Глава тлетья

Лет за сто до появления на свет Рожнова произошло переломное в жизни страны событие: на 87‑м году жизни, после тяжелой продолжительной болезни, скончался генерал‑прокурор Высокой Управы Петр Геннадьевич Шерстобитов, и чрезвычайный пленум после долгих прений назначил на его место члена Управы Тарабрина.

До этого Василия Егоровича Тарабрина никто не знал. Шутка ли – двадцать девять членов Управы в возрасте от 58 до 85 лет, все на одно лицо и с одинаковыми биографиями. Однако Тарабрин все же среди них выделялся. Во‑первых, в свои 58 лет это был самый молодой член Управы. Во‑вторых, в прошлом он был директором крупного завода и был призван Партией с этой должности сразу на пост кандидата в члены Управы, тогда как остальные члены Управы были призваны совсем молодыми и начинали на самых низших ступенях партийно‑должностной лестницы. В‑третьих, Тарабрина никто не считал преемником Шерстобитова. Семнадцать лет правил Петр Геннадьевич страной, и все эти долгие годы его преемником привыкли считать Николая Ивановича Жмакова, министра внутренних дел. Однако Жмаков так и не дождался назначения на высшую должность: он умер в день своего 80‑летнего юбилея, ровно за три дня до кончины Шерстобитова. Уход всесильного министра внутренних дел потрясла Управу еще сильнее, чем смерть Шерстобитова, который в последние годы тяжело болел. Когда должность генерал‑прокурора занял Тарабрин, пост министра внутренних дел еще пустовал: так сильна была вера в то, что Жмаков вернется. В это верил и сам Тарабрин – новый министр внутренних дел был назначен лишь спустя несколько месяцев после вступления Василия Егоровича в должность.

С волнением принялась доискиваться страна подробностей биографии нового правителя. Официальная биография, опубликованная в правительственной газете, была обкатана, как голыш: родился в маленьком промышленном городке, окончил местный техникум, трудовую деятельность начинал на местном градообразующем предприятии, в 29 лет – главный инженер, в 32 – директор завода; в 46 лет призван Партией, кандидат в члены Высокой Управы, курировал вопросы промышленного производства; в 53 года стал членом Управы, министр горной промышленности. Кандидат технических наук. Биографию нового генерал‑прокурора долго и тщательно освобождали от лишних подробностей.

Но в народе пошли странные слухи. С уверенностью говорили, например, что новый генерал‑прокурор – несусветный богач и владеет чуть ли не всеми заводами в стране; что он за демократию, сиречь народоуправство; что он собственноручно удушил Жмакова, а потом свалил все на иностранные разведки; что те купили его с потрохами, чтобы он удушил Жмакова; что Жмаков был фантастический богач, владевший всеми заводами в стране, и Тарабрин убил его, чтобы завладеть всем этим фантастическим богатством; что, наконец, новый генерал‑прокурор Высокой Управы Василий Егорович Тарабрин – немой.

В последнее обстоятельство особенно трудно верилось. У власти в стране побывало немало слабовидящих и даже один настоящий слепой, который выбирал пути развития страны наощупь. Были и абсолютно глухие правители, особенно к воплям народным. Были безногие, обезручевшие, расслабленные. Довольно много приходило к власти безумцев. Но вот немой… Немых как‑то не случалось. Все‑таки в политике, даже во времена революций, войн, гладов и моров всегда к власти приводит живое слово, хорошо подвешенный язык. Пускай он мелет что ни попадя, пускай один известный в истории страны безумец вел речи уму непостижимые, в результате чего с лица земли исчезла пара государств и несколько протекторатов. Но он все же что‑то говорил, и народ его слушал. Как будет общаться с народом немой, всецело поддерживающий идеи демократии? Нет, в немоту нового генерал‑прокурора никто не поверил.

А он как будто и сам вознамерился развеять этот миф. Впервые в истории страны новоназначенный генерал‑прокурор объявил о том, что выступит с обращением к народу. «О чем он будет говорить? Решил доказать, что он не немой! Это не он будет выступать, это его двойник!» – начались лихорадочные разговоры. В назначенный день вся страна прильнула к телевизорам.

На экране появился румяный лысоватый человек, бодро перебирающий какие‑то бумажки. Страна замерла. Неужели это и есть сам генерал‑прокурор? Но тут внизу экрана появилась надпись: «Василий Тарабрин, генерал‑прокурор Высокой Управы», – и у народа отпали всяческие сомнения.

«Что он скажет?» – возникла одинаковая мысль в миллионах голов.

