Глава десятая. Во все глаза следил Заблукаев за происходящим на родине

Во все глаза следил Заблукаев за происходящим на родине. Сбывались самые худшие его предсказания, а он не хотел верить своей прозорливости. Ведь изрекал свои пророчества он не затем, чтобы они сбывались, а с тем, чтобы предостеречь людей. Но вот все до единого его предсказания сбылись, а он не ощущал злорадства, не чувствовал себя победителем. Ему бы ощутить хотя бы небольшое удовлетворение, хоть строчкой заявить, что он‑то предупреждал, он‑то говорил, – но Заблукаев испытывал только усталость и страх. Там, в стране, которую он оставил, на глазах утверждалось враждебное царство. Объявив о роспуске логопедии и ликвидации всех соответствующих служб, всенародный съезд, в котором большинство получили оппозиционные партии, продлил свои полномочия и взял на себя подготовку к парламентским выборам. Первые вооруженные стычки начались почти сразу же: части логопедической милиции не пожелали сложить оружи‑я и подчиниться новой власти и вступили в столкновения с лингварскими дружинами, которые взяли на себя функции внутренних войск при новом режиме. Вначале разрозненная, ломилиция быстро сплотилась под руководством не сложившего полномочий обер‑комиссара Прозоровского и члена Исправительного комитета Страхова. Последний объявил себя новым чрезвычайным главным логопедом: Ирошников в то время уже сидел под домашним арестом, как и большинство других высших логопедов. Однако, несмотря на численное превосходство, части ломилиции были выдавлены из столицы лингварами, которые дрались свирепо и страшно, – ими руководил вышедший из подполья брат Панцербрехер, безумный человек, просидевший в тайном погребе одиннадцать лет. Ломилиция закрепилась на подходах к столице и принялась готовиться к штурму.

Вот в такой обстановке и прошли эти выборы. Сразу после того, как были объявлены их результаты, в здание Управы вошли победители, оппозиционные партии, и попросили проигравших освободить помещение. Туда же переместился всенародный съезд, ставший парламентом. В этот день здание Тайного департамента было подожжено неизвестными, а ликующие толпы принялись громить логопедические коллегии и крушить священные статуи богини Нормы. Беспорядки были с трудом подавлены.

Старая Партия получила в парламенте три места – это был символический жест победителей. Что касается остальных мест, то оказалось, что они разделены поровну между двумя выигравшими партиями. Партия Языка немедленно потребовала пересчета голосов. «Истинно‑Надодное Дело» отказалось. Тогда лингвары объявили чрезвычайное положение. Уже на следующий день столица была под их контролем, и сообщение со страной прервалось.

Но понял Заблукаев, что настало Царство Истинного Языка, не тогда, а через некоторое время, когда ему сообщили, что эмигранты‑тарабары начали отбывать обратно на родину целыми составами. Власти тоже быстро смекнули, что к чему, и начали помогать им в этом добровольном возвращении. Заблукаеву тоже предложили возвратиться – он отказался. К нему вернулись забытые страхи, он почти совсем перестал выходить на улицу, боясь, что его заберут в репатриационный лагерь. Его газета в те дни продолжала выходить, но целыми кипами возвращали почтальоны обратно в редакцию свежеотпечатанные и разосланные номера. У газеты резко сузился круг подписчиков. Большинство их приняло решение вернуться на родину и драться с врагами языка. Среди этих возвращающихся были и тарабары, и лингвары, до этого спокойно жившие бок о бок и делившие тяготы изгнания. Теперь это были враги. Те, кто пока оставался в городе, устроили охоту друг на друга. Ни дня не проходило без сообщения, что найдены очередные тела с огнестрельными ранениями. Внезапные перестрелки в самом центре города стали обычным делом, полиция сначала безуспешно пыталась разобраться, а потом решила сменить тактику, и по домам эмигрантов прошли рейды. Десятки людей целыми семьями были насильно отправлены в репатриационные лагеря и высланы на родину.

Заблукаев и сотрудники газеты под эти репрессии не попали: они были на особом положении. Но перед ними встала другая проблема – как сохранить подписчиков. Ведь, как ни странно, Заблукаев оказался в зависимости от них, этих носителей враждебного языка, дикарей, среди которых он сеял истинное слово. Они читали его. Теперь их не осталось. Его подписчики жили и в других европейских странах, но и там люди внезапно снимались с места и возвращались на родину.

Однажды утром, когда Заблукаев сидел у себя в кабинете и раздумывал, как лучше объявить спонсору о сокращении тиража, секретарша сообщила, что к нему явился визитер. Заблукаев в последнее время принимал всех посетителей: все равно к нему сейчас редко заглядывали, а польза от посетителей, как он сообразил, могла быть. В кабинет вошел полноватый уверенный улыбчивый человек, одетый как европеец. Заблукаев предложил садиться.

– Вы, наверняка, меня не знаете, – произнес визитер приятным голосом. – Но так случилось, что я прекрасно знаю вас. Я один из ваших самых внимательных читателей. Вы, наверное, помните Девеля Евгения Леонидовича? Я его заместитель. Моя фамилия Закревский, Виталий Николаевич.

– Чем могу? – коротко спросил Заблукаев.

– Вы, наверное, не ожидали видеть здесь логопеда, – сказал неожиданный гость, оглядываясь. – Я, знаете ли, и сам…

– Как здоровье уважаемого Евгения Леонидовича?

Закревский откашлялся.

– Когда я видел его последний раз, было ничего. Он, знаете, весьма бодро собирался драпать, как и все мы.

