Потворство дьяволу

А теперь вот на создателя Системы испытующе глядели глаза женщины, которая его любила. Что может быть нежнее их взгляда? Однако эти кроткие настороженные женские глаза на самом деле строги. Если вы оказались ниже той мерки, которую они для вас уготовили, вы в конце концов это ощутите. Она так или иначе покажет вам, что принимала вас прежде за исполина, а теперь ей приходится свое представление о вас изменить. Вы почувствуете, как эти кроткие зеркала странным образом уменьшают ваше изображение, пока наконец они не опустятся до вашего истинного уровня и не отразят вас таким, каковы вы на самом деле. Только остерегайся, тщеславный муж, не вздумай слишком увлечься тем соблазнительно удлиненным изображением твоим, которое ты узрел в ее высоко поднятых к небу глазах! Остерегайся быть участником обмана, которому она поддалась! Всякая женщина, если только она не совершеннейшая дура, простит тебе то, что ты всего лишь мужчина, если последнее действительно так; может статься, она поймет, что ни один портной в мире не мог бы приноровиться к той воображаемой фигуре, которою она тебя наделила, и что в действительности, как ей ни тягостно это сознавать, идеальное существо, взлелеянное ее воображением, всего-навсего приютский мальчик-переросток в форменной куртке и брюках. По этому случаю она сначала бранит неумелого портного, а потом начинает подсмеиваться уже и над самой персоной. Но если, когда жизнь без обиняков говорит тебе «Будь самим собой» и когда женщина готова принять тебя таким, каков ты есть, если ты все равно захочешь во что бы то ни стало дотянуться до того однажды выдуманного ею образца, – не станешь ли ты тогда достоин презрения и насмешки? А случись тебе пасть, то разве ты не шлепнешься об землю, вместо того чтобы сравняться ростом с человеком обыкновенным? Ты можешь пасть на многие мили ниже той меры, которою она тебя меряет, и останешься цел, пострадает при этом только мальчик-переросток; но если ты падешь ниже уровня обыкновенного мужчины, то приготовься к тому, что она зашуршит платьем, поглядится украдкою в зеркало, и от преданности ее не останется и следа. Вывод из этого таков: если мы стараемся казаться иными, чем мы есть на самом деле, женщина, ради которой затеян весь этот спектакль, выведет нас на чистую воду и жестоко накажет. И этим, как правило, всякий раз кончается нежная дружба.

Если бы сэр Остин дал волю страданию, и боли, и гневу, которые, разумеется, его охватили, он мог бы дойти до неподобающих философу крайностей, и, однако, как бы низко ни уронил он свою репутацию мудреца, леди Блендиш его бы простила: она бы не стала меньше любить его, разглядев его ближе. Однако несчастный баронет поднатужил душу и напряг все мускулы тела, дабы поступать в соответствии с тем образом его, который она себе создала. Ему, великому знатоку жизни, которому не положено было чему бы то ни было удивляться, полагалось только поднять брови и сжать губы, когда прилетевшая в Рейнем зловещая птица – Риптон Томсон принес ему это неожиданное известие.

Единственное, что он сказал, когда Риптон вручил ему письма и, одолеваемый искупительной головною болью, он отправился спать, – были слова:

– Вы видите, Эммелина, никакую систему нельзя строить на столь зыбкой основе, как человеческое существо.

Поистине философическое замечание в устах того, кто вложил в это около двадцати лет напряженной работы. Может быть, даже чересчур философическое для того, чтобы его можно было счесть безыскусственным. Оно позволяло судить о том, что больше всего его уязвило. Ричард перестал быть в его глазах тем, чем он его сотворил, – предметом его гордости, а вместе с тем и радости: он превратился в обыкновенное человеческое существо, стал таким, как все остальные. Ярко сиявшая в небе звезда скатилась вниз.

И все-таки, что же худого содеял наш юноша? И в чем оказалась несостоятельною Система?

Вот какие вопросы задавала себе леди Блендиш, выказывая сочувствие оскорбленному отцу.

– Друг мой, – сказала она, нежно взяв его за руку перед тем как уйти. – Я знаю, как вам тяжело. Я знаю, какое это для вас разочарование. Я не прошу, чтобы вы простили его сейчас. В том, что он любит эту молодую особу, сомневаться не приходится, а если встать на его место, то разве он не вел себя благородно и именно так, как вы сами того бы хотели, и не опозорил эту девушку? Вы еще подумайте об этом. Это непредвиденный случай… несчастье… страшное несчастье…

– На этом свете бог внутри машины, а не вне ее^[111],– оборвал ее сэр Остин, пожимая ей руку.