Речь Василия Егоровича началась так:

– Додогие товадиси! Гдаздане! В этот сяс, когда все мы оплакиваем консину Петда Геннадьевича Седстобитова, насего додогого дуководителя в тесение семнадцати плодотводных лет, позвольте, товадиси, обдатиться к вам со словами поддедзки. В эту тдудную минуту хотелось бы подседкнуть, что Падтия не бдосила вас. Со всей ответственностью могу заявить, что дуководство стданы непдестанно дазмысляет о пдавильном ходе дазвития и осознает полную ответственность за условия зизни надода, за безопасность додины, за ведное воспитание людей, особенно молодези. Своевдеменно понять объективные потдебности обсества на данном этапе, вовдемя найти наилуссее десение наздевсих пдоблем, способ пдеодоления возникаюсих тдудностей, пути и фодмы наиболее быстдого двизения впедед – все эти задаси лозатся на нас, дуководителей насей стданы. Пдинимая на себя нелегкое бдемя дуководства Высокой Упдавой, могу со всей откдовенностью пдизнать – нелегко, товадиси. Нелегко пдетводить в зизнь эти задаси. Только сообся, вместе, единым фдонтом смозем мы спдавиться с данными пдоблемами, десение котодых пдедставляется делом нелегким и дазе кдайне слозным. Истодисеский опыт свидетельствует…

Так, медленно, внушительно, веско, говорил новый генерал‑прокурор. Но народ не вслушивался в суть его речей. Народ ликовал. После десятилетий скучных официальных спичей люди, наконец, услышали живой язык, родную речь. «Да он наш в доску! – радовался народ, слушая нового генерал‑прокурора. – Во как велно мужик говолит – плям за душу белет!»

Пока широкие массы бурно радовались появлению близкого народу правителя, массы не столь широкие пребывали в ступоре. О том, какая лежит пропасть между правильной литературной речью и разговорным языком, до сей поры писали только некоторые филологи. Кроме того, что писали они об этом очень осторожно и придерживались взглядов на возрождение языка самых оптимистических, их работы были изначально рассчитаны на весьма узкую научную аудиторию, поэтому широким массам были не известны.

И тут прозвучала речь Тарабрина. Никогда еще язык, которым разговаривала улица, не звучал из уст руководителей страны. «Как допустили? – возник немедленный вопрос у не столь широких масс. – Кто допустил?» И следом за этим: «Кто его выбрал?»

Но эти недовольные вопросы потонули в народном ликовании. Тарабрин был захлестнут бешеной популярностью. Его поездки по стране и встречи с общественностью привлекали многотысячные толпы. Все старались поговорить с ним на своем языке, и он всем на том же языке отвечал. Ему стали подражать. А тут он еще объявил о начале экономических реформ, пообещал поднять «задплату». После этого любовь народа к нему начала обретать черты культа.

Знаменитое «Письмо логопедов» появилось через полгода после назначения Тарабрина на высшую должность, когда генерал‑прокурор был на пике своей популярности. Народ об этом письме так ничего и не узнал – логопеды воспользовались своими каналами, чтобы письмо попало в Управу. Инициатором подготовки письма был главный логопед страны Леонид Мезенцев. Письмо подписали 180 человек. Впоследствии стало принято считать, что все они являлись логопедами. Однако были среди них и известные филологи – лексикографы, фонологи, лингвисты, а также несколько писателей и редакторов крупнейших газет. Всех их объединила тревога за будущее языка. «Коль уличная речь зазвучала со столь высоких трибун, коль одномоментно косноязычие оказалось возведено в ранг литературной речи – не значит ли это, что попрание языковых норм отныне норма?» – вопрошали они. И далее: «Каково будущее страны без будущего самого языка? Может ли государство существовать без языка? Возможен ли такой язык, который одерживает победу над нормами и правилами? Мы отвечаем – да, такое возможно, но такого языка не должно быть. Мы отвечаем – нет и не должно быть такого правителя, который утверждает языковое беззаконие собственным примером!»

Сложно сказать, что именно свалило Тарабрина, – это письмо или оппозиция обещанным им коренным реформам. Известно, что послание было направлено на имя члена Управы Бронникова, который возглавлял негласную оппозицию тарабринским начинаниям. Стараниями последнего этот текст был разослан остальным членам Управы, а также кандидатам в члены. Тарабрин узнал о письме последним. Он, видимо, попытался что‑то предпринять, потому что некоторые деятели, подписавшие письмо, были сняты со своих должностей. Но не прошло и двух месяцев, как резолюцией чрезвычайного пленума сам Василий Тарабрин был исключен из Партии, снят со всех постов и обвинен в превышении должностных полномочий. Новым генерал‑прокурором был назначен генерал‑лейтенант Александр Бронников, а имя прежнего генерал‑прокурора исчезло из всех официальных документов. Поговаривали, что его предали закрытому суду, но что случилось с ним после этого и каков был приговор, узнать было уже нельзя.

Историю касты логопедов принято отсчитывать с того времени. Все те, кто подписал знаменитое письмо, стали родоначальниками логопедических семей а потомки Леонида Мезенцева стали занимать наследственную должность обер‑логопеда при Высокой Управе. Был среди подписавшихся и некий Михаил Рожнов, предок Юрия Петровича. Впоследствии он занимал видное место в Совете логопедов. С него началась династия логопедов Рожновых.

После падения Тарабрина в народе начались волнения. Народ хотел знать. Сутками на главной столичной площади простаивали многочисленные пикетчики, дружно выкрикивая:

– Та‑ла‑блин! Та‑ла‑блин!

