Раздел II 4 page

Этого противоречия не разрешила и не могла разрешить немецкая идеалисти­ческая философия конца XVIII и начала XIX в.; она не могла создать новых фи­лософских основ для психологии.

В 1844—1845 гг., когда формируются взгляды К.Маркса, им не только закла­дываются основы общей научной методо­логии и целостного мировоззрения, но и намечаются специально новые основы для построения психологии.

Еще до того в этюдах и экскурсах, слу­живших подготовительными работами для "Святого семейства" (1845), имеющих са­мое непосредственное отношение к психо­логии и особенное для нее значение, в "Не­мецкой идеологии" (1846—1847), посвя­щенной анализу и критике послеге-гелевской и фейербаховской философии, Маркс и Энгельс формулируют ряд по­ложений, которые закладывают новые основы для психологии. В 1859 г., т. е. одновременно с "Элементами психофизи­ки" Г.Т.Фехнера, от которых обычно ведут начало психологии как эксперименталь­ной науки, выходит в свет работа Маркса "К критике политической экономии", в предисловии к которой он с классической четкостью формулирует основные положе­ния своего мировоззрения, в том числе свое учение о взаимоотношении сознания и бытия. Однако ученые, которые в середине

XIX в. вводят экспериментальный метод в психологию и оформляют ее как самосто­ятельную экспериментальную дисципли­ну, проходят мимо этих идей нарождаю­щегося тогда философского мировоззрения; психологическая наука, которую они стро­ят, неизбежно стала развиваться в проти­воречии с основами марксистской методо­логии. То, что в этот период сделано клас­сиками марксизма для обоснования новой, подлинно научной психологии, однако, об­рывается лишь временно, с тем чтобы по­лучить дальнейшее развитие почти через столетие в советской психологии.

Оформление психологии

как экспериментальной науки

Переход от знания к науке, который для ряда областей должен быть отнесен к XVIII в., а для некоторых (как-то меха­ника) еще к XVII в., в психологии совер­шается к середине XIX в. Лишь к этому времени многообразные психологические знания оформляются в самостоятельную науку, вооруженную собственной, специ­фической для ее предмета методикой исследования и обладающей своей систе­мой, т.е. специфической для ее предмета логикой построения относящихся к нему знаний.

Методологические предпосылки для оформления психологии как науки подго­товили главным образом те, связанные с эм­пирической философией, течения, которые провозгласили в отношении познания пси­хологических, как и всех других, явлений необходимость поворота от умозрения к опытному знанию, осуществленного в естествознании в отношении познания фи­зических явлений. Особенно значительную роль сыграло в этом отношении материа­листическое крыло эмпирического направ­ления в психологии, которое связывало пси­хические процессы с физиологическими.

Однако, для того чтобы переход пси­хологии от более или менее обоснованных знаний и воззрений к науке действительно осуществился, необходимо было еще соот­ветствующее развитие научных областей, на которые психология должна опираться, и выработка соответствующих методов исследования. Эти последние предпосыл-

¹ Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 1. С.599—600.

ки для оформления психологической на­уки дали работы физиологов первой поло­вины XIX в.

Опираясь на целый ряд важнейших от­крытий в области физиологии нервной си­стемы (Ч.Белла, показавшего наличие раз­личных чувствующих и двигательных нервов и установившего в 1811 г. основ­ные законы проводимости ¹, И.Мюллера, Э.Дюбуа-Реймона, Г.Гельмгольца, подверг­ших измерению проведение возбуждения по нерву), физиологи создали целый ряд капитальных трудов, посвященных общим закономерностям чувствительности и спе­циально работе различных органов чувств (работы И.Мюллера и Э.Г.Вебера, работы Т.Юнга, Г.Гельмгольца и Э.Геринга по зре­нию, Г.Гельмгольца по слуху и т. д.). По­священные физиологии органов чувств, т.е. различным видам чувствительности, эти работы в силу внутренней необходимости переходили уже в область психофизиоло­гии ощущений.

