Чаровница

Легко можно понять, что преждевременно состарившийся, оплывший жиром низенький человек, прозябающий в нищете поэт, отлетавший мотылек, который прикован цепью к приносящей одно только разочарование чернильнице, не станет особенно рьяно отстаивать права на свою давнишнюю любовницу, когда полный сил юноша является и властно требует, чтобы ему возвратили мать. Разговор между Дайпером Сендо и Ричардом был недолог. Они обратились к несчастной, забитой женщине, которая, увидав, что сын ее полон решимости, отдала свою судьбу в его руки. Потерять Дайпера, в сущности, не очень-то много для нее значило; но ведь вместе с ним она теряла привычный для нее образ жизни, а как-никак это важно для женщины уже пожилой. Сын ее жил все время в таком отчуждении от нее, что пробудившийся в ней вдруг инстинкт материнства подавлял ее теперь своей необычностью, а сдержанное благородство Ричарда осуждало все ее прошлое и как бы выносило ей приговор. Сердце ее почти начисто забыло, что такое материнство. Она величала его «сэр» до тех пор, пока он сам не попросил ее не забывать, что он ей приходится сыном. Голос ее напоминал ему блеянье ягненка; таким он был надломленным и слабым, таким жалобным и прерывистым. Целуя ее, он ощутил, что кожа у нее холодная. Стоило ему только разжать ладонь, как рука ее сразу же выскользнула и опустилась. «Неужели однажды совершенный грех может обернуться такою карой?» – думал он, горько упрекая себя за то, что мог ее стыдиться, и сердце его преисполнилось глубокого сочувствия.

Поэтическая справедливость^[138] настигла Дайпера-поэта. Он вспоминал обо всем, чем он пожертвовал ради этой женщины: спокойной жизнью в усадьбе, другом, полетами вдохновения. Он не мог не обвинить ее в том, что она оставляет его в старости одного. Привычка узаконила их союз. Он писал такие проникновенные и горькие стихи о крушении всего, к чему он привык, какие мог писать разве что тот, кому изменила любимая; когда мы уже состарились и золотистые локоны надежды не развеваются впереди, рана, нанесенная этой второй нашей натуре, столь же страшна. Не знаю, может быть, она даже еще страшнее.

Ричард приходил к матери каждый день. В тайну свою он посвятил только леди Блендиш и Риптона. Адриен предоставил кузену поступать так, как ему заблагорассудится. Он нашел, однако, нужным сказать ему, что добиваться, чтобы люди переменили свое отношение к некоей даме и признали ее, при теперешнем состоянии нравов вряд ли благоразумно.

– Сам я вижу в этом доказательство твоей моральной правоты, дитя мое, только свет будет держаться иного мнения. Одного доброго имени на двоих недостаточно, особенно в протестантской стране. Божество, которое ограждает епископа^[139], не сумеет проникнуть к твоей госпоже Данае^[140]. Расстанься с этой женщиной, дитя мое. Или поручи мне высказать ей все то, что ты хочешь ей передать.

В Ричарде слова эти вызвали отвращение.

– Ну вот, в качестве твоего наставника я обязан был предупредить тебя, – сказал Адриен и снова погрузился в чтение.

Когда леди Феверел настолько освоилась с новой для нее обстановкой, что стала принимать участие в разговорах о супружеских обязанностях Ричарда, которые миссис Берри неизменно заводила, тот оказался скованным еще одной цепью.

– Нет, и не думай огорчать отца, прошу тебя! – вновь и вновь молила она. Сэр Остин олицетворял в ее глазах карающую десницу. Она никогда не плакала, но при упоминании о нем не в силах была сдержать слезы.

И вот миссис Берри, в разговоре с которой Ричард однажды упомянул леди Блендиш как единственную из женщин, находившуюся с ним в дружбе, нарядилась в свое черное шелковое платье и отправилась повидать эту даму в надежде обрести в ней союзницу. Уведомив ее о цели своего посещения и несколько раз повторив свои взгляды касательно молодоженов, миссис Берри сказала:

– Позвольте вам сказать, миледи, что на грех их наводят все время те, кто ни во что не вмешивается. Все, к примеру, боятся его отца. А я вот скажу вам – надеюсь, вы простите меня за это, – что бояться его совершенно нечего. Ведь хотя уже почти двадцать лет прошло с тех пор, как я его знала, – а знала я его ровным счетом шестнадцать месяцев… И вот что я вам скажу: сердце-то у него мягкое, точно у женщины, кто-кто, а я-то уж знаю. В этом все дело. Тут-то все и ошибаются касательно него, ошибалась и я. Это потому, как по лицу его ничего не узнаешь, вот все и думают, что он из железа, а между тем под железом-то этим он, что женщина. А коль скоро у мужчины женская натура, то его и не разгадать! Себя можно насквозь увидеть, мужчину любого, но только не такого, как он: этот ни на кого не похож. Так вот что я вам скажу – уж вы меня извините, – что одно только остается: вести себя с ним так, как с женщиной, и ни в чем не давать ему над собой воли. Самому-то ему ведь невдомек, как ему поступить надо – значит, и другим тоже. Послушайте меня, пусть наши молодые живут себе на здоровье вместе, что бы он ни говорил; а ему дайте время опомниться, как женщине, – и он благословит их, и мы с вами будем знать, что это мы делу помогли. Он гневается, потому как брак этот встал между ним и сыном; он, ровно женщина, вид делает, будто ничего не произошло. Только в браке святости-то больше, чем в нем самом. Брак-то ведь до него господь создал, и не упомнишь когда, и, думать надо, долго еще после него все так будет, коли только, не приведи господь, весь мир не сокрушится.

Миссис Берри только выразила на своем неотесанном языке мысли самой леди Блендиш. Последняя твердо решила, что необходимо уговорить Ричарда сейчас же послать за женой, и взяла это на себя. Он написал Люси, прося ее приехать к нему. Люси хотела жить своим умом, однако хотеть этого, не имея жизненного опыта, столь же опасно, как знать что-то наполовину. Исполняя свой тщательно продуманный план дать всем родным Ричарда почувствовать, что она достойна того, чтобы войти в их семью и покорить их одного за другим, она завела переписку с Адриеном, которому было приятно получать ее письма. Адриен непрестанно заверял ее, что все идет хорошо: время залечит рану, если только оба они окажутся достаточно стойкими и наберутся терпения; он писал ей, что есть уже признаки того, что сердце баронета смягчилось; им следует как можно бережней отнестись к этим благоприятным симптомам. Мудрый юноша и вправду делал слабые попытки смягчить баронета. В воображении своем он видел себя ее благодетелем. Это привело к тому, что Люси писала мужу несусветную чепуху, в которой тот никак не мог разобраться и заключал из ее писем только то, что она счастлива, живя надеждой на лучшее, однако все же чего-то боится. Затем миссис Берри, поупражняв свою руку и сочинив письмо, отправила его молодой жене. Та ответила ей, и в ответе этом говорилось, что она полагается на время.

«Бедняжка ты моя, – в свою очередь отвечала миссис Берри. – Я-то знаю, какую муку ты терпишь. Таких мучений жена никогда не должна от мужа скрывать. Узнай он, что она способна переносить разлуку с ним, он может невесть что подумать. А полагаться во всем на время, – да это ведь все равно что вообразить, что ты можешь раздеться догола и не простудиться». Люси, однако, была непоколебима.

