Последняя сцена

Часы, за ходом которых Гиппиас внимательно следил – равно как и за своим пульсом, втайне считая число его ударов, что, вообще-то говоря, выглядело весьма неприглядно, – показывали половину двенадцатого ночи. Адриен сидел в библиотеке и, слегка склонив голову набок, что-то писал. Его круглое, с ямочками на щеках лицо выражало загадочное довольство собой. По обе стороны кресла, в котором сидел баронет, полукругом расположились Люси, леди Блендиш, миссис Дорайя и Риптон, всегдашний гонец с дурными вестями. Они молчали, как молчат всегда те, кто вопрошает быстротекущие минуты. Риптон заверил всех, что Ричард непременно приедет, однако то и дело устремлявшиеся на него женские взгляды прочли на его лице нечто такое, что давало им повод для беспокойства, и по мере того как время шло, беспокойство это росло. Сэр Остин, как всегда, пребывал в состоянии созерцательного душевного равновесия.

Хоть и казалось, что охватившая всех тревога никак его не трогает, он, однако, заговорил первый и тем самым себя выдал.

– Изволь убрать свои часы. Нетерпением делу не поможешь, – сказал он, поспешно оборачиваясь вполоборота к брату.

Гиппиас перестал считать пульс.

– Так, выходит, все это никакой не кошмар! – обессиленно простонал он.

Никто не обратил внимания на его слова, и смысл их остался неясным. Адриен стал выводить пером еще более заметные росчерки; было ли в этом сочувствие или некое адское ликование, никто бы не мог сказать.

– Что это ты там такое пишешь? – немного помолчав, раздраженно спросил баронет, может быть, втайне завидуя умению мудрого юноши сохранять спокойствие.

– Я чем-нибудь вам мешаю, сэр? – в свою очередь спросил Адриен. – Я занят тем, что составляю часть проекта объединения европейских империй и королевств под верховным управлением по образцу неизменно вызывающей в нас восторг и горькие сожаления Священной Римской империи. В нем идет речь о воспитании юношей и молодых девушек и о некоторых особенностях связанного с этим законодательства. «Предписывается, чтобы должностные лица все без исключения были людьми учеными» и т. п. – И Адриен снова стал бодро писать.

Миссис Дорайя молча взяла Люси за руку, чтобы ее приободрить, и Люси постаралась выдавить из себя в ответ улыбку.

– Боюсь, что сегодня он уже не приедет, – заметила леди Блендиш.

– Раз он обещал, то он приедет, – воскликнул сэр Остин. Между ним и леди Блендиш было нечто вроде тайного соперничества. Он понимал, что ему нужна полная победа, для того чтобы утвердиться в глазах этой ныне самостоятельно мыслящей дамы. Она видела его насквозь.

– Он обещал мне, что непременно приедет, – сказал Риптон; но, произнося эти слова, он опустил глаза, ибо начинал понимать, что мог поддаться на обман, и стал уже чувствовать себя невольным участником зловещего заговора. Он решил, что если к двенадцати часам Ричард не приедет, он расскажет баронету все, что ему известно.

– Который час? – тихо спросил он Гиппиаса.

– Такой, что мне пора уже быть в постели, – пробурчал тот, как будто все присутствующие учиняли над ним какое-то насилие.

Миссис Берри пришла сказать Люси, что ей надо подняться к малютке. Спокойно встала Люси с кресла. Сэр Остин поцеловал ее в лоб.

– Вам лучше сегодня больше не спускаться сюда, дитя мое. – После этих слов она пристально на него посмотрела. – Сделайте мне одолжение, ложитесь сейчас спать, – добавил он. Люси пожала всем руки и вышла из комнаты. Миссис Дорайя последовала за нею. – Такое волнение принесет вред ребенку, – сказал он, разговаривая сам с собою вслух.

– По-моему, она вполне бы могла вернуться. Все равно ведь она не будет спать, – заметила леди Блендиш.

– Она постарается сдержать свои чувства ради ребенка.

– Вы слишком многого от нее хотите.

– От нее – нет, – многозначительно возразил он. Было двенадцать часов ночи, когда Гиппиас закрыл крышку своих часов и в отчаянии вскричал:

– Я убежден, что мое кровообращение постепенно и неуклонно ослабевает.

– Возвращение к тому, что было до Гарвея^[168]! – прошептал Адриен, продолжая писать.

Сэр Остин и леди Блендиш прекрасно понимали, что любое их замечание по поводу сказанного заведет их в глубины механизма, уже один внешний вид которого достаточно им поднадоел; поэтому они предусмотрительно промолчали. Истолковав их молчание как сочувствие его бедам, Гиппиас горестно заключил:

– Это точно. Можете в этом убедиться сами. Невозможно вести более умеренный образ жизни, чем я, и, однако, мне становится все хуже и хуже. Организм у меня от рождения, надо думать, был крепкий; я делаю все, чтобы еще больше укрепить его, и все равно мне становится хуже. Природа никогда ничего не прощает! Я ложусь спать.

Колитик удалился, так и не обретя утешения.

Сэр Остин подхватил брошенную его братом мысль:

– Думается, только чудо может помочь нам, когда мы преступили законы Природы.

– Помогают нам, как правило, одни только шарлатаны, – сказал Адриен, запечатывая внушительного вида пакет.