– Неужели драпать?

– Вы что же, ничего не знаете? Ах да, вести сюда не доходят. Я бы сказал, обстановочка просто швах. Нас фактически объявили вне закона. В городе люди в шкурах, натуральным образом в шкурах – они спустились с гор, где прятались от нас, и теперь ищут логопедов.

– Лингвары? – заинтересовался Заблукаев.

– Никто не знает. Никто не разбирает, кто среди них кто. Я успел навести кое‑какие справки – среди них много немтырей, они охотятся за речеисправителями. Но если им попадается логопед, то и ему достается. Они считают, что мы все поддерживаем Страхова.

– А разве нет?

Закревский покачал головой.

– До вас и вправду новости не доходят. Вы знаете, что много наших заявили о своей лояльности этой новой власти? Ирошников, например. Ну, его я всегда считал мерзавцем.

Заблукаев помолчал, а потом спросил:

– Так чем все‑таки обязан визиту?

Закревский тоже ответил не сразу.

– Видите ли, Лев Павлович, – сказал он, – я только что с поезда, буквально всю ночь ехал. Когда поезд отправлялся, вокзал был еще под контролем наших, они отправляли все поезда. Что сейчас – не знаю. Чудом вырвался. Но не в этом дело. Я здесь, чтобы выказать вам свое почтение. И хочу сказать, что сильно ошибся в вас. Мы все сильно в вас ошиблись. Вы в одиночку делали здесь то, что обязаны были делать мы. Впрочем, довольно громких слов. Хочу вас успокоить – не тревожьтесь о подписке. Скоро ваших подписчиков прибавится.

– Вот как? Вы, значит, в курсе всех редакционных дел?

– Уж так сложилось, – с улыбкой развел Закревский руками. – Я ведь был вашим куратором. Что буду сейчас делать – не представляю.

– У меня нет сомнений, что дело вы себе найдете.

– Вашими бы устами да мед пить, Лев Павлович. А издание ваше весьма известно в наших узких кругах. Политический департамент, так тот просто брал ваши статьи и без изменений пускал в дело.

– Только вот толку не видно.

Улыбчивое лицо Закревского переменилось и закостенело.

– Это все потому, – произнес он сквозь зубы, – что у власти находились изменники. Это они предали идею, проклятые иуды! Ирошников и иже с ним. Вообразите, не успели те прийти к власти, как они уже заявили о готовности им служить. Подлые негодяи! Страхов – вот настоящий герой. Сейчас он стягивает силы со всей страны. Скоро столица будет под его контролем.

– Отчего же вы не там?

– Я не военный, – поморщился Закревский. – К тому же на нас, сотрудников департамента, устроили настоящую облаву. Вообразите – к ним откуда‑то попали штатные списки, с адресами, телефонами. Хорошо, что я с семьей сразу съехал. Нет‑нет, у меня с самого начала не было никаких иллюзий. Вот и Евгений Леонидович, когда мы виделись с ним в последний раз, так мне и сказал: у меня, говорит, Виталий Николаевич, совершенно не осталось никаких иллюзий. Умнейший человек.

– Я имел возможность в этом убедиться.

– А он с высочайшим уважением отзывался о вас. Когда вы, так сказать, вышли из‑под нашего надзора, он так мне и сказал: умница Заблукаев, всякий на его месте поступил бы так же.

Он покивал головой, поулыбался чему‑то своему и рывком поднялся.

– Ну, Лев Павлович, рад был знакомству. Держитесь – скоро сюда понаедет столько наших, что придется вам сделать газету ежедневной. И я немедленно подпишусь, дайте только осмотреться да пристанище найти. Очень интересно пишете, да. Ну‑с, прощайте.

«Ну и ну, – изумленно подумал Заблукаев, когда за гостем закрылась дверь. – Это прямо поразительное явление. Что же там такое происходит? Нет, заместитель Девеля!»

И он, пораженный, рассмеялся.

Новости начали поступать вскоре после этого неожиданного визита. Но это были противоречивые новости, которые привозили напуганные люди. В них было не узнать прежних сановитых логопедов, больших и малых. По их словам, страна разделилась на несколько лагерей. С одной стороны были восставшие логопеды под начальством Страхова (обер‑комиссар Прозоровский был убит в одном из боев). Им противостояли лингварские дружины и регулярные части, сформированные из добровольцев‑тарабаров. Но между собой две победивших партии были так же в состоянии войны. По некоторым свидетельствам, все три воюющие стороны время от времени шли между собой на сговор, и тогда союзная армия лингваров и логопедов громила тарабаров, чтобы уже через несколько дней сборные части тарабаров и лингваров нападали на логопедов.

Вдобавок ко всему была еще Партия. Вначале совершенно деморализованная своим поражением на выборах, она быстро собралась с силами и кинула клич среди своих сторонников защищать единство страны. Некоторые районы полностью контролировались ее ополченцами.

Тогда же Заблукаев узнал и о вождях этой войны. Он ожидал услышать имя Гоманова: наверняка, сумасбродный Дуководитель возглавил один из враждебных лагерей. Однако, судя по единодушному свидетельству всех новоприбывших, Гоманова постигла иная участь. Он погиб в те дни, когда лингвары захватили столицу, и с ним был уничтожен его штаб. К тому времени авторитет Гоманова среди тарабаров пал так низко, что этой смерти практически не заметили. Дело в том, что Гоманов уже не считался Дуководителем. Причина была проста: у тарабаров появился новый вождь, за которым пошли все. Им провозгласил себя Куприянов, бывший генерал‑прокурор Управы. Когда он объявил о том, что он‑то и есть Дуководитель, которому до времени пришлось скрываться, новость приняли скептически. Однако Куприянов, уже не скрывавший своей гундосости, снова и снова напоминал о своих заслугах и о том, что только ему удалось провести реформы, которые, в конечном счете, и установили в стране Царство Истинного Языка. Перед лицом таких заслуг вскоре не осталось никого, кто бы не признал – да, он и есть подлинный Дуководитель.

