Неудача----------------------------------------успех 4 page

За открытием Брока последовало отк­рытие Карла Вернике, немецкого пси­хиатра. В 1874 г. Вернике опубликовал описание нескольких случаев, когда по­вреждения задней трети верхней височной извилины левого полушария вызывали потерю способности понимать слышимую речь. Он назвал эту зону "центром сенсор­ных образов слов", или центром понима­ния устной речи.

Открытия Брока и Вернике вызвали огромный энтузиазм в неврологической науке. В течение короткого времени обна­ружили много других мозговых "центров": "центр понятий" в нижней теменной зоне левого полушария и "центр письма" в пе­редней части средней лобной извилины левого полушария и др. К 1880-м годам неврологи и психиатры начали создавать "функциональные карты" коры головного мозга. Создавалось впечатление, что про­блема отношений между структурой моз­га и психической деятельностью уже ре­шена.

С теорией узкого локализационизма с самого начала не соглашались некоторые ученые. Среди них выделялся английский

¹ Лурия А.Р. Этапы пройденного пути: Научная автобиография. М.: Изд-во Моск. ун-та, 1982. С. 110—121, 130—138.

невролог Хьюлингс Джэксон. Он утверж­дал, что мозговая организация психичес­ких процессов бывает различной в зави­симости от сложности психического процесса.

Идеи Джэксона возникли на основе наблюдений, которые шли вразрез с ло-кализационной теорией Брока. В своих исследованиях двигательных и речевых нарушений Джэксон установил, что огра­ниченные повреждения отдельной зоны мозга никогда не вызывают полной поте­ри функции. Возможны, казалось бы, па­радоксальные случаи, которые никак не согласовывались с концепцией узкого ло-кализационизма. Например, больной не мог выполнить просьбу: "Произнесите сло­во "нет"", хотя и пытался сделать это. Однако несколько позже в состоянии аффекта больной мог сказать: "Нет, док­тор, я не могу сказать "нет"".

Объяснение таким парадоксам, когда произнесение слова одновременно и воз­можно, и невозможно, Джэксон находил в том, что все психические функции имеют сложную "вертикальную" организацию. Согласно Джэксону, каждая функция пред­ставлена на трех уровнях: на "низком" уровне — в спинном мозге или стволе, на "среднем" — сенсорном или моторном уровне коры головного мозга и, наконец, на "высоком" уровне — в лобных долях мозга.

Он рекомендовал тщательно изучать уровень, на котором осуществляется дан­ная функция, а не искать ее локализацию в одной определенной зоне мозга.

Гипотеза Джэксона, оказавшая огром­ное влияние на нашу работу, была по-на­стоящему оценена лишь 50 лет спустя, когда она вновь возникла в трудах таких неврологов, как Антон Пик (1905), фон Монаков (1914), Генри Хэд (1926) и Курт Гольдштейн (1927, 1944, 1948). Не отри­цая того, что элементарные психологичес­кие "функции", например зрение, слух, кожная чувствительность и движение, представлены в четко определенных зонах мозга, эти неврологи выражали сомнения относительно применимости принципа узкой локализации к сложным формам психической деятельности человека. Од­нако, забывая выводы Джэксона, они под­ходили к сложной психической деятель­ности с прямо противоположной точки

зрения. Так, отмечая сложный характер психической деятельности человека, Мо­наков пытался описать ее при помощи туманного термина "семантический харак­тер поведения", Гольдштейн говорил об "абстрактных установках" и "категори­альном поведении" и т. д. Они или про­сто постулировали, что сложные психи­ческие процессы, которые они называли "семантикой" или "категориальным по­ведением", являются результатом деятель­ности всего мозга, или совершенно отры­вали их от работы мозга и выделяли в особую "духовную сущность".

С нашей точки зрения ни одна из этих двух позиций не обеспечивала необходи­мой научной базы для дальнейших иссле­дований в этой области. Мы отвергали хо­листические антилокализационные тео­рии, так как абсурдно поддерживать устаревшее мнение о раздельности "духов­ной жизни" и мозга и отрицать возмож­ность обнаружения материальной базы мышления. Эта теория возродила идеи о некоем "потенциале массы", которые мы считали неприемлемыми, согласно кото­рым мозг представляет собой однородную недифференцированную массу, одинаково функционирующую во всех своих отделах.