На протяжении всего этого разговора Риптон обвинял себя в трусости; ему не давал покоя брошенный на него в последнюю минуту взгляд Люси. И вот он собрался с духом и в обход всех направился к Адриену, который, после того как он шепотом ему что-то сказал, решительно встал и вышел с ним вместе из комнаты, пожимая плечами.

– Он не приедет, – сказала, обращаясь к баронету, леди Блендиш, как только те двое вышли из комнаты.

– Приедет, если не сегодня, то самое позднее завтра утром, – ответил он.

– А вы действительно хотите, чтобы он соединился с женой?

При этих словах баронет сделал большие глаза; лицо его выражало неудовольствие.

– И вы еще спрашиваете меня об этом?

– Я хочу знать, – продолжала безжалостно дама, – не потребует ли ваша Система от кого-то из них еще новых жертв?

– Это достойнейшая из женщин, – помолчав, сказал баронет. – Признаюсь, я не надеялся даже, что отыщется такая, как она.

– В таком случае, вы должны признать, что ваша теория приложима не ко всему на свете.

– Нет, просто она оказалась несколько самонадеянной, выйдя за определенные пределы, – ответил баронет, вкладывая в эти слова глубокий смысл.

Леди Блендиш внимательно на него посмотрела.

– Боже ты мой! – вздохнула она. – Если бы мы всегда могли поступать в соответствии с нашими мудрыми мыслями!

– Вы сегодня вечером не такая, как всегда, Эммелина.

Расхаживавший по комнате сэр Остин остановился прямо перед ней.

В самом деле, разве она справедлива? Он с легкостью простил оскорбившего его сына. Он с легкостью принял в свою семью молодую женщину низкого происхождения и позволил себе решительно отстаивать ее достоинства. Способен ли был бы кто-нибудь на большее, или хотя бы на это? Леди Блендиш, например, если бы дело касалось ее, попыталась бы бороться. И все люди его круга боролись бы, к тому же не принимая все так близко к сердцу. Однако, думая обо всем этом, он совсем упускал из виду, что сын его получил совершенно особое воспитание. Он держал себя как самый обыкновенный отец, начисто забыв о своей Системе, когда та подверглась самому жестокому испытанию. Нельзя сказать, что он изменил своему сыну; однако Системе своей он изменил. Другие ясно это видели, ему же пришлось убеждаться в этом лишь постепенно.

Леди Блендиш дала ему полюбоваться собой; потом она протянула руку к столу.

– Пусть так! Пусть так! – сказала она. Она взяла со стола лежавший там вскрытый пакет и вытащила оттуда знакомую книжечку.

– Ба! Да что же это значит? – удивленно спросила она.

– Бенсон сегодня утром ее вернул, – сообщил ей баронет. – Этот болван, оказывается, увез ее с собой, надеюсь, что это чистая случайность.

Это было не что иное, как старая записная книжка. Леди Блендиш перелистала ее и натолкнулась на последние записи.

«Кто такой составитель пословиц, – прочла она, – как не человек ограниченный, выражающий суждения людей еще более ограниченных?»

– С этим я не согласна, – заметила она. Ему совсем не хотелось спорить.

– Когда вы писали это, смирение ваше было напускным?

Ответ его был прост:

– Подумайте, кто те люди, которым нужны готовые изречения? Я убежден, что пословица – это только привал на пути к истинной мысли; большинство, оказывается, этим и удовлетворяется. Только лестно ли такое общество для хозяина дома?

Она почувствовала, что ее женская натура снова поколеблена силой его ума. Человек, который может так говорить о своей совершенно особой и удивительной способности, поистине велик.

«Так кто же из нас трус? – прочла она дальше. – Тот, кого потешают промахи человечества!»

– О, как это верно! Как это замечательно сказано! – вскричала темноглазая леди, вся сияя от этого пиршества мысли.

Еще один афоризм, казалось, прямо подходил к нему:

«Нет более жалкого зрелища, как нет и большей извращенности, чем человек мудрый, давший волю чувствам».

«Должно быть, он написал это, – подумала она, – видя перед глазами собственный пример. Ну и странный же он человек!»

Леди Блендиш при всей своей непокорности все еще была склонна подчиниться. Однажды над ней одержали большую победу; но если тот, в ком она чтила высокую душу, мог ее победить, то надо было быть поистине великим человеком, чтобы удержать ее пленницей. Осенняя примула расцветает для людей высокой души; в руках людей мелких она становится цветком ядовитым. Тем не менее сэру Остину достаточно было доказать свою правоту – и преданностью леди Блендиш он заручался навеки.

– Сегодня он не приедет, – повторила она, на что баронет со спокойной удовлетворенностью на лице ответил:

– Он уже здесь.

Из холла до них донесся голос Ричарда.

Возвращение молодого наследника привело в волнение весь дом. Берри, пользовавшийся каждым удобным случаем, чтобы подойти к своей Бесси, теперь, когда ее вынужденная холодность к нему увеличила ее притягательную силу («Таковы уж мужчины!» – рассуждала она), – Берри поднялся к ней наверх и торжественно сообщил ей эту новость, сопровождая свои слова выразительными широкими жестами.

– Это самое лучшее из всего, что ты мне за много дней сказал, – говорит она, и, ничем не выказав своей благодарности, бросает его, и бежит, чтобы сердце Люси поскорее наполнилось радостью.

– Слава богу! – восклицает она, входя в соседнюю комнату. – Наконец-то настает счастье. Мужчины взялись за ум. Я прямо готова твоей Божьей матери молиться и ваш крест целовать, моя милая!