Их разгоняли, сажали в тюрьмы, но полку их все прибавлялось. Вскоре эти протесты вылились в широкомасштабное движение за освобождение Тарабрина. Его участники получили прозвание тарабаров. Множество тарабаров погибло во время разгона демонстраций, тысячи были брошены за решетку и отправлены в лагеря. Но и спустя десятилетия после свержения Тарабрина тарабары, уйдя в глубокое подполье, продолжали верить, что их кумир Василий Тарабрин, которого они называли Дуководитель, всего лишь до времени скрыт от мира, а однажды явится и тогда настанет Царство Истинного Языка.

При генерал‑прокуроре Бронникове были приняты первые орфоэпические законодательные акты – Закон о чистоте языка и ряд важных постановлений. Тогда же начались гонения и на тех, кого впоследствии назвали болтунами – приверженцев мистического учения, считающего язык богом, а непрекращающееся болтанье – жертвой ему. Себя они называли лингварами, а свое учение – самым древним из существующих на земле. В отличие от тарабаров, которые избрали путь мирного сопротивления властям, болтуны с самого начала оказывали вооруженный отпор правительственным войскам. Целые дивизии были брошены на штурм укрепленных убежищ лингваров, расположенных в гористых местах и в непролазных чащобах. Жертвы среди воинских частей исчислялись тысячами. Сколько погибло лингваров, неизвестно: взятых в плен уничтожали на месте.

При Бронникове оформились и уставы логопедов. Были приняты процедуры присяги, избран Совет логопедов, имевший самое непосредственное влияние на принимаемые Управой государственные решения, в том числе по самому важному вопросу – кадровому. Организация логопедов с самого начала была закрытой, по типу ордена с наследственным членством. Со стороны проникнуть в касту было невозможно. Члены семей логопедов, особенно старшие сыновья, сыздетства проходили жесточайшую языковую муштру, в результате чего речевые нормы въедались им в память так крепко, что запоминались на всю жизнь. Бывали случаи, когда дряхлые старики‑логопеды, которые не помнили ни имен, ни лиц своих детей, могли по памяти цитировать целые страницы грамматических правил.

Институту логопедов передали еще и цензорские полномочия. Теперь в каждом печатном издании был свой маленький штатный логопедический отдел – уже тогда руководство страны осознавало степень разрушения языка. По результатам одного исследования, 89% редакторов газет и издательств по разным причинам, в том числе по соображениям либерализма, пропускали в печать слова, не соответствовавшие нормам. Возникнув как институт вполне демократический, направленный на сохранение языка, логопедическая цензура вскоре превратилась в инструмент подавления либеральных изданий, заигрывавших с народным языком и проводивших политику постепенного «размывания норм». Многие либеральные редакторы всерьез заболели идеями хождения в народ, чтобы там, в гуще народной, припасть к живительному источнику настоящей родной речи. Возвращались они просветленными, говорящими на таком языке, что их не понимали даже их близкие. Этой‑то речью и были переполнены такие газеты, как «Светоц», «Водная вечь», «Клестьянин». Этим изданиям суждено было первыми пасть под ножом логопедической цензуры. Сначала был закрыт «Клестьянин», орган Союза за восстановление языка, а сам Союз под руководством поэта Зюряева в полном составе принудительно отправлен на речеисправительные курсы.

За «Клестьянином» последовало закрытие газет «Светоц» и еще десятка других, поменьше и менее известных. «Водная вечь» одно время выходила подпольно, пока ее редактор, капитан Соколовский, скрывался от разыскивавших его органов. Когда Соколовского наконец взяли, под его кроватью был обнаружен целый комплект газеты, а в чулане – полиграфическое оборудование. Говорят, Соколовский при задержании долго отстреливался, а потом попытался выброситься из окна, однако не сумел отодрать ставень. Его судили и приговорили к пяти годам лишения свободы. Он умер в тюрьме, не дождавшись амнистии.

Тогда же огромные полномочия получил институт речеисправителей. Вначале это была государственная служба, полностью подчиненная главному логопеду страны, но первый ее директор Аким Корнильев путем сложнейших маневров сумел добиться того, чтобы служба стала частью судебной системы. В результате речеисправительное ведомство со временем превратилось в один из мощнейших судебных институтов, фактически не подчинявшихся ни Управе, ни Совету логопедов.

Коренные реформы затронули и Партию. Когда‑то ее создали легендарные Отцы‑основатели, имена которых за давностью лет забылись. Они нарекли Партию Народной. Почти полсотни лет просуществовала она под этим именем, пройдя множество реорганизаций, саморопусков и возрождений, сменив сонмы председателей, проведя десятки съездов и пленумов и ни разу не расколовшись. Никто не заметил, как Партию стали называть Наводной. Это пришло само собой после очередного съезда. Просто выступил еще один оратор, председатель колхоза, признался в любви к «водной Наводной павтии» – и пошло. Из стенограммы съезда перекинулось в газеты, те подхватили, а там генерал‑прокурор повторил‑оговорился с трибуны. Когда спохватились, было поздно. Все райкомы и обкомы оказались забиты людьми – членами Партии. Они требовали сменить партбилеты, потому что там «непвавильно написано». Им потихоньку разъяснили, что есть решение сверху оставить до поры название «Народная». Так бы и затихло, если бы не вмешались логопеды. Они заставили партийное руководство провести внеочередной съезд, на котором было принято историческое решение о смене названия Партии. Отныне она стала именоваться Демократической.