Равным образом мы отвергали и узко-локализационные теории, считая их несо­стоятельными. Приступая к изучению проблемы "мозг и психические функции", мы видели прежде всего необходимость пересмотреть понятие "функция".

Большинство исследователей, рассмат­ривавших вопрос о локализации элемен­тарных функций в коре головного мозга, понимали термин "функция" как функ­цию той или иной ткани. Так, выделение желчи есть функция печени, а выделение инсулина — функция поджелудочной же­лезы. Казалось бы, столь же логично рас­сматривать восприятие света как функ­цию светочувствительных элементов сетчатки глаза и связанных с нею высоко­специализированных нейронов зрительной коры. Однако такое определение не исчер­пывает всех аспектов понятия "функция".

Даже когда мы говорим о такой фи­зиологической функции, как функция ды­хания, ее понимание как функции оп­ределенной ткани является явно недоста­точным. Конечной "задачей" дыхания является доведение кислорода до легоч-

ных альвеол и его диффузия через стен­ки альвеол в кровь. Весь этот процесс осу­ществляется не как простая функция осо­бой ткани, а как целая функциональная система, включающая много звеньев, рас­положенных на разных уровнях секре­торного, двигательного и нервного ап­паратов. Такая "функциональная систе­ма" — термин, введенный П. К. Анохиным в 1935 г., — отличается не только слож­ностью своего строения, но и пластичнос­тью своих составных частей. Исходная "задача" дыхания (восстановление нару­шенного гомеостаза) и его конечный ре­зультат (доведение кислорода до легочных альвеол) остаются явно инвариантными. Однако способ выполнения этой задачи может сильно варьироваться. Например, если диафрагма, основная группа мышц, работающих при дыхании, перестает по­чему-либо действовать, в работу включа­ются межреберные мышцы, но если поче­му-либо и эти мышцы повреждены, моби­лизуются мышцы гортани и человек (или животное) начинает заглатывать воздух, который затем доводится до легочных альвеол совершенно иным путем. Нали­чие инвариантной задачи, выполняемой с помощью вариативных механизмов, явля­ется одной из основных особенностей, свойственных работе каждой "функцио­нальной системы".

Второй отличительной чертой функци­ональной системы является ее сложный состав, всегда включающий ряд афферент­ных (настраивающих) и эфферентных (осу­ществляющих) звеньев. Это сочетание мож­но продемонстрировать, например, на функции движения, которая была деталь­но проанализирована советским физиоло­гом-математиком Н. А. Бернштейном. Движения человека, стремящегося перей­ти из одного места в другое, попасть в ка­кую-то точку или выполнить какое-то дей­ствие, никогда не осуществляются просто посредством эфферентных, двигательных импульсов. Движение в принципе неуп­равляемо одними эфферентными импуль­сами, так как двигательный аппарат чело­века с его подвижными суставами имеет много степеней свободы, и в любом движе­нии участвуют различные группы суста­вов и мышц, причем каждая стадия дви­жения изменяет первоначальный тонус мышц. Чтобы движение осуществилось,

необходима постоянная коррекция его афферентными импульсами, которые ин­формируют мозг о положении движущей­ся конечности в пространстве и об измене­нии тонуса мышц. Это сложное строение двигательного аппарата необходимо для обеспечения возможности в любых усло­виях сохранить инвариантность задачи и выполнить ее разными вариативными сред­ствами. Тот факт, что каждое движение имеет характер сложной функциональной системы и что многие элементы, составля­ющие его, могут быть взаимозаменяемы, очевиден, поскольку один и тот же резуль­тат может быть достигнут совершенно раз­личными способами.