– Тсс! – остановила ее Люси и склонилась над лежавшим у нее на коленях ребенком. Крохотные сонные ручонки во сне прижались одна к другой, большие голубые глаза открылись, и его мать, которая все уже знала и сама, но которой не терпелось услыхать подтверждение этому, вся дрожа, укрыла его своими локонами, и пыталась успокоиться, и качала его, и тихонько напевала, запретив ворвавшейся к ней с этой вестью Берри говорить даже шепотом.

Ричард приехал. Он был под отчим кровом, в старом доме, который так рано сделался ему чужим. Он был совсем близко от жены и ребенка. Он мог обнять их обоих; и именно в эту минуту жгучая мука и сознание того, что он совершил безумие, совершенно сразили нашего героя: впервые в жизни он узнал, что такое настоящее горе.

Разве господь не обратился к нему в буре? Разве не указал перст божий ему путь домой? И вот он приехал; вот он стоит здесь; в ушах у него гудят слова поздравлений; чаша счастья протянута ему, и ему предлагают испить ее. Так что же, в конце концов, ему снится во сне? То, что ждет его завтра, или вот это? Если бы не свинцовая тяжесть, которая пулей запала ему теперь в грудь, он, может быть, счел бы завтрашний день, несущий смерть, всего лишь сном. Да, сейчас он бодрствует. Только сейчас рассеялся туман иллюзий: сейчас видит он перед собой настоящую жизнь, расцвеченную всеми красками человеческой радости; завтра, может быть, ему придется со всем этим расстаться. Свинцовая пуля рушила все иллюзорное.

Они стояли возле него в холле – отец, леди Блендиш, миссис Дорайя, Адриен, Риптон – люди, которые давно его знали. Они пожимали ему руку; они расточали ему приветствия, значения и ценности которых он прежде не понимал. Теперь, когда он все это постиг, слова словно насмехались над ним. Где-то за спинами собравшихся были еще приседавшая миссис Берри, кланявшийся Мартин Берри, ухмылявшийся Том Бейквел. Почему-то видеть этих троих ему было всего приятнее.

– Старушка моя, верная Пенелопа! – вскричал он, оставив всех родных и кидаясь к ней. – И ты, Том!

– Да благословит вас господь, мистер Ричард, – прохныкала миссис Берри и вслед за тем весело прошептала: – Все теперь хорошо. Она ждет тебя наверху в постели, будто снова на свет родилась.

Кто волновался больше всех, так это миссис Дорайя. Она не отходила от него и пристально следила за выражением его лица, за малейшей в нем переменой и за каждым его движением; да оно и не удивительно: она привыкла видеть перед собой маски.

– Ты что-то бледный, Ричард? Племянник ее сослался на усталость.

– Что же это тебя так задержало?

– Дела, – ответил он. Она отвела его в сторону.

– Ричард! Это свершилось?

Он спросил, что она имеет в виду.

– Эта ужасная дуэль, Ричард. – Он нахмурился. – Ты дрался? С этим покончено, Ричард?

Не получая от него немедленного ответа, она продолжала, и волнение ее было так велико, что слова вырывались из ее уст затрудненно, с перерывами:

– Не притворяйся, что не понимаешь, о чем я говорю, Ричард! Она была, скажи? Неужели ты умрешь такою же смертью, что и моя бедная Клара? Неужели одной такой смерти в нашей семье мало? Подумай о своей милой молодой жене… мы так ее полюбили!.. о своем ребенке, об отце! Неужели ты решишься убить всех нас?

Миссис Дорайе удалось подслушать отдельные слова из разговора Риптона с Адриеном, и ей этого было достаточно, чтобы самые мрачные предчувствия поднялись в ее сраженной горем душе.

Не понимая, откуда она могла догадаться об этом, Ричард спокойно сказал:

– Все уладилось, – то, на что вы намекали.

– В самом деле! Это правда, мой милый?

– Да.

– Скажи мне… – но тут он от нее отстранился.

– Все подробности вы узнаете завтра, – и она, сразу не сообразив, сколь двусмыслен его ответ, не стала больше его ни о чем расспрашивать.

В течение двенадцати часов он ничего не ел и теперь попросил, чтобы ему принесли поесть, но ограничился одним только сухим хлебом и бордо, которые ему и подали на подносе в библиотеку. Ничем не выдав обуревавших его чувств, он просто сказал, что, прежде чем увидеть сына, он должен поесть; и вот он сидел теперь, отламывая большие куски хлеба и запивая их вином, и поддерживал общий разговор. Приглядываясь к нему, отец обнаружил в нем разительную перемену и понял, что от прежнего Ричарда в нем ничего не осталось. В словах его была четкость, в манерах – зрелость тридцатилетнего человека. Действительно, в нем было все то, что нужно, чтобы скрыть безмерное горе. Но что бы там ни было, он приехал. В эту единственную в его жизни ночь все виды сэра Остина на будущее были ограничены пределами одной этой ночи.

– Ты пойдешь сейчас к жене, не правда ли? – спросил он, и странное равнодушие прозвучало в ответе Ричарда. Баронет решил, что им лучше встретиться с Люси наедине, и передал ей, чтобы она ждала мужа у себя наверху. Все остальные поняли, что настало время оставить отца и сына вдвоем. Адриен подошел к Ричарду.

