Дневник Клары

Сэр Остин Феверел приехал в город со спокойствием философа, сказавшего себе: «Час настал», и с удовлетворенностью человека, который пришел к этому решению ценою некоторой борьбы с собой. Он почти простил сына. Его глубокая любовь к нему в конце концов возобладала над уязвленной гордостью и неотвязным тщеславием. Где-то в тайниках его сердца шевельнулись даже проблески сочувствия к существу, которое отняло у него сына и вторглось в его Систему. Он это знал; в душе он даже ставил себе в заслугу эту пробудившуюся в нем доброту. Только нельзя было допустить, чтобы свет счел его мягкосердечным; свет должен думать, что он продолжает поступать в соответствии со своей Системой. Иначе, что будет означать его долгое отсутствие?.. Нечто начисто несовместимое с философией. Вот почему, хоть любовь его и была сильна и побуждала его идти прямо, последние крохи тщеславия все же старались повернуть его в сторону.

Мыслитель наш так хорошо себя знал, что обманывать себя было для него просто необходимостью. Он со всей ясностью представлял себя таким, каким ему хотелось выглядеть в глазах света: человеком, начисто отказавшимся от всех личных пристрастий; человеком, у которого на первом месте стоял отцовский долг, зиждившийся на науке о жизни; словом, не кем другим, как ученым-гуманистом.

Поэтому его немало удивил тот холодок, с каким его встретила леди Блендиш, когда он появился в столице.

– Наконец-то! – вырвалось у нее, и в голосе ее была печаль, которая отзывалась упреком. А ведь ученому-гуманисту, разумеется, не в чем было теперь себя упрекнуть.

Да, но где же все-таки был Ричард?

Адриен решительно заверил его, что он не у жены.

– Если он уехал туда, – сказал баронет, – то упредил меня всего на несколько часов.

Повторив эти слова миссис Блендиш, он, казалось, должен был умилостивить ее: слова эти означали, что он великодушно прощает сына. Она меж тем вздохнула и печально на него посмотрела.

Разговор их как-то не клеился и не был вполне откровенным. Философия его не сумела проникнуть ей в душу; на прекрасные его речения она отвечала унылым согласием; безоговорочно признавая их блеск, она, однако, нисколько не проникалась их содержанием.

Время шло. Ричард не появлялся. Сэр Остин умел владеть собой; он терпеливо ожидал сына.

Видя, как он невозмутим, леди Блендиш высказала ему свои опасения касательно Ричарда и не преминула упомянуть о ходивших о нем слухах.

– Если та, что стала его женой, – сказал баронет, – действительно такова, как вы ее описали, я не разделяю ваших страхов. Я слишком высокого мнения о нем. Если она действительно воодушевила его на этот освященный церковью брак, то этого быть не может. Я слишком высокого мнения о нем.

Леди Блендиш настаивала на одном.

– Пригласите ее к себе, – сказала она, – позовите ее к себе в Рейнем, пусть она поживет там с вами. Признайте ее. Ведь не что иное, как размолвка с вами и охватившие его сомнения толкают его на необузданные поступки. Признаюсь, я ведь надеялась, что он поехал к ней. Но, как видно, это не так. Если только она приедет к вам, он будет знать, как ему поступить. Вы согласны?

Известно, что ученые люди всегда бывают медлительны в своих поступках. Предложение, высказанное леди Блендиш, было слишком стремительным для сэра Остина. Женщины, будучи натурами более порывистыми, не представляют себе, что значит ученость.

Говорил он высокомерно. В душе он чувствовал себя оскорбленным тем, что его просят сделать что-то еще, когда он и так заставил себя столько всего сделать.

Прошел месяц, и Ричард появился на сцене.

Отец и сын встретились совсем не так, как того хотел сэр Остин и как он об этом мечтал, живя в Уэльских горах.

Ричард почтительно пожал отцу руку и осведомился о его здоровье, проявив при этом ровно столько участия, сколько в светском обществе принято проявлять при встрече. После этого он сказал отцу:

– В ваше отсутствие, сэр, я позволил себе, не испросив на то вашего согласия, сделать нечто такое, что касается вас в большей степени, чем меня. Я принялся разыскивать мою мать, и когда нашел ее, взял на себя заботы о ней. Надеюсь, вы не сочтете поступок мой неправомерным. Я поступил так, как нашел нужным.

– Ты в таком возрасте, Ричард, – ответил сэр Остин, – когда люди в подобных случаях принимают решения самостоятельно. Я только хотел бы предостеречь тебя от самообмана: не думай, будто, поступая так, ты принимал в расчет кого-нибудь, кроме себя.

– Я не думаю, сэр, – ответил Ричард; на этом и закончился их разговор. Обоим им были отвратительны всякого рода излияния чувств, и в этом отношении оба были удовлетворены; однако баронет, как любящий отец, надеялся и хотел услышать в голосе сына нотки затаенного волнения и радости; ничего этого не было и в помине. Юноша даже не заглянул отцу в глаза; если случайно взгляды их и встречались, то Ричард смотрел на него вызывающе холодно. Во всем облике его ощущалась заметная перемена.