Ненависть к Купдиянову, как он стал называться, со стороны всех «бывших» не поддавалась описанию. За ним охотились и бывшие логопеды, и члены бывшей Партии, которая была к тому времени запрещена, и лингвары, и наиболее радикальные тарабары. Но у Купдиянова было одно несомненное преимущество – его громадная популярность, которой он пользовался в народе со времен своего генерал‑прокурорства. Мистические идеи лингваров не привлекали к себе широких слоев населения. А вот политическая платформа «Истинно‑Надодного Дела» и харизма его вождей завоевывала себе в народе все больше и больше симпатий. Войска тарабаров росли в численности. На их сторону стало переходить городское население, и в один прекрасный день тарабарские части провели успешную операцию, в течение двух дней полностью очистив столицу от ломилиции и лингварских дружин.

Новая власть особым декретом распорядилась, чтобы все логопеды, за исключением тех, кто был помещен под арест, явились на особые пункты и встали на учет. Те, кто не последует этому приказу, объявлялись вне закона. Власти обещали неприкосновенность тем, кто подчинится и объявит о своей лояльности. Многие логопеды последовали приказу, но еще больше было тех, кто тайно бежал за границу. Впрочем, поначалу власти не препятствовали бегущим и без разбора выпускали из страны всех желающих. Была объявлена амнистия для всех пострадавших от старого режима, которых призвали возвращаться из‑за границы. Одновременно тысячи логопедов и бывших речеисправителей бежали за рубеж.

Их‑то и увидел Заблукаев. Теперь много времени он проводил на вокзале, опрашивая прибывающих. Среди них все больше и больше попадалось раненых: это были бегущие бойцы из частей Страхова. От них он узнавал леденящие подробности о том, что тарабарские войска не берут раненых, о массовых расстрелах пленных, о начавшемся разложении войска логопедов. То же самое, судя по всему, происходило с лингварскими дружинами. Однако, в отличие от логопедов, отношение тарабаров к прежним соратникам было куда лучше: пленных лингваров не сажали в тюрьмы, а отпускали, взяв с них соответствующую клятву на верность. Серьезных успехов тарабары, которые начали превращаться в главенствующую силу, добились в боях с ополчением из бывших членов Партии: все районы, контролируемые ополченцами, были очищены, а остатки дружин слились с отступающими войсками логопедов.

То были страдные дни. Заблукаев сутками не покидал редакции. Старые антипатии забылись. Для него уже неважно было, по чьей вине разразилась эта страшная война, кто привел страну и язык к пропасти. Призывы к стойкости, патриотические стихи и песни, аналитические сводки с мест сражений заполнили страницы газеты. У Заблукаева появилось множество корреспондентов. Ему стало известно, что его газету переправляют на боевые позиции, как листовку. Поэтому он не прекращал своих проповедей на тему правильной речи: ведь именно за язык, по его зрелому убеждению, и велась эта война.

Через несколько месяцев стало известно, что вожди тарабаров и лингваров заключили между собой союз и договорились о коалиционном правительстве. Во главе его встал тот же Купдиянов. Армия логопедов к тому времени была отброшена к самым рубежам страны. Европу захлестнул поток беженцев. В городе от бывших соотечественников некуда было деваться. Среди них было множество раненых и инвалидов. Понимая обстановку, европейские правительства открыли для беженцев свои рынки труда, и теперь повсюду, на стройках и дорожных работах, за рулем такси и среди ресторанных столиков, можно было увидеть бывших логопедов, больших и малых. В редакцию к Заблукаеву стояли длинные очереди желающих получить журналистскую работу: сам он уже не справлялся и решил нанять от силы трех‑четырех помощников. Тираж «Правила» вырос до сотен тысяч экземпляров.

Стали появляться и другие эмигрантские газеты, основанные бывшими логопедами. Они, однако, все признавали авторитет заблукаевского издания и занимались, в основном, сведением счетов между собой. Быстро выяснилось, что одни издаются консервативно настроенными логопедами, другие – либералами. И старые кастовые споры, которые когда‑то велись тайно, в своей среде, вылезли наружу на всеобщее обозрение и обсуждение. Логопедические издания вели нескончаемую полемику и погружались в историю вопроса все глубже и глубже, так что под конец человеку несведущему становилось совершенно невозможно судить, кто же все‑таки прав, а кто виноват. Но, несмотря на споры и расхождения, все газеты сходились в одном: главным иудой был заклеймен Ирошников и его приближенные. Газеты не сомневались в том, что новая власть не удовлетворится заверениями бывшего Совета логопедов в верности ей и расправится со всеми его членами. Этого газеты жаждали дружно и страстно и во всех красках рисовали то публичное повешение бывшего главного логопеда, то его расстрел, то гильотинирование. А тем временем сам Ирошников и все члены бывшего Совета продолжали находиться под домашним арестом.

Прошло еще какое‑то время, и стали доходить сведения о том, что Страхов ранен, а остатки его армии, засевшие среди болот и озер на севере, собираются в полном составе уходить за границу. Новые эмигрантские издания отвлеклись от своих перепалок и подняли крик. Страхова называли жалким переметчиком и, конечно, предателем.