Ричард перестал ее звать. Он начал думать, что прожить жизнь так, как прожил свою он, мог только безумец. В самом деле, что же он в этой жизни сделал? Он сжег скирду и – женился. События эти были для него чем-то связаны между собой. А где же тот герой, что должен был получиться из Тома Бейквела, ничтожного человека, которого он сам же научил лгать и мошенничать? И ради чего? Боже праведный! Какой постыдной выглядела его женитьба, когда он озарял ее вдруг светом своих былых идеалов! Молодому человеку захотелось развлечься. Он позволил тетке ввести его в светские круги, однако вскоре ему все это опостылело, и он принялся ездить поздно вечером к миссис Маунт, начисто позабыв о том, ради чего он посещал ее поначалу. Ее мужской разговор, который он принимал за чистую монету, освежал его, тем более что произносимые ею слова слетали с прелестных уст.

– Зовите меня «Белла», а я буду звать вас «Дик», – попросила она. Так они и стали друг друга звать. В письмах своих к Люси Ричард ни разу о ней не упомянул.

Миссис Маунт говорила о себе совершенно открыто.

– Я не хочу казаться лучше, чем я есть, – сказала она, – но знаю, что я нисколько не хуже многих женщин, что ходят с высоко поднятой головой. – В подтверждение этого она рассказывала ему разные истории о блестящих дамах с незапятнанной репутацией и нашептывала ему на ухо довольно грязные сплетни.

К тому же она его понимала.

– Дорогой мой Дик, вам необходимо на что-то употребить свои силы. А вы взяли и женились, как какой-нибудь…

Ну не буду говорить, кто… к друзьям надо относиться с уважением. Идите в армию. Попробуйте скачки. Я научу вас кое-каким уловкам – друзья должны помогать друг другу.

Она сказала ему, чем он ей нравится.

– Вы единственный мужчина, который, когда остается со мной вдвоем, не говорит мне о своей любви; мне все это осточертело. Ненавижу я мужчин, которые не способны говорить с женщиной о чем-нибудь умном… Подождите-ка минутку. – Она ушла и тут же вернулась.

– Э, Дик, старина! Ну как поживаешь? – Она стояла перед ним, переодетая мужчиной, уперев руку в бок, в лихо заломленной шляпе и с крепкими словцами на языке, которые должны были подтвердить действенность ее нового обличья. – Ну что вы обо мне теперь скажете? Разве не позор, что я родилась женщиной? Видите, я рождена быть мужчиной!

– Ну я бы не сказал, – ответил Ричард, ибо в этой одежде, являвшей разительный контраст ее искрившимся глазам и чувственным губам, она все-таки была женщиной, только еще более обольстительной.

– Как! По-вашему, у меня это плохо получилось?

– Вы очаровательны! Но я не могу позабыть…

– Так, выходит, это все никуда не годится? – она надула губы.

Потом она предложила ему пройтись с ней рука об руку по ночному городу, и они вышли вместе и оба хохотали до упаду, когда она непринужденно наставляла на кого-нибудь лорнет и принимала презрительное обличье заправского денди.

– Они хватают мужчин, Дик, переодетых женщинами, и, наверное, женщин в мужском платье. Ты выручишь меня, дружище, если меня потащат на суд, не правда ли? Скажешь, это, мол, потому только, что я женщина порядочная и не прячу… «невыразимые», как другие. – Речь свою она перемежала пресловутыми междометиями лондонских денди.

Он начал ощущать какую-то романтичность в этой забаве.

– Ты же силач, мой славный Дик! Ты ведь не дашь какому-нибудь фараону меня увести, не правда ли? Ей-богу, не дашь!

И он всячески заверял, что не оставит ее, а она в это время сгибала свои тонкие пальцы, ощупывая мускулы у него на руке, и опиралась на него всей тяжестью. Особое изящество было в ней в этой роли. Она была грациозным кавалером.

«Сэр Джулиус» – так они называли между собой одеяние денди – часто пускался в ход, когда Ричард приезжал к миссис Маунт по вечерам. При виде сэра Джулиуса Ричарда всякий раз привлекала в нем именно женщина и «наоборот», как любил говорить сам сэр Джулиус.

Но кто так обольщал героя?^[141]

Сквозь обличье сэра Джулиуса то и дело проглядывала женщина. Порою случалось, что она сидела и разговаривала с ним и начисто забывала, что она должна изображать собою светского хлыща.

Ни разу она не высказала ни одной мысли, никакого суждения, и тем не менее Ричард считал ее умнейшей из женщин.

Всякого рода сомнения обуревали его. Она была холодна, как лед; она терпеть не могла, когда при ней говорили о любви, и тем не менее свет ее заклеймил позором.

Распространившиеся сплетни доползли и до миссис Дорайи. Она тут же кинулась к Адриену. Мудрый юноша считал, что опасаться нечего. Она устремилась к Ричарду.

– Это правда? Тебя действительно видели на людях в обществе особы дурного поведения, Ричард? Скажи мне правду! Прошу тебя, не мучай меня!

Ричард не знал никого, к кому могло бы подойти данное его теткой определение и с кем его могли видеть.

– Послушай, скажи ты мне правду! Не уклоняйся от прямого ответа. Ты знаешь какую-нибудь особу с дурной репутацией?

Ричард сказал, что он действительно знаком с одной дамой, к которой светское общество очень несправедливо, на которую оно просто клевещет.

Он услышал от миссис Дорайи решительную и беспощадную отповедь; она осуждала племянника и с позиций морали, и с точки зрения света, в душе непрестанно повторяя: «Эта нелепая Система!», «Этот позорный брак!» У сэра Остина в его горнем уединении были серьезные причины над всем этим призадуматься.

Слухи докатились и до леди Блендиш. Та, в свою очередь, прочла Ричарду нотацию, и с ней-то уж он счел возможным вступить в настоящий спор. Вместе с тем он был вынужден привести в качестве довода обстоятельство, о котором раньше даже и не думал.

– Не только она не принесет мне ни малейшего зла, а, напротив, я еще сделаю ей добро, – сказал он.

Леди Блендиш покачала головой и подняла палец кверху.

– Эта особа, как видно, очень умна, если она сумела ввести тебя в подобный обман, дорогой мой.

– Она действительно умна. А свет поступает с ней низко.

– Так, выходит, она жалуется тебе на свое положение?

– Ни единого слова я об этом от нее не слыхал. Но я все равно ее не оставлю. Кроме меня, у нее нет друзей.

– Бедный мальчик! И это она внушила тебе такие мысли?

– Как вы все к ней несправедливы! – вскричал Ричард.

«Каким надо быть безумным, дурным человеком, чтобы подвергать сына таким искушениям!» – подумала леди Блендиш.

Он ничего не обещал леди Блендиш: ни прекратить свои посещения этой женщины, ни перестать показываться с нею на людях. Общество, которое ее осудило и от нее отказалось, было ничуть не лучше – нет, оно было хуже из-за своего мерзкого лицемерия. Молодой человек сказал, что теперь-то наконец он его понял.

– Дитя мое! Общество может быть очень худым. Я вовсе не собираюсь его защищать. Но тебе следует подумать еще кое о ком. Ричард, ты забыл, что у тебя есть жена?