«Опрометчивая женитьба изменила его», – подумал великий знаток науки жизни, что означало: изменила к худшему.

Размышления продолжались:

«Я вижу в нем отчаявшуюся во всем зрелость стремительно развившейся натуры; и если бы не моя вера в то, что благие дела никогда не пропадают втуне, что бы я стал думать о труде всей моей жизни? Может быть, они пропадут для меня! Пропадут для него! Но, может статься, они проявят себя в его детях».

По всей видимости, философ находил удовлетворение в мыслях о том, что он, может быть, облагодетельствует предполагаемых потомков; однако для сэра Остина это была горестная надежда. Горечью отзывалась нанесенная его сердцу обида.

Один маленький эпизод говорил, правда, в пользу Ричарда. В то время, когда он пропадал неизвестно где, в гостиницу явилась некая бедная женщина. Баронет виделся с нею, и она рассказала ему историю, которая помогла разглядеть в характере Ричарда черты истинного христианина. Но этим сэр Остин мог удовлетвориться лишь как отец; как ученому ему это нисколько не льстило. Сын его, Феверел, и не мог вести себя иначе. И он вплотную занялся изучением сына.

Он не замечал, однако, в нем ничего, что могло бы пролить хоть какой-нибудь свет на все то, что происходило в душе его сына. Ричард ел и пил, шутил и смеялся. Как правило, он упреждал Адриена, требуя еще одну бутылку вина. Он с легкостью говорил о повседневных делах; веселость его никак нельзя было назвать напускной. Однако во всех его поступках не было той окрыленности, какая бывает в юные годы, когда все еще впереди. Сэр Остин обратил на это внимание. Может быть, это происходило от беспечности и еще не угомонившейся крови – никто бы ведь не подумал, что его обременяют какие-то заботы. Нашему ученому не приходило в голову, что Ричард, как и сам он, мог научиться играть роль и носить маску. В натурах мертвых – иначе говоря, в людях, которые не были постоянно настороже, он умел разбираться и рассекать их на части. Очень редко ведь выдается возможность изучить строение существа живого, и люди науки хорошо это знают.

Меж тем именно эта редкая возможность и представилась сейчас сэру Остину. Обоих их вместе с миссис Дорайей пригласила на обед семья Фори, и теперь вот они направлялись туда, рука об руку, отец и сын, а Адриен шел рядом. Незадолго до этого оскорбленный отец снизошел до того, чтобы сообщить сыну, что тому пора вернуться к жене, дав ему понять, что за этим последуют распоряжения касательно того, чтобы та была принята в Рейнеме. Ричард на это ничего не ответил; это могло означать либо избыток благодарности, либо лицемерное сокрытие радости, либо одно из великого множества обличий, какие принимает человек, когда желания его бывают удовлетворены и все складывается для него как нельзя лучше. Миссис Берри держала наготове припасенный для молодого мужа сюрприз. Она поселила Люси у себя в доме, ожидая, что он заглянет туда. Каждый день она ждала, что он явится к ним и бурным восторгом встретит неожиданное известие, и каждый день, зная, что он часто бывает в парке, она выводила туда Люси под предлогом того, что будущий мастер Ричард, которого она успела уже окрестить, нуждается в свежем воздухе.

Красным шаром пламенело зимнее солнце за голыми ветвями каштанов в Кенсингтон-Гарденз. К счастью для Люси и ребенка, которого она носила во чреве, она в эту минуту безрассудно восхищалась искусной наездницей. Миссис Берри раз или два дернула ее за платье, чтобы подготовить к тому, что должно было ее поразить, однако голова Люси все еще была повернута в другую сторону.

«Не будет беды, если она попадет к нему в объятия затылком наперед», – подумала миссис Берри. Они были уже совсем близко друг от друга. Миссис Берри поклонилась. Лицо Ричарда перекосилось, он не дал ей сказать ни слова; он схватил ее за руку и оттащил назад. Люди заслонили их. Люси ничем не могла объяснить неимоверного возбуждения, в которое впала Берри. Та начала ссылаться на погоду и на бекон, который она, хоть и знала, что он вреден для ее желчного пузыря, все-таки съела утром; это, по ее словам, и явилось причиной того, что она вдруг расплакалась, чем крайне свою спутницу удивила.

– Так, значит, вы плачете оттого, что что-то съели, миссис Берри?

– Все это от… – миссис Берри схватилась за грудь и вся скорчилась, – все это от живота, милая моя. Не обращай на меня внимания, – и, поняв наконец, что ведет себя не очень-то воспитанно, она заковыляла под сень вязов.

– Как ты странно ведешь себя с пожилыми дамами, – сказал сэр Остин сыну, после того как Берри была сметена с дороги. – Не очень-то учтиво. Она, правда, и сама вела себя как помешанная… Что с тобою, мой сын, ты нездоров?

Ричард был бледен как смерть; на этого сильного мужчину напала вдруг страшная слабость. Баронет посмотрел на Адриена. Тот успел заметить Люси, когда они проходили мимо, и уловил выражение лица Ричарда, когда Берри его остановила. Если бы только Люси узнала их, он бы, не задумываясь, к ней подошел сам. Но коль скоро этого не случилось, Адриен решил, что обстоятельства таковы, что лучше оставить все так, как есть. Встретив направленный на него взгляд баронета, он только пожал плечами.

