Природа заговорила

Покрасневший от гнева Бриарей над кромкою моря – кто он, этот укрытый дымкой титан? А Вечерняя звезда в своей розовой диадеме – почему она так немилосердно нежна? Все это оттого, что кто-то покинул обитель света, и окунулся в сумрачный мир, и запятнал себя так, что теперь не смеет вернуться. Где-то там, на далеком западе, Люси призывает его возвратиться. О, силы небесные! Если бы только он мог это сделать! Как велико, как яростно искушение! Как коварно неусыпное желание! От него помрачается разум, при нем не помнят о чести. Ведь он ее любит; и сейчас еще она для него первая и единственная женщина на свете. Иначе могло ли бы это черное пятно повлечь за собой такие адские муки? Иначе разве оставался бы он неподвижен, когда она раскрывает ему объятия? А если он любит ее, то значат ли хоть что-нибудь все эти падения в бездну – однажды или тысячу раз? Разве любовь не открывает все пути к этому манящему счастью? Что ж, может быть, для нас это и так; но перед нами – чувство, преображенное в храм. И вот этот храм осквернен.

Оскверненный храм! На что же он годится теперь, разве только стать прибежищем пляшущих бесов? Так героя воспитали, так его приучили думать.

Ему некого в этом винить, кроме своей собственной низости. Но ощущать свою низость и принять как должное зовущее его счастье – нет, до такой степени падения он еще не дошел.

О счастливый английский дом! Ласковая жена! Какой безумный, какой роковой порыв воображения увлек его от вас, его, занесшегося в самомнении? Несчастный! Он думал, что у него сотня рук и что он сможет одолеть всесильных богов. Зевсу стоило только дать поручение смешливой даме^[161]; она встретилась с Ричардом; и чем же потряс он тогда Олимп? Смехом?

Оресту, вкруг которого выли фурии, было, разумеется, легче, чем тому, кого призывала с небесных высот душа, от которой он был отлучен навеки. Ему не дано забвения, как то бывает с безумными. Расцвеченная красками его первой любви, сверкающая всем великолепием прежних небес, она встречает его повсюду; утром, вечером, ночью она сияет над ним; она неожиданно возникает перед ним в чаще леса; он ощущает ее всеми глубинами сердца. Минутами он обо всем забывает; он кидается обнять ее, называет ее своей любимой, и, увы, от ее невинного поцелуя лицо его искажается стыдом.

Борьба эта продолжалась изо дня в день. Его отец написал ему: он просил во имя любви к нему вернуться домой. С этого дня Ричард начал сжигать отцовские письма, не читая. Он слишком хорошо знал, как самому ему хочется уступить: слова, явившиеся извне, могли ввести его в соблазн и окончательно погасить в нем искру терзавшей его высокой муки, а он держался за свое отчаяние – это было последнее, что его утверждало в себе.

Удерживать молодых людей, катящихся под откос, – и опасное, и неблагодарное дело. Тем не менее красивые женщины с легкостью за него берутся, а иные из них считают даже это своим призванием. Леди Джудит, насколько это возможно для женщины, также принадлежала к числу боровшихся с олимпийцами титанов; заметьте, что для этой цели она вышла замуж за лорда, который был уже ни на что не годен, но зато владел большими поместьями. Успехи свои она держала в тайне от всех; она ими не кичилась. С Ричардом она повстречалась совершенно случайно в Париже; она увидела, как он подавлен; ей удалось убедить его, что она одна способна его понять. Этого было достаточно, чтобы он тотчас же оказался в ее свите. Присутствие женщины рядом его успокаивало. Если даже она и догадалась о причине, по которой он повел себя так, она отбросила эту мысль с той легкостью, на которую бывают способны женщины, и образовавшуюся пустоту затянула грустью, в которую мало-помалу вовлекла и его. Она говорила о печали, что выпала на ее долю, примерно так, как он мог говорить о своих горестях – туманно, и вместе с тем осуждая себя. И она его понимала. Как скрытые в бездонных глубинах нашей души сокровища оживают под взглядом женщины и начинают светиться! У нас сразу же нарастают сложные проценты: такого богатства мы даже не подозревали!.. Это почти то, о чем мы могли только мечтать! Но стоит нам с ней расстаться, как мы ощущаем себя банкротами, нищими. Отчего так бывает? Мы даже не задаемся этим вопросом. Мы спешим к ней и, иззябшие, жадно греемся в источаемых ее взглядом лучах. Но так воодушевить нас способен лишь женский взгляд. Почему, я не знаю. Леди Джудит понимала Ричарда, и он, ощущая всю свою безмерную низость, лихорадочно льнул к ней, словно боясь, что если он ее потеряет, с ним случится самое худшее из того, что может случиться. Душе бывает нужен покой; от всех перенесенных страданий он обессилел.

