Глава четвертая. У здания столичной логопедической коллегии было пять входов

У здания столичной логопедической коллегии было пять входов. Один, центральный, предназначался только для работников коллегии. Другой, поменьше, рядом с главным входом, был устроен для курьеров и почтальонов. Третий, в левом крыле здания, предназначался для кандидатов. Он вел в узкую длинную, как коридор, комнату без сидений, которая во все дни была битком набита кандидатами, ждущими своей очереди на комиссию. В правом крыле здания была устроена подъемная железная решетка, которая поднималась один раз в месяц, – то был вход для речеисправителей.

О пятом входе никто не знал, потому что это был вход для посетителей. Его постоянно переносили: то где‑нибудь на задах здания переделывали окно в дверь, которую через пару недель заколачивали, то устраивали вход через пожарную лестницу, то через захламленный подвал, то через помещение охраны, куда пускали только по предъявлении особого документа – не паспорта, не водительских прав, не военного билета, не пропуска, не удостоверения личности, не служебного удостоверения, а особого, заверенного нотариально, документа, форма которого была уже утверждена, но, как выяснялось на входе, еще не согласована соответствующим контролирующим ведомством.

Заблукаев внимательно следил за перемещениями входа и скрупулезно отмечал очередное его местоположение в специальной книжке. Он знал, что в один прекрасный день ему понадобится этот вход, и времени на его поиски будет немного. За три дня до своего похода в коллегию он провел очередную рекогносцировку и узнал, что за день до этого вход опять перенесли. Теперь посетители могли попасть в здание коллегии только через окно на первом этаже. Перед зданием недавно начался ремонт теплотрассы, и вдоль фундамента была прорыта широкая и глубокая траншея. Через эту траншею была перекинута тонкая доска, которая упиралась в окно‑вход. Прежний вход для посетителей был уже надежно заперт на огромный замок.

Заблукаев появился перед зданием Коллегии ровно в десять часов утра. Привычно обошел здание и уперся в траншею. Доска еще была здесь – но где же вход? Заблукаев подбежал к доске. Так и есть – окно‑вход на том конце доски уже начали закладывать изнутри кирпичом. В проеме виднелись равнодушные лица строителей. Работа шла споро – еще минут пятнадцать, и вход исчезнет.

– Подождите! – отчаянно закричал Заблукаев, маша папкой. – Пустите меня в здание!

Работы по заделыванию окна остановились, и строители уставились на Заблукаева.

– А где ве ты раньфе был? – недовольно спросил один.

На это у Заблукаева имелся ответ.

– Приемные часы! Приемные часы! – прокричал он, потрясая папкой.

Строителям крыть было нечем, но так просто они сдаваться не хотели.

– Да ты уве не пролезефь!

– Пролезу! – настаивал Заблукаев, ступая на прогибающуюся доску. – Тут еще для двоих место!

– Ну, лезь, – уступили строители и добавили насмешливо: – Только в транфею не сковырнись.

Заблукаев осторожно перешел траншею по шатающейся доске, стараясь не смотреть вниз, словно там была пропасть, и уперся грудью в полузаложенное окно. Оттуда ему протянули руку. Он сунул в эту руку папку и, кряхтя, полез в узкий проем. С той стороны ему помогали – тянули за руки, плечи и голову, довольно нелюбезно. Через некоторое время он оказался внутри, весь в пыли и известке.

В комнате, чьем‑то брошенном кабинете, было шестеро строителей. Работали только двое, а остальные сидели на старых стульях в углу и играли в карты. Их старшой обратился к Заблукаеву:

– Кулево есть?

– Не курю, – гордо ответил Заблукаев и осведомился: – Куда идти‑то?

– А ты выходи, там разберефься, – ответили ему.

Но едва он вышел, как дверь за ним захлопнулась, и он оказался в длинном, без указателей коридоре с рядами одинаковых дверей без номеров. Заблукаев, поразмыслив, пошел направо и вскоре вышел к некой приемной, где за печатной машинкой сидела секретарша и читала газету. При появлении Заблукаева она бросила газету и бешено застрочила на машинке. Заблукаев подошел к ней и откашлялся.

– Вы к кому? – резко спросила она, поднимая лицо.

– Я вот с бумагами… – начал он объяснять, показывая папку.

– Проситель? – оборвала она его. – С обращением?

– Да, но…

– Вам в двести восемнадцатый. На третьем этаже, налево.