– Ричард, ты нездоров? – вторично спросил сына сэр Остин.

– Идемте, сэр! Идемте! – вскричал Ричард.

Отец его, все еще продолжавший размышлять о только что виденном, когда они вскоре вошли в дом Фори, мысленно назвал миссис Берри таким словом, услыхав которое, бедная женщина, всю жизнь поучавшая других, как вести себя в замужестве, и за всю свою жизнь целовавшая лишь троих мужчин, нам уже известных, завопила бы от ужаса.

– Ричард поедет завтра к жене, – сказал сэр Остин Адриену незадолго до того, как они сели за стол.

Адриен спросил, не обратил ли он внимания на молодую блондинку, которая шла рядом с той самой пожилой особой, с которой Ричард так странно обошелся; и когда баронет подтвердил, что она ему действительно запомнилась, сказал:

– Это была его жена, сэр.

Рассечь живое существо на части сэр Остин не мог. Точно пуля разворотила череп юноши, точно взрыв обнажил все то, что трепетало внутри, – и вот отец следил теперь за каждым движением мозга его и сердца; следил с тоскою и страхом человека, который привык в мыслях своих проникать во все до конца. Не вполне сознавая, что до сих пор это была всего лишь игра с жизнью, он погрузился вдруг в бурлящую действительность. Он решил, что сегодня же вечером поговорит с сыном обо всем без обиняков.

– Ричард сегодня очень веселый, – шепнула брату миссис Дорайя.

– Завтра же все устроится, – ответил сэр Остин; столько времени он управлял этой игрой, столько времени был господом богом этой машины^[154], что достаточно было ему решиться говорить и действовать прямо, как он уже ощутил известную уверенность в своих силах, в каком бы скверном состоянии ни было то, что он собирался исправить.

– Только смех какой-то у него дикий… да и глаза его мне что-то не нравятся, – продолжала миссис Дорайя.

– Вот увидишь, какая завтра в нем произойдет перемена, – заметил ученый муж.

Убедиться в этой перемене миссис Дорайе неожиданно привелось самой. Во время обеда пришла телеграмма от ее зятя, почтенного Джона Тодхантера; он сообщал, что Клара тяжело заболела, и просил ее сейчас же приехать. Она окинула всех собравшихся взглядом, чтобы попросить кого-нибудь поехать с ней. Взгляд ее остановился на Ричарде. Прежде чем дать разрешение сыну поехать, сэр Остин выразил желание поговорить с сыном с глазу на глаз, и когда они остались вдвоем, он сказал:

– Милый Ричард! У меня было намерение поговорить с тобой сегодня вечером, дабы мы могли лучше понять друг друга. Но время не терпит, бедная Хелин не может нас долго ждать. Поэтому позволь мне только сказать тебе, что ты меня обманул, а я тебя простил. На прошлом мы ставим крест. Как только ты вернешься, ты сразу же привезешь ко мне свою жену, – и баронет устремил приветливый взгляд на будущее, основу которого он только что великодушно заложил.

– А можете вы принять ее в Рейнеме сейчас, сэр? – спросил Ричард.

– Да, сын мой, как только ты ее туда привезешь.

– Вы смеетесь надо мной, сэр?

– Что ты этим хочешь сказать?

– Я прошу вас принять ее сейчас же.

– Ну, отсрочка едва ли будет велика. Я не думаю, чтобы тебя надолго разлучили с твоим счастьем.

– Боюсь, что все же разлука затянется, – сказал Ричард и глубоко вздохнул.

– Интересно, какие же причуды могут заставить тебя отложить свой приезд и пренебречь своим главным долгом?

– А в чем заключается мой главный долг, сэр?

– Коль скоро ты женат, то быть с женой.

«Я уже слышал те же слова от старой женщины по имени Берри!» – подумал Ричард, но никакой иронии в мыслях у него не было.

– Так вы примете ее сейчас или нет? – со всей решительностью спросил он.

Баронет был огорчен тем, как его сын отнесся к оказываемой ему милости. Воображение всегда раньше рисовало ему приятную перспективу – женитьбу Ричарда как кульминационный пункт своей Системы. Ричард все разрушил, он не дал отцу принять в ней участие. Теперь баронет решил возместить эту потерю милой картинкой: Ричард ведет к нему свою жену, и он отечески встречает обоих, и таким образом в памяти людей запечатлеется то мгновение, когда он заключит их в свои объятия.

– До тех пор, пока ты не вернешься, я ее не приму, – сказал он.

– Очень хорошо, сэр, – ответил его сын и продолжал стоять с таким видом, как будто он все сказал.

– Право же, ты меня наводишь на мысль, что ты уже начинаешь жалеть о своем опрометчивом поступке! – воскликнул баронет; а минуту спустя ему уже было тягостно, что слова эти вырвались из его уст: в глазах Ричарда загорелся такой скорбный зловещий огонь. Ему было тягостно, но он прочел в одном этом взгляде всю историю его любви и не мог удержаться, чтобы, пристально посмотрев сыну в глаза, не спросить еще раз:

– Жалеешь ли ты?