Особенное значение для развития экс­периментальной психологии приобрели ис­следования Э.Г.Вебера, посвященные воп­росу об отношении между приростом раздражения и ощущением, которые были затем продолжены, обобщены и подверг­нуты математической обработке Г.Т.Фех-нером <...>. Этим трудом были заложе­ны основы новой специальной области экспериментального психофизического исследования.

Результаты всех этих исследований объединил, отчасти дальше развил и сис­тематизировал в психологическом плане в своих "Основах физиологической психо­логии" В.Вундт (1874). Он собрал и усо­вершенствовал в целях психологического исследования методы, выработанные пер­воначально физиологами.

В 1861 г. В.Вундт изобретает первый элементарный прибор специально для це­лей экспериментального психологическо­го исследования. В 1879 г. он организует в Лейпциге лабораторию физиологической психологии, в конце 80-х гг. преобразован­ную в Институт экспериментальной пси­хологии. Первые экспериментальные ра­боты Вундта и многочисленных учеников были посвящены психофизиологии ощу-

щении, скорости простых двигательных реакций, выразительным движениям и т.д. Все эти работы были, таким образом, сосредоточены на элементарных психофи­зиологических процессах; они целиком еще относились к тому, что сам Вундт на­зывал физиологической психологией. Но вскоре эксперимент, проникновение кото­рого в психологию началось с элементар­ных процессов, лежащих как бы в погра­ничной между физиологией и психологией области, стал шаг за шагом внедряться в изучение центральных психологических проблем. Лаборатории экспериментальной психологии стали создаваться во всех стра­нах мира. Э.Б.Титченер выступил пионе­ром экспериментальной психологии в США, где она вскоре получила значитель­ное развитие.

Экспериментальная работа стала быс­тро шириться и углубляться. Психология превратилась в самостоятельную, в значи­тельной мере экспериментальную науку, которая все более строгими методами на­чала устанавливать новые факты и вскры­вать новые закономерности. За несколь­ко десятилетий, прошедших с тех пор, фак­тический экспериментальный материал, которым располагает психология, значи­тельно возрос; методы стали разнообраз­нее и точнее; облик науки заметно пре­образился. Внедрение в психологию экс­перимента не только вооружило ее очень мощным специальным методом научного исследования, но и вообще иначе поста­вило вопрос о методике психологическо­го исследования в целом, выдвинув новые требования и критерии научности всех видов опытного исследования в психоло­гии. Именно поэтому введение экспе­риментального метода в психологию сыг­рало такую большую, пожалуй, даже ре­шающую роль в оформлении психологии как самостоятельной науки.

Наряду с проникновением эксперимен­тального метода значительную роль в раз­витии психологии сыграло проникновение в нее принципа эволюции.

Эволюционная теория современной биологии, распространившись на психоло­гию, сыграла в ней двойную роль: во-пер­вых, она ввела в изучение психических

¹ Тот же Чарльз Белл явился, между прочим, и автором замечательного трактата о выразитель­ных движениях.

явлении новую, очень плодотворную точ­ку зрения, связывающую изучение пси­хики и ее развития не только с физиоло­гическими механизмами, но и с развитием организмов в процессе приспособления к среде. Еще в середине XIX в. Г.Спенсер строит свою систему психологии, исходя из принципа биологической адаптации. На изучение психических явлений рас­пространяются принципы широкого био­логического анализа. Сами психические функции в свете этого биологического подхода начинают пониматься как явле­ния приспособления, исходя из той роли функции, которые они выполняют в жиз­ни организма. Эта биологическая точка зрения на психические явления получает в дальнейшем значительное распростра­нение. Превращаясь в общую концепцию, не ограничивающуюся филогенезом, она вскоре обнаруживает свою ахиллесову пяту, приводя к биологизации человечес­кой психологии.