– Не могу я больше выносить этой тягостной сцены, поэтому спокойной ночи, сэр Голодун! – сказал он. – Вы можете сколько хотите тешиться мыслью, что поели, но будьте уверены: ваше потомство – а я боюсь, что оно будет многочисленным, – громко проклянет этот день. Природа никогда не прощает! Ничто не может возместить пропущенный обед. А пока что, сделай одолжение, прими от меня вот это, – и он протянул Ричарду огромный пакет, содержащий все, что он в этот вечер писал. – Верительные грамоты! – сказал он, весело похлопывая Ричарда по плечу. До слуха Риптона донеслись также слова «приумножение… человеческого рода», но он совершенно не представлял себе, что они означают. Взгляд мудрого юноши говорил: видишь, мы все для тебя здесь уладили; и с тем же несвойственным ему серьезным видом он вышел из комнаты.

Ричард пожал руку – ему и Риптону. Вслед за тем леди Блендиш пожелала ему спокойной ночи, расточая похвалы по адресу Люси и пообещав, что будет молиться за их счастье. Памятуя о том, что нависло над завтрашним днем, двое мужчин вышли, чтобы поговорить с глазу на глаз. Риптон хотел сразу же принять меры, чтобы помешать дуэли, однако Адриен сказал:

– Мы успеем это сделать завтра. Покамест он здесь, ему ничто не грозит. О дальнейшем я позабочусь, – и кончил тем, что стал добродушно подсмеиваться над Риптоном и намекать на его похождения с госпожой Случайностью, уверяя, что та, как видно, втянула его не в одну подобную историю. Ну конечно же, Ричард здесь, а пока он здесь, он в безопасности. К этому выводу пришел Риптон и спокойно улегся спать. Миссис Дорайя рассуждала примерно так же и также полагала, что, пока он в Рейнеме, опасаться им нечего. Единственный раз в жизни она решила не полагаться на свой инстинкт, дабы не поднимать бессмысленную тревогу там, где должен царить покой. Вот почему она ни словом не обмолвилась брату о том, что знала. Она только пристальнее заглянула Ричарду в глаза, когда поцеловала его, расточая похвалы Люси.

– Я обрела в ней вторую дочь, дорогой мой. Ах, будьте же счастливы оба!

Все они теперь восхваляли Люси. С этого начал и отец, оставшись с сыном вдвоем.

– Бедная Хелин! Твоя жена стала для нее большою поддержкой, Ричард. Думается, без нее Хелин бы просто погибла. Никогда еще мне не доводилось встречать в столь прелестном юном существе такой развитый ум и такое стойкое чувство долга.

Всеми этими славословиями в честь Люси ему хотелось доставить удовольствие Ричарду, и всего на несколько часов раньше он бы этого безусловно достиг. Теперь же результат оказался прямо противоположным.

– Насколько я понимаю, вы хвалите сделанный мною выбор, сэр?

Ричард говорил спокойно, но в тоне его можно было заметить иронию. Говорить иначе он все равно бы не мог, так велика была осевшая в душе горечь.

– Я нахожу его очень удачным, – сказал его отец. Чуткая натура его уловила тон, каким говорил сын, и само его обращение, и вспыхнувшие в нем отцовские чувства теперь застыли. Ричард не сделал ни шага в его сторону. Он прислонился к камину, вперив глаза в пол, и поднимал их, только когда говорил. Удачен! Очень удачен! Когда он стал перебирать события последних лет и вспомнил, как он был уверен, что отец его непременно полюбит Люси, стоит ему только узнать ее, вспомнил, как тщетны были все его усилия уговорить ее поехать вместе с ним, жгучая ярость начисто заглушила в нем голос рассудка. Но мог ли он в чем-нибудь винить это кроткое существо? Кого же тогда ему винить? Себя самого? Не одного себя. Отца? И да, и нет. Вина была тут, вина была там; была всюду и вместе с тем – нигде, и наш герой теперь возлагал ее на судьбу; в гневе взирал он на небеса, сам не свой от ярости и тоски.

– Ричард, – сказал его отец, подходя к нему ближе, – час уже поздний. Я не хочу, чтобы Люси тебя так долго ждала, иначе я бы как следует объяснился с тобою, и я полагаю – или во всяком случае надеюсь, – ты бы меня оправдал. У меня были основания думать, что ты не только злоупотребил моим доверием, но и грубо меня обманул. Теперь я знаю, что это не так. Я ошибся. Многое в нашей с тобой размолвке проистекает от этой ошибки. Но ты женился совсем еще мальчиком: ты совершенно еще не знал жизни, плохо знал себя самого. Для того чтобы уберечь тебя от подстерегающих в грядущем опасностей – ибо есть некий период, когда зрелые мужчины и женщины, поженившиеся совсем молодыми, более подвержены искушениям, нежели в юные годы, хотя и более стойки, – так вот, для того чтобы уберечь тебя, я решил, что ты должен испытать самоотречение и узнать побольше о своих ближних того и другого пола, прежде чем ты укрепишься в том положении, которое иначе будет ненадежным, какими бы достоинствами ни обладала избранница твоего сердца. Без этого Система моя применительно к тебе оказалась бы несовершенной, и последствия этого ты бы неминуемо ощутил. Сейчас все это уже позади. Ты – мужчина. Опасности, которые грозили тебе, думается мне, миновали. Я желаю обоим вам счастья, и благословляю вас, и молю господа обоих вас направить и укрепить.