– Жалею о том, что женился, сэр?

Вопрос этот вызвал в сердце молодого человека такую борьбу противоречивых чувств, усмирить которую могли бы разве что хлынувшие слезы; бурю – из тех, что смертоносным свинцом оседает в душе, когда слез этих нет. В глазах Ричарда был свет пустыни.

– Жалеешь ли ты? – еще раз повторил его отец. – Ты искушаешь меня… я уже начинаю бояться, что это действительно так. – От мысли этой (а он высказал самую сокровенную свою мысль) к жалости, которую он испытывал к сыну, начали примешиваться и другие какие-то чувства.

– Спросите меня лучше, что я думаю о ней, сэр! Спросите меня, какова она. Спросите меня, что значит взять ангела божьего и заковать его в цепи горя! Спросите меня, что такое всадить в сердце девушки нож, и стоять над нею, и видеть, как у нее из раны сочится кровь! Жалею ли я об этом? Да, жалею! А вы бы не пожалели?

Из-под нависших бровей он жестким взглядом посмотрел на отца.

Сэр Остин вздрогнул и покраснел. Понял он его или нет? Во внутреннем взоре всегда есть известное своенравие. Мы видим и понимаем: мы видим и не хотим понять.

– Скажи мне, почему ты прошел мимо нее сегодня, когда мы шли с тобой? – строго спросил он.

– Потому что я не мог поступить иначе, – таким же тоном ответил его сын.

– Ведь это же твоя жена, Ричард?

– Да! Это моя жена!

– А что, если бы она тебя увидала, Ричард?

– Господь ее от этого уберег!

Разговор их был прерван вторгшейся в эту минуту в комнату миссис Дорайей; она суетилась и спешила; в энергичных руках ее были пальто и шляпа Ричарда. Ямочки на ее щеках пришли в движение, когда она сочувственно поцеловала баронета в нахмуренный лоб. Она уже забыла о своей тревоге за Клару; глупое поведение брата огорчало ее сейчас больше.

Сэр Остин был вынужден отпустить сына. По примеру прошлых дней, он испросил совета Адриена, и мудрый юноша его успокоил.

– Просто какая-нибудь женщина его поцеловала, а он, по своей чистоте душевной, не может себе этого простить.

Это нелепое предположение умиротворило баронета в большей степени, чем если бы Адриен попытался осмысленно объяснить ему поведение Ричарда. Это навело его на мысль, что в душе молодого человека взыграла струна благонравия, а пробудили эту мысль те трудности, с которыми столкнулась Система.

– Может быть, в одном отношении я был не прав, – сказал он, продолжая, однако, сомневаться, что это так. – Я, может быть, был не прав в том, что предоставил ему в этот испытательный период столько свободы.

Адриен указал, что на этот счет были отданы самые решительные распоряжения.

– Да, да, это моя вина.

Душевный склад баронета был таков, что он мог возводить на себя самые тяжелые обвинения и с помощью своего рода нравственного ростовщичества извлекать из этого выгоду.

О Кларе почти не было речи. Телеграмму Джона Тодхантера Адриен приписал беспокойству любящего супруга по поводу ее зубной боли, а возможно, и первых симптомов, предвещающих прибавление семейства.

– В этой девочке сидит какая-то душевная болезнь. Она не совсем нормальна, – сказал баронет.

Возвращаясь в гостиницу, они увидели у дверей ожидавшую их миссис Берри. Она почтительно испросила разрешения поговорить с баронетом, и ее проводили к нему наверх.

Там кивком головы ей было предложено сесть, и она водрузилась в кресло.

– Итак, вы что-то имеете мне сообщить, сударыня, – заметил баронет, видя, что его посетительница никак не решается начать.

– Лучше бы мне не иметь, – подхватила миссис Берри и, помня о мудром правиле всегда начинать с начала, сказала: – Вы, видно, меня совсем запамятовали, сэр Остин, да и я-то не думала не гадала, когда мы с вами расставались, что нам доведется свидеться, да еще так. Двадцать лет прожить – это ведь не пустяк, много воды утекло. Такой это большой срок – двадцать лет! Правду говоря, полных-то двадцать еще не минуло.

– Круглые числа всегда лучше, – вставил Адриен.

– Вот за эти круглые годы сынок ваш вырос, да и женился! – сказала миссис Берри, переходя прямо к делу.

Вслед за этим сэр Остин узнал, что перед ним виновница совершившегося, та, что помогла его сыну осуществить его безрассудную затею. Ему пришлось набраться терпения, чтобы заставить себя выслушать все то, что касалось его семейных дел, но ему была свойственна учтивость.

– Нагрянул ко мне в дом, сэр Остин, совершенно незнакомый мужчина! Ведь ежели таких, как мы, что долго на этом свете живут, за двадцать лет уж и не узнать, то что же бывает, когда разлучишься с тем, кто только на свет родился. Такой милый был мальчик! Такой крепыш! Такой толстячок!

Адриен расхохотался.

Сидевшая в кресле миссис Берри попыталась сделать ему реверанс.