Эволюционная теория, распространив­шаяся на психологию, привела, во-вторых, к развитию прежде всего зоопсихологии. В конце прошлого столетия благодаря ряду выдающихся работ (Ж.Леба, К.Ллойд-Мор­гана, Л.Хобхауза, Г.Дженнингса, Э.Л.Торн-дайка и других) зоопсихология, освобож­денная от антропоморфизма, вступает на путь объективного научного исследования. Из исследований в области филогенетичес­кой сравнительной психологии (зоопсихо­логии) возникают новые течения общей психологии и в первую очередь поведен­ческая психология. <...>

Проникновение в психологию принци­па развития не могло не стимулировать и психологических исследований в плане онтогенеза. Во второй половине XIX в. начинается интенсивное развитие и этой

отрасли генетической психологии — пси­хологии ребенка. В 1877 г. Ч.Дарвин пуб­ликует свой "Биографический очерк од­ного ребенка". Около того же времени появляются аналогичные работы И.Тэна, Э.Эггера и других. Вскоре, в 1882 г., за этими научными очерками-дневниками, посвященными наблюдениям за детьми, следует продолжающая их в более широ­ком и систематическом плане работа В.Прейера "Душа ребенка". Прейер нахо­дит множество последователей в различ­ных странах. Интерес к детской психоло­гии становится всеобщим и принимает интернациональный характер. Во многих странах создаются специальные исследо­вательские институты и выходят специ­альные журналы, посвященные детской психологии. Появляется ряд работ по психологии ребенка. Представители каж­дой сколько-нибудь крупной психоло­гической школы начинают уделять ей значительное внимание. В психологии ре­бенка получают отражение все течения психологической мысли.

Наряду с развитием эксперименталь­ной психологии и расцветом различных отраслей генетической психологии как знаменательный в истории психологии факт, свидетельствующий о значимости ее научных исследований, необходимо еще отметить развитие различных специаль­ных областей так называемой приклад­ной психологии, которые подходят к раз­решению различных вопросов жизни, опираясь на результаты научного, в част­ности экспериментального, исследования. Психология находит себе обширное при­менение в области воспитания и обуче­ния, в медицинской практике, в судебном деле, хозяйственной жизни, военном деле, искусстве.

В.Вундт

СОЗНАНИЕ

И ВНИМАНИЕ¹

На вопрос о задаче психологии примы­кающие к эмпирическому направлению психологи обыкновенно отвечают: эта на­ука должна изучать состояния сознания, их связь и отношения, чтобы найти в кон­це концов законы, управляющие этими от­ношениями.

Хотя это определение и кажется нео­провержимым, однако оно до известной степени делает круг. Ибо, если спросить вслед за тем, что же такое сознание, состо­яние которого должна изучать психоло­гия, то ответ будет гласить: сознание пред­ставляет собою сумму сознаваемых нами состояний. Однако это не препятствует нам считать вышеприведенное определе­ние наиболее простым, а поэтому пока и наилучшим. Ведь всем предметам, данным нам в опыте, присуще то, что мы, в сущно­сти, можем не определить их, а лишь ука­зать на них; или, если они сложны по при­роде своей, перечислить их свойства. Такое перечисление свойств мы, как известно, называем описанием, и к вышеприведен­ному вопросу о сущности психологии мы всего удобнее подойдем, если попытаемся возможно более точно описать во всех его свойствах сознание, состояния которого являются предметом психологического исследования.

В этом нам должен помочь небольшой инструмент, который хорошо знаком каж­дому, сколько-нибудь причастному к му­зыке человеку, — метроном. В сущности, это не что иное, как часовой механизм с вер-

тикально поставленным маятником, по ко­торому может передвигаться небольшой груз для того, чтобы удары следовали друг за другом через равные интервалы с боль­шей или меньшей скоростью. Если груз пе­редвинуть к верхнему концу маятника, то удары следуют друг за другом с интерва­лом приблизительно в 2 секунды; если пе­реместить его возможно ближе к нижнему концу, то время сокращается приблизитель­но до V₃ секунды. Можно установить лю­бую степень скорости между этими двумя пределами. Однако можно еще значительно увеличить число возможных степеней скорости ударов, если совсем снять груз с маятника, причем интервал между двумя ударами сокращается до V₄ секунды. Точ­но так же можно с достаточной точностью установить и любой из медленных темпов, если имеется помощник, который вместо того чтобы предоставить маятнику свобод­но качаться, раскачивает его из стороны в сторону, отсчитывая интервалы по секунд­ным часам. Этот инструмент не только пригоден для обучения пению и музыке, но и представляет собой простейший психоло­гический прибор, который, как мы увидим, допускает такое многостороннее примене­ние, что с его помощью можно демонстри­ровать все существенное содержание психо­логии сознания. Но чтобы метроном был пригоден для этой цели, он должен удовлет­ворять одному требованию, которому отве­чает не всякий применяющийся на прак­тике инструмент: именно сила ударов маятника должна быть в достаточной мере одинаковой, так, чтобы, даже внимательно прислушиваясь, нельзя было заметить раз­ницу в силе следующих друг за другом уда­ров. Чтобы испытать инструмент в этом отношении, самое лучшее изменять произ­вольно субъективное ударение отдельных ударов такта, как это показано наглядно на следующих двух рядах тактов (см. рис. 1).

