Универсума

еклама никогда не имела бы столь внушительных достижений, если бы не антропологическая природа человека. Философское постижение человека натолкнулось на поразительный факт. Оказывается, человек — иррациональное создание. Как это возможно? Ведь он единственное творение, наделенное разумом. Если вынести за скобки человека, проблема рационального вообще утрачивает смысл. И все-таки нет оснований рассматривать человека как существо разумное, рациональное по определению.

Человек обладает необыкновенным даром. Он может вызвать в собственном воображении давно ушедшие миры. Он способен с предельным погружением войти в сферу собственных мыслей и критически воспринять их. Человек может рассуждать, познавать, оценивать. Выстраивать логически стройную последовательность умозаключений. В своей жизни люди доверятся не только инстинкту. Они могут поступать сознательно. Это поразительная, победоносная сила человека.

Тогда почему же этот самый человек во всеоружии собственного разума так легко становится поживой рекламы? Почему он не защищен от ее непритязательных интервенций? В середине XIX в. английский поэт Мартин Таппер выпустил в свет «Пословичную философию». Само название книги полемически заострено против усложненной литературы «для избранных». Поэт вознамерился «в стихах и прозе» изложить наиболее ценные мысли эпохи, не прибегая к абстрактному философскому «жаргону» и софистике. В результате его усилий на прилавках появилось уникальное по своей банальности собрание обывательской «мудрости». Однако «Пословичная философия» имела сенсационный успех: она выдержала 60 изданий и разошлась тиражом в миллион экземпляров, была переведена на французский и датский языки.

Подобные факты все чаще становились предметом горестных размышлений разных мыслителей. Английский философ, логик и экономист Дж. М. Миллъ (1806—1873) с презрением отозвался о людях, которые «предпочитают сладкую ватрушку чтению Вордсворта и Кольриджа». Датчанин С. Кьеркегор (1813—1855) сетовал на то, что ныне лишь немногие стремятся к истине. Большинство предпочитают отвернуться от суровой правды и погрузиться в стихию повседневности.

Примеры, говорящие о возрастающей профанации духовной культуры, требовали разъяснений. Почему господствующая реклама вместо «вечных истин» и художественных ценностей размножает филистерские прописи и литературные поделки? Почему массы, на которых просветители возлагали большие надежды в своих культурных программах, предпочитают «пословичную философию» подлинной, а плоские сентенции — глубокой философской рефлексии?

Чтобы ответить на эти вопросы, важно обратиться к философской антропологии, которая сделала немало головокружительных открытий. В XIX в. Ч. Дарвин (1809—1882) доказал, что человек как природное существо представляет собой завершение эволюционного развития и с этой точки зрения отличается от всех других живых созданий исключительным совершенством. Он наделен разумом, это последнее благоприобретение человека. Так, Дарвин уже на материале науки подтвердил религиозное воззрение о том, что человек есть «венец природы». Казалось бы, экспертиза науки внушительна, а философу остается только подвести теоретическую базу под это грандиозное открытие.

Но вот в том же веке рождается новая установка. Причем именно в философии. Сначала А. Шопенгауэр (1788—1860), а затем Ф. Ницше задумываются над странностью человека как живого существа. Путем чисто философского умозрения формулируется мысль о том, что человек, вероятно, выпадает из цепи природных «тварей». Он эксцентричен и вовсе не производит впечатления «венца творения». Напротив, если сделать, условно говоря, допущение, что человек — продукт природы, то ничего, кроме «халтуры природы», не получается: человек «не вписывается» в гармонию природы, он — катастрофичен.

И вот тогда вопреки научным фактам философы жизни (так называлось философское направление) выдвигают идею о том, что человек есть «еще не установившееся животное» (Ф. Ницше). Он не только не замыкает некую природную цепь, а попросту выпадает из ее звеньев. Все, что до этого оценивалось как приобретение человека, с новой точки зрения выглядело процессом его вырождения. Эти идеи радикально преобразили философскую антропологию.

Трудно вообразить, насколько мы были бы беднее в нашем столетии, если бы двумя веками раньше не родилось бы это абстрактное умозаключение.