– Перво-наперво я хотела сказать, как прекрепко я благодарна вам, что пенсию вы у меня не отняли, хоть я и виновата, но я-то ведь знаю, сэр Остин Феверел из Рейнем-Абби – не из тех, кто любит, чтобы про их добрые дела вслух говорили. А для меня эта пенсия сейчас куда важнее, чем тогда. Ведь одно дело девушка с розовенькими щечками, какой я в ту пору была, да еще с пенсией, – это ведь для многих мужчин приманка, а уж про одинокую пожилую женщину, которую муж бросил, такого не скажешь.

– Переходите прямо к делу, сударыня, тогда я вас выслушаю, – прервал ее баронет.

– Лиха беда начать, а теперь, слава тебе господи, начало положено! Ну так вот, я буду говорить, сэр Остин, и скажу все, как оно есть. Да поможет мне господь! Что для вас, так я понимаю, то и для меня брак есть брак, и уж коль скоро вы поженились, так будьте мужем и женой до гроба! Вот оно какое дело! Я и вдовства-то не признаю. Да будь над ним хоть могильный холм, муж для меня все равно есть муж, и ежели сама я восстану во плоти из мертвых^[155], то Берри – муж моей плоти; стоит только подумать, что на Страшном-то суде двое будут меня требовать, так аж в жар бросает. Вот как оно с мужьями и женами должно быть. И кто в брак вступил, тот держись, а коли на то пошло, то лучше уж одной оставаться.

Баронет с трудом подавил улыбку.

– Право же, любезная, что-то вы очень уж отдалились от сути дела.

– Извините меня, сэр Остин; только я все равно помню, зачем к вам пришла, и сейчас до этого доберусь. Пусть мы и маху дали, но что сделано, то сделано, скреплено там, наверху. Ах! Кабы вы только знали, какая она милочка! Право же, не все девушки низкого происхождения – плохие, сэр Остин. И она к тому же такая смышленая. Историю читает! И такие умные слова говорит, что вы диву дадитесь. Вот почему это лакомый кусок для ловкачей всяких, и беззащитная она. Но хоть и рано они поженились, бояться за нее не приходится. Другого бояться надо. Начать с того, что все дело в мужчине – бог знает, что он творит, пока не перебесится; ну, а женщина, та спокойно себе живет! Она на утешение может попасться, а это и есть соблазн. Ну а мужчина – это же настоящий дикарь!

Сэр Остин повернулся к Адриену, который слушал ее с великим наслаждением.

– Ну что же, сударыня, я вижу, что у вас есть что мне сообщить, только прошу вас, сделайте это побыстрее.

– Так вот, что я вам скажу, сэр Остин. Воспитали вы его так, что во всей Англии другого такого юноши не сыскать, и я могу только им гордиться. А что до нее, то позволю себе сказать: дело-то ведь сделано, и никакой в этом нет беды – можно всю Англию вдоль и поперек изъездить и нигде не найти вам девушки, чтобы ему такой женой была, как она. И вот, значит, они поженились. И что же, они вместе сейчас, как положено быть? Пресвятый боже! Ничего этого нет и в помине! Который месяц уже, как они врозь. Осталась она одна, и некому за нее постоять. Вот я и поехала и вырвала ее из лап соблазнителей – пусть говорят, что хотят, только невинная женщина для них всего доступнее, когда она здорова телом и доверчива; так вот, я взяла и увезла ее и, с вашего позволения, у себя заперла. Такие вот дела с нашей милой! С женщинами можно совладать. Дело теперь в нем, в мастере Ричарде, – я знаю, это наглость моя, но пусть… Так вот, будь что будет, и да поможет мне господь! Все дело в нем, сэр Остин, он сейчас здесь, в столице, еще совсем тепленький после недавней женитьбы. Дело в нем… и я уже не говорю о ней, и о том, как она покорно все терпит, а ведь тоска-то ее снедает, и это о такую пору, когда у природы человеческой не должно быть никаких других забот, кроме одной… дело в нем, и вот я осмеливаюсь спросить вас… спросить его отца, джентльмена и христианина, – неужто так оно и будет: сын – отдельно, а муж – отдельно, неужто все вскорости не изменится, не соединится в одно? Говорю вам прямо: по мне, так сын должен слушаться отца, но ведь он же перед алтарем поклялся, и слова священника для него должны быть превыше всего, они и сейчас еще у меня на слуху. Знайте, на земле у меня в этом нет сомнений… уверена, что их нет и на небесах, который долг из двух для человека святее.

Сэр Остин дослушал ее до конца. Их взгляды на союз между мужчиной и женщиной, разумеется, были схожи. Однако выслушивать поучения по поводу того, что являлось главным предметом его собственных занятий, ему было все же не очень приятно, а быть вынужденным в душе согласиться с этой особой было просто унизительно для его достоинства, коль скоро нельзя было доказать, что последнее время он поступал именно так. Баронет сидел нога на ногу, приложив палец к виску, и – молчал.

– Когда столько про все надо думать, немудрено, что голова кругом идет, – простодушно сказала миссис Берри. – Вот потому люди умные и поступают не так, как положено. По мне, так главное – помолись богу и вперед!