• •• • • • • • •

rrrrrrrrrrrrrrrr

• • • • • • •

ггггггшггггггг

в

Рис. 1

¹ Хрестоматия по вниманию/ Под ред. А.Н.Леонтьева, А.А.Пузырея, В.Я.Романова. М.: Изд-во Моск. ун-та, 1976. С.8—24.

В этой схеме отдельные удары обозна­чены нотами, а более сильные удары — уда­рениями, поставленными над нотами. Ряд А представляет поэтому так называемый восходящий, а ряд В — нисходящий такт. Если окажется, что в ударах маятника мы по произволу можем слушать то восходя­щий, то нисходящий такт, т. е. можем слы­шать один и тот же удар то подчеркну­тым более сильно, то звучащим более слабо, то такой инструмент будет пригодным для всех излагающихся ниже психологических экспериментов.

Хотя только что описанный опыт дол­жен был служить лишь для испытания метронома, однако из него можно уже сде­лать один заслуживающий внимания пси­хологический вывод. Именно при этом опыте замечается, что для нас в высшей степени трудно слышать удары маятника совершенно равными по силе, иначе говоря, слышать их не ритмически. Мы постоян­но впадаем вновь в восходящий или нис­ходящий такт. Мы можем выразить этот вывод в таком положении: наше сознание ритмично по природе своей. Едва ли это обусловливается каким-либо специфичес­ким, лишь сознанию присущим свойством, скорее это явление находится в тесной свя­зи со всей нашей психофизической орга­низацией. Сознание ритмично потому, что вообще наш организм устроен ритмично. Так, движения сердца, дыхание наше, ходь­ба ритмичны. Правда, в обычном состоя­нии мы не ощущаем биений сердца. Но уже дыхательные движения воздействуют на нас как слабые раздражения, и прежде всего движения при ходьбе образуют ясно различаемый задний фон нашего сознания. Ноги при ходьбе представляют собой как бы естественные маятники, движения ко­торых, подобно движениям маятника мет­ронома, обыкновенно следуют друг за дру­гом ритмически, через равные интервалы времени. Когда мы воспринимаем в наше сознание впечатления через одинаковые интервалы, мы располагаем их в анало­гичной этим нашим собственным вне­шним движениям ритмической форме, причем особый вид этой ритмической формы в каждом данном случае (хотим ли мы, например, составить ряд из нисхо­дящих или из восходящих тактов) в изве­стных границах остается предоставленным нашему свободному выбору, как это быва-

ет, например, при движениях ходьбы и их видоизменениях — в обычной ходьбе, в беге, в прыганье и, наконец, в различных фор­мах танцев. Наше сознание представляет собою не какое-нибудь отдельное от нашего физического и духовного бытия существо, но совокупность наиболее существенных для духовной стороны этого бытия со­держаний.