В любое другое время она бы любовно удержала в памяти эти слова и потом восхищалась ими: теперь они показались ей извращением, тщетою, ложью, и, несмотря на то, что она по-прежнему жалела его, у нее явилось искушение обратить их против него.

– Знаете, Эммелина, – добавил он, – я очень мало верю в счастье или несчастье, которым люди приписывают свои успехи и промахи. Это вершители судеб, весьма полезные для романистов; что до меня, то я достаточно высокого мнения о плоти и крови и верю, что историю свою мы творим сами, не прибегая ни к какому вмешательству извне. Непредвиденные случаи?.. Ужасные несчастья?.. Что это такое?.. Спокойной ночи.

– Спокойной ночи, – ответила она взволнованно и печально. – Когда я сказала «несчастье», я, разумеется, имела в виду, что виноват он сам… только… можно вам оставить письмо, которое он мне написал?

– Полагаю, что у меня и без этого достаточно всего, над чем поразмыслить, – ответил он и сухо ей поклонился.

– Да благословит вас господь, – прошептала она. – И… позвольте вам сказать… не затворяйте своего сердца наглухо.

Сэр Остин заверил ее, что надеется, что этого не произойдет, но едва только она ушла, он запер его так крепко, как только мог.

Если бы, вместо того чтобы сказать: «Никакую систему нельзя строить на столь зыбкой основе, как человеческое существо», он сказал: «Никогда не экспериментируйте над человеком», – он в отношении себя самого был бы все-таки ближе к правде. Предметом его опыта было все человечество, воплотившееся для него в образе сына, которого он любил больше всего на свете, и сразу же после того, как появились все основания думать, что этот опыт не удался, он взвалил неудачи всего человечества на плечи сына. Теперь он начинал понимать, почему Ричард так безудержно хохотал, сев в поезд и распрощавшись с ним; этот смех звучал у него в ушах как издевательство низших элементов человеческой натуры над каждым усилием возвысить ее и облагородить. Юноша действовал по заранее продуманному плану. Сэр Остин мог теперь проследить каждый его шаг. Та странная маска, которую сын носил после болезни; то, что он выбрал себе в спутники вместо Адриена ни на что не годного дядюшку Гиппиаса, – все свидетельствовало о совершенно явном, тщательно продуманном плане. Ничто не могло заглушить теперь тот его отвратительный смех. Низкое, как и все остальные, вероломное, сотканное из страстей существо, употребляющее все силы только на то, чтобы удовлетворить эти страсти… – пример, который как нельзя лучше выражал все слабости человеческой натуры! Манихейство^[112], с которым сей назидательный апологет человеческой природы пытался справиться в течение долгих лет (и которое в какой-то степени было положено в основание всей Системы), теперь застилало все остальное и завладевало его душой. В то время как он сидел у себя в библиотеке один, окруженный мертвою тишиной, перед ним вдруг предстал дьявол.

Как же нам удостовериться, вершим мы или нет судьбы тех, кого любим, причастны ли мы к их истокам?

Отец Ричарда сидел теперь у истоков, откуда брало начало будущее его сына, и дьявол шепнул ему:

– Главное – не волнуйся; ничего не предпринимай; решительно ничего; ты должен выглядеть бодрым, дабы люди могли видеть твое явное превосходство над существом, которое тебя обмануло. Ибо уязвлен ты не самою свадьбой, а учиненным над тобою бесстыдным обманом.

– Что делать! – ответил баронет. – Действительно никакой не свадьбой, а именно бесстыдным обманом; это он губителен и тлетворен; это он сокрушил все мои заветные надежды, все взлелеянные в сердце замыслы! Нет, не свадьба, а постыдный обман! – И, скомкав письмо сына, он кинул его в огонь.

Так как же нам распознать темного главу манихеян, если он нашептывает нам на ухо наши же собственные мысли? А тот продолжал шептать:

– А что твоя Система! Если ты хочешь явить миру свою стойкость, найди в себе мужество от нее отказаться; расстанься с этим замыслом, осуществить который тебе не дано, сумей увидеть ее такою, какова она в действительности – мертвой, чересчур высокой для человека.

– Что делать! – пробормотал баронет. – Каждому, кто задумал спасти человечество, уготована гибель на кресте!

Всеми мыслями своими он потворствовал дьяволу.