Почти полсотни лет просуществовала она под этим именем, пройдя множество реорганизаций, саморопусков и возрождений, сменив сонмы председателей, проведя десятки съездов и пленумов и ни разу не расколовшись. Но пришел очередной съезд, на трибуну взошел очередной оратор, простой председатель совхоза, выступил с пламенной речью о невозможности допустить раскол, призвал любить «водную Демокватическую павтию» – и пошло. Из стенограммы съезда перекинулось в газеты, те подхватили, а там генерал‑прокурор повторил‑оговорился с трибуны. Когда спохватились, было поздно. На следующее же утро после речи генерал‑прокурора народ потянулся в райкомы и обкомы – менять неправильные партбилеты. Но тут логопеды были уже настороже. Целую неделю заворачивали они обратно людей, пришедших менять партбилеты, уговаривая всех вернуться по домам и дождаться ответственного решения. А когда все успокоилось, провели внеочередной съезд, на котором было принято историческое решение – сменить название Партии. Отныне она стала называться Народно‑Демократической.

С того времени логопеды начали добиваться, чтобы логопедическую проверку проходили не только кандидаты на руководящие должности, но и кандидаты в члены Партии. Логопеды настаивали на внедрении низовых проверок, и это стало началом долгого конфликта между логопедами и партийным руководством. Партия желала призывать всех независимо от погрешностей речи, а логопеды настаивали на том, что призванные должны избираться по принципу чистоты языка. Именно она, чистота речи кандидата, должна была стать мерилом его патриотизма, его отношения к Родине, родной речи. «Тогда нам некого будет призывать», – возражало партийное руководство. «Вот и пускай, – отвечали логопеды. – Зато эти немногие будут призваны по одному, самому важному, признаку – умению правильно говорить».

На протяжении долгих десятилетий логопеды и верхушка Партии схлестывались по этому вопросу. Два члена Управы лишились своих постов в результате напора логопедов. Три логопеда, самые рьяные сторонники внедрения низовых проверок, в результате ответных хитроумных махинаций Управы были обвинены по разным статьям, лишены звания и сосланы. Согласие по вопросу низовых проверок так и не было достигнуто – кандидатов в Партию продолжали тысячами призывать без прохождения предварительной логопедической проверки.

С той поры в логопедических кругах появилась и уже не затухала стойкая неприязнь к Партии и партийному руководству. Поскольку множество рядовых членов Партии называли ее Палтией, в среде логопедов возникло презрительное прозвище «палтус» ‑ член Палтии. Именно ее, Палтию, логопеды считали главным тормозом на пути языковых реформ, сохранения родной речи.

Это неприязнь передалась и Рожнову. Он не застал поры великих столкновений на почве языка, легендарной эпохи установления орфоэпических правил и нормативов, но прекрасно помнил разговоры родителей, их жаркие обсуждения, их критику руководства Палтии. Юрик Рожнов был способный мальчик. Уже в два года он научился читать по старым книгам, в три был отдан в лицей, где учились только дети логопедов. Лицей располагался за высоким забором, обыкновенные дети сюда не допускались. В одном классе с Юриком училось двадцать человек, все мальчики. По традиции, девочки логопедами быть не могли. История сохранила редкие случаи, когда девочки благодаря уму и напористости становились ведущими логопедами и даже советниками Управы. По странному стечению обстоятельств имен этих выдающихся представительниц женского пола летописи не сохранили. Девочки из логопедических семей обычно шли в учительницы, врачи, управительницы домов. Однако Рожнов хорошо помнил, как мальчишкой лазил через забор в соседнюю школу, где учились девочки, и был поражен их правильной, хорошо поставленной речью. Оказалось, что многие школы для девочек пользовались теми же старыми учебниками, что и закрытые логопедические лицеи. Девочки, которых увидел Рожнов, были воспитанными и прекрасно одетыми. Их даже не хотелось дразнить. Одна ему понравилась больше всех, но, увы, их разделял высокий забор, находившийся под постоянным наблюдением учителей, и, будучи однажды пойман и примерно наказан, больше Юрик в соседнюю школу не лазил.