Он поблагодарил и отправился искать лестницу, но в середине коридора вдруг остановился. Минуточку, какой он проситель? И не обращение у него вовсе. Он повернул обратно, и вовремя – секретарша торопливо собирала бумаги и уже собиралась улизнуть. При виде него лицо ее вытянулось.

– Извините, – сказал Заблукаев, подходя к столу. – Я вообще‑то не проситель, а посетитель.

– С жалобой? – снова прервала она его. – Тогда вам в двести первый. Третий этаж, направо.

– Нет‑нет. Не с жалобой. У меня предложение.

Ее лицо вытянулось еще больше.

– Давайте, что там у вас.

Он передал ей папку.

– Подождите здесь, – произнесла она кисло и, не заглядывая в папку, скрылась за дверью. Он сел в свободное кресло и стал ждать. За дверью слышался какой‑то разговор. Секретарша вышла, ни слова не говоря, села на свое место и принялась подкрашивать губы. Закончив, произнесла в пространство:

– Просили подождать.

Заблукаев кивнул. Нервная дрожь пробила его, еще когда секретарша скрылась за дверью. Теперь с дрожью невозможно было совладать – он весь трясся.

На столе у секретарши зазвонил телефон. Она взяла трубку и, меряя Заблукаева взглядом, принялась слушать. Заблукаев, сотрясаясь с головы до ног, ждал.

– Да, – говорила секретарша, глядя на Заблукаева. – Понятно. Нет, сидит. Нет, один. Сидит, ждет. Видела, конечно. Ну, просто бумаги. Не просто бумаги? Нет. Да. Хорошо.

Она положила трубку и зло проговорила:

– Входите, вас ждут.

И Заблукаев вошел. Много лет спустя он пытался вспомнить, как выглядел кабинет, – и не мог. Кажется, там был какой‑то шкафчик с книгами и на нем чей‑то бюст. Из памяти вылетело также имя‑отчество разговаривавшего с ним. Александр Сергеевич? Александр Юрьевич? Или Михаил Юрьевич? Одно он помнил точно – человек был настолько заурядной внешности, что она не затрудняла взгляда. Сквозь человека можно было спокойно рассматривать интерьер комнаты. И голос его был пустой и ровный, как дуновение ветерка.

– Заблукаев, Заблукаев, – шелестел этот голос. – Конечно, конечно. Бывший студент, исключен за антиправительственную деятельность. Нигде не работает. Поступали сигналы на вас, очень неблагоприятные. Установлен надзор. Как, не знаете? Установлен, установлен.

– Где я?

– Где я, где я… – шелестел голос в ответ. – А где вы думаете? Это Четвертый департамент Коллегии. Мы вас прекрасно знаем. Хотели лично познакомиться, а вы сами явились. Похвально, похвально.

– Я хотел, чтобы вы извлекли уроки…

– Уроки, уроки… Какие такие уроки? Вы сами должны извлечь урок, Заблукаев. Впрочем, уже поздно. Что вы тут принесли? Бумаги, бумаги…

– Это не просто бумаги. Я хотел пролить свет… раскрыть злодеяния… речеисправители…

– Конечно, конечно. А зачем? Вы думаете, мы этим не занимаемся? Думаете, спим на рабочем месте?

– Нет. Я просто…

– Что вы просто?

– Я просто хотел стать логопедом.

– Вот как? Вы из логопедической семьи?

– Нет.

– Тогда почему дерзаете?

– Болею душой за язык. Посмотрите вокруг! Что делается! Враги проникли повсюду, вредители. Язык гибнет… Я…

– И вы поэтому решили стать логопедом?

– Хочу бороться. Знаю пути улучшения. Вот, видите, папка. Долгое время собирал. Там рассказы о жертвах. Десятки жертв. Это заговор!

– Заговор, заговор… И что же, логопеды не справляются? Так вы считаете? Некомпетентны, возможно?

– У меня и в мыслях не было…

– Тогда что же? Вы ведь сын учителя? Почему не учительствуете?

– Как вы не понимаете! Учителя задавлены министерскими циркулярами. Их роль хранителей языка, просветителей сведена к минимуму. Их авторитет ничтожен.

– Стало быть, поэтому вы пренебрегаете своим долгом?

– Мой долг – бороться с распадом языка!

– Откуда вы взяли, что язык распадается?

– Я это вижу.