Сэр Остин не сознавал, что произносимое им напутствие лишено искренности. Но независимо от этого слова его все равно были для его сына пустым звуком; все эти разговоры о миновавших его опасностях и о счастье выглядели теперь сплошною насмешкой.

Ричард холодно пожал протянутую отцом руку.

– Мы пойдем сейчас к ней, – сказал баронет, – я прощусь с тобой у ее двери.

Не пошевелившись, пристально глядя на отца, с суровым лицом, которое вдруг залилось краской, Ричард сказал:

– А как по-вашему, сэр, муж, который изменил жене, имеет право войти к ней в спальню?

Сказанное было ужасно, было жестоко: Ричард все это знал. Он не нуждался ни в чьих советах, он твердо решил, как ему следует поступить. Вчера еще он бы внимательно выслушал отца, и обвинил во всем себя одного, и смиренно покаялся бы во всем перед богом и перед нею; сейчас, в отчаянии своем, порожденном горем, он так же не испытывал ни малейшей жалости ни к одному существу на свете, как и к себе самому. Сэр Остин нахмурил свои низко нависшие брови.

– Что ты такое сказал, Ричард?

Умом он постигал такую возможность и раньше, но это было худшее из всего, что он мог услышать от сына; то, чего он однажды уже боялся и что подозревал, но подозрения потом улеглись и он перестал о них думать, – неужели же это произошло?

– Когда мы в последний раз расставались с вами, я сказал вам все, только другими словами, – напомнил ему Ричард. – Как по-вашему, что же другое могло заставить меня так от нее отдалиться?

– Зачем же ты тогда сейчас к ней вернулся? – вскричал разгневанный видимой черствостью отец.

– Это касается только нас двоих, – гласил ответ. Сэр Остин бессильно опустился в кресло. Размышлять уже было не о чем.

– Ты не посмеешь подойти к ней без того, чтобы… – гневно начал он.

– Да, сэр, – прервал его Ричард, – не посмею. Опасения ваши напрасны.

– Так, значит, у тебя не было любви к жене?

– Это у меня-то не было любви? – по лицу Ричарда скользнула усмешка.

– Ты был так привязан к той… к той женщине?

– Привязан? Если вы спросите меня, была ли у меня к ней любовь, я вам отвечу, что не было никакой.

О жалкая человеческая природа! В таком случае, как же? Почему? Множество вопросов роилось в душе баронета. Бесси Берри могла бы ответить на любой.

– Бедное дитя! Бедное дитя! – восклицал он, преисполненный жалости к Люси, расхаживая взад и вперед по комнате. Он думал о ней и, зная, сколь самозабвенно она любит его сына, зная, какое у нее преданное всепрощающее сердце, находил, что надо ее пощадить и не обрушивать на нее это новое горе.

Он пытался убедить Ричарда не говорить ей. Он сказал, что тяжесть этого греха неодинакова для женщин и мужчин, и подкрепил эту свою мысль цитатами, относящимися как к физической, так и к нравственной стороне. Доказательства эти завели его так далеко, что и в самом деле можно было подумать, что мужской грех в его глазах поистине ничтожен. Но слова его повисали в воздухе.

– Она должна это знать, – сурово сказал Ричард. – Позвольте, я сейчас к ней пройду, сэр.

Сэр Остин удерживал его, увещевал, перечил себе самому, сбивался, сводил на нет все созданные им теории. Решение его сына было непоколебимо. В конце концов, после того как они распрощались, пожелав друг другу спокойной ночи, он понял, что счастье Рейнема зависит от того, простит Люси его сына или нет. Он верил в ее доброе сердце, но все-таки было странно, что именно к этому все свелось. Кого же теперь во всем винить – науку или человеческую природу?

Он остался в библиотеке, продолжая раздумывать над этим вопросом, то преисполненный презрения к сыну, то снова одолеваемый непривычными для него сомнениями в собственной правоте; потрясенный, вызывающий жалость, даже если нанесенный ему сыном удар, от которого теперь он так жестоко страдал, и был заслужен.

Ричард сперва направился к Тому Бейквелу, и, как ни крепко тот спал, разбудил его, и велел оседлать ему лошадь и через час явиться к восточным воротам парка. Единственное, на что был способен Том по части всего героического – это быть преданным слугою своего господина, и, выполняя эти свои обязанности, он был убежден, что тем самым так или иначе приобщается к его славным деяниям. Он вскочил и, сделав поистине героическое усилие, окунул голову в холодную воду.

– Все будет исполнено, сэр, – заверил он.

– Послушай, Том! Если я не вернусь в Рейнем, деньги тебе все равно будут платить.

– Что мне деньги! Главное – возвращайтесь сами, мистер Ричард, – ответил Том.

– А ты стереги ее и смотри, чтобы никто не сделал ей ничего худого, Том.

– Миссис Ричард, сэр? – Том удивленно на него посмотрел. – Упаси бог, мистер Ричард… да что вы такое…

– Не спрашивай меня ни о чем. Делай то, что я тебе говорю.

– Ну что вы, сэр! Все будет сделано. Как тогда, на острове Уайт.

От одного упоминания об острове кровь в Ричарде вскипела, и ему пришлось некоторое время походить взад и вперед, прежде чем решиться постучать в комнату Люси. Стоило ему только вспомнить обо всей этой позорной конспирации, сделавшей его таким приниженным и несчастным, как последние остатки мужества его покинули.