А вскоре всем довелось стать свидетелями мрачного зрелища: из прибывших с востока составов выгружались – на костылях, носилках, под руки – сотни грязных обессиленных людей. Это было все, что осталось от логопедических частей: около двух тысяч человек. С ними был и сам Страхов, прибывший со своим штабом из трех человек в отдельном вагоне. На перроне его встречал президент республики. Это событие широко и с комментариями освещалось прессой.

«Правило» не посвятило поражению логопедов и прибытию армии Страхова ни строчки. Заблукаев смирился с тем, что наступлению Царства Истинного Языка уже ничем не помешать. И со страниц газеты разом исчезли все призывы к стойкости и патриотические статьи. Газета вернулась к своей излюбленной теме – проповеди правильной речи. Как и предсказывал Закревский, с увеличением эмигрантской диаспоры количество подписчиков выросло в разы. Заблукаев давно забыл, что такое финансовые трудности, – газета приносила спонсорам устойчивую прибыль, ее тиражи росли. И Заблукаев с облегчением возвратился к отложенным на какое‑то время статьям о языке: писать патриотические стихи заставляло его чувство долга, но это занятие не приносило удовлетворения.

В один из дней к нему неожиданно явился подтянутый молодой человек со старыми глазами, вызывающе одетый в офицерскую шинель со споротыми нашивками: хоть страховская армия была разоружена еще на границе, весь ее воинский состав продолжал щеголять в шинелях, мундирах и фуражках с кокардами. Молодой офицер оказался адъютантом Страхова.

– Лев Павлович Заблукаев? – осведомился офицер.

– Да.

– Уполномочен передать вам приглашение генерала Страхова явиться в расположение штаба. Адрес вы найдете в этом пакете.

– У генерала имеется в городе штаб? – спросил Заблукаев.

– Так точно, – отчеканил адъютант. – Его адрес вы найдете в пакете. Разрешите откланяться.

И он щелкнул каблуками, собираясь уходить.

– Постойте, – сказал Заблукаев. – Как здоровье генерала?

Адъютант помрачнел.

– Ему уже лучше, – ответил он, уже не чеканя слова. – Ранение было тяжелое, началось воспаление. Однако сейчас он уже на ногах. – И вдруг совсем не военным тоном добавил, немного стесняясь: – Генерал убедительно просит вас, Лев Павлович, явиться к нему.

Заблукаев вскрыл пакет и прочел письмо за подписью Страхова. Адъютант тем временем с плохо скрываемым волнением ждал.

В письме говорилось:

«Многоуважаемый Лев Павлович, прошу, несмотря на вашу занятость, прибыть ко мне для важного разговора. Дело весьма срочное.

Страхов».

– И это все? – спросил Заблукаев, дочитав письмо.

– Так точно, – отчеканил адъютант, будто знал, что сказано в письме.

Заблукаев тяжко задумался. Идти к Страхову ему не хотелось. Он не понимал, что понадобилось от него самозванному главному логопеду, но чувствовал, что его опять станут о чем‑то просить, во что‑то втягивать.

– Хорошо, – внезапно для себя решительно сказал он адъютанту. – Передайте генералу, что завтра утром буду.

Адъютант просиял так, словно от этого решения зависело его будущее.

– Спасибо, Лев Павлович, – по‑домашнему поблагодарил он и тут же отчеканил: – Честь имею!

Он откланялся, а Заблукаев еще какое‑то время просидел в тяжкой задумчивости и сказал потом вполголоса:

– Ну, да поглядим…

Самопровозглашенный штаб Страхова размещался в особняке, где проживал главнокомандующий. Это старинное, украшенное скульптурами здание на одной из тихих улиц в центре города выделили Страхову специальным распоряжением президента республики. У особняка было людно – здесь вечно ошивались какие‑то оборванные офицеры, дожидавшиеся выхода главнокомандующего, а двери без конца впускали и выпускали озабоченного вида людей в военной форме. Неподалеку дежурили двое полицейских.

Заблукаев вошел в особняк и поразился скоплению людей. Похоже, тут была вся уцелевшая армия Страхова. По широкой мраморной лестнице взбегали и сбегали офицеры в мундирах разной степени изношенности, в холле дожидались какие‑то дамы, и офицер провожал к дверям толстого важного старика в костюме с бабочкой.

Заблукаев поймал одного спешащего офицера и спросил, как ему попасть к генералу.

– Просто поднимитесь наверх и доложитесь, – коротко ответил офицер и побежал вверх по лестнице так быстро, словно за ним гнались тарабары.

Заблукаев поднялся на второй этаж и здесь обнаружил самое плотное скопление офицеров на один квадратный метр, которое ему только доводилось видеть. Те дожидались у больших закрытых двухстворчатых дверей, которые время от времени открывались, чтобы пропустить очередного вбегающего и выбегающего, и тогда мельком показывались лепные колонны, картины и зеркала. Заблукаев пожалел, что не спросил имени адъютанта, но тут увидел того выходящим из дверей. Заблукаев приблизился и назвался, и офицер, просияв улыбкой, просто взял его за рукав и ввел за собой в помещение.

Это оказался большой зал с тонкими изящными колоннами. В простенках висели картины, изображающие разные пасторальные виды, и зеркала в дорогих золоченых рамах. Потолок был расписан нагими нимфами, спасающимися бегством от дружелюбно настроенных сатиров. В окна виднелся прекрасный ухоженный сад, скрытый от улицы стенами особняка.