– Это все глупости, Заблукаев, – прошелестел голос. – Пустые глупые выдумки. Сейчас мы вас отпустим. Но если вы, черт вас подери, еще раз рыпнетесь, если станете приходить сюда и требовать, чтобы вас приняли в логопеды, мы дадим вашему делу ход.

– Я просто хотел…

– Хотели, хотели… Вы просто хотели открыть всем глаза. Знайте – эти глаза открыты. Да‑да, мы не сидим без дела. Мы замечаем все. Замечаем и принимаем меры. А вы – пустая трещотка, трепло балабольное. Только наша крайняя занятость мешает нам передать ваше дело в прокуратуру.

– Но я ничего не сделал!

– Не прикидывайтесь дураком, Заблукаев. А в этой папке что? Кем вы себя вообразили? Пинкертоном? Ведете антиобщественный образ жизни, не работаете, вращаетесь в подозрительной компании. Расследование затеяли?

– Речеисправительные…

– Вы опять за свое, идиот. Знаете пословицу о сверчке и шестке? Так вот, если будете высовывать из своего сословия нос, вас по нему пребольно ударят. Потому что логопедами не становятся – ими рождаются. Поняли, Заблукаев?

– Понял. Папку разрешите?

– Папка останется у нас. Идите и позаботьтесь о том, чтобы мы о вас никогда больше не слышали.

На ватных ногах выполз из кабинета Заблукаев. Но испытания этого дня еще не кончились. Почти час не мог он выбраться из здания коллегии. Никто не мог указать ему выхода. Встреченные им только бормотали в ответ: «Выход для посетителей еще не утвержден», – и старались побыстрее прошмыгнуть мимо. Охранники на парадном входе криками погнали его назад, когда он попытался выйти через центральный турникет. Наконец, изнуренный Заблукаев просто зашел в какой‑то пустой кабинет на первом этаже и выбрался на улицу через раскрытое окно. Никто его не заметил.

Юбин встретил его сочувственно, вытащил откуда‑то из‑за печи закуску, налил стопку.

– Я те говорил, я те говорил, – приговаривал он.

– Что говорили‑то? – очнулся Заблукаев, опрокинув стопку.

– Что Язык тя подведет.

– Не понимаю я вас, Фрол Иванович. Разве в языке тут дело? Они меня не пустили! Знай, говорят, свой шесток!

– Да именно что в Языке, дура! В одиночку‑то кто против него борется? Вот такие дурни, как ты. Против него сообща надо. Глаза им раскрыть. Обнаружить, значит, Его.

– Да кого обнаружить‑то, Фрол Иванович?

Юбин досадливо помотал головой.

– Я те, Левка, о чем последние недели талдычу? Пискунова‑то, инженера, помнишь?

– Да при чем тут Пискунов ваш?!

– А я те скажу при чем. Ну‑ка, смекни, против кого логопеды воюют?

Заблукаев задумался.

– Ну, ну? – подбадривал Юбин.

– Против болтунов?

– Та‑ак, – расплылся в улыбке Юбин. – А почему?

– Потому что у них широкая поддержка населения?

– Во‑от! А я еще тя дурой называл! Голова ты, Левка! Именно что широкая поддержка. Любит, значит, наш народ родную речь. А теперь поразмысли‑ка, что такое эта самая родная речь?

– Язык?

– Именно что Язык. Стало быть, против народа логопеды воюют. Против Языка. А Он совсем не такой, как в книжках. Он другой, Левка. Он стра‑ашный!

– Да бросьте вы, Фрол Иваныч. Сказки все это.

– Это не сказки, Лева. Ой, не сказки! Я сам его видел однажды. Хочешь, расскажу?

Но тут его перебили.

– Эй, челаэк! – послышалось из соседней комнаты, где уже шумело какое‑то застолье.

Заблукаев встряхнулся, перекинул через руку салфетку, побежал на зов. В углу расположился какой‑то военный.

– Чего изволите?

– Принеси‑ка мне, дружок, закусочек, грибков там, водочки, известное дело, да бараний зоб с кашей.

– Эйн секунд!

И Заблукаев привычно побежал услужать. Про Юбина и его разговоры он тут же забыл, зато перенесенная обида не проходила. И вдруг к вечеру, когда чад трактирный сгустился до невозможности, а от пьяных воплей ломило уши, Заблукаев вспомнил, о чем собирался рассказать ему старик. Бросился он в кандидатское отделение. Юбин уже мирно спал за печкой.

– Фрол Иванович! Фрол Иванович! – принялся тормошить его Заблукаев.