Остин отыскал его в горах Нассау^[162] на Рейне: титанов обоего пола, которым так и не удалось низвергнуть Зевса, уносило теперь потоком чувствительности. Крестьянин в синей куртке, следующий утром за волами, везущая овощи крестьянка в ярком платке, гуртовщик, даже местный лекарь, и те принесли ближним своим больше пользы, чем он. Ужасающий вывод! Леди Джудит относится ко всему этому спокойно, она выше этого, однако Ричард не находит себе места, стоит ему только оказаться вне ее тени. Часто он с горечью взирает на своих сверстников, толпою идущих на работу. Это ведь не то, что паренье в облаках! Настоящий, плодотворный, не тронутый тщеславием труд!

Меж тем леди Джудит готовила нашему герою более высокое поприще. Он очертя голову кидался то в ту, то в другую сторону, и вот она подсунула ему рваную карту Европы. Он с жадностью в нее впился. В ней была какая-то пьянящая сладость. Промчаться верхом по обломкам империй! Не беда, что люди здравомыслящие вместе со всеми низшими существами содрогнутся от страха при виде этой картины. Они втайне решили между собой, что переделают весь цивилизованный мир. Свойство тумана – таять, а потом, изменив свои очертания, клубиться снова; но ему совершенно не свойственно принимать прежние формы. Бриарей с сотнею пребывающих в праздности рук может превратиться в уродливого задравшего задние ноги осла или в десятки тысяч крикливых обезьян. Химерические причуды юношеского воображения очень похожи на облака в небе и, как они, повинуются воле ветра. Леди Джудит подула.

Ричард был весь во власти воображения, и создания его принимали то одну, то другую форму. Вы, что глядите на вечерние облака, вы знаете, что такое юность – вы поймете, сколько сходства между тем и другим; не только странностью, вам не покажется даже нелепостью, чтобы юноша такого возраста, воспитания и положения оказался в столь ужасном состоянии. Разве с самого детства в него не вселяли веру, что он рожден для великих свершений? Разве она не говорит ему, что в этом уверена? А ощущать свою низость и сознавать в то же время, что ты создан для лучшего, – этого достаточно, чтобы ухватиться за туман. Представьте себе героя с покалеченною ногой. Как исступленно он верит в знахарей! Какие только страсти не обуревают его, как ему хочется разбить кому-нибудь голову! Вполголоса говорили они об Италии.

– Час настанет, – сказала она.

– И я буду готов, – отозвался он.

Кем же собирался он стать в армии, которая будет освобождать эту страну? Капитаном, полковником, генералом или простым рядовым? Тут, как и следовало ожидать, он был более тверд и точен, чем она. Простым рядовым, сказал он. Однако воображение рисовало ему себя гарцующим на коне. Ну конечно же, он будет рядовым кавалеристом. Рядовым в кавалерии, которой предстоит мчаться по развалинам погибших империй. Она напрягала воображение, силясь представить себе эту маячащую в далекой дымке фигуру. Они читали вместе Петрарку, чтобы воспламениться нужным для этого огнем. Italia mia!^[163] Все это, разумеется, не могло исцелить нанесенных ее прекрасному телу тяжких, смертельных ран, но они вместе вздыхали по Тибру, по Арно и По, и руки их соединялись. Кто из нас не проливал слез над судьбою Италии^[164]? Мне видится, как на защиту ее поднимается множество людей, как смыкаются ряды, густые, как клубы дыма от сигар, которые курят паннонийские стражи^[165]!

Словом, когда Остин нашел их, Ричард сказал, что не может покинуть леди Джудит, а леди Джудит – что не может расстаться с Ричардом. Притом ради него самого, заметьте! Ричард подтвердил истинность этих слов. Может быть, он не напрасно испытывал к ней чувство благодарности. Столбовая дорога безрассудства, может быть, заставила его свернуть с другой, где все обычно кончается хуже. Бог свидетель тому, что герой безумен, но, что до меня, то я не стану смеяться над ним, ибо ему просто не представилось еще счастливого случая. Повстречайтесь с ним, когда этот случай как бы благословил его, и вы увидите, что вам не над чем будет смеяться.