Эта женщина с острым умом и мягким сердцем угадала мысли баронета и буквально выбила у него почву из-под ног, вырвала у него слова, которые должны были объяснить ей, что он поступает в соответствии со своими принципами, всю мудрость которых она понять все равно не сможет.

Разумеется, разум ему тотчас подсказал, что было бы пустой тратой времени разъяснять все эти обстоятельства столь невежественной женщине.

Он протянул ей руку и сказал:

– Мой сын уехал из Лондона проведать свою больную кузину. Дня через два-три он вернется, и тогда они оба приедут ко мне в Рейнем.

Миссис Берри коснулась кончиков его пальцев и, очень прямо держась, присела почти до полу.

– Он прошел мимо нее сегодня в парке, как посторонний, – пролепетала она.

– Что? – переспросил баронет. – Ну ничего! Еще на этой неделе оба они будут в Рейнеме.

Миссис Берри этим все-таки не удовлетворилась.

– Не по собственной воле прошел он сегодня мимо своей милой молоденькой жены, как посторонний, сэр Остин!

– Я должен попросить вас на этом остановиться и больше не вмешиваться в эти дела, сударыня.

Миссис Берри с поклоном выкатила из комнаты свое грузное тело.

– Все хорошо, что хорошо кончается, – сказала она себе. – Начнешь в мужские дела соваться, так добра не жди. Мужчин надо принимать такими, какие они есть, все равно что промысел господень. Слава богу еще, что про ребенка я промолчала.

В глазах миссис Берри будущий ребенок был некой резервной силой, которая должна будет обеспечить им победу.

Адриен спросил баронета, какого тот мнения об этой женщине.

– По-моему, лучше нее я во всю жизнь не встречал, – ответил баронет, и в словах его к похвале примешивалась доля сарказма.

Клара лежит в постели такая же кроткая, как и в те дни, когда она еще была жива; белые руки ее простерты во всю длину вдоль простыни, вся она от головы до ног исполнена покоя. Ей уже больше не надо принимать железо. Ричард первый раз столкнулся лицом к лицу со смертью. Он видит бренную человеческую оболочку, из которой ушла душа.

Мать нашла Клару уже на смертном ложе. Но если бы та и застала ее в живых, она не услыхала бы от нее ничего, кроме ласковых общих слов. Она умерла, и никто не знал, отчего. На безымянном пальце ее левой руки блестело два обручальных кольца.

Проплакав несколько часов и немного утолив свое материнское горе потоками слез, миссис Дорайя сочла нужным обратить внимание Ричарда на это странное обстоятельство; оба они были в комнате, где лежала покойница, и говорили они тихими голосами. И тут он узнал, что это было его собственное кольцо, с которым Клара не расставалась ни при жизни, ни после смерти. Муж ее сказал, что ее последней волей было, чтобы ни того, ни другого кольца с нее не снимали. Говорить об этом ей, должно быть, не захотелось, но все это было написано:

«Я прошу мужа моего и всех добрых людей, чьему попечению я буду предана с этого дня и до погребения, похоронить меня, оставив руки мои так, как есть».

Почерк говорил о физическом страдании, и нацарапаны эти слова были на клочке бумаги, который нашли потом возле ее подушки.

Захваченный смутной мыслью, возникшей от этого мановения мертвой руки Клары, Ричард принялся расхаживать взад и вперед по дому, останавливаясь возле страшной комнаты, боясь входить в нее и не решаясь ее покинуть. Тайна, которую Клара замуровала в себе при жизни, открылась теперь, после смерти. Он видел, как эта тайна колыхалась над ее неподвижным, как изваяние, лицом, точно пламя. Ему вспоминался ее голос, и голос этот вонзался в него острым ножом. Вся его былая черствость по отношению к ней поднялась теперь и грозно его обвиняла; кротость ее была упреком еще более горьким.

Вечером четвертого дня ее мать пришла к нему в комнату; в лице ее была такая бледность, что он стал спрашивать себя, неужели ее постигло еще новое горе, еще более страшное, чем потеря дочери.

– Вот, прочти, – сказала она, задыхаясь, и дрожащей рукой протянула ему записную книжку в кожаном переплете. Она ни словом не обмолвилась ему о том, что это такое. Она умоляла его не открывать ее при ней.

– Скажи мне потом, – попросила она, – скажи мне, что ты об этом думаешь. Джону не надо об этом знать. Мне не с кем посоветоваться, кроме тебя… О, Ричард!

«Мой дневник» круглым детским почерком Клары было написано на первой странице. Первое имя, на которое он наткнулся в тетради, было его собственное.

«Ричарду исполняется четырнадцать лет. Я сшила для него кошелек и положила ему под подушку, ведь у него будет потом много денег. Он не замечает меня сейчас, потому что у него есть друг; друг этот сущий урод, но Ричард совсем не такой и таким никогда не будет».

За этим следовали заметки о том, что случилось за этот день, и была записана ее детская молитва за Ричарда. Шаг за шагом он мог проследить, как развивалась ее душа. По мере того как девочка становилась старше, она начинала оглядываться назад и заносила туда много мелких заурядных воспоминаний, и все они относились к нему.