Из вышеописанных опытов с метроно­мом можно получить и еще один резуль­тат, если мы будем изменять длину восходящих или нисходящих рядов так­тов. В приведенной выше схеме каждый из рядов А и В состоит из 16 отдельных ударов или, если считать повышение и по­нижение за один удар, 8 двойных ударов. Если мы внимательно прослушаем ряд такой длины при средней скорости ударов метронома в 1— 1¹/₂ секунды и после ко­роткой паузы повторим ряд точно такой же длины, то мы непосредственно заметим их равенство. Равным образом, тотчас же замечается и различие, если второй ряд бу­дет хотя бы на один удар длиннее или ко­роче. При этом безразлично, будет ли этот ряд состоять из восходящих или нисходя­щих тактов (по схеме А или В). Ясно, что такое непосредственное воспризнание ра­венства последующего ряда с пред­шествующим возможно лишь в том слу­чае, если каждый из них был дан в сознании целиком, причем, однако, отнюдь не требуется, чтобы оба они сознавались вме­сте. Это станет ясным без дальнейших объяснений, если мы представим себе ус­ловия аналогичного воспризнания при сложном зрительном впечатлении. Если посмотреть, например, на правильный шес­тиугольник и затем во второе мгновение вновь на ту же фигуру, то мы непосред­ственно познаем оба впечатления как тож­дественные. Но такое воспризнание стано­вится невозможным, если разделить фигуру на многие части и рассматривать их в от­дельности. Совершенно также и ряды так­тов должны восприниматься в сознании целиком, если второй из них должен про­изводить то же впечатление, что и первый. Разница лишь в том, что шестиугольник, кроме того, воспринимается во всех своих частях разом, тогда как ряд тактов возни­кает последовательно. Но именно в силу этого такой ряд тактов как целое имеет ту выгоду, что дает возможность точно опре-

делить границу, до которой можно идти в прибавлении отдельных звеньев этого ряда, если желательно воспринять его еще как и целое. При этом из такого рода опытов с метрономом выясняется, что объем в 16 следующих друг за другом в смене повы­шений и понижений (так называемый ²/₈ такт) ударов представляет собою тот maximum, которого может достигать ряд, если он должен еще сознаваться нами во всех своих частях. Поэтому мы можем смотреть на такой ряд как на меру объема сознания при данных условиях. Вместе с тем выясняется, что эта мера в известных пределах независима от скорости, с кото­рой следуют друг за другом удары маят­ника, так как связь их нарушается лишь в том случае, если или вообще ритм ста­новится невозможным вследствие слиш­ком медленного следования ударов друг за другом, или же в силу слишком большой скорости нельзя удержать более простой ритм ²/₈ такта, и стремление к связному восприятию порождает более сложные со­четания. Первая граница лежит приб­лизительно около 2¹/₂, последняя — около 1 секунды.

Само собою разумеется, что, называя наибольший, еще целиком удерживаемый при данных условиях в сознании ряд так­тов "объемом сознания", мы разумеем под этим названием не совокупность всех со­стояний сознания в данный момент, но лишь составное целое, воспринимаемое в сознании, как единое. Образно выражаясь, мы измеряем при этом, если сравнить со­знание с плоскостью ограниченного объе­ма, не саму плоскость во всем ее протяже­нии, но лишь ее поперечник. Этим, конечно, не исключается возможность многих дру­гих разбросанных содержаний, кроме из­меряемого. Но, в общем, их тем более мож­но оставить без внимания, что в этом случае благодаря сосредоточению сознания на из­меряемом содержании все лежащие вне его части образуют неопределенные, из­менчивые и по большей части легко изо­лируемые содержания.

Если объем сознания в указанном смысле и представляет собою при соблю­дении определенного такта, например ²/₈, относительно определенную величину, ко­торая в указанных границах остается не­изменной при различной скорости ударов маятника, зато изменение самого такта

1111111

Рис. 2

оказывает тем большее влияние на объем сознания. Такое изменение отчасти зависит от нашего произвола. В равномерно проте­кающем ряде тактов мы можем с одина­ковым успехом слышать как ²/₈ такта, так и более сложный, например, ⁴/₄ такта.