Он тут же взял фонарь, накинул свой старый плащ, надел шляпу и пошел взглянуть на Риптона. Этот дошедший до полного изнеможения гуляка, этот живущий без руля и без ветрил юноша спал мертвым сном. Голову он обмотал платком, и разинутый рот, и храпящий нос, который торчал кверху, придавали ему до крайности жалкий вид. Баронету вспомнилось, сколько раз он сравнивал этого мальчика со своим, таким умным, способным, подающим такие надежды! А по сути дела, чем же они отличались друг от друга?

– Одна только позолота! – ответил его собеседник.

– Да, – согласился он. – Должен сказать, что этот ни разу не прибегал к продуманным козням, для того чтобы обмануть отца; его страстей никто не пресекал, и душа у него в итоге не такая испорченная, как у того.

При свете фонаря Риптон со своим провалившимся подбородком и сопевшим носом в большей степени был человеком, и притом человеком честным, какое бы отвращение ни вызывал теперь его вид.

– Боюсь, что без госпожи Случайности нам при всем желании не обойтись! – прошептал его наставник.

– Неужели заложенное в нас злое начало надо чем-то питать, дабы оно окончательно нас не разъело? – вскричал сэр Остин. – И неужели никакой ангел не придет нам помочь, пока все это не будет исчерпано? И неужели весь искус заключается в том, чтобы не поддаться его губительному действию и остаться чистым.

– Мир устроен по-своему мудро, – произнес все тот же вкрадчивый голос.

– Невзирая на то, что он глядит на себя сквозь бутылку портвейна? – спросил баронет, вспомнив поверенного своего Томсона.

– Мудрец не стремится быть чересчур мудрым, – разъяснил голос.

– И опьяняется обилием жизненных благ!

– Человеческая натура слаба.

– И с госпожой Случайностью нельзя не считаться, и грехи молодости неизбежны?

– Это всегда было так.

– И всегда будет?

– Боюсь, что да! Невзирая на все твои благородные усилия.

– Так куда же все это приведет? И чем завершится?

Ответом ему был смех Ричарда, зловещими раскатами огласивший просторы Лоуер-Холлза.

Диалог этих звучавших под черепною коробкою голосов закончился тем, что баронет снова спросил, отличаются ли сколько-нибудь заметным образом друг от друга средоточие всех его надежд и этот пьяный дылда, и услышал в ответ, что это существа совсем разные по духу. Услыхав это, он отступил.

Бороться с искусителем сэр Остин не стал. Он сразу же пригрел его у себя на груди, как будто уже вполне для этого созрел, и, прислушиваясь к его ответам, приготовился покорно исполнять его волю. Оттого что он страдал и решил переносить свое страдание безропотно, не разделяя его ни с кем, ему стало казаться, что душа его в этих муках обретает истинное величие. Он восстал против всего мира. И весь мир его победил. Что же ему теперь делать? Запереть сердце на замок, а на лицо надеть маску; вот и все. Ему подумалось, что опережающие ход вещей люди столь же бесполезны для человечества, как и плетущиеся в хвосте. Откуда же нам знать, что кто-то движется позади или что кто-то пошел по проложенной нами дороге. Все, что мы завоевали для других, неминуемо гибнет, а мы остаемся лежать там, куда нас низвергли.

Вот так изощренный ум и чувствительное сердце этого не способного преодолеть свою ограниченность человека решили приукрасить отступление и оправдать совершенные им промахи; он принялся уничтожать все то, что создал своими руками. Он вполне мог бы повторить сейчас некогда им же сказанные слова, что бывают часы, когда чистейшее существо начинает хитрить, как лиса. В постигшем его, и только его одного, горе он без колебаний возвел хулу на все человечество в целом, обвинил его так же, как в ту пору, когда на его долю выпало то, что он называл своим испытанием. Как он все это тогда перенес? Он надел маску и скрыл под нею свое лицо. И, готовя испытание для своего сына, он прибег сейчас к тому же. Он отнюдь не настаивал, что именно так должен вести себя человек в беде, а ведь об этом он мог говорить убежденно и горячо. Поступая так, он был движим неким инстинктом, а устоять и не поддаться инстинкту в критические минуты дано только натурам незаурядным.

К тому же надеть маску ему было тягостно; более тягостно, чем тогда, когда у него все еще оставалась возможность кому-то приоткрыть свое сердце; и его всегда поддерживало спартанское уменье переносить страдание, ничего при этом не предпринимая.