На стук его ответил нежный любимый голос. Он отворил дверь – и вот он перед ней. Люси шагнула ему навстречу. За те несколько мгновений, которые прошли, прежде чем он заключил ее в свои объятья, он успел увидеть происшедшую в ней перемену. Он оставил ее девочкой – сейчас перед ним была женщина, расцветшая женщина; как она ни была бледна, стоило ей только увидеть его, как сразу же все зарделось – лицо, и шея, и грудь, проглядывавшая из свободного домашнего платья, – и от ощущения этой удивительной красоты сердце его застучало, а в глазах все поплыло.

– Милый! Милая! – вскричали оба и приникли друг к другу, и губы их слились в поцелуе.

Никаких слов. Душа его растворилась в ее поцелуе. Она совсем обессилела, он же, едва ли не так же ослабев, поддерживал ее, склонялся над нею и прижимал ее к себе крепче и крепче, пока тела их не слились воедино, и в том забытьи, в которое повергли его ее губы, он испил счастье этого поцелуя. Небеса даровали ему это счастье. Он усадил ее в кресло и, стоя теперь перед ней на коленях, обнимал ее. Грудь ее вздымалась, она не отрывала от него глаз: они светились так, как светится набегающая волна. Это юное создание при всей своей непосредственности и прямоте, очутившись в объятиях мужа, испытывало смущение – смущение женщины, несомой потоком женской любви; во много раз более соблазнительное, чем смущение девушки. И в десять раз страшнее становилось ему теперь потерять ее, по мере того как в отдалении – где-то на самом краю памяти – роковая правда к нему возвращалась.

Потерять ее? Все это потерять? Он поднял глаза к небу, словно моля господа подтвердить эти страшные слова.

Все те же ласковые голубые глаза! Глаза, которые часто являлись ему в сиянии заката; они были устремлены на него, и вдруг менялись в цвете, и трепетали, и сверкали, но одно было неизменно: светились они так, как светится набегающая волна.

И они были верны ему! Верны, самозабвенно добры, восторженны; полны небесной ангельской красоты! И она принадлежала ему! Она была женщиной – была его женой! Соблазн овладеть ею и умолчать обо всем был так велик; желание умереть у нее на груди так сильно, что все его существо теперь молило об этом. Он снова прижал ее к себе, но на этот раз так, как разбойник хватает сокровище – в движении этом были и торжество, и вызов. Всего лишь на миг. Люси, чья тихая нежность превозмогла порожденную встречей дикую страсть, слегка откинула назад голову и сказала почти беззвучно, в то время как веки ее трепетали в истоме:

– Пойди взгляни на него… на малютку, – а потом в великой надежде, что видеть его будет счастьем для ее мужа и что она с ним это счастье разделит, и вместе с тем обуреваемая волнением, оттого что еще не знает, какие в нем пробудятся чувства, она покраснела, и брови ее сдвинулись; она пыталась освободиться от какой-то странной неловкости, вызванной годом разлуки, неопределенности и непонимания.

– Поди взгляни на него, милый! Он тут, – слова ее звучали теперь отчетливее, хоть и говорила она все так же тихо.

Ричард отпустил ее, и она взяла его за руку, и он покорно пошел за ней к другой стороне кровати. Сердце его забилось при виде стоявшей рядом маленькой, завешенной розовым пологом кроватки, на которой белоснежные кружева сбились, как облака на летнем небе.

У него было такое чувство, что стоит ему только взглянуть на лицо ребенка, и он утратит мужество.

– Погоди! – закричал он вдруг.

Люси повернулась, сначала к нему, потом – к малютке, боясь, что он его напугал.

– Люси, вернись.

– Что с тобой, милый? – спросила она, встревоженная его голосом и тем, что он невольно сдавил ей руку.

О боже! Какое это было тяжкое испытание! Завтра ему предстоит столкнуться лицом к лицу со смертью, может быть, умереть и расстаться с любимой – с женой своей, со своим ребенком; а прежде чем он ступит хотя бы шаг, прежде чем он посмеет взглянуть на малютку и склонить свою повинную голову на грудь своей юной жене – причем, быть может, уже в последний раз, – он должен пронзить ей сердце, разбить вдребезги тот образ, который она себе создала.

– Люси! – она увидела, как бледное лицо его исказилось от нестерпимой муки, и сама побелела, как он, и потянулась к нему, и вся превратилась в слух.

Он взял ее за обе руки – так, чтобы она его видела и чтобы она не могла уже отвернуться от страшной зияющей раны, которую он перед ней разверзал.

– Люси, ты знаешь, почему я приехал к тебе сегодня?

В ответ она только пошевелила губами, про себя повторяя его слова.

– Люси, ты догадалась, почему я раньше не приезжал?

Она покачала головой; глаза ее были широко открыты.

– Люси. Я не приезжал, потому что был недостоин моей жены! Теперь ты поняла?

– Милый, – жалостно пролепетала она, прижавшись к нему теснее, глядя на него вверх, – скажи, чем я тебя прогневила?

– Любимая моя! – вскричал он, и слезы хлынули у него из глаз. – Любимая моя! – больше он ничего не мог вымолвить, покрывая руки ее страстными поцелуями.

Она ждала, немного приободрясь, но по-прежнему трепеща от страха.

– Люси! Я жил в отдалении от тебя… я не мог приехать к тебе, потому что… я не смел приехать к тебе, жена моя, моя ненаглядная! Я не мог приехать, потому что был трусом: потому что… выслушай меня… вот в чем была причина: я нарушил данную тебе клятву.