В зале тоже было полно офицеров, и все они окружали одного человека. Он, высокий и сутулый, с рукой на перевязи, в наброшенном сверху кителе с полевыми погонами, по которым невозможно было угадать, какого он звания, присел на край большого стола, заваленного документами. Это и был Александр Николаевич Страхов, главный чрезвычайный логопед и командующий побежденной армией. Его, человека сугубо штатского, тут все называли генералом, и он не возражал. Впрочем, практически все присутствующие тут не были офицерами, а занимали до войны штатские должности в логопедии. На войне они выросли до капитанов и полковников, и звания эти присуждал штатский главнокомандующий Страхов.

Заблукаев никогда не видел Страхова: тот запрещал фотографировать себя для газет и на публике показывался мало. На вид Страхову было лет пятьдесят, он был высок и коренаст, что делало его немного неуклюжим. У него было широкое лицо, немного впалый рот с узкими губами и хищный нос. Все, знавшие Страхова, говорили о его тяжелом взгляде, но Заблукаев сначала этого не почувствовал. Адъютант подошел к группе и что‑то сказал Страхову. Разговоры моментально замолкли, офицеры расступились, и все взгляды устремились на Заблукаева.

– Как же, как же, – не вставая, произнес Страхов, глядя на Заблукаева в непонятном веселье. – Вот мы и познакомились, Лев Павлович.

Заблукаев не знал, что сказать, а потому поклонился и произнес:

– Очень приятно.

На это Страхов мученически сморщился и закрыл глаза.

– Не обращайте внимания, – произнес он, когда приступ прошел. – Рука никак не заживет. Врачи каждый день копаются, конца этому не видно. Ну, ладно. Спасибо, что откликнулись на мою просьбу, – и он обратился ко всем: – Я бы хотел немного поговорить со Львом Павловичем наедине.

Офицеры вышли, и Страхов продолжал:

– Хочу выразить вам мою искреннюю благодарность за то, что вы сделали для нас, Лев Павлович. Ваша публицистическая деятельность, зажигательные статьи, сводки немало способствовали поднятию боевого духа в наших войсках. Это был по‑настоящему патриотический шаг.

Заблукаев поморщился, и Страхов, заметив это, быстро добавил:

– Не побоюсь этого слова. Ваши взгляды мне известны, и я их уважаю. Посему и попросил вас прийти. У меня к вам серьезный разговор, Лев Павлович.

– Я вас слушаю, – произнес Заблукаев.

– Положение критическое, – заговорил Страхов, глядя на него в упор. – При попустительстве и прямом содействии изменников в правительстве страна захвачена мятежниками, большинство из которых – преступные элементы, судимые за тяжкие правонарушения. К сожалению, народ ослеплен их популистскими лозунгами и горой стоит за них. Значительное число бывших логопедов и интеллигенции тоже переметнулось на их сторону. В этой ситуации я как самый высокопоставленный работник аппарата Совета, отказавшийся снимать полномочия, считаю себя вправе объявить о создании правительства в изгнании. Нам уже удалось заручиться поддержкой большинства европейских правительств. Со дня на день ожидается признание нас заокеанскими друзьями. Правительство сейчас в процессе формирования. Приходится принимать труднейшие кадровые решения – ведь многие способные и нужные нам люди пали за родину или находятся за решеткой. Я знаю вас как специалиста и как патриота, Лев Павлович, и зову вас к нам. Забудемте старое. Из этой ситуации я вижу один выход – объединение платформ.

Заблукаев молчал. Вошел адъютант, положил на стол какие‑то бумаги, вышел. Зазвонил телефон, звонил долго, умолк. Заблукаев молчал.

– Ну же, Лев Павлович, – произнес Страхов с легким укором. – Я понимаю, старые обиды, но все же…

Заблукаев сказал:

– Я, Александр Николаевич, плохо разбираюсь во внутренней иерархии логопедии, чтобы с точностью судить, кого именно следует винить в предательстве. Но если и выносить приговор, то огулом. Я знаю, вы честный человек. Вы дрались за свои – за наши – убеждения. Но давайте не будем о предателях. Давайте лучше о преданном. Предан здесь не народ и не убеждения. Предан здесь язык, и это привело к его гибели. Я много писал об этом, предупреждал, но сейчас все это стало неважно. Ответьте мне – если вам удастся свергнуть тарабаров, собираетесь ли вы восстановить логопедию?

– Я потомственный логопед, – ответил Страхов, – и мне всегда были видны недостатки системы. Но я не вижу причин, почему система логопедического надзора не должна быть восстановлена в новом виде, с учетом всех прежних ее недостатков.

– Александр Николаевич, – сказал Заблукаев, – я не вправе говорить вам, проливавшему за восстановление этой системы кровь, что вы и ваши соратники заблуждаетесь. Ведь я в это время проливал только чернила. Скажу только, что эта война полностью изменила мои взгляды на происходящее. Раньше я тоже любил слова «надзор» и «контроль». Вы станете смеяться, но я считал себя логопедом. Сейчас обстоятельства изменились, и я полагаю, что только учительством можно добиться возрождения языка. Этим всегда занималась моя газета, а сейчас станет заниматься еще активнее.

– Поэтому я и попросил вас прийти. Мы хотели бы предложить вам пост министра печати и пропаганды в нашем правительстве. Разумеется, до настоящего дела далеко. На данном этапе будет достаточно вашей деятельности на посту главного редактора «Правила». Ведь вы и так, – вдруг усмехнулся Страхов, – фактически занимаете эту должность.