– Не делай ничего, – сказал дьявол, которого он пригрел; в данном случае сказанное означало: «Вбери меня в себя и не извергай». До чего же великолепна и целительна в людях вспышка гнева, когда она удерживает их от кровопролития. И может ли избавиться от этого гнева тот, кто в себе его затаит? Сэру Остину было не легче переварить этот гнев, чем несчастному Гиппиасу утенка. Вместо того чтобы потухнуть, ярость его еще больше разгорелась. То, что сидящий в нем зверь сейчас не рычал, не означало еще, что он стал менее опасен, и хоть он и решил ничего не предпринимать, дьявол в нем втайне продолжал свое дело.

Сидя у истоков судьбы Ричарда в безмолвии своей библиотеки, баронет слышал, как пощелкивают затухающие в золе угольки и как гудит тишина, когда чудится, что полуночные парки усердно прядут свои нити. Мягкий свет лампы падал на бюст Четема.

На рассвете послышался легкий стук в дверь. Леди Блендиш скользнула в комнату. Она стремительно подошла к нему и взяла его за обе руки.

– Друг мой, – проговорила она, со слезами на глазах, вся дрожа, – я боялась, что не застану вас здесь. Я так и не уснула. А как вы?

– Все в порядке, Эммелина, все в порядке! – ответил он, силясь сдвинуть брови, чтобы маска была на месте.

Ему хотелось, чтобы пришел Адриен. Ему был сейчас до крайности нужен именно он. Баронет знал, что мудрый юноша безошибочно угадает, как ему надо себя вести с ним, и он в душе признавался себе в собственной слабости, требовавшей, чтобы люди вели себя с ним теперь именно так, а не иначе. К тому же Адриен – он в этом не сомневался – принял бы его целиком таким, каким он хотел казаться, и не стал бы терзать его, пытаясь отомкнуть его запертое сердце, в то время как женщина – он этого боялся – стала бы себя вести слишком по-женски, и расплакалась бы, и разразилась мольбами; словом, случилось бы все то, что он больше всего ненавидел. Вот почему он принялся постукивать ногою об пол и, отвечая леди Блендиш, что все в порядке, приветлив с нею не был.

Она села рядом, продолжая крепко сжимать его руку и нежно удерживая другую.

– О, друг мой! Можно мне положиться на вас? Можно вам что-то сказать? – Она пододвинулась к нему еще ближе. – Вы же меня знаете. Я не хочу ничего иного, кроме как быть вашим другом. Я всей душой разделяю ваше горе, так неужели я не заслужила вашего доверия? Кто больше меня пролил слез над вашими большими и страшными несчастьями? Я бы не пришла к вам сейчас, но я твердо верю, что разделенное горе снимает с души тяжесть, и именно теперь вы можете ощутить женскую помощь и почувствовать, чем женщина могла бы для вас стать…

– Можете быть уверены, Эммелина, – торжественно сказал он, – что я вам признателен за ваши намерения.

– Нет, нет! Не за намерения! И не надо меня благодарить. Подумайте о нем… подумайте о вашем милом мальчике… О нашем Ричарде, как мы его называем. О, не думайте только, что с моей стороны это нелепое суеверие, но сегодня меня одолела тревога, и я никак не могла от нее отделаться, пока наконец не встала и не пришла к вам… Прежде всего, скажите мне, что вы его простили.

– У отца не может быть дурных чувств к сыну, Эммелина.

– Вы всем сердцем простили его?

– Сердце мое приняло все, что он ему принес.

– И вы окончательно его простили?

– Жалоб вы от меня никаких не услышите. Последовало унылое молчание. Леди Блендиш задумчиво на него посмотрела и со вздохом сказала:

– Да, я знаю, какое у вас благородное сердце и как вы не похожи на всех остальных!

Он высвободил из ее ослабевшей руки свою.

– Вам следовало бы лечь, Эммелина.

– Мне все равно не уснуть.

– Идите, мы поговорим в другой раз.

– Нет, это надо сделать сейчас же. Вы помогли мне, когда я силилась вырваться к другой жизни, и мне думается, что, как я ни слаба, я могу вам теперь помочь. Сегодня ночью мне пришло в голову, что если вы не помолитесь за него и не благословите его… все кончится плохо. Друг мой, исполнили вы это или нет?

Он был уязвлен и обижен, и ему едва удавалось скрыть свои чувства, невзирая на маску.

– Вы это исполнили, Остин?

– Что и говорить, вы придумали новый способ приобщать отцов к безрассудству их сыновей, Эммелина!