– А? Кому? – очнулся Юбин. От него уже ощутимо пахло. – Ты чего, Левка? – узнал он Заблукаева.

– Вы рассказать мне хотели про Язык!

– Чего? Какой праязык? Не было никогда никакого праязыка, это все логопеды врут.

– Да нет, о Языке, о Языке вы хотели рассказать!

– Спи, Левка! Спи, скаженная голова! Утро вечера мудренее.

– Фрол Иванович!

– Уймись, нуда! Дай отдохнуть рабочему человеку.

И Заблукаев ушел от него ни с чем. Лежа без сна в своей крохотной комнатке, которую он снимал неподалеку от трактира, он думал о словах Юбина. Как же это получается? Значит, любить родную речь плохо? А в старых книжках разве не родная речь? Неужели скоро по его душу придет Язык? Он вспомнил, что рассказывали ему про последние слова отца, и ему стало страшно. В ночи думать об этом было еще страшнее. Он постарался отвлечься, но слова отца не шли у него из головы. Вдруг ему показалось, что кто‑то смотрит на него через оконное стекло. Заблукаев вскочил на ноги и быстро задернул занавеску. Нет, не может всего этого быть. Юбин себе все мозги пропил. Но откуда тогда все эти истории? Такое невозможно придумать. Ему вспомнился рассказ о Пискунове. Грамотный инженер, прекрасный специалист, большая, судя по всему, умница. Пришел на завод и тут же объявил, что всех, кто говорит правильно, ждет прибавка к жалованью. Рабочие возмутились – говорящих правильно на заводе были единицы. Последовали одна за другой три стачки, во время которых производство полностью останавливалось. Однако Пискунов был непреклонен – он любил родную речь.

Но только стали замечать, что приходит на работу он бледный, с кругами под глазами. Кто‑то подслушал под дверью разговор Пискунова с директором – и выяснилось, что по ночам Пискунова терроризирует Язык. Страшные глаза заглядывают по ночам в квартиру Пискунова. Бьются в окно, каркают какие‑то странные птицы. Его стали одолевать кошмары – будто его рвут в клочки жуткие псы, из темноты прилетают черные слова‑слепни и вонзаются в уши. Кончилось тем, что однажды нашли Пискунова в петле. Рядом лежала записка: «Я никогда не буду на тебе говорить. Желаю тебе поскорее отправиться к хеттскому». Все книги в квартире Пискунова были словно изгрызены бешеными собаками.

Нет, не мог быть жестокий деспот из многих рассказов Юбина Языком, на котором говорят все, на котором говорит тетя Валя, продавщица из соседнего овощного ларька. И, засыпая, Заблукаев твердо решил назавтра переговорить со стариком.

В трактире Заблукаев сразу почувствовал, что случилось что‑то нехорошее. Половые его сторонились, никто не поздоровался. Из‑за стойки манил его пальцем Диколаев. Лицо его было еще мрачнее, чем обычно. Заблукаев приблизился к нему, и у него вдруг начали слезиться глаза, потому что Диколаев смотрел прямо в них. Внутри у Заблукаева, непонятно в каком месте, возник легкий зуд, и он понял, что от страшного диколаевского взгляда чесотка распространилась на его душу.

– Ты что же это, – произнес Диколаев и замолчал.

Заблукаев стоял перед ним и не знал, что сказать. Так прошло несколько минут, после чего Диколаев покачал головой.

– К логопедам, говорят, ходишь, – вымолвил он.

– Я к ним с рассказами о речеисправителях… – начал Заблукаев.

– Тут приходили от дих, – перебил Диколаев. – Спрашивали про тебя. Пригрозили мде, – грустная усмешка появилась на его лице и мгновенно пропала.

Из Заблукаева рвались какие‑то слова, он знал, что нужно что‑то сказать, но не мог. Он только открывал и закрывал рот.

Диколаев полез под стойку, отсчитал несколько купюр и положил их перед Заблукаевым.

– Иди отсюда, – почти ласково приказал он.

И, убитый, Заблукаев, так ничего не произнеся в ответ, сгреб деньги и пошел от него. Когда он был уже у самых дверей, сзади его кто‑то окликнул. Из комнаты кандидатов выглядывал Юбин и манил рукой. Заблукаев бросил взгляд в сторону стойки – Диколаев уже отвернулся.

Юбин был взволнован.

– Вона какие вещи творятся! – повторял он. – Вона какие!