«Мы ходили в поле и собирали там вместе баранчики и тузили друг друга, и я сказала ему, что он называл их «буянчики», когда был совсем маленький, а он на меня рассердился: он не любит, чтобы говорили, что когда-то он был совсем маленьким».

Он вспомнил этот случай, вспомнил, с каким тупым презрением отвечал на ее кроткое чувство. Маленькая Клара! Она вдруг предстала перед ним живая в своем белом платье с алыми лентами; он видел ее темные ласковые глаза. А теперь там, наверху, она лежала мертвая. Он читал дальше:

«Мама говорит, что на свете нет другого такого, как Ричард, и я уверена, что действительно нет, нет на целом свете. Он говорит, что станет знаменитым генералом и будет воевать. Если это случится, я переоденусь мальчиком и поеду за ним, и он ничего не узнает, покуда меня не ранят. О, только бы его самого никогда, никогда не ранили. Не представляю себе, что было бы со мной, если бы Ричарду когда-нибудь пришлось умереть».

А там, наверху, Клара лежала мертвая.

«Леди Блендиш сказала, что есть какое-то сходство между Ричардом и мной. Ричард ответил: «Надеюсь, я все-таки не вешаю головы так, как она». Он сердится на меня, потому что я не гляжу людям в глаза и не говорю с ним прямо, но я-то ведь знаю, что не высматриваю дождевых червячков, когда опускаю глаза».

Да. Он ей это действительно говорил. При одном воспоминании об этом он задрожал.

Потом дневник дошел до того дня, когда слова «Ричард меня поцеловал» были написаны отдельно и были некою вехой в ее жизни.

Вслед за этим торжественно сообщалось, что Ричард пишет стихи. Он прочел одно из своих старых, давно забытых стихотворений, написанных тогда, когда он гордился своим поэтическим даром.

Тебе вернее стала^[156],

Чем конь иль старый пес.

Но как безмерно мало

Надежд твой голос нес!

Твое сиянье длится,

И все во мне поет,

И сердца стынь смягчится,

Чтоб силу влить в твое.

Все стихи были переписаны. «Он-то и есть покорный рыцарь, – объясняла Клара в конце, – а его дама – королева. Нет такой королевы, которая бы ради него не поступилась своей короной».

Он дошел до того места, когда Клара вместе с матерью уехала из Рейнема.

«Ричарду было не жаль расстаться со мной. Он любит одних только сверстников и мужчин. У меня какое-то предчувствие, что я больше никогда не увижу Рейнем. Он был в синем. Он сказал: «Прощай, Клара», и поцеловал меня в щеку. Ричард никогда не целует меня в губы. Он не знает, что я подошла к его кровати и поцеловала его, когда он спал. А он спит, подложив одну руку под голову и вытащив из-под одеяла вторую. Я немного отодвинула спадавшую ему на лоб прядь волос. Я решилась отрезать ее. Теперь у меня есть этот клочок. Никто не должен знать, как я несчастна; никто, даже мама. Она твердит одно: мне надо пить железо. Я уверена, что мне это ни к чему. Мне нравится писать мое имя: Клара Дорайя Фори. Полное имя Ричарда: Ричард Дорайя Феверел».

Он содрогнулся. Клара Дорайя Фори! Он помнил это звучавшее, как музыка, имя. Он где-то его уже слышал. Каким нежным и сладостным звучало оно теперь за холмистой грядою смерти.

Слезы мешали ему читать дальше. Было уже около полуночи. Час этот, казалось, принадлежал ей. Ужасающая тишина и мрак были достоянием Клары. Над ними властвовал голос ее, холодный и внятный.

С болью в сердце, сквозь слепившие его слезы смотрел он на бездыханные страницы. Она писала о его женитьбе, о том, как она нашла кольцо.

«Я знала, что это его кольцо. Я знала, что сегодня утром он собирается жениться. Я видела его стоящим перед алтарем, когда они все потешались за завтраком. Как красива, должно быть, его жена! Жена Ричарда! Может быть, теперь, когда он женился, он будет больше меня любить. Мама говорит, что их надо разлучить. Как не стыдно. Если я могу чем-нибудь помочь ему, я во что бы то ни стало помогу. Я молюсь о том, чтобы он был счастлив. Надеюсь, что господь слышит молитвы несчастных грешниц. У меня много грехов. Никто не знает этого так, как знаю я. Люди говорят, что я хорошая, но я-то знаю. Когда я опускаю глаза вниз на землю, я ведь не ищу там червей, как говорит он. Да простит меня бог!»

Дальше она писала о своем замужестве, о том, что она обязана повиноваться воле матери. Потом в дневнике был пропуск.

«Я видела Ричарда. Ричард презирает меня», – начиналась следующая запись.

Но теперь, по мере того как он читал, взгляд его становился все сосредоточеннее, и изящный женский почерк черной нитью увлекал за собою его душу, приближая ее к страшному итогу.

«Я не могу жить. Ричард меня презирает. Мне противны мои руки, мое лицо. О! Теперь-то я его понимаю. Мне хотелось умереть в тот миг, когда губы мои ощущали прикосновение его губ».