По воскресеньям учеников собирали в большом зале, где им надлежало петь хоралы. Юрик петь не любил. Он засматривался в окно. За окном была весна. В лицее учились пятьдесят шесть человек, и пятьдесят пять из них сейчас пели. Хорал, исполняемый полусотней неохотных глоток, вяло возносился к высоким сводам. Юрика раздражали писклявые голоса некоторых учеников, он думал о том, что сегодня же подговорит класс устроить им «темную». Еще он думал о нормах. Хорал был посвящен звуку «щ», его важности и значительности в образовании соответствующей орфоэпической нормы. Хорал призывал громы и молнии на головы всех шепелявых. Мысли Юрика переносились на них, на этих несчастных. Он представлял себе, как однажды явится и излечит всех шепелявых от их недуга. Длинные, теряющиеся за горизонтом шеренги шепелявых виделись ему – и он сам, стоящий на холме, мановением руки излечивающий всех собравшихся от шепелявости. В голубом прозрачном окне была весна.

Его закадычным другом в лицее был Саша Ирошников, отпрыск одной из старейших логопедических семей, по матери – потомок Леонида Мезенцева. Серьезный не по годам, Саша логопедом быть не хотел. Он хотел быть биологом. Саша был вдумчив. Часами мог он смотреть на какую‑нибудь муху, изучать прыгающего за окном воробья.

– Чего ты там увидел? – спрашивал его Юрик.

– Понимаешь, – раздумчиво отвечал Саша, – мы ничего не знаем об экологии воробьев, их взаимоотношениях с окружающим миром. Раньше проводились систематические исследования, но потом это перестало кому‑либо быть интересным. Ну, воробьи и воробьи. Но ведь они безумно интересны. Говорят, в последнее время они научились каркать. Разве не интересно узнать, что их побудило к этому?

– Вороны, наверное.

– Это еще нужно доказать. А мухи? Ты никогда не замечал, что порой они хотят что‑то нам передать? Тогда они садятся на потолке неким правильным иероглифом. Уверен, что он что‑то означает, просто мы не даем себе труда в этом разобраться.

– Ты думаешь, что это китайские мухи? – спрашивал Юрик, прыская.

– Не знаю, – серьезно отвечал Саша. – Может, это мушиный язык. В любом случае в наших силах расшифровать эти знаки и проникнуть в тайну поведенческой модели мух.

Юрик восхищенно кивал. В ту минуту проникнуть в тайну поведенческой модели мух казалось ему самым важным делом в жизни. Они с Сашей могли разговаривать часами.

А еще у Рожнова остались в памяти походы за осиным медом. Осы жили в старом флигеле, который стоял в глубине школьного двора. Флигель давно был заброшен и со временем превратился в громадное осиное гнездо. Заходить туда боялись. Летом флигель жужжал – басовито и угрожающе. Много раз его пытались снести, однако ни одна строительная компания не хотела за это браться. Зато у маленьких логопедов появилась новая и довольно опасная игра – проникнуть во флигель и пробежать неужаленным по всем двум его этажам. Выскакивать полагалось через заднюю дверь. Юра часто играл в эту игру, с визгом проносясь по пыльным коридорам флигеля и мельком заглядывая в брошенные комнаты, – почти все они были пусты, в одной висел портрет какого‑то давно почившего члена Управы. Частенько Юра возвращался весь в укусах, оставленных озлобленными осами, которым до смерти надоели ученики лицея. Саша же никогда не играл в эти игры.

– Осы, – раздельно говорил он, поправляя очки, – никогда не забывают причиненного им вреда. Они так же злопамятны, как змеи. Умирая, они передают своим детям наказ во что бы то ни стало отомстить обидчикам. Вы можете забыть о том, как в детстве разорили осиное гнездо. Однако на склоне лет вас внезапно атакует оса, стараясь ужалить в щеку, нос, голову, то есть в самые уязвимые места вашего организма, и вы будете бегать как бешеный, стараясь от нее укрыться. Но она всего лишь выполняет наказ пращуров и мстит вам за тот давний вред. Так заслуженная кара настигнет вас через многие годы, ведь законы ос не знают сроков давности.

– Но мы же ничего не разоряем! – удивлялся Юра.

– А мед? Мед‑то вы берете?

– Ну, мед! Его же у них полно.

– Мед, – раздельно отвечал Саша, поправляя очки, – осам необходим для кормления личинок. Вы у детей отбираете еду, понимаете?

Юра кивал, соглашался, но уже через пару дней, рискуя, крадясь, снова лез за жирным, черным, отдающим гнильцой осиным медом. Мед в лицее был самой ходовой валютой. Особым шиком было добыть сотовый мед, какой‑то особенно черный, отдающий горечью, как смола. Горькими были и соты, но их все равно ели вместе с медом. За кражу сот осы мстили жестоко. Внезапно, посреди урока, в раскрытые окна влетал грозно жужжащий боевой отряд, и ученики с визгом начинали метаться по классу и выскакивать в двери. Обычно из помещения выбегали все, но Рожнов помнил и несколько случаев, когда весь класс во главе с учителем давал осам бой. Летучих захватчиков уничтожали всем, что под руку попадет, – учебниками, тетрадками, скинутыми с ног туфлями, половыми тряпками. Осы были юрки и ударопрочны. Их нужно было сначала сбивать тетрадью, а потом изо всей силы давить каблуком, иначе сбитая оса, угрожающе жужжа, поднималась с пола и вновь шла в атаку. В итоге покусаны бывали все, но счастья от одержанной победы это не омрачало. Однажды во время такого боя оса ужалила Юру в щеку, и потом недели две он ходил с раздутым лицом и заплывшим глазом, но гордый, словно раненый боец.