Такой ритм получается, когда мы вво­дим различные степени повышения, на­пример, ставим самое сильное из них в начале ряда, среднее по силе — в середи­не и каждое из слабых — посредине обе­их половин всего такта, как это показано на только что приведенной схеме (рис. 2), в которой самое сильное повышение обо­значено тремя ударениями, среднее — двумя и самое слабое — одним. Помимо произвольного удара, однако, и этот пере­ход к более сложным тактам в высокой степени зависит от скорости в последо­вательности ударов. Тогда как именно при больших интервалах лишь с трудом воз­можно выйти за пределы простого ²/₈ так­та, при коротких интервалах, наоборот, не­обходимо известное напряжение для того, чтобы противостоять стремлению к пере­ходу к более сложным ритмам. Когда мы слушаем непосредственно, то при ин­тервале в V₂ секунды и менее очень лег­ко возникает такт вроде вышеприведен­ного ⁴/₄ такта, который объединяет восемь ударов в один такт, тогда как простой ²/₈ такт содержит в себе лишь два удара. Если теперь измерить по вышеуказанно­му способу объем сознания для такого, более богато расчлененного ряда тактов, то окажется, что еще пять ⁴/₄ такта, пост­роенных по приведенной выше схеме, схва­тываются как одно целое, и если их по­вторить после известной паузы, они воспризнаются как тождественные. Та­ким образом, объем сознания при этом более сложном ритмическом делении со­ставляет не менее 40 ударов такта вместо 16 при наиболее простой группировке. Можно, правда, произвольно составить еще более сложные расчленения такта, напри­мер, ⁶/4 такта. Но так как это усложне­ние ритма со своей стороны требует из-

вестного напряжения, длина ряда, воспри­нимаемого еще как отдельное целое, не увеличивается, но скорее уменьшается.

При этих опытах обнаруживается еще дальнейшее замечательное свойство созна­ния, тесно связанное с его ритмической при­родой. Три степени повышения, которые мы видели в вышеприведенной схеме ⁴/₄ так­та, образуют именно maximum различия, который нельзя перейти. Если мы при­чтем сюда еще понижения такта, то четы­ре степени интенсивности исчерпают все возможные градации в силе впечатлений. Очевидно, что это количество степеней оп­ределяет также и ритмическое расчлене­ние целого ряда, а вместе с тем и его объе­динение в сознании, и, наоборот, ритм движений такта обусловливает то число градаций интенсивности, которое в расчле­нении рядов необходимо в качестве опор­ных пунктов для объединения в сознании. Таким образом, оба момента находятся в тесной связи друг с другом: ритмическая природа нашего сознания требует опреде­ленных границ для количества градаций в ударении, а это количество, в свою очередь, обусловливает специфическую ритмичес­кую природу человеческого сознания.

Чем обширнее ряды тактов, объединя­емых в целое при описанных опытах, тем яснее обнаруживается еще другое весьма важное для сущности сознания явление. Если обратить внимание на отношение воспринятого в данный момент удара так­та к непосредственно предшествовавшим и, далее, сравнить эти непосредственно пред­шествовавшие удары с ударами объединен­ного в целое ряда, воспринятыми еще рань­ше, то между всеми этими впечатлениями обнаружатся различия особого рода, суще­ственно отличные от различий в интен­сивности и равнозначных с ними разли­чий в ударении. Для обозначения их всего целесообразнее воспользоваться выраже­ниями, сложившимися в языке для обо­значения зрительных впечатлений, в кото­рых эти различия равным образом относительно независимы от интенсивнос­ти света. Эти обозначения — ясность и отчетливость, значения которых почти со­впадают друг с другом, но все-таки указы­вают различные стороны процесса, посколь­ку ясность более относится к собственному свойству впечатления, а отчетливость — к его ограничению от других впечатлений.