– А газета станет печатным органом правительства в изгнании, насколько я понимаю?

– Да, это было бы весьма желательно.

– Спасибо за откровенность, Александр Николаевич, – сказал Заблукаев. – Но этому есть весьма существенные препятствия. Например, я никогда не смогу объяснить своим спонсорам, почему газета вдруг стала служить логопедии. Ведь они тоже не разбираются в ваших внутренних градациях и воспринимают вас как часть режима, пускай и бывшего. Они, Александр Николаевич, считают приход к власти тарабаров вашей виной, вот в чем дело. И я не вижу способа их в этом разубедить, потому что, по чести вам сказать, и сам так думаю.

Тут Заблукаев понял, что те, кто рассказывал ему о тяжелом взгляде Страхова, были все же правы, потому что взгляд Страхова вдруг сделался невыносимым.

– Вот как, – процедил Страхов. – Ну, не ожидал, не ожидал.

– Скажу вам больше, – продолжил Заблукаев, с трудом выдерживая его взгляд. – Вам будет трудно отмыться, потому что делать это вы будете за счет других. А попутно вы собираетесь наживать на гибели языка политический капитал, тогда как сейчас все силы следует кинуть на его возрождение. Ведь его, Александр Николаевич, можно еще возродить. Языки никогда не умирают сразу, они сходят на нет медленно, и есть, всегда есть возможность поддержать тех, кто несет в себе язык.

Страхов промолчал, а потом с гримасой боли повернулся, выбрал из кипы одну бумагу и через силу подал ее Заблукаеву.

– Мы признаем ваши заслуги, Лев Павлович, – тихо, с напряжением произнес он. – Это грамота о даровании вам звания логопеда. Церемония принесения присяги состоится позже, когда мы утрясем организационные проблемы. А пока примите.

И он протянул бумагу Заблукаеву.

Заблукаев взял ее. Он сам удивился, как вдруг затряслись его руки. Сколько раз он видел во сне, как приносит присягу логопеда. Даже поздравления снились ему, аплодисменты, торжественные трубы. Сколько лет он стремился стать логопедом, сколько трудов и усилий положено. Но всегда на этом пути возникали препятствия, и самое главное, которого не обойти, – наследственное членство. И он спросил Страхова дрогнувшим голосом:

– Насколько я помню, только тот, в чьих жилах течет кровь логопеда, может стать логопедом. Разве правила изменились?

– Я – главный логопед, – сказал Страхов. – И пусть я не прямой потомок Мезенцева, так, седьмая вода на киселе, но я принял решение изменить правила. Отныне за особые заслуги звание логопеда может быть даровано отличившемуся с правом передачи по наследству. Вы такой чести заслужили больше других. Прошу вас, примите грамоту.

Заблукаев кинул еще один взгляд на документ. Это была грамота как грамота – писанная витиеватым почерком, с размашистой подписью Страхова. И Заблукаев спросил его тогда:

– Меня вам, видно, рекомендовали? Я знаю, что рекомендовали. Я даже знаю имена этих людей. Девель Евгений Леонидович, да? Закревский Виталий Николаевич? Ну, и прочие кураторы и просто сведущие люди.

– Покойный Евгений Леонидович высоко отзывался… – начал Страхов, но Заблукаеву все уже было понятно, и он прервал его:

– Я очень благодарен вам, Александр Николаевич. Вы прекрасно знаете, как я стремился попасть к вам. Я положил на это годы своей жизни. Но только сын и внук логопеда могут быть логопедами. А я – учитель, потому что я сын и внук учителя. И я буду учительствовать. Кому‑то ведь нужно исправлять ошибки, вот я этим и займусь.

Он положил грамоту на стол, повернулся, и тогда за его спиной раздался ровный голос Страхова:

– Выходит, мы очень ошиблись в вас, Лев Павлович.

И Заблукаев ответил через плечо:

– Напротив, Александр Николаевич, вы никогда не ошибались на мой счет.

Еще несколько дней он никак не мог отойти от этой встречи – волновался, проговаривал про себя бесконечные диалоги со Страховым, снова и снова взвешивал свое решение. Но оно было уже принято – чего рядить? И Заблукаев начал успокаиваться. Понятно, что он приобрел врага, – Страхов был не из тех, кто забывает. И, вероятно, следовало ожидать каких‑то ответных действий. Заблукаев не боялся смерти – ни Страхов, ни кто‑либо из его окружения не могли знать заветного умертвляющего слова. Они могли сделать другое – умалить газетную деятельность Заблукаева. И вскоре он понял, что его опасения на этот счет начинают сбываться.

Другие газеты – «Речь», «Патриот», «Вестник логопедического братства» – стремительно набирали обороты. Они больше не отводили первых полос под нескончаемые взаимные обличения. Каждая из них быстро нашла свою специализацию. Так, «Речь» и «Патриот» публиковали, в основном, новости с родины – у них оставались там хорошие источники, снабжавшие их компетентной информацией. «Патриот», кроме всего прочего, вскоре стал основным печатным органом нового правительства в изгнании, созданного Страховым. «Вестник логопедического братства» освещал жизнь логопедов‑эмигрантов, печатал объявления о собраниях и вообще организовывал разрозненное братство как мог. Были также газеты помельче и побульварнее.