– Фрол Иванович, – чужим голосом проговорил Заблукаев, – это правда?

– Правда, Левка, – закивал Юбин. – Как есть правда. Вона что творится! Я‑то поближе подкрался, послушал, что они говорят. Ух, они тебя ругали! Переступил черту, говорят.

– Фрол Иванович, – перебил его Заблукаев, немного оживляясь, – я вас давно хотел спросить. Вот вы рассказывали о Языке. Помните? О Пискунове и других? Это правда?

Юбин выпрямился. Подслеповатые его глаза вдруг стали острыми и внимательными. Он схватил Заблукаева за руку.

– Ага! – прошептал он. – Понял, Левка? Что, приходил к тебе?

– Да нет, я не об этом. Откуда вы это взяли?

Но Юбина было не сбить.

– Хочешь побольше узнать, да? – придвинувшись, шептал он. – Да ты скажи, не бойся. Хочешь? Я ведь, Левка, это не с потолка взял. Я ведь с людями общаюсь, люди‑то не дадут соврать. Оне ведь, люди‑то, приходят и рассказывают – кто сам, а кто о друзьях да близких. Но есть тут у нас один человечек… он не наш, я и сам не знаю, откуда он… он поболе моего знает. Вон он сидит, видишь?

Заблукаев обернулся и увидел у окна худощавого черноволосого мужчину с небольшой окладистой бородкой, в простом черном, будто монашеском, платье. Тот сидел за пустым столом и, похоже, кого‑то ждал. Почувствовав, что на него смотрят, он перевел спокойный взгляд на Заблукаева.

– А ты подойди к нему, Левка, – подталкивал Юбин. – Не веришь? Уж он знает. Он те расскажет. Видишь, смотрит?

И Заблукаев послушался. Потом он часто вспоминал, что именно заставило его подойти к неизвестному человеку. Уж точно не Юбин. Словно жадное любопытство толкало Заблукаева к незнакомцу, у него было чувство, словно вот‑вот он отомкнет тайным ключом какую‑то заветную дверь. Мужчина спокойно дожидался, когда Заблукаев подойдет.

– Здравствуйте, – поздоровался, приблизившись, Заблукаев, и человек приветливо откликнулся:

– Здравствуйте!

Заблукаев мялся, не знаю, с чего начать разговор, и человек помог ему:

– Вам нет нужды представляться. Мы прекрасно вас знаем. Вы занимаетесь речеисправителями, не так ли?

– Да, – с облегчением признал Заблукаев. Одновременно он поразился восхитительно правильной речи незнакомца.

– Вот видите, – сказал человек. – Мы даже знаем, что вы журналист. Да?

– Д‑да, – с запинкой соврал Заблукаев.

– Вот видите, – повторил человек, спокойно его разглядывая. – Нам многое известно. Нас тут, в трактире, много. Независимых журналистов мы весьма жалуем. Меня зовут брат Палимпсест. Разумеется, это не настоящее имя. Кстати, вы ведь независимый журналист?

И Заблукаеву снова пришлось соврать:

– В общем, да.

– Вот видите, – сказал человек, улыбнувшись. Кажется, он и в самом деле был уверен, что никому, кроме независимых журналистов, не придет в голову заниматься преступлениями речеисправителей.

– Я, видите ли, хотел… Я знаю, что… – начал Заблукаев, но брат Палимпсест его перебил:

– Вполне могу себе представить. На какую газету вы работаете?

– Я… знаете, я…

– Конечно, знаем, – кивнул брат Палимпсест. Его спокойная уверенность изумляла Заблукаева все больше и больше. – Вы не хотите говорить. Что ж, дело ваше. Но, доложу вам, мы и это знаем. Вы работаете на эмигрантские издания, правда?

И Заблукаев с облегчением согласился:

– Правда.

– Вот видите, – сказал брат Палимпсест. – Вы не думайте, мы не легковерны. Но мы давно к вам присматриваемся. Ведь сначала мы думали, что вас заслали. Некоторые братья решили примерно вас наказать, но я попросил их немного повременить. Мне захотелось узнать, зачем вас заслали сюда, кто это сделал. А потом некоторые братья сообщили мне, о чем вы пытались их расспросить. О чем говорили на кухне. – Неожиданно он наклонился через стол к Заблукаеву и спросил, глядя прямо ему в глаза: – Вас интересует Язык? Не так ли?

– Д‑да, это так.