– Нет, дело совсем не в этом. Но вы помолитесь за своего мальчика, вы благословите его прежде, чем рассветет?

Ему пришлось сделать над собой усилие, чтобы спокойно произнести:

– Итак, я должен все это сделать, иначе все окончится плохо? А как же еще это может окончиться? Разве я могу спасти его от того, что он посеял? Подумайте, Эммелина, о том, что вы сказали. Он содеял тот же грех, что и его кузен. Вы увидите, чем все это кончится…

– О, тут все другое! Эта молодая особа совсем не из тех, не из того круга, с которым связал свою жизнь несчастный Остин Вентворт. Право же, это совсем другое. А что до него, то будьте справедливы и признайте, что он поступил благородно. Я думала, вы это оценили. Эта девушка очень красива, в ней налицо признаки хорошего воспитания, она… право же, думается, что, будь ее положение другим, вы бы не смотрели на нее так неблагосклонно.

– Что же, может быть, она чересчур хороша для моего сына! – в словах баронета слышалась беспредельная горечь.

– Никакая женщина не может быть чересчур хороша для Ричарда, и вы это знаете.

– Давайте не будем больше о ней говорить.

– Хорошо, я буду говорить только о нем. Встреча их была роковою случайностью. Мы думали, что любовь его к ней угасла, и так думал он сам до тех пор, пока не увидел ее опять. Они встретились, он подумал, что мы что-то против них замышляем, подумал, что может навеки ее потерять, и в порыве безрассудства он это сделал…

– Моя Эммелина отлично умеет оправдывать тайные браки.

– Ах, пожалуйста, без шуток, друг мой. Послушайте, неужели вы в самом деле хотели бы, чтобы он поступил так, как на его месте обычно поступают молодые люди с девушками низкого происхождения?

Сэру Остину вопрос этот не понравился. Очень уж жестоко из него всё начинали выпытывать.

– По-вашему, – сказал он, – отцы должны сидеть сложа руки и соглашаться либо на такие позорные браки, либо на то, чтобы подобным особам губили жизнь.

– Я не это хочу сказать, – вскричала леди Блендиш, напряженно думая о том, что именно она хочет сказать и как это выразить. – Я хочу сказать, что он… что он ее полюбил. Разве в его годы это не безрассудство? Но главное, что я хочу сказать, это… не наказывайте его. Нет, вы не отнимете у меня вашу руку. Подумайте о его гордости, его впечатлительности, его неуемном буйном нраве – буйном, когда с ним поступают несправедливо; подумайте, какую силу ему придает любовь; подумайте об этом, друг мой, не забудьте о том, как он вас любит.

Сэр Остин улыбнулся восхитительной, исполненной жалости улыбкой.

– Просить, чтобы я избавил его, или кого бы то ни было, от последствий совершенных поступков, Эммелина, – это означает просить большего, чем позволяет существующий порядок вещей. В нашем мире такого никогда не случается. Я не могу это сделать. Последствия – это то, что естественно вытекает из наших поступков. Дитя мое, в вас говорит чувство, а это ведь не что иное, как проявляющееся во всем безумие нашего времени – это призрачный туман, искажающий все очертания жизни, которой мы все живем. Вы просите меня перенести его в золотой век, независимо от того, как он себя поведет. Все, что можно было сделать для того, чтобы он шел путем добродетели и истины, я в свое время сделал. Он стал мужчиной и, как подобает мужчине, должен пожать то, что посеял.

Смущенная собеседница его вздохнула. Вид у него был такой непреклонный; говорил он с такой уверенностью, что можно было подумать, что мудрость для него важнее, чем любовь к сыну. И вместе с тем сына он любил. Не сомневаясь в том, что за всеми его высокими словами стоит эта любовь, она все еще благоговела перед ним, притом что была озадачена и понимала, что он уклоняется от прямого ответа.

– Я прошу вас только об одном, – сказала она, – откройте ему ваше сердце.

Он молчал.

– Хоть вы и называете его мужчиной, он навсегда будет дитя вашей Системы, друг мой.

– Вы собираетесь утешать меня, Эммелина, перспективой того, что, губя себя, он тем самым щадит всех молодых женщин. Разумеется, это кое-что значит!

Она начала пристально вглядываться в маску. Маска оказалась непроницаемой. Он мог встретиться с нею глазами, ответить на пожатье ее руки и улыбнуться, и все равно не выказать своих чувств. И он не видел и тени лицемерия в том, что пытался поддерживать созданный ее воображением высокий образ, прикрывая философскими рассуждениями свою оскорбленную отцовскую любовь. Он не понимал того, что перед ним настоящий ангел: ангел слепой и слабый, но тот, которого ему послала судьба.