В опытах Вальтера Хантера крыса в лабиринте достигала цели, бегая по опре­деленному пути, но когда один фрагмент лабиринта заменили водой, крыса достиг­ла цели посредством плавательных дви­жений. В опытах Карла Лешли крыса, на­тренированная проходить определенный путь, радикальным образом меняла струк­туру своих движений после удаления моз­жечка. Она уже не могла передвигаться обычным образом, но достигала своей цели, передвигаясь кубарем. Тот же самый вза­имозаменяемый характер движений, необ­ходимых для достижения определенной цели, отчетливо виден при тщательном анализе любых локомоторных актов чело­века, как, например, попадания в цель, осу­ществляемого различным набором движе­ний в зависимости от исходного положения тела, манипулирования предметами, кото­рое можно осуществить различными спо­собами, письма, которое можно осуществить или карандашом или ручкой, правой или левой рукой, или даже ногой и т. д.

Это "системное" строение характерно для всех сложных форм психической дея­тельности. Можно с полным основанием сказать, что элементарные функции, подоб­ные светоразличительной функции сетчат­ки глаза, непосредственно связаны с опре­деленным типом клеток, однако нам казалось абсурдным считать, что сложные функции также можно рассматривать как прямой результат работы ограниченной группы клеток и что их можно связывать с работой определенных участков коры мозга. Наш подход к строению функцио­нальных систем в целом и высших пси­хических функций в частности заставил

нас поверить в необходимость коренного пересмотра идей локализации, выдвинутых теоретиками начала века.

Основываясь на наших с Л.С. Выготс­ким представлениях о строении высших психических функций, которые вытекали из результатов нашей работы с детьми, мы считали, что высшие психические функции представляют собой сложные функцио­нальные системы, опосредованные по свое­му строению. Они включают сформировав­шиеся в ходе исторического развития символы и орудия. Мозговая организация высших функций должна отличаться от того, что мы наблюдаем у животных. Более того, поскольку для формирования челове­ческого мозга потребовались миллионы лет, а история человечества насчитывает лишь тысячи лет, теория мозговой организации высших психических функций должна объяснять такие процессы, как процесс письма, чтения, счет и т.д., зависящие от исторически обусловленных символов. Иными словами, Л. С. Выготский считал, что его исторический подход к развитию таких психических процессов, как произ­вольное запоминание, абстрактное мышле­ние и др., должен найти свое отражение и в принципах их мозговой организации.

Изучение развития высших психичес­ких функций у детей привело Л. С. Выгот­ского также к выводу, что роль мозга в организации высших психических процес­сов должна изменяться в процессе разви­тия индивидуума. Наше исследование по­казало, что любая сложная сознательная психическая деятельность сначала носит развернутый характер. На первых этапах абстрактное мышление требует ряда вне­шних опорных средств, и только позднее, в процессе овладения определенным видом деятельности, логические операции автома­тизируются и превращаются в "умственные навыки". Можно предположить, что в про­цессе развития меняется не только функ­циональная структура мышления, но и его мозговая организация. Участие слуховых и зрительных зон коры, существенное на ранних этапах формирования различной познавательной деятельности перестает играть такую роль на поздних этапах, ког­да мышление начинает опираться на совме­стную деятельность разных систем коры мозга. Например, у ребенка сенсорные зоны коры создают базу для развития познава-

тельных процессов, включая речь. Но у взрослых с уже развитыми речью и слож­ными познавательными процессами сен­сорные зоны теряют эту функцию и позна­вательная способность становится менее зависящей от сенсорной информации. Рас­суждая таким образом, Л. С. Выготский объяснил, почему ограниченные поражения зон коры могут иметь совершенно различ­ные последствия в зависимости от того, произошло повреждение в раннем детстве или в зрелом возрасте. Например, пораже­ние зрительных сенсорных отделов коры в раннем детстве приводит к недоразвитию познавательной способности и мышления, в то время как у взрослого такое же пора­жение может компенсироваться влиянием уже сформировавшихся высших функ­циональных систем.

Наши первоначальные представления о работе мозга находились под сильным влиянием английского невролога Хэда, суммировавшего большой объем исследо­ваний афазии, относящихся к девятнадца­тому и началу двадцатого столетия, и пред­ложившего убедительную интерпретацию взаимоотношения между нарушениями речи и мышления. В своей классической монографии по афазии Хэд приходит к заключению, что нарушения функции речи вызывают нарушения мышления. Хэд счи­тал, что афазия вызывает снижение интел­лекта, потому что мышление вместо речи должно опираться на примитивные, непос­редственные связи между предметами и действиями.