– Вот видите. От нас не укрылось, какое впечатление произвел ваш материал на логопедов. Откуда они узнали, как вы думаете?

– Э‑э… думаю, что им донес кто‑то из трактира.

– Вот и мы так думаем, – кивнул брат Палимпсест. – Вам следует быть осторожнее. Что он вам сказал? – спросил он, кивнув в сторону Юбина.

– Сказал… сказал, что вы можете рассказать о Языке. Мне это очень интересно.

Брат Палимпсест победно улыбнулся.

– Да‑да, – негромко заговорил он. – Это интересно очень многим. Вы не представляете, сколько людей вступает в наши ряды. Самые разные люди, из всех слоев населения. И всех их приводит к нам Язык. Он буквально затягивает их.

– Простите, – перебил Заблукаев в смущении, – можно ли спросить вас?.. Вот вы говорите: «мы». А кто мы?

– Братство лингваров, – ответил его собеседник.

– Так это вы! – потрясенно вымолвил Заблукаев.

– Да‑да, – подтвердил с улыбкой брат Палимпсест.

– Но… простите меня, ваша речь… вы говорите совершенно правильно!

Брат Палимпсест добродушно рассмеялся.

– Вы скоро поймете, – ответил он, – что правильной или неправильной речи нет. Богиню Норму выдумали логопеды. Есть один бог – Язык, и он требует одного – чтобы говорили. Можно говорить даже без слов, можно – любыми словами, даже неизвестными. Главное – говорить. Потому что только это Ему любезно.

– И он… вы сказали, что он затягивает людей?

– Он уже владеет нами. Однако многие этого не понимают. Не понимают, что они уже пришли к Нему. Когда они это осознают – а Он спешит им напомнить об этом, – они приходят к нам, и тут им становится ясно, что делать дальше.

– Скажите мне.

– Вы хотите знать, что делать дальше?

– Да!

– Но признаете ли вы, что уже находитесь в Его власти?

– О да! Я почувствовал… кажется, почувствовал его недавно. Он стоял за окном.

– О, это излюбленный Его способ. Он заглядывает в окна, присылает Своих посланцев. Он хочет, чтобы вы поняли. Он хочет, чтобы пали все барьеры на пути этого понимания. Он овладевает вами окончательно, потому что уже владеет вами.

– Барьеры – это логопеды?

– Да, они. Но их власть не от Языка и скоро падет. Они противостоят истине – и погибнут. Препятствуют могучему потоку – и будут смыты. Вы все еще хотите знать, что делать дальше?

– Да!

– Приходите завтра по этому адресу, – и он сунул Заблукаеву смятую бумажку. – Приходите! – повторил он с улыбкой и накрыл руку Заблукаева своей. – Вы будете поражены тем, что вам откроется.

С этими словами он поднялся, кивнул Заблукаеву и покинул трактир.

Впоследствии Заблукаев не раз возвращался мыслями к тому памятному дню – и дню, за ним последовавшему. Он снова и снова обдумывал причины, побудившие его отправиться на встречу с лингварами, – и приходил к выводу, что его привело туда любопытство, ничего больше. Заблукаев прекрасно осознавал свой талант публициста. Если и была в нем склонность к сочинительству, за рамки журналистики она едва выходила. Вернее сказать, он прекрасно знал, чего стоят его стихи и художественные рассказы, которые он временами пописывал. В его глазах они не стоили ничего, он именно пописывал их, не писал. Но вот статьи… тут он был истов, тут он не ведал границ, какая‑нибудь статейка, задуманная на полторы странички, вырастала у него до размеров послания граду и миру. Да, Заблукаев был осознанным публицистом.

Так и здесь – он просто почувствовал сенсацию. Ничего больше – в нем просто сработал инстинкт журналиста. Он решил затеять расследование – и бросился в эту затею безоглядно и решительно. Сознавал ли он риски? Понимал ли, что в то время сам висит на волоске, что находится под надзором? Нет, приходил он к выводу долгие годы спустя, не сознавал и не понимал. Вернее, сознавал и понимал, но не желал всей серьезности этих рисков признать. Заблукаев был настоящим журналистом.

И он даже не был напуган, когда в тот вечер, уже ложась спать, снова почувствовал направленный на него из‑за окна взгляд. Медленно приблизился он к окну. Да, его разглядывал кто‑то невидимый – хищный взгляд бродил по его телу, ничто не могло от него укрыться. Сильная дрожь начала бить Заблукаева, но он не отходил от окна и так же упорно пытался разглядеть, кто же все‑таки смотрит на него. За окном, кроме темноты, никого не было.