Если мы перенесем теперь эти понятия в обобщенном смысле на содержания созна­ния, то заметим, что ряд тактов дает нам самые различные степени ясности и отчетливости, в которых мы ориентируем­ся по их отношению к удару такта, вос­принимаемому в данный момент. Этот удар воспринимается всего яснее и отчетливее; ближе всего стоят к нему только что ми­нувшие удары, а затем чем далее отстоят от него удары, тем более они теряют в яс­ности. Если удар минул уже настолько дав­но, что впечатление от него вообще исчеза­ет, то, выражаясь образно, говорят, что оно погрузилось под порог сознания. При об­ратном процессе образно говорят, что впе­чатление поднимается над порогом. В по­добном же смысле для обозначения постепенного приближения к порогу со­знания, как это мы наблюдаем в от­ношении давно минувших ударов в опы­тах с маятником метронома, пользуются образным выражением потемнения, а для противоположного изменения — проясне­ния содержаний сознания. Пользуясь та­кого рода выражениями, можно поэтому следующим образом формулировать ус­ловия объединения состоящего из раз­нообразных частей целого, например, ряда тактов: объединение возможно до тех пор, пока ни одна составная часть не погрузи­лась под порог сознания. Для обозначения наиболее бросающихся в глаза различий ясности и отчетливости содержаний созна­ния обыкновенно пользуются в соответ­ствии с образами потемнения и проясне­ния еще двумя наглядными выражениями: о наиболее отчетливо воспринимаемом со­держании говорят, что оно находится в фиксационной точке (Blickpunkt) сознания, о всех же остальных — что они лежат в зрительном поле (Blickfeld) сознания. В опытах с метрономом, таким образом, воз­действующий на нас в данный момент удар маятника каждый раз находится в этой внутренней точке фиксации, тогда как предшествующие удары тем более перехо­дят во внутреннее зрительное поле, чем да­лее они отстоят от данного удара. Поэтому зрительное поле можно наглядно предста­вить себе как окружающую фиксацион­ную точку область, которая непрерывно тускнеет по направлению к периферии, пока, наконец, не соприкоснется с порогом сознания.

Из последнего образного выражения уже ясно, что так называемая точка фик­сации сознания, в общем, обозначает лишь идеальное сосредоточие центральной об­ласти, внутри которой могут ясно и от­четливо восприниматься многие впечат­ления. Так, например, воздействующий на нас в данный момент удар при опытах с метрономом, конечно, находится в фикса­ционной точке сознания, но только что перед ним воспринятые удары сохраня­ют еще достаточную степень ясности и от­четливости, чтобы объединяться с ним в более ограниченной, отличающейся от ос­тального зрительного поля своею большею ясностью области. И в этом отношении психические процессы соответствуют за­имствованному из сферы зрительных вос­приятий образу, где также один из пунк­тов так называемого зрительного поля является точкой фиксации, кругом кото­рой может быть ясно воспринято еще зна­чительное количество впечатлений. Имен­но этому обстоятельству обязаны мы тем, что вообще можем в одно мгновение схва­тить какой-либо цельный образ, например, прочесть слово. Для центральной части зрительного поля нашего сознания, непос­редственно прилегающей к внутренней фиксационной точке, давно уже создано под давлением практических потребнос­тей слово, которое принято и в психо­логии. Именно мы называем психический процесс, происходящий при более ясном восприятии ограниченной сравнительно со всем полем сознания области содержаний, вниманием. Поэтому о тех впечатлениях или иных содержаниях, которые в данное мгновение отличаются от остальных со­держаний сознания особенной ясностью, мы говорим, что они находятся в фокусе внимания. Сохраняя прежний образ, мы можем поэтому мыслить их как цент­ральную, расположенную вокруг внутрен­ней фиксационной точки область, кото­рая отделена от остального, все более тускнеющего по направлению к перифе­рии зрительного поля более или менее резкой пограничной линией. Отсюда сей­час же возникает новая эксперименталь­ная задача, дающая важное добавление к вышеизложенному измерению всего объе­ма сознания. Она заключается в ответе на возникающий теперь вопрос: как ве­лик этот более тесный объем внимания?

f h т

т v к w a s f I g i с s f p a t

Puc.3

Насколько удобны ритмические ряды, в силу присущего им расчленения, для оп­ределения всего объема сознания, настоль­ко же малопригодны они, в силу того же самого свойства, для разрешения второй задачи. Ибо ясно, что как раз вследствие той связи, которую ритм известного ряда тактов устанавливает между фокусом внимания и остальным полем сознания, точное разграничение между обеими об­ластями становится невозможным. Прав­да, мы замечаем с достаточной ясностью, что вместе с непосредственно воздейству­ющим ударом такта в фокус внимания попадают также и некоторые предшеству­ющие ему удары, но сколько именно — это остается неизвестным. В этом от­ношении чувство зрения находится, ко­нечно, в более благоприятных условиях. В чувстве зрения именно можно наблю­дать, что физиологические условия зре­ния, взятые сами по себе, независимо от психологического ограничения нашего ясного восприятия ограничивают вос­приятие протяженных предметов, так как