Между тем «Правило», не сменившее редакционной политики и продолжавшее свою проповедь правильной речи и нападки на речь неправильную, начало быстро терять популярность. Нынешние читатели газеты, почти сплошь бывшие логопеды, находили газету скучной и тривиальной. В редакцию потоком полились письма с советом сменить тему. Редакция на эти письма отвечала, что в нынешней ситуации, когда поддержка гибнущему языку нужна, как никогда, газета считает своим долгом продолжать писать на животрепещущие темы. Тогда письма с советами приходить перестали, а над газетой принялись подтрунивать.

Сначала тихонько, а потом все громче и громче зазвучал со страниц эмигрантской прессы издевательский смех. Заблукаев вдруг оказался очень смешон. Новым эмигрантам было в нем смешно все: его твердая позиция, которая казалась слепым упрямством, язык его статей, вообще его газета, не менявшаяся многие годы. Карикатуры на Заблукаева – вот он, залитый чернилами, ожесточенно строчит, не замечая бушующего вокруг пожара, вот он, пыхтя, катит в гору огромный камень, вот он сражается с ветряными мельницами – заполнили страницы недружественных газет.

Заблукаева это не могло не задевать. Он знал наверняка, кто подогревает эту кампанию. Но больше его беспокоило то, что тиражи резко упали и его больше никто не слушает. На родину «Правило» как раньше не попадало, так и не попадало теперь. По сути дела, его газета и он сам перестали быть нужны. У него не осталось читателя.

Это не укладывалось в его нынешнее видение своей миссии. Окончательно осознав себя учителем, он лишился главного – ученической аудитории. Проповедник может говорить к зверям и птицам полевым, и те, бывает, обращаются. Пророк может вещать в пустыне: это не очень действенно, зато всегда служит примером. Учитель не может ни того ни другого: звери даже после тысячи учебных часов не заговорят на правильном языке, а в пустыне учить некого, она сама учит.

Впервые за много лет у Заблукаева опустились руки.

Тогда‑то и возвратился Юбин. Пришла очередная ничего не обещающая ночь, и Заблукаев вдруг очутился на том же холме и вновь видел перед собой равнину и пасущееся на ней громадное животное. Рядом стоял Юбин и протягивал ему подзорную трубу. Он был так же строг.

– На‑ка, – сказал он. – С ней видеть способнее.

Заблукаев взял трубу и приложил ее к глазу.

И сразу очутился он в облаке слов, беспорядочном темном вихре, в котором отдельные слова не читались, а сливались в один сплошной типографский ветер. И он словно стоял среди этого вихря, ослепленный и онемелый. Напрасно крутил он туда и сюда трубой: носящиеся вокруг слова были какие‑то бесформенные, измененные, распущенные и оттого бессмысленные. И он понял, что очутился внутри Языка. Он принялся отдалять изображение – и перед ним вырос исполинский бок, который, как дикой шерстью, был покрыт словами, спутанными, сбившимися, слипшимися. Казалось, у самых глаз торчит слово «леконствукция». Заблукаева передернуло, он еще отдалил изображение – и увидел животное целиком.

Это был он, Язык. Невозможно описать его. Он весь вихрился, брезжил, менял очертания. Он, конечно, не пасся, так просто казалось издали. Он владычествовал. Склонив бесформенную голову над страной, он глядел, слушал, подчинял. Под ним сновали микроскопические людишки, но их почти не было видно. Он сам был ими. И он не мог говорить. Да, Заблукаев сразу понял, что Язык – немой. Он мог только проникать в людей, но нашептывать со стороны не мог. Язык не имел языка, но имел миллионы острых проникающих слов.

И он почувствовал Заблукаева. Как – тот не имел ни малейшего понятия. Но Язык вдруг осознал, что на него кто‑то смотрит, и медленно оборотился. От этого зрелища Заблукаев обмер, но продолжал глядеть. Он просто не мог оторвать трубу от глаза. И тогда Язык увидел его. Он стал расти в размерах. Заблукаев все отступал и отступал, а Язык рос, вырастал над ним.

До самого неба поднялся он на длинных корявых ногах, опустил к нему страшную, то ли песью, то ли козью, морду и завыл. Заблукаев выронил трубу и закричал. Он хотел проснуться – но кто‑то не отпускал его. Рядом стоял строгий Юбин.

– Ну, что, теперь понял? – спросил он.

Заблукаев, не в силах говорить, только кивнул.

– То‑то, – сказал Юбин. – Вот это Он и есть. Теперь тебе шибко думать надо.

– А вы, Фрол Иванович?

Юбин покачал головой.

– Ты что, не понял еще, Левка? Я ведь давно неживой. Упустил он меня. А вот других подмял. Им‑то это невдомек, знай себе балабонят. Думать надо, Левка.

Заблукаеву захотелось плакать при взгляде на него. Он наконец понял, что Юбин и вправду умер, и ему стало горько от этой утраты. Юбин это заметил.

– Ты, Левка, понапрасну‑то слез не лей. Ты лучше делом займись. Давай‑ка сюда трубу озорную, мне ее возвратить надобно. А сам без дела не сиди. Ты парень головастый, разберешься.

Заблукаев потянулся обнять его.

– Эх, дура! – ласково произнес Юбин и обнял его в ответ. От него пахло старыми книгами – милый, позабытый запах.

В слезах проснулся Заблукаев.

В последующие три дня Заблукаева не видели – он заперся в своем кабинете и никого не впускал. Сотрудники бродили по редакции, пили чай и вполголоса обсуждали вялотекущие дела. Прошел слух, что Заблукаев готовит обличительную статью в адрес других эмигрантских газет. И это было очень похоже на него, так что никто его не беспокоил.