– Ты и за мной пришел? – спросил Заблукаев. Он хотел задать этот вопрос негромко и уверенно, но голос его сорвался, и он с неудовольствием услышал, что клацает от страха зубами, произнося эти слова.

Никто ему не ответил, но за окном кто‑то точно был – взгляд бил в него, как некий невидимый луч.

Тогда Заблукаев задернул занавеску – трясущейся рукой.

На следующее утро он отправился по указанному братом Палимпсестом адресу. С собой у него были блокнот и ручка – хотя он прекрасно понимал, что записать ему ничего не удастся. С ночи стоял легкий морозец, и худое пальтишко совсем не грело. Обмотав голову башлыком, Заблукаев время от времени останавливался и прятался в подъездах от налетающего злого ветерка. Ему нужно было дойти до дальнего фабричного квартала, и он совсем продрог, когда, наконец, добрался.

Длинные старые облупившиеся дома выставили свои непристойные фасады на улицу, по которой брел, закутанный в башлык, донельзя замерзший, Заблукаев. Никто не попался ему на пути. Неожиданно улица вывела его к разбитым вагонам, ржавым путям, кучам старых черных шпал – он оказался на задах какого‑то древнего вокзала. Заблукаев сверился по бумажке – похоже, ему нужно было пройти вокзал насквозь. И он, поскальзываясь, пошел по обледенелым путям. Доисторические паровозы, черные, угловатые, застыли там и сям. Попадались бараки – с выбитыми окнами, вывороченными дверями. На фасаде одного полуразрушенного здания красовалась надпись: «Слава путейцам!»

Дом, который искал Заблукаев, нашелся прямо рядом с вокзалом. Это было черное от копоти здание, просевшее на один бок. Окна двух первых этажей были заложены кирпичом. Сбоку прилепилась чумазая вывеска: «Зестяные работы». Заблукаеву нужен был подвал. Он вошел во двор дома, и длинный ряд ржавых брошенных автомобилей представился его глазам. Он посмотрел вверх – на балконах полоскалось прокопченное белье, слабо хлопало под порывами ветра треснутое окно. Пусто и холодно было в этом дворе.

Вход в подвал находился во втором по счету подъезде. В глаза бросалось, что подвал надежно закрыт железной дверью, в которой прорезан глазок – довольно необычно для подвальных дверей. Заблукаев несильно постучал, тотчас с той стороны кто‑то глянул на него в глазок, и дверь со скрежетом отворилась. На Заблукаева со странной блаженной улыбкой смотрел молодой, коротко стриженный толстячок, одетый в мешковатую камуфляжную форму. Заблукаев, сбитый с толку этой улыбкой, поздоровался не сразу. Толстячок, не отвечая на приветствие, смотрел будто бы сквозь него. Улыбка его стала еще шире. Неизвестно, чем бы все это кончилось, если бы из‑за его спины не появился брат Палимпсест, который сердечно пригласил Заблукаева войти.

– Это брат Зумпф, – представил он молодого человека, открывшего дверь.

– Здравствуйте, – поздоровался Заблукаев.

– Абалабала калабала лабаласабала, – ответил брат Зумпф, странно закидываясь и заводя глаза.

– Он у нас все время молится, – с улыбкой пояснил брат Палимпсест. – Ну, идите за мной. Только голову нагните, тут низковато.

Это был самый обыкновенный подвал многоквартирного дома – с бетонными стенами, пыльными трубами, запахом заплесневелой сырости. По углам валялся давний мусор. Длинные темные комнаты переходили одна в другую, по мере продвижения по ним становилось все душнее. Настенные росписи, оставленные давно сошедшими в могилу озорниками, изображали стыдные части человеческого тела. Повсюду, обрамленная то сердечком, то пентаграммой, повторялась эзотерическая формула: «Витя + Маша = любовь», которую можно было бы принять за алхимическую, если бы рядом были даны точные пропорции того, сколько именно Вити нужно смешать с Машей, чтобы получить искомое. Заблукаев на какое‑то мгновение задумался о том, что даже щепотка этой бесподобной субстанции может спасти мир, но тут брат Палимпсест остановился и пропустил его вперед.