Осиным гнездом звал Юрин отец Управу. Петр Александрович Рожнов был человеком строгим, с взглядами на исправление языка совершенно инквизиторскими. Так, он полагал, что за несоблюдение языковых норм следует применять уголовную ответственность: за невыговаривание буквы «р» давать от пяти до десяти лет лишения свободы, за умышленную шепелявость – до 15 лет, за намеренное преподавание искаженных правил – пожизненное заключение. Таким Петра Геннадьевича сделала многолетняя служба земским логопедом. В молодости он решил посвятить себя искоренению орфоэпической неграмотности и попросился отправить его в самую дикую глубинку, где ему представлялся настоящий простор для такой деятельности. Их было много таких – тех, кто решал отправиться в народ и добрым правильным словом исправлять язык. Как много их там, в глубинке, и осталось – спилось, пало жертвой неизвестных болезней, слилось с народной массой и языком. Сколько земских логопедов было разорвано восставшим народом. А Петр Александрович продолжал свою деятельность. Девять лет, проведенных на колесах, в бесконечных переездах из одной деревни в другую, где он собирал толпы и заставлял повторять за собой: «У рока грозная рука. Рома дрожит: он не выучил урока. Срок проработки прошел. За срыв срока наказывают строго». И целые деревни испуганно повторяли за хмурым человеком в потрепанной шинели земского логопеда эти хмурые слова.

Но уезжал Петр Александрович – и все продолжалось по‑прежнему. Лишь под Новый год дружно начинали тянуться к одинокому дому логопеда тяжелые телеги. Деревенские входили, низко кланялись, чинно садились у дверей. Петр Александрович, не поднимая головы и не здороваясь, сидел за столом, что‑то быстро писал. На стене висели таблицы, орфоэпические и анатомические, на которых изображены были органы артикуляции в разрезе. Деревенские боязливо на них таращились. Кто‑нибудь, осмелившись, робко кашлял. Петр Александрович поднимал голову и вонзал в пришедших горящий темной логопедической яростью взгляд.

– Мы это… мы, Петла Александлович, стало быть, поздлавить вот…

Петр Александрович молча грохал кулаком по столу. Деревенские подпрыгивали.

– Поздравить! – скрежещущим голосом говорил логопед. – Ну‑ка, повторили!

Деревенские начинали клекотать, стараясь произнести трудное слово. Наконец, кому‑нибудь из них удавалось его выговорить. Петр Александрович тут же успокаивался.

– Так мы это… – говорили деревенские, пятясь к двери. – Мы, стало быть, того…

Петр Александрович недобро смотрел на них, усмехался.

– А чего приходили‑то? – напоминал он.

– Ох ты! – встряхивались деревенские. – Сенька, давай тащи мешок! Мишка, к телеге беги, волоки, что там есть!

За несколько минут скудный дом логопеда наполнялся вкусно пахнущими мешочками, свертками, связками. Приносились и уважительно ставились на стол внушительные бутыли. Петр Александрович, не евший второй день, с неудовольствием слышал бурчание собственного голодного нутра.

– Ну, хватит! Довольно! – приказывал он.

– Да вот тут еще сметанка, – бормотали деревенские, растерянно останавливаясь посреди комнаты.

– Не надо… не надо сметанки! Пошли вон!

– Как сказете, – кланялись деревенские, пятясь.

– Что?! – вскидывался Петр Александрович. – Скажете! Понятно?

– Скажете‑скажете, – торопливо поправлялись деревенские и, толкаясь, выкатывались из дому.

Как только телеги скрывались из виду, Петр Александрович бросался к кулькам, ставил на стол тарелки и плошки с едой, торопливо разрезал огромные караваи. Он ел так, словно до этого не притрагивался к еде целый год.

Прошло время. В столице прослышали об успехах молодого логопеда. Петра Александровича пригласили работать в одну из столичных логопедических комиссий и тем спасли ему жизнь – он был уже близок к самоубийству.

Мать Юры была секретарем логопедической коллегии. Она происходила из захудалого рода провинциальных логопедов и семнадцатилетней приехала в столицу поступать на учительницу. Связей у нее не было: отец давно умер, а дядя, член одной из столичных коллегий, о бедной родственнице не хотел и слышать. Софья поселилась у троюродной тетки, глухонемой старой девы. В университет она поступила с первого раза и целиком отдалась учебе. Преподаватели сразу заметили молчаливую девушку в скромном темном платье. Ее прилежание было по достоинству оценено – окончила Софья с золотой медалью, и ее сразу же распределили в одну из самых престижных столичных школ.