– Ах! Теперь вы все вдруг заговорили о ней. Тетка моя тоже твердит: «Помни, что у тебя есть жена!» Неужели вы думаете, что я могу полюбить кого-нибудь, кроме Люси? Бедная моя девочка! Неужели только потому, что я женат, я должен перестать видеть женщин?

– Женщин!

– А что, разве она не женщина?

– Даже чересчур! – со вздохом ответила защитница прекрасного пола.

Адриен предупредил его уже в более резких выражениях. Ричард только посмеялся над ним. Мудрый юноша иронически отозвался о миссис Маунт. Тогда наш герой предупредил его, в свою очередь, словами столь же резкими, ко более искренними.

– Я не хочу с тобой ссориться, мой мальчик, – сказал Адриен, – я человек миролюбивый. К тому же, мы с тобой слишком разные люди, чтобы вступать в единоборство. Скачи себе на своем коне, благо впереди у тебя высокая цель! Я только хочу сказать, что конь твой легко может сбросить с себя седока и лучше было бы для тебя ехать шагом и наравне со всеми прочими смертными. У тебя очень милая жена… Ну что же, прощай!

Ричарду было непереносимо слышать всякое упоминание о жене и о свете; они теперь оказались для него связанными между собою примерно так, как были связаны поджог скирды и его женитьба. Обворожительный сэр Джулиус, всегда веселый, всегда прямой, рассеял одолевавшие его мрачные мысли.

– Да вы стали выше, – обнаружил вдруг Ричард.

– Ну конечно же, выше. Разве вы не помните, вы же сами говорили, что, когда я в мужском платье, я мала ростом?

– А как же вам это удалось?

– Я подросла, для того чтобы вам понравиться.

– Ну, если уж вы можете такое, значит вы можете все на свете.

– Я действительно готова сделать все на свете.

– Готовы?

– Честное слово!

– Раз так, то… – он вспомнил о своем намерении. Однако, спохватившись, что вести с сэром Джулиусом серьезный разговор было бы нелепо, он умолк.

– Раз так, то что? – спросила она.

– Раз так, то вы храбрый молодой человек.

– Только-то всего?

– А вам этого недостаточно?

– Не совсем. Вы собирались мне что-то сказать. Я прочла это в вашем взгляде.

– Вы увидели, что я восхищен вами.

– Да. Но мужчина не должен восхищаться мужчиной.

– Вероятно, я все-таки в глубине души считаю, что вы женщина.

– Вот как! Это когда я подняла себе на полдюйма каблуки. – Сэр Джулиус повернул к нему каблук и разразился звонким смехом.

– И сейчас мне вам даже до плеча не достать, – сказала она и начала сравнивать их рост, глядя на него снизу вверх.

– Вам надо еще подрасти.

– Боюсь, что мне это не по силам, Дик! Сапожники тут уже не помогут.

– А вот я сейчас покажу вам, как это сделать, – он без труда поднял сэра Джулиуса и поднес прелестного юношу к зеркалу так, что головы у них оказались на одном уровне. – Ну как, сравнялись?

– Да! Но я же ведь не могу так оставаться.

– Почему не можете?

– Почему не могу?

Ему надо было в эту минуту знать – это простучало где-то у него внутри в запертую наглухо дверь, – что он играет с огнем. Но дверь оставалась запертой, и он подумал, что все между ними останется так, как было.

Взгляды их встретились. Он тут же опустил ее на пол.

Как ни был обольстителен сэр Джулиус, он уже потерял для него свой интерес. Заметив это, коварная женщина приняла свое прежнее обличье. Память о сэре Джулиусе, все еще реявшая вокруг нее, только увеличила ее женскую притягательность.

– Мне надо было стать актрисой, – промолвила она. Ричард сказал, что находит это желание естественным для каждой нормальной женщины.

– Да! Ах, если бы это было так! – прошептала миссис Маунт и вздохнула, вглядываясь в узоры ковра.

Он взял ее руку и крепко ее сжал.

– А сейчас разве вы не счастливы?

– Нет.

– Можно мне кое-что вам сказать?

– Да.

Сидя с ним рядом и повернув к нему голову, она слушала все, что он говорил, слегка скосив в его сторону левый глаз. И уже когда он ушел, она стала думать:

«Такие слова всегда говорят старые лицемеры; но я не знаю случая, чтобы произносящий их юноша при этом не добивался любви женщины, к которой все это обращено».

Следующая их встреча настроила ее на более спокойный лад; так бывает с людьми, которые вдруг над чем-то задумались. Он расточал похвалы ее красоте.

– Не заставляйте меня смущаться вдвойне, – просила она.

Однако она не всегда бывала такой. Порою выражение ее лица говорило о бесстрашном вызове, брошенном всем вокруг; это было поразительно под стать всему ее величавому облику, и в ее больших дерзких глазах загорался вдруг неукротимый огонь, когда она восклицала:

– Счастлива ли я? Да кто посмеет сказать, что я несчастлива? Неужели вы думаете, что если свет отхлещет меня, я дрогну? Неужели вы думаете, что для меня имеет значение, что они говорят или делают? Да начни они меня даже убивать! Они все равно не услышат из моих уст ни единого крика! – И, метнув на молодого человека такой взгляд, как будто он был для нее средоточием всех вражеских сил, добавила: – Ну вот! Теперь вы знаете, какая я! – Гнев этот был ей очень к лицу и помогал достичь своей цели. Ей и в самом деле следовало быть актрисой.

– Нет, этого никак нельзя допустить, – в унисон сказали леди Блендиш и миссис Дорайя. У них была теперь общая забота. Они говорили только об этом, и мнения их сошлись. Миссис Дорайя предложила поехать к баронету. Обе они знали, что это предприятие рискованное и может привести к ужасным последствиям. Но они решились на этот шаг, потому что, совершая его, они как-никак что-то делали, а делать что-нибудь всегда лучше, чем сидеть сложа руки.

– Что же, поезжайте, – сказал мудрый юноша, когда они посвятили его в свой план, – поезжайте, если вы хотите поставить крест на всей его жизни. Вы привезете только его мертвое тело, сударыни, – и это будет пирровою победой. Он выслушает вас, он проводит вас до станции, поможет вам сесть в карету, а как только вы пригласите его сесть и поехать вместе с вами, он отвесит вам низкий поклон и растает в близком его сердцу тумане.

Адриен только высказал вслух их собственные опасения. Обе дамы встревожились и струсили.

– Поговорите с ним вы, Адриен, – попросила миссис Дорайя. – Поговорите с нашим мальчиком серьезно. Было бы, пожалуй, лучше, если бы он вернулся сейчас к своей маленькой жене.

– Пожалуй? – Леди Блендиш широко раскрыла глаза. – Да я еще месяц назад, даже раньше, советовала ему это сделать.

«Из двух зол надо выбирать меньшее», – вот что было написано на кисло-сладком лице миссис Дорайи, вот что означало ее покачиванье головой.

Каждая из дам видела, в чем мнения их расходятся, и, сделав над собой поистине героическое усилие, дабы этого расхождения избежать, обе попросту замолчали. Больше того, они сохранили между собою мир, невзирая на все хитросплетения Адриена.

– Ну что же, я поговорю с ним еще раз, – сказал он. – Я попытаюсь вернуть этот паровик на привычную колею.