Залог устойчивости своей Ричард видел именно в том, что, потакая мнению света, нам придется назвать безрассудством. Полет облаков возвращал ему силы, а та, что придала им форму и цвет, была для него благотворящей Иридой. Он решительно сказал Остину, что не может ее сейчас оставить и не знает, настанет ли когда-нибудь такой день.

– Почему же ты не можешь вернуться к жене, Ричард?

– По причине, которую ты один из первых одобрил бы, Остин.

Встреча его с Остином была отмечена всей нежностью, на какую только способен мужчина, но мужчина с печалью на сердце. Образ Остина всегда соединялся в его воображении с образом Люси, пребывающей где-то на западе во дворце Гесперид. Остин терпеливо выжидал. Престарелый супруг леди Джудит испробовал все воды Нассау, однако здоровье его нисколько не улучшалось. Куда бы он ни направился, она следовала за ним. Такую замечательную жену можно было простить за то, что она вышла замуж за старика. Даже и тут супружеские обязанности способны были ее воодушевить. Она и выглядела как одержимая. Если бы понадобилось, она могла бы сделаться Шарлоттой Корде^[166]. Поэтому не будем смеяться и над нею. Бессмысленные поступки фанатиков существенно отличаются от тех, что учиняют глупцы. Она принадлежала к тем великодушным натурам, которые всегда делают то, что считают справедливым, и всегда убеждены в своей правоте. Если она и не годилась молодому человеку в наставницы, она во всяком случае была достойна его обожания. Она с легкостью возобновила свою прежнюю дружбу с Остином, сохраняя то положение, которое теперь заняла возле Ричарда. У нее с Остином было немало общих черт; только последний не был склонен предаваться мечтаниям и не вышел замуж за престарелого лорда.

Все трое шли по мосту в Лимбурге на Лане там, где освещенное луною каменное изваяние епископа бросает тень на журчащую между сланцевыми плитами воду. Мимо прошла женщина, держа на руках младенца, такого крупного, что он невольно обращал на себя внимание.

– Ну и крепыш! – смеясь воскликнул Ричард.

– Да, славный малый, – сказал Остин, – только, пожалуй, он все-таки не намного крупнее твоего.

– Настоящий Арминий^[167] девятнадцатого столетия, – проговорил Ричард. Потом он вдруг воззрился на Остина.

– Что это вы сказали? – спросила Остина леди Джудит.

– Вы хотите, чтобы я что-то повторил, но что именно? – с невинным видом переспросил Остин.

– У Ричарда родился сын?

– А вы разве этого не знали?

– Подумайте только, какая скромность, – сказала леди Джудит, сделав подобие реверанса в ответ на сообщение, что Ричард сделался отцом.

Сердце Ричарда отчаянно билось. Он снова посмотрел Остину в глаза. Остин считал случившееся настолько само собой разумеющимся, что не сказал больше ни слова.

– Так вот оно что! – прошептала леди Джудит.

– Остин! Ты это серьезно? – порывисто спросил Ричард, как только мужчины остались вдвоем.

– А ты разве этого не знал, Ричард?

– Нет.

– Они же все тебе об этом писали. Писала Люси. Писал твой отец, тетка. Да, если не ошибаюсь, писал и Адриен.

– Я рвал все письма, – сказал Ричард.

– Должен тебе сказать, что это славный парень. Тебе совершенно нечего стыдиться. Еще немного, и он сам начнет расспрашивать о тебе. Я был уверен, что ты все знаешь.

– Нет, ничего я не знал, – Ричард отошел в сторону, а потом тут же спросил: – Ну, а как он выглядит?

– Право же, он похож на тебя, но глаза у него, как у матери.

– А она…

– Да. Должно быть, малютка ей помогает держаться.

– Оба они в Рейнеме?

– Да.

Прочь, причуды фантазии! Что вы значите рядом с этой вестью! Куда разлетаются все мечты героя, как только он узнает, что у него родился ребенок? Природа прижимает его к своей груди. Еще немного, и она заговорит. Этим может похвастаться любой местный простолюдин, и, однако, герой никогда не дивится так самым фантастическим видениям, чудесам, как он дивится, узнав о событии совсем заурядном. Он отец? Ричард прищурился, как бы стараясь представить себе, какое у ребенка лицо.

Сказав Остину, что вернется через несколько минут, он вырвался на воздух и все шел и шел. «Я отец! – твердил он. – У меня есть сын!» И хоть сам он этого не сознавал, он вторил Матери-Природе. Но зато он сполна ощутил удивительную гармонию, которая разлилась во всем его существе.