В качестве примера Хэд описал боль­ного афазией, который легко мог подобрать к показанному ему предмету такой же, лежащий на столе, но не справлялся с за­данием, если задача усложнялась и его про­сили выбрать из лежащих на столе два подходящих предмета. Хэд объяснял эту трудность тем, что при предъявлении двух предметов больной пытался запомнить их с помощью слов. Хэд писал об этом: "Была введена символическая формула и акт пе­рестал быть прямым подбором подходя­щего предмета". В другом месте Хэд от­мечал в полном соответствии с нашей собственной теорией, что "животное или даже человек в определенных обстоятель­ствах имеет склонность непосредственно реагировать на эмоциональные или свя­занные с восприятием аспекты ситуации,

но символы дают нам возможность под­вергнуть их анализу и соответственным образом регулировать свое поведение".

Это свидетельство ведущего ученого в области изучения мозга настолько глубо­ко совпадало с нашим собственным разгра­ничением опосредствованных и естествен­ных процессов, что вначале мы думали, что афазия, разрушая основные средства анали­за и обобщения опыта, возможно, действу­ет как фактор, побуждающий человека дей­ствовать в ответ на стимулы естественным, неопосредствованным образом. Наши пред­положения были подкреплены данными, представленными Гийомом и Мейерсоном, которые утверждали, что их больные-афа-зики решали задачи путем, свойственным маленьким детям. Однако, как показали многочисленные последующие исследова­ния афазии, это положение оказалось непра­вильным. Мы очень сильно упрощали как сущность афазии, так и интеллектуальные процессы у больных с поражением мозга. Однако вначале эти идеи нам очень импо­нировали и давали основание считать, что изучение поражений мозга приведет к по­ниманию сущности высших психических функций человека и также обеспечит сред­ство для понимания их мозговой органи­зации.

Мы начали свои исследования с наблю­дений за больными паркинсонизмом. При паркинсонизме поражаются подкорковые узлы, что вызывает нарушение плавности движения и появление гиперкинеза. Мы обнаружили (как это было описано много раз), что вскоре после того, как больные, страдающие этой болезнью, начинали вы­полнять какое-то действие, у них появлял­ся тремор. Когда мы просили их пройти по комнате, они могли сделать лишь один— два шага, затем тремор резко усиливался и они не могли идти дальше.

Мы отметили парадоксальный факт, что больные, которые не в состоянии были сде­лать два шага подряд, идя по ровному полу, могли в то же время подниматься по лест­нице. Мы предположили, что когда чело­век поднимается по лестнице, каждый шаг представляет собой для него специальную двигательную задачу. При подъеме по ле­стнице последовательная, автоматическая плавность движений ходьбы по ровной поверхности заменяется цепью отдельных двигательных актов. Другими словами,

структура двигательной деятельности ре­организуется и сознательные ответы на каждый изолированный сигнал замещают непроизвольную обычную ходьбу, имею­щую подкорковую организацию.

Л. С. Выготский применил простой прием, чтобы создать лабораторную модель реорганизации движения такого типа. Он раскладывал на полу кусочки бумаги и просил больного перешагивать через каж­дый из них. Произошло удивительное яв­ление. Больной, который только что не мог сделать самостоятельно более двух или трех шагов, долго ходил по комнате, перешаги­вая через кусочки бумаги, как будто бы он шел по лестнице. Компенсация двигатель­ных нарушений оказалась возможной на основе реорганизации психических процес­сов, которые он использовал при ходьбе. Деятельность была перенесена с подкорко­вого уровня, где находились очаги пораже­ния, на уровень более сохранной коры боль­ших полушарий.

Мы еще раз попытались применить тот же самый принцип, чтобы создать экспе­риментальную модель саморегулирующе­гося поведения, но наши эксперименты были очень наивны и полученные ре­зультаты малоубедительны. Мы просили больного-паркинсоника последовательно стучать в течение полуминуты. Он был со­вершенно не в состоянии выполнить это. Через полминуты появлялся мышечный тремор и движения тормозились. Но мы обнаружили, что если просить того же больного стучать в ответ на речевые сиг­налы экспериментатора "раз" и "два" — он мог стучать несколько дольше.