– Вы простили меня за то, что я пришла сюда к вам? – наконец спросила она.

– Право же, я могу прочесть все намерения моей Эммелины.

– Они очень малого стоят. Я чувствую, какая я слабая. Я не в состоянии выразить и половины всех моих мыслей. О, если бы я только могла!

– Вы очень хорошо говорите, Эммелина.

– Во всяком случае, вы меня простили?

– Ну, разумеется.

– И прежде чем я уйду от вас, дорогой друг, вы простите меня и за другое?.. Могу я попросить вас об этом? Вы благословите его?

Он снова замолчал.

– Помолитесь за него, Остин! Помолитесь за него, прежде чем рассвело.

Она соскользнула к его ногам и прижала его руку к груди.

Баронет был поражен. Из страха перед излияниями нежности, которые должны были его разжалобить, он отодвинул кресло, и встал, и отошел к окну.

– Уже рассвело! – воскликнул он с напускною веселостью, распахивая ставни и глядя на озаренную утренними лучами лужайку.

Леди Блендиш, стоя на коленях, утерла набежавшие слезы, после чего подошла к нему и молча принялась смотреть на запад, где над Ричардом сияла ущербная луна. У нее создалось впечатление, что ей не удалось растрогать сердце баронета оттого, что она преждевременно и чересчур настойчиво стала этого добиваться, и она обвиняла себя больше, нежели его. Все это время она вела себя с ним, как с человеком необыкновенным, теперь же она была вынуждена признать, что чувства его, по сути дела, мало чем отличаются от чувств обыкновенных людей, каким бы спокойным ни выглядело его лицо и какой бы умиротворенной ни казалась его мудрость. С этой минуты она начала относиться к нему критически и принялась изучать своего кумира – занятие отнюдь не безопасное для кумиров. Теперь, когда она как будто перестала говорить о том, что было для него мучительно, он наклонился к ней и, как человек, который хочет загладить совершенную им грубость, прошептал:

– Хорошая женщина – это, в конечном итоге, величайшее благословение господне! Моя Эммелина достойно выдержала эту бессонную ночь. Она не посрамит и наступающего дня. – И он посмотрел на нее ласково и нежно.

– Я могла бы выдержать еще много, много таких ночей, – ответила она, глядя ему в глаза, – и вы бы заметили, что я стала бы выглядеть все лучше и лучше, если бы только… – но у нее не хватило присутствия духа, чтобы все договорить до конца.

Может быть, ему требовалась безмолвная форма утешения; может быть, красота и кротость темноглазой леди растрогали его; во всяком случае, их платонические отношения продвинулись чуть дальше: он положил руку ей на плечо. Она ощутила прикосновение этой руки и стала говорить о том, что уже утро.

Стоя так рядом, они вдруг услышали за спиною что-то вроде стона и, обернувшись, увидали направленные на них глаза Динозавра. Леди Блендиш улыбнулась, однако баронет не мог скрыть замешательства. В силу какого-то рокового стечения обстоятельств ни один шаг их невинной любви не обходился без непрошенного свидетеля.

– М-да, извините меня, – промямлил Бенсон, уныло застыв на месте с вытянутой вперед головой. Ему было велено выйти вон.

– Я, верно, тоже пойду и попробую немного поспать, – сказала леди Блендиш. Прощаясь, они спокойно пожали друг другу руки.

После этого баронет позвал Бенсона.

– Принесите мне завтрак, и как можно скорее, – распорядился он, не обращая никакого внимания на мрачный и оскорбленный вид Бенсона. – Я сегодня рано поеду в город. А вы, Бенсон, вы тоже поедете в город сегодня же или завтра, если вам это удобнее, и захватите с собой свою расчетную книжку. Передадите ее мистеру Томсону. Сюда вы больше не вернетесь. Вам будет положено содержание. Можете идти.

Грузный дворецкий пытался что-то сказать, но от этого ужасного известия и повелительного жеста баронета у него перехватило горло. Остановившись в дверях, он сделал еще одну попытку заговорить, от которой все складки его отвислой кожи жалким образом затряслись. Но последовавший за этим еще один нетерпеливый жест, не дав ему вымолвить ни слова, выслал его вон, и Рейнем избавился от единственного жившего в его стенах ревнителя Великой Догмы помпельмуса^[113].