– Прикажи ему! – воскликнула миссис Дорайя.

– Мне кажется, что с Ричардом надо быть мягким, иначе мы ничего не добьемся, – сказала леди Блендиш.

Приняв, насколько мог, серьезный вид, Адриен стал говорить с Ричардом:

– Ты хочешь направить эту женщину на путь истинный. Она действует в открытую: она хороша собой и свободна – ничего нового. Мы не будем сейчас особенно уточнять, как она приобрела ту удивительную непринужденность манер, которую ты в ней ценишь. У тех, кто прошел ее школу, это вовсе не редкость. Понимаешь, девушки в этом отношении совсем не похожи на молодых людей. В известном возрасте они не могут вести себя непринужденно. Это плохой признак, если они не краснеют, и не лгут, и не притворяются. Когда они становятся женщинами, все это с них сходит. Но женщина, которая говорит, как мужчина, и вместе с тем обладает всеми теми замечательными добродетелями, которые тебя восхищают, – где же она всему этому научилась? Она говорит тебе – где? Будем надеяться, что такая школа тебе все-таки не по душе? Так что же ты тогда в этом находишь? Разумеется, ты хочешь ее переделать. Задача эта достойна тех усилий, которые ты тратишь. Но уж если тебе предназначено такое, то хотя бы не выставляй этого напоказ и не предпринимай попытку сейчас. Позволь мне тебя спросить: а жена твоя принимает участие в этом предприятии?

Ричард уклонился от дальнейших расспросов. Мудрый юноша, который терпеть не мог долго говорить один и который уже ублаготворил свою совесть, не сказал больше ни слова.

Милая, нежная Люси! Бедняжка! – На глаза Ричарда навернулись слезы. Ее последние письма становились все грустнее. Но она ни разу не позвала его к себе, иначе он бы непременно приехал. Сердце его колотилось и рвалось к ней. Он объявил Адриену, что больше не станет ждать приезда отца. Адриен покорно кивнул головой.

Чаровница заметила, что у ее рыцаря мрачный вид и, говоря с ней, он думает о чем-то другом.

– Ричард… я сейчас не могу называть вас Диком и сама не знаю, почему, – сказала она. – У меня к вам просьба.

– Скажите, какая? Надеюсь, мне пока еще можно вас называть Беллой?

– Если для вас это важно, пожалуйста. Вот что я хочу вам сказать: если вы меня где-нибудь встретите на людях, прошу вас, не узнавайте меня.

– А почему?

– Вы хотите, чтобы я вам это сказала?

– Конечно, хочу.

– Тогда выслушайте меня: я не хочу вас компрометировать.

– Я не вижу в этом ничего худого, Белла.

– Ничего худого в этом и нет, – она погладила его руку. – Я это знаю. Но, – она смиренно опустила глаза, – другие люди считают по-другому, – глаза застенчиво поднялись.

– А какое нам дело до других?

– Никакого. Мне и нет дела. Я не об этом! – она щелкнула пальцами. – Я забочусь о вас. – За этими словами последовал долгий взгляд.

– Какие глупости вы говорите, Белла.

– Просто я не так легкомысленна, как вы, – вот и все. На этот раз он не стал оспаривать ее слова с присущей ему горячностью. Неожиданный вопрос Адриена запал ему в душу, а мудрый юноша именно этого и хотел. Ричард инстинктивно удерживал себя от того, чтобы рассказать Люси о своей новой знакомой. Но сколько благородства открылось вдруг в этой женщине!

И вот они встретились в парке; миссис Маунт проехала мимо, и, незаметная для посторонних, близость их обрела теперь некий особый смысл.

Адриен был доволен плодами своего красноречия.

Хоть он за все время не слышал от этой женщины ни единой мысли, Ричард не ошибся, решив, что она умна. Вечерами ему бывало с ней интересно и весело, и ни один вечер не походил на другой. Она могла заставить вас совсем позабыть, что перед вами женщина, а потом с поразительной силой вдруг напомнить об этом. Легкий трепет ресниц, и она уже заглядывала в мужскую душу. Она умела предчувствовать настроение мужчины, которое еще только наступит, и приноровиться к нему. Если женщина так много всего может, то зачем ей еще иметь мысли! Проницательность, уменье подчиниться чужой воле, умелое обращение с мужчиной – вот все качества, которые нужны таким существам.

Слово «любовь» могло юношу напугать: она изгнала его из своего лексикона. Впрочем, может быть, оно ей уже надоело. Она вела свою игру на более высоких его чувствах. Она сразу поняла, что для него в женщине ново и что сильнее всего может его в ней привлечь. Подобно Нильской Змейке^[142], меняя свое обличье, она изображала перед ним то падшую красоту, то насмешливое равнодушие, то порывистое безрассудство, то поверженное во прах высокомерие.

И что же? Ей все это так хорошо удавалось, потому что за всем этим набирало силу настоящее чувство.

– Ричард, я уже не та, что была, – с тех пор как встретила вас. Вы не откажетесь от меня окончательно?

– Никогда, Белла.

– Я не такая дурная, какою меня изображают!

– Вы просто несчастны.

– Сейчас, когда я узнала вас, я думаю, что это действительно так, и все равно я стала счастливее, чем была.

Историю свою она рассказала ему уже тогда, когда все дали этого тихого раскаяния были озарены лучами заката. Что сказать о ней? Это была обычная история женской жизни; кое-какие главы из нее были опущены. Ричарду многое было непонятно.

– А вы любили этого человека? – спросил он. – Вы говорите, что сейчас вы никого не любите.

– Любила ли я его? Он был дворянин, а я – дочь торговца. Нет, не любила. Только пожив с ним, я постепенно это поняла. А сейчас, если бы я не презирала его, я бы, наверное, его ненавидела.

– А разве можно обмануться в любви? – спросил Ричард, обращаясь не столько к ней, сколько к себе самому.

– Да. Когда мы молоды, обмануть нас очень легко. Если вообще существует такая вещь, как любовь, то мы открываем ее только после того, как мы ее долго швыряли и обкатывали. Тогда лишь мы наконец находим мужчину или женщину себе по душе, но уже слишком поздно! Мы уже не можем соединить наши судьбы с тем или той, кого любим.

– Как это странно! – пробормотал Ричард. – Она говорит то самое, что говорил мой отец. – Если бы вы его действительно любили, то я бы мог вас простить, – вырвалось у него.

– Не будьте так жестоки, мой строгий судия! Как может девушка разобраться в себе?

– Но у вас же все-таки было к нему какое-то чувство? Это был первый мужчина в вашей жизни.

Она не стала его разубеждать.

– Да. А первый, кто говорит девушке о любви, всегда ее ослепляет, если он не круглый дурак.

– В таком случае выходит, что то, что мы называем первой любовью, – нелепость.

– А разве это не так?

– Я-то знаю, что это не так, Белла, – решительно возразил он.

Но, как бы там ни было, она расширила его кругозор и научила его холодной трезвости. Девушек он презирал. Женщина – умная, храбрая, красивая женщина казалась ему существом несравненно более благородным, чем эти слабые создания.

Лучше всего ей удавалась роль прелестной бунтарки, негодующей на низкую несправедливость.