Нас интересовало, что произойдет, если больной создаст свои собственные сигналы, которые будут служить командой для его действий. В качестве сигнала мы выбрали мигание, потому что эти движения мень­ше пострадали от болезни, чем ходьба или движения рук. Мы просили больного ми­гать и после мигания нажимать резино­вую грушу, записывающую его движения. Мы обнаружили, что мигания служили надежным саморегулирующим приемом. Больные, которые не могли в обычных ус­ловиях делать несколько нажимов подряд, могли по команде мигать и сжимать рези­новую грушу в ответ на это.

В последней серии экспериментов с паркинсониками мы использовали соб-

ственную речь больного для регуляции его поведения. Наши первые попытки потер­пели неудачу. Больные произносили сло­весные инструкции и начинали нажимать, но мышечный тремор препятствовал завер­шению их действий.

Тогда мы решили реорганизовать дви­гательный акт паркинсоника так, чтобы решающая стимуляция исходила не от речевого акта, а от интеллектуальных про­цессов.

Мы осуществили это, изменив методи­ку так, чтобы двигательная реакция появ­лялась в ответ на интеллектуальную про­блему, которую больной решал в уме. Мы просили больных отвечать на вопросы сту­ком. Вопросы были такого рода: "Сколь­ко углов в квадрате?", "Сколько колес у автомобиля?" и т. д.

Мы обнаружили, что хотя ограничения движения, связанные с патологическим повышением мышечного тонуса, остава­лись, структура двигательного акта боль­ного в этих условиях изменялась. Когда мы давали больному просто инструкцию "Нажмите пять раз", его первые движения были сильными, но интенсивность после­дующих движений снижалась и тремор усиливался. Теперь, когда больной движе­ниями сигнализировал свои принятые в уме решения, он не проявлял подобных признаков утомления. <...>

Мне было поручено организовать тыло­вой восстановительный госпиталь в первые месяцы войны. Я выбрал для этой цели недавно открытый санаторий на 400 мест в маленькой деревне Кисегач близ Челя­бинска. Все помещения санатория были переоборудованы для терапевтического лечения и восстановительной работы, и уже через месяц я с группой моих бывших мос­ковских сотрудников начал работать в гос­питале.

Перед нами стояли две основные зада­чи. Во-первых, мы должны были разрабо­тать методы диагностики локальных моз­говых поражений, а также осложнений, вызванных ранениями (воспалительные процессы и т. д.). Во-вторых, мы должны были разработать рациональные, научно обоснованные методы восстановления на­рушенных психических функций.

Наша группа состояла только из трид­цати человек, и мы понимали всю неверо­ятную сложность стоявших перед нами

проблем. В моем личном багаже был лишь небольшой запас практического опыта, приобретенного за пять или шесть лет ра­боты в неврологической и нейрохирурги­ческой клиниках, а также некоторый опыт экспериментального подхода к изучению поражений мозга. Госпиталь был скромно оборудован нейрофизиологическими при­борами, нейрохирургической аппаратурой и аппаратурой гистологической лаборато­рии. В таких условиях нам приходилось ставить диагнозы и лечить самые разнооб­разные нарушения психических функций, начиная с дефектов ощущений, восприя­тия и движения до нарушений интеллек­туальных процессов. Выручала нас наша преданность делу.

Мы работали на Урале в течение трех лет, затем нас перевели обратно в Москву, где мы продолжали эту работу до оконча­ния войны. В этот трагический для стра­ны период мы имели возможность — вслед­ствие большого числа мозговых ранений — углубить наше понимание мозга и мозго­вой организации психических процессов. Именно во время войны и ближайший пос­левоенный период нейропсихология пре­вратилась в самостоятельную отрасль пси­хологической науки.