Она снова зашевелила губами. Она уловила какое-то смутное бесплотное содержание его слов.

– Но ведь ты же любишь меня? Ричард! Муж мой! Ты меня любишь?

– Да. Я никогда не любил, никогда не смогу полюбить никакой другой женщины, кроме тебя.

– Милый мой! Поцелуй меня.

– Ты поняла, что я тебе рассказал?

– Поцелуй меня, – повторила она. Он так и не поцеловал ее.

– Я приехал сегодня просить у тебя прощения.

– Поцелуй меня, – были единственные слова, которые он услыхал от нее в ответ.

– И ты можешь простить такого подлеца, как я? – Но ты же ведь меня любишь, Ричард?

– Да, в этом я могу поклясться перед господом. Я люблю тебя, и я изменил тебе, и я недостоин тебя… недостоин коснуться твоей руки, стать перед тобой на колени, недостоин дышать тем воздухом, которым ты дышишь.

Глаза ее лучезарно светились.

– Ты любишь меня! Ты любишь меня, милый!

И словно вырвавшись из ужасающей кромешной тьмы к дневному свету, она сказала:

– Муж мой! Любимый мой! Ты ведь никогда меня не покинешь? Теперь мы уже больше с тобой никогда не расстанемся?

Он тяжело вздохнул. Чтобы хоть сколько-нибудь оживить ее лицо, которое снова, оттого что он молчал, начал сковывать страх, он припал губами к ее губам. Этот поцелуй, в который она вложила все, что скопилось у нее на душе, успокоил ее, и лицо ее озарилось счастливой улыбкой, и вместе с этой улыбкой к нему вернулось летнее утро, когда он увидел ее на лугу, среди цветущей медуницы. Он притянул ее к себе, и перед внутренним взором его предстало нечто еще более высокое: Богоматерь с младенцем; чудо обретало через нее теперь плоть и кровь.

Разве он не очистил свою совесть? Хотя бы оттого, что впереди его ждут страдания, он может позволить себе так думать. Теперь он послушно пошел за ней, а она вела его за руку.

– Не тревожь его… не трогай его, милый! – прошептала Люси, и тонкими пальцами своими осторожно отдернула прикрывавшее его плечико покрывало. Ручка ребенка была откинута на подушку; крохотный кулачок разжат. Губки его были надуты; на пухлых щечках улеглись темные ресницы. Ричард еще ниже наклонился над ним; ему не терпелось увидеть, как он шевельнется: это будет означать, что он, Ричард, жив.

– Он спит, совсем как ты, Ричард, он кладет руку под голову, – прошептала Люси.

Ричард никак не мог на него надивиться, он весь трепетал от прилива нежности к этому существу. Прерывисто и тихо дышал он, наклоняясь все ниже и ниже, пока наконец локоны Люси, которая, прижавшись к его плечу, наклонялась вместе с ним, не коснулись малинового одеяла. На пухлых щечках ребенка появились ямочки; вслед за тем он принялся усиленно шевелить губами.

– Он видит во сне свою маму, – прошептала Люси, краснея; эти простые слова помогли ему лучше все разглядеть, чем собственные глаза. Потом Люси начала баюкать ребенка и напевать на особом детском языке, и пальчики у него на руке пришли в движение, и он, как видно, хотел повернуться на другой бок, а потом передумал и не стал, и только тихонько вздохнул.

– Какой он большой, ты только посмотри, – прошептала Люси. – Дай ему проснуться, ты увидишь, как он на тебя похож, Ричард.

Слова ее дошли до него не сразу. Ему казалось, что в этом подобии есть что-то неземное: чем больше он привыкал к мысли об этом новом существе из плоти и крови, тем более неземным ему все казалось. Его сын! Его ребенок! Доведется ли ему когда-нибудь увидать его проснувшимся? Мысль об этом помогла ему расслышать ее слова и самому очнуться от того сна, в котором он пребывал.

– Люси, а он скоро проснется?

– Нет, что ты, милый: он будет спать еще много часов. Мне хотелось, чтобы он дождался тебя, но он был такой сонный.

Ричард отошел от кроватки. Он подумал, что стоит ему только увидеть его глаза и только раз прижать его к груди, и у него не хватит сил с ним расстаться. Потом он еще раз взглянул на него, и в нем с новой силой началась эта внутренняя борьба. Две силы враждовали в его груди, а может быть, это было все то же магическое противоборство. Он приехал сюда, чтобы хоть раз повидать своего ребенка и помириться, пока еще не поздно, с женой. А что, если он останется с ними? Что, если он сбросит с себя обязательство перед дьяволом? Разве его не ждет сейчас безмятежное счастье?.. Если бы этот дурацкий Риптон не оттягивал рассказ о своем разговоре с Маунтфоконом, все бы, верно, уладилось. Но гордость твердила ему, что это все равно невозможно. А потом заговорило оскорбленное чувство. Почему он должен был так себя запятнать перед той, кого он любил? Дикое наслаждение при мысли, что он отомстит негодяю, заманившему его в ловушку, снова им овладело, и мысли его помутились. Ведь если он здесь останется, он не сможет ничего этого сделать. Итак, он решился, возложив всю ответственность на судьбу. Борьба окончилась, но мука, увы, осталась при нем!