Луна светила на редкость ярко: в насыщенном зноем воздухе была разлита тишина. Свернув с проезжей дороги, он углубился в лес. Шел он быстро; ветви деревьев хлестали его по лицу; скопившиеся в лощине сухие листья шуршали у него под ногами. То, что он испытывал в эти минуты, походило на религиозный экстаз, это была некая священная радость. Постепенно, однако, все утихло; он снова вспомнил о себе, и тут с неменьшей силой его охватила тоска. Он отец! Да он не вправе даже глядеть на своего ребенка. И тут уже начисто развеялось то, что создавало его воображение. Он остался лицом к лицу со своим грехом. Его смятенной душе мнилось, что Клара смотрит на него с высоты – Клара, которая видит его таким, каков он был на самом деле, и что было бы низостью, если бы под этим неотступным укоризненным взглядом он вдруг запечатлел поцелуй на личике своего ребенка. Вслед за тем ему пришлось собрать все силы, чтобы совладать с охватившим его отчаянием и заставить лицо свое окаменеть.

Он остановился возле ручейка, у поваленного дерева, едва заметного из-под сухих листьев, осыпавшихся над ним из года в год, – так останавливается путник, достигнув цели пути. Тут он обнаружил, что за ним увязалась собачка миссис Джудит. Он ласково потрепал ее по спине, после чего оба замерли среди лесного безмолвия.

Вернуться Ричард уже не мог; сердце его было переполнено. Он должен был идти все дальше и дальше, и он шел, а собачка следовала за ним.

Тягостная дремота нависла над сомкнутыми ветвями. В лощинах и на холмах стояла томительная неподвижная духота.

В пробегавшем рядом ручье не было освежающей прохлады; журчанье его отдавалось металлом и чем-то чуждым воде. Перед ним, на буйно разросшейся траве лунные лучи струили мертвенно-бледное пламя. Никакой дымки вокруг. Долины отчетливо вырисовывались, обрамленные черною тенью; четко очерченные дали были видны, как днем, разве что краски их немного поблекли. И совсем вдалеке Ричард увидал бежавшую по склону косулю. Ничто не шелохнулось в этой торжественной тишине, луна же продолжала заливать сиянием своим необъятное синее небо. Высунув язык, бежала за ним собачонка; стоило ему только остановиться, как она, совершенно уже обессилевшая, ложилась у его ног; потом она, однако, с трудом поднималась и неизменно следовала за ним всякий раз, когда он снова пускался в путь. То тут, то там в лесном полумраке порхала белая ночная бабочка.

На краю лесистого холма виднелись развалины, утопавшие в крапиве и сорняке. Ричард машинально опустился на крошившиеся камни, чтобы передохнуть, и стал слушать прерывистое дыхание собачонки. Вокруг него искрились изумруды: иссохшая темная земля была усеяна множеством светлячков.

Он сидел, и глядел на них, и ни о чем не думал. Все силы его ушли на ходьбу. Он сидел неподвижно, словно сам был частью этих развалин, в то время как луна сдвигала его тень с юга на запад. По мере того как луна клонилась, к ней незаметно стягивались складки серебрящейся тучи. Они предвещали грозу. Ричард не обратил никакого внимания ни на них, ни на охваченную дрожью листву. Когда он пошел дальше по направлению к Рейну, ему показалось, что прямо перед ним высится огромная крутая гора, и он решил, что должен непременно взобраться на нее и дойти до вершины. Но как ни стремительно он шел, он вскоре же обнаружил, что нисколько не приблизился к этой горе. Напротив, он спускался все ниже и ниже; он уже больше не видел неба. Вслед за тем тяжелые грозовые капли стали падать ему на лицо, листья зашумели, земля задышала, впереди все было черно, черно было позади. Грянул гром. Гора, которую он хотел одолеть, взорвалась теперь над ним.