Они оказались в комнате, которая разительно отличалась от прочих. Это был больших размеров зал, освещавшийся единственным окошком под потолком. Хотя трубы были и здесь, в зале царила необычная чистота. Чем‑то он напоминал университетскую аудиторию – может быть, тем, что на трубах вдоль стен примостились люди в темных одеждах. Все они были поглощены чтением, некоторые раскачивались, закрыв глаза. Другие, вскарабкавшись по трубам до самого потолка, пребывали в неподвижности. Заблукаев в жизни не видел более странного места.

Но самое необыкновенное он углядел в темной глубине зала. Там стояла какая‑то статуя, кажется, конная, изображение некоего животного – или так казалось. Заблукаев сделал шаг, чтобы приблизиться, рассмотреть поближе, но брат Палимпсест ухватил его за руку.

– Нет, брат, нет, – произнес он. – Тебе не время. Ты торопишься, брат. Идем, я представлю тебя.

И он вывел Заблукаева на середину зала. Множество взглядов скрестилось на Заблукаеве. Он был со всех сторон изучаем.

– Это наш новый брат, – объявил громко брат Палимпсест. – Он только пришел, он всего лишь жаждет узнать. Позволим ли?

– Кто ты? – спросили из угла, и Заблукаев понял, что вопрос относится к нему.

– Я… я… я хочу узнать про Язык, – проговорил он.

На это не последовало никакого ответа – ни смеха, ни хмыка.

– А если узнаешь? – спросил тот же голос.

– Я… поверю, – несмело ответил Заблукаев.

– А так не можешь? – спросили из другого угла.

– Не могу, – ответил Заблукаев уже тверже.

Настала мертвая тишина, только слышалось бурчание труб.

– Произнеси молитву, – потребовал у Заблукаева голос.

Заблукаев смешался. Чего угодно он ожидал, но не этого. Произносить молитву в собрании лингваров, молитву Языку? И тут он понял. Внезапное вдохновение озарило его.

– Чырыстара абара курушарам чум, – заговорил он, и голос его креп. – Агадым сыпурум тарабашар эргара жарака стыр бара. Марадар кашарам сторомар хычырам бара, агадым курушарам чум пыракам харакым бара!

Он закончил с необычайным воодушевлением. После паузы первый голос с ноткой одобрения произнес:

– Так мало кто говорит здесь – но говорил ты хорошо. О чем ты просил?

– О том, чтобы узнать, – ответил Заблукаев.

Брат Палимпсест вопросил, поворачиваясь во все стороны:

– Позволим ли?

– Обернись, – приказал Заблукаеву первый голос. – Воззри в лицо истине.

И Заблукаев, понимая, что ему позволили разглядеть то, что находится в глубине зала, повернулся и напряг было глаза – но тут раздался шум, грохот, топот подкованных башмаков и в комнату с ревом ворвалась толпа вооруженных автоматами людей в непроницаемых шлемах и черной форме. Заблукаев узнал ломилицию – логопедическую милицию.

– Всем к стене! – раздался ужасающий крик. – Руки за голову! Сопротивление бесполезно!

Появление стражей порядка было встречено криком столь же ужасающим:

– Ломье! Гаси ломье!

И Заблукаев со страхом увидел, что лингвары быстро выхватывают из‑за труб и перекидывают друг другу пистолеты и автоматические винтовки.

– Бросай оружие! – кричали ворвавшиеся.

– Гаси ломье! – вопили лингвары, щелкая затворами.

Заблукаев видел, как брат Зумпф, не переставая блаженно улыбаться, потащил из кармана что‑то длинное и угловатое. Медленно лезла наружу рукоятка огромного пистолета.

– Стойте! – неожиданно для самого себя завопил диким голосом Заблукаев, поднимая руки. – Не стреляйте! Я логопед! Я логопед!

Брат Зумпф, сбоку от него, счастливо засмеялся, вытянул перед собой руку с пистолетом и выстрелил. В ответ загрохотали очереди. Пули скакали по трубам, визжали и свистели вокруг Заблукаева. Он бросился на землю. Последнее, что он увидел, – брата Зумпфа несколькими очередями отбросило назад, он покатился по полу. Визги и крики повисли в зале. Всюду метались лингвары – и падали под пулями.

– Я логопед! Я логопед! – в ужасе повторял Заблукаев. Только тут он понял, что навел ломилицию на убежище лингваров.

Но ему дали шипованным ботинком под дых, и он потерял сознание.

Date: 2015-12-13; view: 303; Нарушение авторских прав