Люси смотрела на слезы, которые стекали с его лица прямо на кроватку. Такой избыток чувств ее умилял. Но когда он выпрямился и на лице у него появилось выражение смертельной муки, ей стало страшно, и она потянулась его обнять. Он отвернулся; отошел к окну. Над озером сияла луна.

– Посмотри, – сказал он, – помнишь, как однажды вечером мы катались с тобою на лодке и как увидали тень кипариса. Жалко, что я не приехал сегодня раньше, чтобы мы могли еще раз покататься, и я бы услышал еще раз, как ты поешь!

– Милый, – сказала она, – а тебе хотелось бы, чтобы я поехала с тобою сейчас? Я поеду.

– Нет, Люси. Какая ты храбрая, Люси!

– Да нет же! Никакая я не храбрая. Я думала так когда-то сама. Сейчас я знаю, что это не так.

– Нет, это так! Носить ребенка под сердцем… и за все время ни единой жалобы! Разве это не храбрость? Моя Люси! Жена моя! Ведь это ты сделала меня мужчиной! И я еще смел называть тебя трусихой. Я все помню. Трусом был я – несчастный самонадеянный безумец! Милая! Сейчас я тебя покидаю. Ты храбрая, и ты это выдержишь. Послушай: дня через два – через три я, должно быть, вернусь… вернусь совсем, если только ты меня примешь. Обещай мне, что сейчас ты успокоишься и ляжешь. Поцелуй за меня малютку и скажи ему, что отец его видел. Скоро он научится говорить. Он ведь скоро будет говорить, Люси, правда?

Страшное предчувствие не дало ей вымолвить ни слова; она только сжала обеими руками его локоть.

– Ты уезжаешь? – задыхаясь, спросила она.

– Дня на два – на три… надеюсь, не больше.

– Сегодня ночью?

– Да. Сейчас.

– Уезжаешь сейчас? Муж мой! – на этот раз силы оставили ее.

– Наберись мужества, милая моя Люси!

– Ричард! Мой ненаглядный! Ты уезжаешь? Какая же сила отнимает тебя у меня? – но, не спрашивая больше ни о чем, она упала перед ним на колени и, заливаясь слезами, молила его остаться, не покидать их. Потом она потащила его к спавшему ребенку и заставила его молиться вместе с ней у его постели, и он опустился на колени, но, пробормотав несколько бессвязных слов, внезапно вскочил, в то время как она в страшном нервном напряжении продолжала молить бога все о том же, твердо веря, что слова, обращенные к заступнице на небесах, окажутся сильнее, чем ее руки. Нет, он не уедет, пока она стоит тут, возле него, на коленях.

И он в самом деле заколебался. Он не ожидал, что увидит такое ужасающее страдание. Она встала и подошла к нему; на лице ее было спокойствие.

– Я знала, что ты останешься, – и, взяв его руку и нежно ее гладя, продолжала: – Неужели я так изменилась и стала не похожа на ту, которую ты любил? Ты ведь ни за что не оставишь меня, милый? – Но в эту минуту страх вновь овладел ею, и голос ее задрожал.

Еще немного, и эта тихая женская ласка его бы окончательно покорила. Она притянула руку его к своему сердцу и, прижав ее под грудью, не выпускала ее:

– Приди ко мне, прильни ко мне, – молила она нежно и самозабвенно.

Он еще больше заколебался и готов был уже уступить, как вдруг, призвав на помощь все силы ада, стремительно поцеловал ее и со словами «Прощай, Люси!» кинулся к двери. Все это совершилось за одно мгновение. Она выкрикнула его имя, неистово прильнула к нему, а он призвал ее набраться мужества, сказав, что честь его требует, чтобы он ехал сейчас же. Потом он ее оттолкнул.

Миссис Берри была разбужена необычным неутихающим плачем ребенка, означавшим, что возле него никого нет, постучала в комнату Люси и, после того как никто не ответил на ее стук, решилась войти. Люси сидела на полу, без чувств; на коленях у нее плакал ребенок; она взяла его спящего и кинулась вслед за мужем, решив, что при виде их он еще, может быть, в последнюю минуту одумается, и тут потеряла сознание.

– Боже ты мой! Да что же это такое! – запричитала миссис Берри. – А я-то думала, что им теперь так хорошо!

Согревая и лаская несчастное дитя, она понемногу привела Люси в чувство, и та рассказала ей, как все было.

– Беги скорее к его отцу, – вскричала миссис Берри. – Вот так так! Вот так так! Беги скорее, милая, и всех коней Рейнема пошлют за ним вдогонку. Вот что с нами вытворяют мужчины! Вот тебе и на! Вот тебе и на! Или возьми на руки малыша, а побегу я.

Но баронет сам постучал к ним в дверь.

– Что случилось? – спросил он. – Я услыхал шум, и кто-то сбегал вниз по лестнице.

– Это мистер Ричард уехал от нас, сэр Остин! Бросил жену и ребенка! Господи боже мой! Горе-то какое! – миссис Берри залилась слезами и сквозь слезы что-то напевала малютке, тот отчаянно кричал, а Люси, рыдая, взяла его на руки и принялась баюкать, не разжимая губ и обливая его слезами. И если ученый гуманист до конца своих дней не будет помнить этой картины – двух несчастных плачущих женщин, старающихся утешить и убаюкать ребенка, то это будет означать, что в сердце его не осталось человеческих чувств.

В Рейнеме в эту ночь не спали.