Однако не этим горела ее душа. Софья хотела быть логопедом и страстно ненавидела доставшийся ей удел. Тогда как раз открылись популяризаторские курсы по «логопедческому нормоупотреблению», и количество слушателей на них превысило самые смелые ожидания. Посещали эти курсы почти одни девушки из логопедических семей. По окончании выдавался диплом – скорее красивая бумажка, чем путевка в жизнь. Но Софья была рада и этому. Неожиданно ей понравился один лектор – высокий худощавый, сурового вида человек в шинели земского логопеда. Он, кажется, тоже заметил ее – во всяком случае, перестал обращаться к аудитории и начал говорить, обращаясь только к ней, не сводя с нее темного напряженного взгляда. Однажды после курсов они столкнулись в коридоре – и уже не расставались. Через полгода они поженились.

Их разговорами было наполнено Юрино детство. Слово «палтус» превратилось в семье в шутливое ругательство. Оно стало синонимом слова «олух». «Во палтус!» – мог в шутку выбранить Юру отец, когда Юра чего‑то не улавливал и переспрашивал. Или Юра приносил плохую отметку, и Петр Александрович крутил головой и восклицал:

– Форменный ты, Юрка, палтус!

И Юре было от этого очень стыдно.

Партия была предметом постоянных обсуждений родителей, их едких насмешек. Когда по телевизору показывали очередной парад и одинаковые лица на высшей трибуне, в доме стоял хохот. У каждого члена Управы была в доме своя кличка. Так, генерала Евстигнеева, министра внутренних дел, называли Газырь. Надутому солдафону, обожавшему черкески с газырями, очень шло это прозвище.

Министра печати Прасолова называли Пря. Темный этот человек с морщинистым лицом склочника, редактор одной из провинциальных газет, неожиданно назначенный министром печати, пользовался особой любовью Юриных родителей.

– Пря поперла! – радовался Петр Александрович, когда по телевизору показывали выступление Прасолова. – Ишь, плюется! Глянь, Соня, – пля прюется!

Но пришло время, когда Юра захотел узнать больше. Одноклассники шептались о каких‑то тарабарах. Жора Лызлов, важный сынок главного логопеда страны Германа Лызлова, показывал всем какую‑то тетрадку – это были, как выяснилось, протоколы допросов. Когда к нему начинали приставать любопытные, Жора тетрадку прятал и надменно ронял:

– Мне папа дал. Он розыском всяких болтунов занимается.

Эти обрывочные сведения жутко занимали и волновали Юру. Фантазия рисовала мрачные казематы, горящие факелы, худых людей, прикованных цепями к стенам. Низкий столик, за ним сидит Герман Лызлов, о котором ходили страшные слухи: поговаривали, что он метит на пост генерал‑прокурора. Но сейчас он занят. Жуткие черные тени скачут по стенам. Лызлов допрашивает болтунов. Это люди, прикованные цепями к стенам. Что они сделали? Почему здесь? Верно, сболтнули лишнее. Что с ними будет?

Запретная история страны не давала Юре покоя.

Он было пристал с расспросами к родителям, но реакция отца испугала его. Лицо Петра Александрович исказила гримаса, он придвинулся к Юре.

– Петя! – строго сказала мать.

– Откуда он узнал? – клацнул зубами Петр Александрович.

– Петя, он всего лишь ребенок!

Петр Александрович сильно взял Юру за плечи и встряхнул.

– Чтоб я больше ничего этого не слышал! Это сам Жорка болтун. Понял?

И он снова встряхнул Юру.

– Понял, – испуганно пробормотал Юра.

Потом были годы учебы в привилегированном Речевом корпусе, в котором получали образование только отпрыски из логопедических семей. Эти четыре года, проведенные в стенах Корпуса и наполненные непрерывной зубрежкой, Рожнов потом не мог вспоминать без дрожи. Преподавали в Корпусе сплошь страшные горбатые старики с ухающими голосами. Они заставляли повторять за собой разные правила. Собственно, учеба к этому и сводилась. Студентов приучали к мысли, что нарушения звукопроизношения – не болезнь, а проступок, за который следует суровая кара. «Давно отошли в прошлое времена, когда логопеды были врачами, – вещали преподаватели своими ухающими голосами. – Логопеды стали нормоблюстителями с тех самых пор, когда народ перестал обращать внимание на нормы. От нас, и только от нас, зависит теперь спасение языка. Ибо народ не с нами. Народ – против нас!»

Здание Корпуса, построенное в незапамятные времена, было населено серыми, как пыль, тараканами и призраками бывших преподавателей. Саша Ирошников, который и здесь стал однокашником Юры, на полном серьезе рассказывал, что один такой, страшный горбатый старик с ухающим голосом, однажды целых два часа распространялся с кафедры о дизартрии, а когда прозвенел звонок, медленно растворился в воздухе. Рассказу нашлись свидетели, вскоре пол‑Корпуса доказывало, что присутствовало на той лекции и видело призрака своими глазами. Рожнов истории не поверил, но оставалось признать, что это было самое интересное событие за четыре года, проведенных в Корпусе. К концу учебы вопросы распирали Рожнова так, что он готов был задавать их птицам, деревьям, придорожным кустам. Запретная история страны не давала ему покоя ни днем ни ночью.