– А что же мне делать? Вы говорите, что мне надо измениться. А разве я могу? Что мне для этого делать? Разве люди добродетельные дадут мне возможность зарабатывать на пропитание? Они не возьмут меня и в горничные! Они не хотят меня к себе допустить. Я вижу, как брезгливо они меня обнюхивают! Да! Я могу пойти в больницу и распевать там песни за ширмой! Вы что, хотите, чтобы я заживо себя похоронила? Так знайте же, что я – существо из плоти и крови; я не могу превратиться в камень. Вы говорите, что я правдива, так вот я и буду говорить с вами откровенно. Позвольте же мне сказать вам, что я приучена к роскоши, и без нее мне не обойтись. Много раз я имела возможность выйти замуж, просто не было отбоя от мужчин, которые хотели на мне жениться. Но ведь надо быть дураком, чтобы жениться на такой, как я, не так ли? А я не могла сделаться женой дурака. Я должна уважать человека, за которого выхожу замуж. А не уважай он меня, я убедилась бы, что он дурак и жить мне было бы хуже, чем сейчас. А теперь… они могут сколько угодно изображать святош – я только смеюсь над ними!

И так далее. Говорились вещи еще более страшные. Она обвиняла всех жен. С каким-то зловещим торжеством говорила, что мужья не могут не изменять им. Эта отверженная прелестница почти убедила его, что право на ее стороне – так остро ее парфянские стрелы^[143] разили святая святых нашего общества, так беспощадно сбрасывали с него все покровы.

Дом миссис Маунт выглядел вполне благопристойно: ничто в нем ни разу его не смутило. Молодой человек начинал спрашивать себя, чем же она все-таки отличается от дам его круга. До какой же низости докатилась вся эта свора лицемеров! Он готов был сражаться за нее с ними. Его casus belli^[144], если точно его сформулировать, звучал бы довольно странно. Оттого, что люди отказывались переманить эту женщину на стезю добродетели, предложив ей место горничной у себя в доме, наш рыцарь бросал им вызов. Однако перспективу вернуться к честной жизни женщина эта сама с презрением отвергала. А раз так, то вызов, который он бросал, должен был означать: за то, что люди отказываются безвозмездно поддерживать эту женщину в ее погоне за роскошью! Но что же это значило? Иными словами, ей надо было получать жалованье от дьявола, не оказывая последнему никаких услуг. На такие условия, пожалуй, не согласились бы ни люди, ни дьявол. Героям надо сначала победить и общество, и дьявола – и только тогда требовать от них соблюдения этого договора.

Герои, однако, не привыкли, объявляя войну, тратить на это слова. Занеся копье, они тем самым и обвиняют, и вызывают на бой. Подобно женщинам, они полагаются на инстинкт и силою своих мускулов утверждают его правоту. Во все стороны разбегаются пытавшиеся было сопротивляться полчища; укоренившиеся устои начисто сметены, никто не знает, во имя чего это происходит; головы слетают с плеч, и в утешение не приводятся причины. Инстинкт рушит и крушит все! Ну, как же тут не признать, что именно он – от бога.

Хорошо, война объявлена, но где же все эти полчища лютых врагов? Герой не мог атаковать собравшихся в зале дам и господ, он этим помешал бы начаться очередной кадрили. У него хватало выдержки не обращаться со своим вызовом в суды; не мог он идти трубить об этой несправедливости и в парламенте, хотя естественнее всего, казалось бы, вступить в единоборство с людьми, облеченными государственной властью. Равным образом не могло быть и речи о том, чтобы заходить в каждый дом и в каждую лавку и сражаться с хозяином, защищая перед ним миссис Маунт. Так где же тогда притаился этот загадочный враг? Врагом был каждый, а каждого негде было искать! Что же ему – созывать народ в Уимблдон^[145]? Синие мундиры полицейских и смутный страх попасть в смешное положение не давали ему исполнить все эти планы. Увы, в наши времена герою приходится туго!

Ничто так не расслабляет сильного человека, как встречающая его удары пустота.

– Что же мне сделать для этой несчастной женщины? – вскричал Ричард, после того как сражение с невидимым противником довело его до полного изнеможения.

– О Рип! Милый Рип! – взывал он к своему другу. – Я в совершенном смятении. Лучше бы уж мне умереть. Ну, на что я гожусь? Такое ничтожество! Такой эгоист! Я делаю несчастными всех вокруг! Я следую собственным желаниям – я заставляю людей помогать мне их исполнять, а помогают они тем, что неслыханно лгут, да и сам я – тоже. А когда цель достигнута, мне становится стыдно за себя. Сейчас, когда я вижу возможность как-то помочь другому, я натыкаюсь на чьи-то ухмылки… не знаю, в какую сторону податься, как поступить, и… смеюсь над собою дьявольским смехом!

От Риптона требовалось только слушать, больше ничего; но Риптон все же сказал, что другу его совершенно незачем стыдиться того, что он завоевал любовь самой красивой девушки на свете и сделал ее своей женой. Ричард, по обыкновению, воскликнул: «Бедняжка!»

Единоборство свое с пустотой он продолжал до полного изнеможения. На последнее посланное отцу письмо тот ничего не ответил. «Ну что же, – сказал он себе, – я испробовал все, что мог: отец мой не хочет меня выслушать. Остается только одно – вернуться к моей милой, сделать ее счастливой и избавить ее хотя бы от некоторых последствий моего безрассудства».

– Лучше этого ничего не придумать! – в отчаянии вскричал он. Его великое честолюбие должно уместиться под кровлею дома: вместе с котом он будет теперь греться у домашнего очага! Наш герой не понимал, что к этому его побуждает сердце. Ум и сердце жили теперь в нем каждый своею, обособленной друг от друга жизнью.

Миссис Маунт узнала, что друг ее уезжает, что он уже принял решение. Она знала, что едет он к жене. Не собираясь расхолаживать его, она с достоинством сказала:

– Поезжайте. Я вас и так уже задержала. Давайте проведем вместе последний вечер, а там поезжайте – может быть, мы больше вообще не увидимся, если вы этого хотите. Если же нет, то мы когда-нибудь еще и встретимся. Забудьте меня. Я-то вас все равно не забуду. Вы лучший из всех, кого я когда-либо знала, Ричард. Да, это так, клянусь честью! Обещаю вам, что не стану встревать между вами и вашей женой, чтобы не сделать даже на мгновение несчастными ее или вас. Как только смогу, я стану другой, и тогда я буду думать о вас.

Леди Блендиш узнала от Адриена, что Ричард твердо решил вернуться к жене. Мудрый юноша скромно скрыл свою роль во всем этом, сказав:

– Я не мог допустить, чтобы эта несчастная покинутая женщина оставалась и дольше одна.

– Ну, конечно же! Конечно! – воскликнула миссис Дорайя, которой он повторил свое скромное признание. – Бедный мальчик! Я думаю, что это лучшее, что он сейчас может сделать.

Ричард простился с ними и отправился провести свой последний вечер в обществе миссис Маунт. Чаровница встретила его торжественно.

– Узнаете это платье? Нет? Оно было на мне, когда мы познакомились – не тогда, когда я увидела вас впервые. Помнится, я обратила на вас внимание, сэр, прежде чем вы удостоили меня, грешную, своим взглядом. Когда мы встретились в первый раз, мы пили шампанское, и я хочу им же отметить наше расставание. Ну так что же, выпьем, что ли, с вами, дружище?