Мои довоенные исследования оказались неоценимой отправной точкой для нашей работы. Но необходимо было расширить сферу наших исследований, чтобы охватить различные, в том числе и обширные, пора­жения мозга, ставшие обычными вследствие применения новых взрывчатых веществ, и обеспечить рациональную основу для вос­становления психических функций. Хотя внешне эти две задачи казались различ­ными, логика нашего подхода требовала совмещения диагностики и описания при­роды мозговых поражений с различными реабилитационными и терапевтическими методами, требующимися для лечения раз­ных форм поражений мозга.

В некоторых случаях мы применяли фармакологические средства, растормажи­вающие пострадавшие функции. Особен­но полезными эти средства были тогда, когда нужно было ускорить выздоровле­ние. Наилучшее результаты наблюдались при особых "шоковых состояниях", приво­дивших к затормаживанию определенных областей мозга. Однако, как правило, наши основные методы восстановления функций

требовали сочетания химической терапии с программой специального восстанови­тельного обучения. Одной из областей, в которой мы разработали тренировочные методы для реорганизации психических функций, было письмо.

Исследования Н.А.Бернштейна показа­ли, что любое организованное движение образует сложную функциональную систе­му, включающую определенный набор мышц, обеспечивающих данный вид движе­ния. Движения типа ходьбы, бега, игры в футбол и т.д. осуществляются мышцами ног, но в каждом случае система мышечной активности является иной. Более того, если некоторые мышцы, обычно вовлекаемые в локомоцию, разрушаются, то движение может быть компенсировано применением других мышц, оставшихся интактными. При серьезной травме можно снабдить су­ществующие мышцы добавлением проте­зов, которые могут быть включены в дви­гательную функциональную систему для обеспечения если и не нормальной, то дос­таточной локомоции.

Должно быть очевидным, что если под­ходить к интеллектуальным процессам как к сложным функциональным систе­мам, а не как к отдельным способностям, следует пересмотреть идеи о возможности узкой локализации этих функций. Мы отвергли и холистическую теорию, гово­рящую, что каждая функция равномерно распределена по всему мозгу, и теорию локализации всех, в том числе и сложных, психических функций в узкоспецифичес­ких зонах мозга. Мы видели решение этой проблемы в идее функциональных систем, понимаемых как комплекс звеньев, соот­ветствующий определенному комплексу зон мозга, обеспечивающих психическую деятельность. Письмо представляет собой отличный пример деятельности, которая не может быть закодирована в человечес­ком мозгу генетическим способом, пото­му что она включает использование ору­дий, сделанных человеком.

Работа по написанию отдельного сло­ва, пишется ли оно самостоятельно или под диктовку, начинается с процесса ана­лиза его фонетического состава. Други­ми словами, деятельность письма начина­ется с расчленения звукового потока речи на его отдельные фонемы. Этот процесс фонетического анализа и синтеза играет

важную роль во всех европейских язы­ках, он не нужен лишь в некоторых язы­ках, подобных китайскому, использующих идеографическую транскрипцию, пред­ставляющую понятия непосредственно в виде символов. Он осуществляется височ­ными зонами левого полушария, которые ответственны за анализ акустической сло­весной информации, за расчленение пото­ка нормальной речи на составляющие ее фонемы. Когда эти области коры повреж­дены и выделение стабильных фонем из потока речи становится невозможным, как это происходит при сенсорной афазии, письмо нарушается. В таких случаях воз­никает замена близких (оппозиционных) фонем (например, "б" вместо "п" или "д" вместо "т"), пропуск некоторых букв, за­мена слова (например, "кот" вместо "год") и другие показатели того, как речевой по­ток не анализируется надлежащим об­разом.

В случаях кинестетической или аффе­рентной моторной афазии при письме на­блюдается иной вид ошибок. У таких больных нарушен "артикуляторный" ана­лиз звуков, который помогает говоряще­му отличить данное слово от сходного по произношению. На первых этапах обуче­ния письму, как известно, произнесение слова помогает пишущему написать его правильно. Произнеся слово, он анализи­рует его артикуляционный состав. По этой же причине, когда человек больше не в состоянии правильно артикулировать слово, в его письме появляются артику-ляторные ошибки. Обычными в таких случаях бывают замены букв, близких по артикуляции ("б" вместо "м", "н" вместо "л" и "т"), в результате вместо слова "стол" получается "слот", а вместо слова "слон" получается "стон" и т. д.