А Заблукаев обдумывал отъезд. Решение было принято в ту ночь, когда он последний раз увидел Юбина. Он пробудился в самый глухой час, в слезах, весь преисполненный явившимся ему откровением, и уже не пытался уснуть. В каком‑то озарении бродил он по темной квартире, смотрел на горящие за окном фонари. Вполголоса повторял:

– Свет! Свет!

Иного не было дано. Он понял всю никчемность нынешней своей деятельности. В залитой светом комнате факел не нужен. Он нужен в пещере. Он нужен там, где все факелы уже потухли. Его «Правилом» здесь уже нечего править. Логопеды привезли с собой, в себе израненный, слабый язык, ту самую правильную речь, от которой страна отказалась. Она будет жить здесь, но дни ее сочтены, ограничены кратким присутствием на этой земле ее носителей. Заблукаев видел этот язык – маленького серого зверька, затравленно выглядывающего из угла. Такие же крохотные зверьки сидят по слепым закоулкам нового Царства Истинного Языка, где лютует огромный его властелин. Осветить их, согреть, дать им волю – вот что нужно делать. И кому это делать, как не учителю. Потому что долг каждого учителя – рассеивать мрак, будь это мрак невежества или глухая ночь просторечья.

Через три дня Заблукаев появился из кабинета, ни с кем не здороваясь, прошел по редакции и вышел на улицу. На улице он тоже по сторонам не глядел: он знал каждый перекресток здесь, каждый дом, а люди были ему неинтересны, потому что они не говорили на его языке. Он шел в посольство говорить о возвращении.

В посольстве сидел мрачный человек в гимнастерке и пил чай с сухарем. На первые фразы Заблукаева он отвечал прихлебыванием, но потом стал внимательнее и даже оживился.

– Логопед? – спросил он, узнав, что Заблукаев хочет выправить паспорт.

– Нет, – честно ответил Заблукаев.

– То‑то, – удовлетворенно сказал человек. – А был бы логопед – сейсяс бы тебя там в ласход. Это, товались, нынсе плосе плостого. Потому как – влаги!

– Мне бы паспорт, – напомнил Заблукаев.

– Это сейсяс, – неспешно произнес человек, копаясь в ящиках стола. – Это мигом. Главное, стобы от лезима был постладавсий. А так – милости плосим. Нам нынсе все плофессии нузны. Заполни‑ка анкету.

В графе «профессия» Заблукаев с чистым сердцем поставил: «Учитель». Посольский человек, прочтя это, еще больше его зауважал.

– Где зе ты плятался, уситель? Нам усителя сейсяс во как надобны. Мозно сказать, позалез.

– Вот я и еду, – просто сказал Заблукаев.

– Тебе бы самому язык поплавить, а так – уси, кого хосесь, – делился наблюдениями человек. – А то лесь у тебя, товались, больно колявая. Ну, да глаздане тебя влаз поплавят. Налод у нас тепель сознательный.

– Я знаю, – произнес Заблукаев.

– Кого усить‑то будесь? – с интересом спросил человек.

– Всех, – сказал Заблукаев правду.

Закрытие «Правила» было встречено эмигрантской прессой дружным хохотом. Немногие нашли в себе разумение дать трезвую оценку деятельности заблукаевской газеты. Большинство интересовалось другим – чем теперь займется бывший редактор. На эту тему было придумано даже несколько анекдотов. Но Заблукаев затих и на людях не показывался, и вскоре шумиха улеглась.

А виновник ее в это время тихо готовился к отъезду. Бывшие сотрудники об этом знали, и целая небольшая скорбящая очередь выстроилась к дверям его квартиры, чтобы отговорить его от опасной затеи. Скорбели близкие от того, что Заблукаев уговорам не поддавался. Он, как было всем заметно, уже все решил. Особенно странно он реагировал на предупреждения о грозящей ему на родине гибели: здесь он начинал говорить о каком‑то заветном слове, о том, что никто нынче не читает старых книг, и тому подобное.

Уезжал Заблукаев поздней осенью. Выпал первый снег, что показалось ему символичным: снег встречал его приезд и теперь провожает его обратно. Как и тогда, с собой у Заблукаева был старый чемодан, набитый рукописями и гранками. Бумаги Горфинкеля и редакционный архив он передал в один заокеанский университет и с собой взял только то, что пригодится ему в царстве победившего Языка. Провожали его самые близкие – бывшие сотрудники его редакции. Со всеми он сердечно обнялся, а потом вошел в вагон..С перрона было видно, как он по коридору прошел в свое купе, помахал им из окна, сел и задернул окно занавеской. Они ждать не стали и потихоньку разошлись.

А поезд вскоре тронулся. В нем ехало немало возвращающихся на родину. То были разные люди, но все они считали, что смогут пригодиться новой власти. Один Заблукаев ехал на войну.

«Я везу тебя с собой, – думал он, глядя на свой чемодан с рукописями. – Здесь ты погибнешь. Сейчас ты всего лишь клочок, но ты вырастешь. Надо только донести тебя до них. Только донести».

Поезд равномерно преодолевал пространство. Европа оставалась позади. А Заблукаев тем временем думал, в какую школу его назначат, с чего он начнет свой первый урок, какой класс ему дадут. Он мыслил начать свою деятельность со школы. Да, именно так: начинать следует с низов. И между делом неутомимо искать единомышленников и единоязычников. Такие там еще остались, он в этом не сомневался.

Пересекли границу.

Беспощадный снег, обещание долгой зимы, которую суждено пережить не всем, одолевал онемевшую землю.