Настроение у нее было приподнятое. Время от времени в ней снова пробуждался сэр Джулиус. Ричард был подавлен, он только слушал – говорила она.

Миссис Маунт держала лакея. Было уже поздно, когда он накрыл на стол. Ричард счел делом чести сесть за стол и заставить себя что-то съесть. Пить всегда бывает легче – добрая Природа-Мать любит, когда дети ее совершают безрассудства. Лакей действовал старательно: пробки от шампанского вылетали, но все это было мало похоже на ту пальбу, которая раздавалась в Ричмонде.

– Давайте выпьем, Дик, за то, что у нас с вами могло бы быть, – предложила чаровница.

До чего же хороша она была, эта падшая душа!

Он осушил бокал шипучего вина, и сердце его сжалось.

– Вот как! Приуныли, мой мальчик? – вскричала она. – А я вот никогда виду им не подам, что мне худо. Всем нам суждено умереть, но вся штука в том, чтобы держаться до конца, честное слово! Слыхали вы когда о Лоре Фенн? Ох, и хороша была! Красивее, чем ваша покорная слуга, если вы этому способны поверить, – и к тому же незамужем, а потому и распутнее. Однажды она была на охоте. Лошадь сбросила ее, и она угодила прямо на кол. Ей проткнуло левую грудь. Все мужчины столпились вокруг, а один влюбленный в нее юноша, сейчас он заседает в Палате пэров, – мы прозвали его «душкой», так он был мил, – соскочил с лошади, кинулся к ней, упал на колени: «Лора! Лора! Дорогая! – закричал он – скажи мне хоть одно слово!.. Последнее!» Бледная, вся в крови, она повернулась к нему: «Скажете смерти – меня нет дома!» И тут же испустила дух! Вот это значит держаться до конца! Выпьем за пример Лоры Фенн! Да что с вами такое? Подумать только! Услыхав о том, как может умереть женщина, мужчина бледнеет. Налей-ка нам вина, Джон. Как! Оказывается, и ты не лучше!

– Голова у меня что-то закружилась, миледи, – оправдывался Джон. Когда он стал наливать вино, видно было, что руки у него дрожат.

– Не надо было тебе слушать. Пойди-ка выпей коньячку.

Лакей вышел.

– Мой храбрый Дик! Ричард! Ну на что вы похожи!

В лице его не было ни кровинки, он сильно нахмурился.

– Вы что, не выносите даже разговора о крови? Поймите же, речь всего лишь о пропащей женщине. Приходский священник не отказался похоронить ее по всем правилам. Мы ведь тоже христианки! Ура! – Прокричав это, она расхохоталась. Окружавшее ее мрачное сияние походило на огни преисподней.

– Выпейте же за меня, Дик! Выпейте и придите в себя. Что тут такого? Всем нам суждено умереть – хорошим и плохим. Пеплу пепел, праху прах^[146], а живым губам вино! Почти что стихи. «Нет, унывать нам не дано, пока не допито вино!» Неплохо, не правда ли? Может, только чуточку грубовато, ну и что! По-вашему, я ужасна?

– Вина мне! – вскричал Ричард. Он выпил два бокала, один за другим, и огляделся вокруг. Не в аду ли он, не слышит ли он сейчас вопли погибшей души?

– Отлично сказано! И отлично сделано, мой славный Дик! Теперь мы с вами товарищи. «Мечталось ей, чтоб для нее господь такого создал». Ах, Дик! Дик! Слишком поздно уже! Слишком поздно! – Голос ее звучал нежно. Ее сощуренные глаза сверкали.

– Видите? – она показала ему маленький, усыпанный драгоценными камнями якорь у себя на груди, обвитый шнурком из волос. Это был его подарок.

– А вы знаете, когда я выкрала у вас эту прядь волос? Какой вы непонятливый, Дик! Вы подарили мне якорь без троса. Взгляните-ка!

Она вскочила из-за стола и кинулась на диван.

– Собственных волос не узнаете! Я бы свой волосок узнала среди миллиона чужих.

В то время как он глядел на эти волосы свои на груди у Далилы, он чувствовал, что силы его убывают.

– А вы ничего и не знали? Да вы и сейчас-то их не очень узнаете! Чего только женщина не могла бы у вас украсть! Но вы не тщеславны, Дик, и это вас хранит. Вы настоящее чудо, Дик; мужчина, лишенный тщеславия! Садитесь сюда вот. – Она свернулась калачиком, чтобы дать ему сесть рядом с ней на диване. – Давайте же поговорим с вами как друзья, которые расстаются, чтобы больше не встретиться. Вы увидали корабль, на борту которого вспыхнула лихорадка, и, не испугавшись, причалили к нему, и стоите с ним рядом. Как видите, лихорадка эта не заразительна. Пусть же наши слезы льются одним потоком. Ха-ха! Один мужчина как-то сказал мне эти слова. Этому лицемеру хотелось заразиться лихорадкой, но он был слишком для этого стар. Сколько вам лет, Дик?

Ричард прибавил себе несколько месяцев.

– Двадцать один? Вам и на вид как раз столько же, мой цветущий юноша. А теперь скажите-ка, мой Адонис, сколько лет мне?…Двадцать… с чем?

Ричард дал ей двадцать пять лет. Она неистово расхохоталась.

– Не очень-то вы щедры на комплименты, Дик. Лучше будем честными. Угадывайте еще раз. Что, не хотите? Ни двадцать пять, ни двадцать четыре, ни двадцать три, ни… подумать только, как он удивлен!…ни двадцать два. Не больше, не меньше как двадцать один, мой милый. День моего рождения еще через месяц. А ну-ка, поглядите на меня пристальней… еще пристальней. Есть ли у меня на лице хоть одна морщинка?

– Так скажите, ради всего святого, когда же… – он вдруг умолк.

– Понимаю. Когда я начала жить этой жизнью? Шестнадцати лет, когда я созрела, я повстречала одного дворянина, который был без ума от моей красоты. Он поклялся, что покончит с собой. Я не хотела, чтобы это случилось. Поэтому, чтобы сохранить жизнь этого несчастного для его родных, я уехала с ним, и надо сказать, что родные его никак не оценили жертву, которую я принесла, да и сам он очень скоро перестал о ней помнить, если вообще когда-нибудь помнил. Так уж повелось на свете.

Ричард потянулся к бутылке с выдохшимся шампанским, налил все, что в ней оставалось, в свой бокал и выпил.

Лакей Джон вошел, чтобы убрать со стола, после чего никто им уже не мешал.

– Белла! Белла! – проникновенно и печально повторил Ричард, расхаживая по комнате взад и вперед.

Она оперлась на локоть; лицо ее раскраснелось, волосы сбились; глаза были полузакрыты.

– Белла! – едва слышно произнес он. – Вы несчастны.

Она посмотрела на него из-под опущенных ресниц и зевнула, будто пробуждаясь от сна.

– Вы, кажется, что-то говорили, – сказала она.

– Вы несчастны, Белла. Вы не можете это скрыть. Ваш смех безумен. Я уверен, что вы несчастны. И вы еще так молоды! Вам всего-навсего двадцать один!

– Какое это имеет значение? Кому я нужна?

Струившаяся из его глаз великая жалость облекала ее всю. Она не сочла ее порывом нежности, как то легко могла сделать любая другая.