И ответ на его вопросы был, наконец, дан. Месяца за два до окончания Корпуса их начали готовить к церемонии присяги. Появились какие‑то шустрые человечки в нелепых мантиях – церемониймейстеры Совета логопедов, которым было поручено «физически» подготовить студентов к присяге. Дни напролет Рожнова вместе с другими студентами заставляли ходить, выпрямившись и вытягивая носок, потому что, по словам церемониймейстеров, осанка у будущих выпускников была ни к черту.

– Таких не только из Корпуса выпускать нельзя! – орал один. – Таких за ворота выпускать нельзя! Ты посмотри, как ты идешь! Ты идешь, как старая бабка!

– Как развалюха! – орал другой.

– Как паралитик! – орал третий.

– Вы ходите, как параличные бабки! – орали все трое.

– А ты? – орал первый. – Как фамилия? Рожнов? Что у тебя с лицом? Ты выглядишь так, словно съел лягушку!

– Гнилушку! – орал второй.

– Дохлую кошку! – орал третий.

– Ты выглядишь так, будто сожрал дохлую лягушку! – орали все трое.

Эти церемониймейстеры так измотали студентам нервы, что когда, наконец, настал день присяги, никто в это не поверил. С утра все выглядело так, будто сегодня ничего не произойдет. Кому‑то сунули в руки метлу и заставили мести двор. Большая часть студентов без дела сидели в классах. На улице искрилось солнце, пели птицы. Тоска снедала студентов, тоска и неясные тревоги.

Вдруг по корпусам разнесся звучный удар гонга. Это было настолько неожиданно, что все повскакивали со своих мест. По коридору кто‑то шел – медленные шаги приближались к аудитории. В дверях выросла фигура ректора, профессора Восленского, пышнобородого, в огромных очках.

– Вставайте! – приказал он. – Ступайте за мной!

Вслед за ректором дошли до конца коридора и принялись спускаться по лестнице. Спускались долго – вот и первый этаж прошли, и сами подвалы, обследованные любопытными студентами еще на первом курсе, а лестница все вела вниз. Уперлись в низкую дверь. Ректор отомкнул ее ключом и вновь повел всех вниз по нескончаемой лестнице. Так они оказались в катакомбах. Об этих подземельях ходили смутные слухи – будто система подземных ходов ведет в самую Управу, будто здесь хранится библиотека Леонида Мезенцева, «первого из главных».

Правда оказалась страшнее. Их вели низким влажным подземным коридором. По обеим сторонам его располагались десятки ниш, в которых виднелись истлевшие тела.

– Это древние логопеды, – не оборачиваясь, пояснил ректор. Казалось, огонек его фонаря маячит где‑то далеко впереди. – Традиция предписывает хоронить их здесь. Главных логопедов хоронят под Управой – там есть особые усыпальницы.

Неожиданно он остановился.

– И вы будете здесь погребены, – ровным голосом произнес он.

Рожнову было так же жутко, как и другим. Кто‑то из студентов несмело спросил:

– А если я не захочу?

– Это традиция, – донесся голос ректора. Огонек его фонаря поколебался. – Вы не вольны выбирать.

Коридор вывел их в большой, освещенный сотнями факелов зал. Факелы держали в руках преподаватели Корпуса – множество седых сгорбленных стариков собралось здесь. Их было так много, что Рожнову показалось, что к собранию примкнули и давно умершие профессора. Стояла тишина, слышно было только потрескивание факелов.

В середине зала возвышалось изваяние богини Нормы, с книгой и мечом. Ректор приблизился к его подножию и повернулся к студентам.

– Новые логопеды! – торжественно произнес он. – Под этими священными сводами, помнящими клятву первых логопедов и главного из них – Леонида Мезенцева, основоположника нашего братства, – произнесете вы сейчас нашу клятву. Повторяйте же за мной!

И они хором стали произносить за ректором слова древней присяги:

– Клянусь богиней Нормой, повелительницей и правительницей, исполнять честно, соответственно моим силам и разумению, следующую присягу и письменное обязательство: почитать научившего меня наравне с моими родителями, делиться с ним своим достатком и в случае надобности помогать ему в нуждах; его потомство считать своими братьями,и это искусство преподавать им безвозмездно и без всякого договора; наставления, устные уроки и все остальное в учении сообщать своим сыновьям и сыновьям своего учителя, но никому другому. Обязуюсь изо всех моих сил и стараний выявлять и пресекать случаи брадилалии, логоневроза, дизартрии, ринолалии, тахилалии, афазии. Все, происходящее в стенах этого братства, я буду хранить в тайне и передавать только своим детям и детям своих детей. Клянусь!

– Братья! – произнес ректор, когда последние слова присяги отзвучали под сводами зала. – Теперь вы имеете право знать. На это у вас уйдут годы. Что вам хочется узнать в первую очередь?

Новоиспеченные логопеды мялись и переглядывались.

– Что ж, братья, – произнес Восленский, кивая, – тогда слушайте. Я расскажу вам, кто такой Тарабрин.

Date: 2015-12-13; view: 333; Нарушение авторских прав