Весь лес осветило лиловым огнем. Он увидел, как от подножья холмов до берега Рейна вся земля вдруг озарилась, вздрогнула, померкла. Минутами все умолкало, и молния казалась взиравшим на него оком небес, а гром – их языком; они поочередно обращались к нему, наполняя сердце его восторгом и ужасом. Он был единственным человеческим существом среди величественной таинственной бури – и дух его от этого укрепился, и поднялся, и возликовал. Пусть это будет победа, пусть поражение! Где-то внизу вспыхнувший на миг хаос разразился яростным грохотом; потом белые полосы света ринулись вниз с неба, и высокие склоненные папоротники, в этой ослепительной белизне на миг открывшиеся вдруг взгляду, пришли в неимоверное волнение и тут же скрылись опять. Тогда в листве и в траве поднялся ответный гул. Он звучал все дольше и громче по мере того, как ливень становился сильнее. Могучий поток воды поил жаждущую землю. Вымокший до костей Ричард неистово наслаждался. Находясь все время в движении, он не ощущал того, что промок, а благодатное дыхание трав его освежало. Вдруг он остановился и принялся вбирать в себя струившиеся в воздухе ароматы. Ему послышался вдруг запах медуницы. Он ни разу не видел этого цветка в долине Рейна, никогда не думал о медунице, да и вообще-то вряд ли ее можно было встретить в лесу. Он был уверен, что вдыхает именно ее аромат. Его маленькая спутница, забежав вперед, виляла мокрым хвостом. Ричард замедлил шаг; в голове его роились какие-то смутные мысли. Пройдя еще немного, он нагнулся и протянул руку, чтобы нащупать цветок: ему почему-то очень захотелось проверить, действительно ли он растет в этих краях. Шаря в траве, он наткнулся вдруг на какой-то теплый комочек, содрогнувшийся от его прикосновения, и повинуясь присущему всем инстинкту, схватил его и поднял, чтобы посмотреть, что это такое. Это было крохотное, должно быть, недавно появившееся на свет существо. Привыкшие уже к темноте глаза Ричарда могли теперь определить, что это крохотный зайчонок, и он подумал, что скорее всего собака только что перед этим спугнула зайчиху. Он спрятал зайчонка на груди и, прикрыв его, снова стремительно зашагал вперед.

Дождь зарядил надолго; с каждого дерева струились потоки воды. На душе у него сделалось так легко и спокойно, что он принялся размышлять о том, где это бабочкам и мотылькам удается укрываться во время ливней и спасать от воды свои пестрые крылышки. Может быть, сложив их, они прячутся под листьями? Он с любовью заглядывал в эти темные убежища, которые окружали его со всех сторон. Вслед за тем он задумался над странным ощущением, которое он в эту минуту испытывал. Какой-то неописуемый легкий трепет ласкал его руку, но нисколько не трогал сердца. Это было чисто физическое ощущение: на какое-то время оно стихало, потом возникало снова, а в конце концов распространилось по всему телу. Оказалось, что укрытый у него на груди зайчонок лижет ему руку. Странное ощущение это возникало именно оттого, что крохотный шершавый язычок то и дело терся об его спрятанную ладонь. Теперь, когда он разгадал причину, чудо перестало быть чудом; но зато теперь, именно оттого, что он ее разгадал, сердце его прониклось нежностью и отозвалось. Всю дорогу он продолжал ощущать эту тихую ласку.

Что же говорила она его сердцу? Никакой человеческий язык не в силах был бы столько всего сказать в ту минуту.

Бледный сероватый свет, пробивающийся где-то по краю уносящейся бури, возвещал приближение рассвета. Ричард ускорил шаги. Путь его лежал сквозь зеленую пропитанную влагою чащу; низко гнулись травы, и весь в светящихся капельках лес словно клонился долу. Какое-то смутное прозрение привело Ричарда к одной из тех маленьких, увешанных венками лесных часовен, куда местные жители заходили преклонить колена и помолиться. Холодная и безмолвная стояла она в предрассветной мгле, и по стенам ее барабанили капли дождя. Заглянув внутрь, Ричард увидал Пресвятую деву с младенцем. Он пошел дальше. Однако очень скоро силы его иссякли, и он вздрогнул. Что с ним творится? Он даже не спрашивал себя об этом. Он думал не о себе. Стремительный, как молния, дух жизни озарил его душу. Всеми глубинами ее ощутил он прикосновение милой и ласку ребенка. Закрыв глаза, он увидел перед собою обоих. Они вытаскивали его из темной бездны, вели за собой его – шатавшегося из стороны в сторону, слепого. И по мере того как он следовал за ними, он очищался, и чувство это было таким сладостным, что его снова и снова охватывала дрожь. Когда он вышел из оцепенения и взглянул на окружающий его полный жизни мир, рядом прыгали и весело щебетали птички; холмы озарялись теплыми лучами всходившего солнца. Лес кончался, перед путником под бескрайним утренним небом расстилалось колосившееся поле.