– Кому вы нужны, Белла? Мне. Вы думаете, мне не тягостно, что я вижу вас в таком состоянии и не знаю, как вам помочь? Боже милосердный! Это уже чересчур – стоять в бессилии рядом и смотреть, как человеческое существо погибает у тебя на глазах.

Он продолжал судорожно сжимать ее руку, охваченный страданием, от которого все тело его сотрясалось.

Невольно на глаза ее навернулись слезы. Она быстро на него взглянула, потом опустила голову, отдернула руку и погладила ее, пристально на нее смотря.

– Белла! Отец ваш жив?

– Да, он торгует льном. Он носит белый галстук^[147].

Упоминание об этом предмете туалета сразу же изменило характер их разговора, ибо он стремительно вскочил, едва не раздавив при этом ее болонку, которая так жалобно запищала и завыла, что хозяйке пришлось ее очень нежно ласкать.

– Милый мой маленький Мампси, – причитала она, – до чего же бедняжке было больно, когда его мягкую шелковую спинку придавила такая противная тяжелая лапа; бо-бо было, да, бо-бо, да еще как, и он знал, куда ему побежать, и он так плакал, и знал, кто его приласкает и пригреет. И теперь ему будет хорошо, он теперь у своей хозяйки, где его любят, бедняжку.

– Ну конечно! – буркнул Ричард из другого угла. – Вы заботитесь о том, чтобы собачке вашей было хорошо.

– А кто же еще о нас будет заботиться, – ответила она, продолжая гладить шелковистую шерстку.

Ричард потянулся к шляпе. Мампси тут же уложили на диване.

– А теперь, – сказала Белла, – вы должны подойти и попросить у Мампси прощения, все равно – сделали вы это нечаянно или нарочно, потому что песики этого не знают, да и откуда им знать? И вот бедненький Мампси думает, что явился какой-то его соперник, огромный и страшный, и решил смять его, растоптать, сделав вид, что попросту его не заметил. И он весь дрожит от страха, милый мой песик! Да, сэр, никто не может запретить мне любить моего Мампси, вот я его и люблю. И я не хочу, чтобы с ним дурно обращались, он ведь никогда меня к вам не ревновал, и притом он милый; это существо в десять раз более преданное, чем мужчина, и я люблю его в пятьдесят раз больше. Так подойдите же к нам.

Ричард улыбнулся; лицо его немного оживилось; вслед за тем он рассмеялся каким-то грустным смехом и, покорившись женской прихоти, по всей форме попросил прощения у ее любимца.

– Милый мой песик! Я убеждена, что он заметил, что нам стало скучно.

– И сам намеренно принес себя в жертву? Какое благородное существо!

– Будем думать, что это действительно так. Давайте повеселимся, Ричард, и расстанемся, не как старые чудаки. Куда девались все ваши шутки? Вы же мастер поболтать, чего же это вы вдруг замолчали? Вы не видели еще одного из моих обличий, нет, это не сэр Джулиус, подождите минутку. – Она выбежала из комнаты.

Вспыхнувшее пламя осветило мертвенно-бледное лицо. Черные волосы ниспадали на плечи и наполовину закрывали лоб. Она шла медленным шагом и, подойдя к нему, устремила на него странный взгляд, вытянутый палец ее, как у ведьмы, был опущен, и действу этому сопутствовало похоронное пение. Он ничего не слышал, он думал о том, сколь обольстительна представшая перед ним ведьма и сколь изыскан весь этот фантастический ужас. В прищуре ее глаз что-то напомнило ему давно забытую им картину; но картина эта, казалось, была занавешена. Никакой аналогии, в сущности, тут быть не могло, ибо красота этой женщины была от дьявола, а там, насколько он мог вспомнить, была красота серафическая.

Охватившее его раздумье, да и все это представление были прерваны неожиданным криком. Пылавший спирт вылился с подноса, который она держала в руках, прямо на пол. Она не растерялась и поставила поднос обратно на стол, в то время как он тушил загоревшийся ковер. Она опять закричала: ей показалось, что она сама горит^[148]. Он упал на колени и обхватил ее юбки снизу, несколько раз проведя рукой сверху вниз.

Продолжая стоять на коленях, он поднял глаза и спросил:

– Ну как, теперь вы в безопасности?

Она наклоняла голову все ниже и ниже и глядела на него сверкающими глазами; наконец волосы ее коснулись его щеки.

– А вы? – спросила она.

Неужели перед ним в самом деле была ведьма? Колдовским было ее дыхание; колдовскими – волосы: прикосновение их жалило, и казалось, что вокруг вьются змеи.

– Ну как у меня это получается, Дик? – со смехом спросила она.

– Как и все, что вы делаете, Белла, – сказал он и перевел дух.

– Послушайте! Не стану я ведьмой: меня можно сжечь, превратить в золу, но ведьмой я никогда не стану! Нет, не стану, нет, не стану.

Пропела она, тряся головой и притоптывая каблуками.

– И вид же у меня, наверное. Надо пойти и привести себя в порядок.

– Нет, не надо ничего менять. Мне нравится, когда вы такая. – Он поглядел на нее, дивясь ей и восхищаясь. – Мне никак не представить себе, что все это вы – даже когда вы смеетесь.

– Ричард, – она сделалась серьезной, – вы собирались поговорить со мной о моих родителях.

– Какой вы сейчас выглядели неистовой и страшной, Белла!

– Ричард, отец мой очень уважаемый человек.

– Белла, ваш образ будет теперь являться мне как привидение.

– Моя мать умерла, когда я была совсем маленькой, Ричард.

– Не убирайте волосы наверх, Белла.

– Я была единственным ребенком!

Она сокрушенно покачала головой, глядя на искрившийся в камине огонь.

– Ах, да! Расскажите о вашем отце, Белла. Расскажите о нем.

– Так что же, я буду являться вам, и подходить к вашей постели, и восклицать: «Час пробил»?

– Милая Белла! Если вы скажете мне, где он живет, я к нему поеду. Он примет вас. Он не откажет – он вас простит.

– Если я начну являться вам по ночам, то вы не сможете забыть меня, Ричард.

– Давайте, я поеду к вашему отцу, Белла… давайте, я поеду к нему завтра же. Отдаю вам все мое время. Больше я ничего не могу вам отдать. Белла! Белла! Дайте мне вас спасти.

– Выходит, я больше всего вам нравлюсь растрепой, негодник вы этакий! Ха-ха! – Она кинулась в сторону, и волосы ее снова разметались; проскользив по комнате, она бросилась на диван.

Голова у него закружилась: он был околдован.

– Давайте будем говорить о самых обыкновенных вещах, Дик, – донесся ее голос с дивана. – Это ведь наш с вами последний вечер. Последний? Ух! Есть от чего расчувствоваться. Как там ваш мистер Рипсон, Пипсон, Нипсон?.. Пусть это не очень лестно для него, только я неспособна запоминать подобные имена. Отчего это у вас такие друзья? Никакого благородства. Скажете, он от этого не хуже? Для меня, например, он уж очень ничтожен. Что же вы сели так далеко? Сейчас же идите сюда. Ну вот, я сяду и буду сидеть как положено, и вам здесь хватит места. Говорите, Дик!