Дальше: «Выхода у меня нет. Ричард сказал, что ему легче было бы умереть, чем все это вынести. Я знаю, что у него это не пустые слова. Почему же я сама боюсь решиться на то, на что решился бы он? Наверное, если бы муж мой меня отхлестал, мне стало бы легче. Он так добр ко мне и всячески старается меня приободрить. Скоро его ждет большое горе. До половины ночи я молюсь богу. Чем больше я молюсь, тем дальше господь от меня уходит».

Ричард положил открытый дневник на стол. Огромные призрачные валы вздымались перед его внутренним взором, накатывались на него. Неужели Клара приняла всерьез его необузданные слова? Неужели она погибла от… – он упорно старался отгородиться от этой мысли.

Он отгораживался от мыслей, но все равно продолжал читать.

«Без четверти час. Завтра в это время меня уже не будет в живых. Никогда больше я не увижу Ричарда. Вчера ночью мне снилось, что мы вместе гуляли в поле, и он обнимал меня за талию. Мы были детьми, но я думала, что мы с ним поженились, и показала ему, что ношу его кольцо, и он сказал: «Клара, если ты всегда будешь носить это кольцо, ты будешь мне все равно что жена». И я поклялась ему, что буду носить его вечно.

…Мама в этом не виновата. Она совсем иначе на все смотрит, не так, как Ричард и как я. Он не трус, и я тоже не трусиха. Он ненавидит трусов.

Я написала его отцу, просила за Ричарда. Может быть, когда я умру, он услышит мои слова.

Я только что услыхала, как Ричард громко зовет меня: «Клари, иди ко мне». Конечно же, он никуда не ушел. А сама я ухожу – и неизвестно куда. Не могу больше ни о чем думать. Мне очень холодно».

Слова эти были написаны более крупным почерком, и под конец очертания букв расползались, как будто ей уже трудно было держать перо.

«Сейчас Ричард вспоминается мне только мальчиком. Маленьким и большим мальчиком. Мне трудно представить себе его голос. Вспоминаются только некоторые его слова. «Клари», и «Дон Рикардо», и его смех. Он так всегда умел рассмешить. Однажды мы прохохотали весь день, когда валялись с ним на сене. Потом у него завелся друг, и он начал писать стихи, и очень этим гордился. Если бы я вышла замуж за человека молодого, Ричард бы меня простил, но счастливей я бы все равно не была. Мне надо было умереть. Господь меня позабыл.

Третий час ночи. Слышно, как заблеяли овцы. Должно быть, земля очень холодная. Прощай, Ричард».

С его имени дневник начался. Им он и окончился. Даже в разговоре с собой Клара не была многословной. Тетрадка была тоненькая, и все равно девятнадцать лет ее жизни заполнили лишь половину страниц.

Как только он дочитал последние слова, его неудержимо потянуло взглянуть на нее еще раз. Вот она, все та же, безразличная ко всему Клара. На миг ему даже показалось, что она шевельнулась, настолько она сделалась для него другой после того, как он все прочел. Ведь только что он услыхал от нее невообразимые вещи – так можно ли после всего думать, что ее нет! Казалось, что на протяжении всей жизни она вела с ним разговор. Образ его запечатлелся навек в этом остановившемся сердце.

Он отпустил всех, кто сидел возле покойницы, и остался с ней один, пока ощущение близости смерти не сдавило ему горло, и тогда он кинулся к окну и стал смотреть на небо, на звезды. Из-за широко раскинувшейся, окутанной изморосью сосны сквозь ночное безмолвие послышалось блеянье барана, поднимавшего стадо. Оно прозвучало для него как зов смерти.

Мать застала его молящимся у постели Клары. Она опустилась рядом с ним на колени, и они молились теперь вдвоем, содрогаясь от рыданий, но почти без слез. Их теперь связывала страшная тайна, говорить о которой они не могли. Оба они молили господа простить усопшую.

Клару похоронили в фамильном склепе Тодхантеров. Ее мать даже не заикнулась о том, чтобы похоронить ее в Лоберне.

После похорон то, что на всем свете знали только они двое, свело их опять.

– Ричард, – сказала миссис Дорайя, – у меня больше никого не осталось, кроме тебя, мой милый. Все мы шли против бога и от этого… Ричард! Ты поедешь со мной, и соединишься с женой, и избавишь моего брата от страданий, которые достались мне.

– Одну я уже убил, – ответил он. – Она видит меня таким, какой я на самом деле. Я не могу поехать с вами к жене, потому что не достоин коснуться ее руки, и если бы меня заставили сейчас к ней поехать, я сделал бы с собой то же, что Клара, чтобы задушить мое презрение к себе. Поезжайте к ней вы, а если она спросит обо мне, скажите, что на совести у меня смерть, которая… Нет! Лучше скажите, что я поехал за границу, искать то, что поможет мне очистить эту мою совесть. Если найду, я вернусь к ней. Если же нет, то да поможет нам всем господь!

У нее не было сил ни оспаривать эти роковые слова, ни удерживать его, и он уехал.

Date: 2016-01-20; view: 291; Нарушение авторских прав