Когда речевой поток правильно проана­лизирован, пишущий должен изобразить отдельную фонематическую единицу со­ответствующей графической единицей. Он должен выбрать из памяти необходимый визуальный символ, чтобы изобразить его с помощью соответствующих простран­ственно организованных движений, в соот­ветствии со слуховым образом. Эти тре­бования, необходимые для процесса письма, вовлекают в действие височно-затылочные и теменно-затылочные отделы коры лево­го полушария, отвечающие за простран-

ственный анализ и синтез. При пораже­нии этих отделов коры нарушается про­странственная организация графем. Зри­тельно сходные буквы подставляются одна вместо другой, встречаются ошибки, свя­занные с зеркальным изображением букв, и даже если фонематический анализ зву­ков интактен, письмо нарушается.

Все это лишь подготовительные шаги к фактическому акту письма. На следую­щем этапе визуальные образы букв транс­формируются в моторные акты. На ран­них этапах обучения письму двигательный процесс письма состоит из большого числа отдельных самостоятельных актов. По мере того как процесс письма становится все более автоматизированным, двигательные "единицы" увеличиваются в размере и человек начинает писать сразу целые бук­вы, а иногда и сочетания нескольких букв. Такое явление можно наблюдать в работе опытной машинистки, которая печатает часто встречающиеся сочетания букв еди­ной группой движений. Когда письмо ста­новится автоматическим навыком, неко­торые слова, особенно знакомые, пишутся единым сложным движением и теряют свою, составленную из отдельных звеньев, структуру. В осуществлении автоматизи­рованного письма решающую роль игра­ют различные области коры, особенно пе­редние отделы "речевой зоны" и нижние отделы премоторной зоны. Повреждение этих отделов коры приводит к трудностям в переключении от одного движения к другому и в результате письмо становится деавтоматизированным. Иногда нарушает­ся правильный порядок букв в слове или повторяются некоторые элементы слова. Этот синдром часто бывает связан с кине­тической моторной афазией.

И наконец, подобно всякой другой про­извольной психической деятельности, письмо требует постоянного сохранения цели или плана и непрерывного контро­ля за результатами деятельности. Если больной не может сохранять постоянную цель, не получает непрерывную информа­цию относительно своих действий и не сверяет ее с целью, он теряет стабильность цели, программу своих действий. В этих условиях письмо также нарушается, но в этом случае дефект сказывается на смыс­ле и содержании написанного. Посторон­ние ассоциации и стандартные выраже-

ния вторгаются в процесс письма. Подоб­ные ошибки типичны для больных с по­ражениями лобных долей мозга. Из это­го описания явствует, что в сложной функциональной системе, на которой ос­новано письмо, участвует много различ­ных отделов мозга. Каждая зона отвеча­ет за определенный аспект этого процесса, и поражение различных зон приводит к различным нарушениям письма.

Следует сформулировать ряд основных принципов, лежащих в основе диагности­ки и восстановления психических процес­сов, нарушенных вследствие поражений мозга. Ставя диагноз, мы определяем, ка­кое звено или звенья функциональной си­стемы поражены у данного больного. Од­новременно мы пытаемся определить, какие звенья остались незатронутыми. Только после указания на область поражения мож­но предпринять лечение. Лечение и диаг­ноз тесно связаны. В процессе лечения нарушения мы пытаемся использовать не­затронутые звенья функциональной сис­темы, а также дополнительные внешние средства, чтобы перестроить деятельность на основе новой функциональной системы. Для построения и закрепления новой сис­темы может понадобиться значительный период переучивания, но к концу этого периода больной должен получить возмож­ность заниматься этой деятельностью без посторонней помощи. Во время перестрой­ки функции мы пытаемся обеспечить боль­ному как можно больший объем "обрат­ной" информации об имеющихся у него нарушениях и их влиянии на функцию. Эта "обратная" информация является ре­шающей в требуемой реорганизации фун­кциональной системы.

Date: 2015-12-13; view: 477; Нарушение авторских прав