Он размышлял о том, что глаза у нее карие. Стоило ей захотеть, и в них загорался надменный огонек, а в иные мгновенья вкруг них разливалась истома. Щеки ее горели от возбуждения. Он был юношей, а она – чаровницей. Он – героем; она – принявшим образ женщины блуждающим огоньком.

Глаза ее сделались томными, щеки порозовели.

– Вы еще не уходите от меня, Ричард? Вы еще останетесь?

У него и в мыслях не было от нее уходить.

– Это ведь наш последний вечер… боюсь, что даже наш последний час в этом мире, а я не хочу встречаться с вами в другом; бедному Дику пришлось бы спускаться в одно очень, очень неудобное место, чтобы меня проведать.

Он схватил ее за руку.

– Вот как! Так он придет и туда! Ничего не поделать: говорят, я красива.

– Вы очаровательны, Белла. Она выпила за него.

– Хорошо, допустим. Князь тьмы любит очаровательных женщин, так, во всяком случае, говорят. У этого господина есть вкус! Вы ведь пока еще не знаете всех моих совершенств, Ричард.

– Сейчас меня ничто уже не поразит, Белла.

– В таком случае, слушайте и дивитесь. – Полились звонкие рулады. – Как, по-вашему, он не сделает меня там примадонной? Никогда не поверю, чтобы они там обходились без пения. Да и сам воздух там будет благотворно влиять на голос. Понимаете, нет же ни малейшей сырости. Вы ведь видели рояль, почему же вы не попросили меня вам спеть? Я могу петь по-итальянски. У меня был учитель-итальянец… он волочился за мной. Я прощала его, оттого что все это бывало в часы, когда мы занимались музыкой. Музыканты ведь не могут без этого обойтись, бедняги!

Она подошла к роялю, взяла несколько аккордов и запела:

О сердце, сердце, рвешься ты.

– Это потому, что я такая распутница. Никаких других причин нет. Нет! Ненавижу я чувствительные песни. Ни за что не стану их петь. Та-тидди-тидди-тидди-ди… та-та! До чего же смешны были все эти женщины, когда мы возвращались из Ричмонда!

Были дни: сияньем славы

Их теченье золотил

Стан твой, обнятый оправой

Всех столетий, всех светил.

Этих дней великолепье

Вспомни… Нет! Остановись!

Пусть развеет ветром пепел

Пламени, что смотрит вниз!

– Гм! Не очень-то мне это нравится. Там-та-там-там… Эх! Я не хочу бахвалиться, Дик, а осрамиться мне тоже не хочется, потому я и не буду это петь.

Когда бы не ты, я б судьбу не кляла

И ночью в слезах не молилась.

Я б, верно, счастливой супругой была

И матерью быть не стыдилась.

– Я ведь это еще девчонкой певала, милый мой Ричард, и понятия не имела, ни малейшего понятия о том, что все это значит. Мне не надо петь такие вещи на людях. Мы ведь так благопристойны! Да! Даже мы! Мой совет:

Желанной для мужа – любою ценой –

Остаться и брак уберечь от крушенья:

Ведь если мужчине не спится с женой,

Он будет вне дома искать утешенья.

– Так уж устроены все молодые люди… так они устроены!

После всей этой болтовни она прекрасно спела испанскую балладу. Он находился в таком состоянии, когда от избытка воображения чувства становятся намного сильнее. Достаточно было намека, чтобы воображение разыгралось. Даму из баллады оскорбили, унизили. Так вот же! Вот она перед ним; нежно трубили рога; он вдыхал одуряющий аромат ночных фиалок; он видел, как над высохшею равниной в небе роятся яркие звезды, а женщина эта тоскуя сидит у окна и изливает в звуках всю горечь обманутой любви.

Герои плохо представляют себе, что с ними способно сотворить шампанское.

Она перекинулась на Венецию. Он тут же устремился вслед за ней. Венеция не принесла ей счастья. Он готов разделить несчастья любой женщины, где бы та ни оказалась. Но быть с нею! Какое же это блаженство! Неслышно скользить по ряби канала мимо домов, окутанных тьмою и мрачным прошлым; под овеянными легендами мостами; мимо дворцов, которые среди этой мертвой тишины живут кипучею жизнью; мимо высоких старинных башен, огромных площадей, и всюду вдвоем с нею, и с нею же – вырваться на серебрящиеся волны бескрайнего морского простора!

Что же это было? Шампанское? Музыка? Или, может быть, поэзия? Может быть, в самом деле опьяняли его и музыка, и вино, но сильнее всего было воздействие самой чаровницы. На скольких же инструментах может в одно и то же время играть умелая женщина! Впрочем, чаровница эта не слишком показывала свою умелость, иначе он ощутил бы ее руку. Она уже не стремилась только соблазнить его, иначе бы он заметил ее уловки. Он нравился ей – нравился так, как никто другой. Она желала ему добра. Ее самолюбие было удовлетворено. Но он был так хорош собою, и он уезжал. То, что ей нравилось в нем, ей, пожалуй, – пусть даже чуть-чуть – но все же хотелось уничтожить или, по крайней мере, посмотреть, сможет ли она это уничтожить; вас ведь тянет подчас поймать красивую бабочку, не повредив ее пестрых крыльев. Вам не хочется причинять этому нежному созданию никакой боли, хочется только тщательно вглядеться в него и насладиться чудом красок и линий, и с нежностью держать ее в руке, и радоваться при мысли, что от вас зависит – раздавить ее или нет.

Он знал теперь, кто такая эта женщина. В Севилье ли, в Венеции ли – на ней была видна печать. В то время, как она скользила лунной тропой, красота ее озарялась отнюдь не светом небес. Она была во грехе; однако, стремясь спасти ее, он был милостив к ее греху; грех этот тонул в глубинах печали.

Наступившая тишина и зашелестевшее вдруг платье вывели его из задумчивости. Одним плавным движением она очутилась около дивана. И вот она уже у его ног.

– Я была сегодня легкомысленна и беспечна, Ричард. Поймите, я этого и хотела. Я должна быть счастлива, когда мой лучший друг меня покидает.

Колдовские глаза струили на него яркий свет.

– Вы не забудете меня? А я попытаюсь… попытаюсь…

По губам ее пробежала дрожь. Он казался ей таким недосягаемо красивым.

– Если я переменюсь… если я буду в силах перемениться… Ах! Если бы только вы знали, в каких я сетях, Ричард!

Когда, услыхав это, он взглянул на ее греховную красоту, от божественного сострадания его не осталось и следа, его охватила всепоглощающая ревность; в одно мгновение она пламенем вспыхнула у него в груди, потрясла его, причиняя ему нестерпимые муки. Он склонился к ее бледному лицу, в котором была мольба. Ее глаза по-прежнему притягивали его к себе.

– Белла! Нет! Нет! Обещайте мне! Поклянитесь сделать это!

– Я погибла, Ричард! Погибла навеки! Забудьте обо мне!

– Никогда! – вскричал он, и сжал ее в своих объятиях, и принялся страстно целовать ее в губы.

Теперь она уже больше не играла роли; с каким-то, почти девическим стыдом она робко придвинулась к нему и уткнулась головою в его грудь, тяжело дыша, плача, прижимаясь к нему. Теперь это была горькая правда.

Ни тот, ни другая ни словом не обмолвились о любви.

Героя кто так обольстить сумел?