Иррациональность человека, его эксцентричность проявляется, прежде всего, в том, что он является «дезертиром природы». О каждом живом существе на нашей планете в принципе можно сказать: оно сложилось окончательно. Животное действует так, как записано в его инстинктуальной программе: пауки безошибочно мастерят орудия лова; птицы совершают дальние перелеты без навигационных приборов; пчелы строят соты, не подозревая о необходимости предварительного архитектурного проекта.

Жесткая генетическая запрограммированность приводит к тому, что на многие поступки, которые легко совершает человек, животное просто не способно. Они не совершают преступлений, убийств, которые предваряются расчетом, выгодой. Нет в животном мире заказных убийств. Специалисты отмечают: животное не совершает подлых поступков. Хочется возразить: а львица, которая ждет в засаде антилопу? Разве это не низость? Нет же, львица — хищник, который добывает себе пропитание. Это совсем не то, что. убийство за деньги.

Нет среди животных такого понятия, как изнасилование. Не станет особь мучить или истязать свою жертву. В то же время человеческое выражение о сексе «ну прямо как звери» не во всем точно. У животных существует ритуал ухаживания. Подчас очень сложный.

Наконец, среди животных, судя по всему, есть сердечное томление, тоска.

Погибает лебедь — и его подруга складывает крылья и бросается наземь, чтобы разбиться... Волк (!), потеряв волчицу, остается вдовцом.

Лишь люди действуют по свободной программе. Многие их инстинкты природны и в то же время парадоксально неорганичны. Об этом писал И. Кант. «В крике новорожденного, — отмечал он, — звучит не жалоба, а возмущение и гневное негодование: он кричит не от боли, от недовольства, вероятно, потому что хочет двигаться и воспринимает свою неспособность к этому как скованность, лишающую его свободы». И далее философ подчеркивает: «Какова же могла быть цель природы в том, что ребенок появляется на свет с громким криком? Ведь в грубом, естественном состоянии это было бы чрезвычайно опасно для ребенка и его матери. Волк, даже кабан, привлеченный криком, могли бы, пользуясь отсутствием матери или ее слабостью после родов, сожрать его. Ни одно животное, кроме человека (в его теперешнем состоянии), не возвещает громко при появлении на свет о своем существовании, это, по-видимому, предусмотрено мудростью природы, чтобы сохранить вид».

Кант откровенно заявляет, что не знает, как это получилось. Он лишь предполагает, что в раннюю пору развития природы детеныши не кричали. Потом же, когда появилась культура, такое поведение человеческого чада оказалось возможным. Произошел, следовательно, некий природный катаклизм. Философ не допускает мысли, что человек всегда был иноприродной особью...

У животного все отправления тела и психологические реакции на окружающий мир нормальны и естественны. Оно ищет пищу или бежит от опасности. Слабая укорененность человека в природе может быть прослежена на примере любого инстинкта. Возьмем, к примеру, инстинкт потребления пищи. Животное знает меру.

Человек не только переедает. Он потребляет множество вредных продуктов. Более того, существует теория, что человек стал самим собой только благодаря потреблению того, что не следовало потреблять. Путешествия наиболее отважных людей на земле к отдаленным верховьям Амазонки, мимолетный взгляд на ритуалы Вити Габона и Заира, полевые наблюдения за пищевыми привычками впадающих в транс обезьян помогли современному этноботанику Т. Макенне создать концепцию истории сознания. Макенна привлекает обширный по охвату материал из антропологии, истории древнейших культур, ботаники, психологии, психофармакологии, культурологии и многих других областей знания. Он тщательно перерабатывает гипотезу о возможной весомой роли психоактивных веществ в истории человечества, происхождения шаманизма, мировых религий, современной техники и технологии.

Как отмечает Макенна, миф нашей культуры начинается с райского сада, с поедания плодов древа познания. Задолго до этого наши предшественники-приматы обнаружили, что некоторые растения подавляют аппетит, уменьшают боль, вызывают неожиданные вспышки энергии, усиливают иммунитет к патогенным воздействиям и стимулируют творчество. От таинственного индоевропейского культа сомы до дионисийских откровений и элевсинских мистерий греков жрецы использовали в ритуальных целях магические грибы, снадобья и травы, чтобы слиться с живой тайной природы и Бога.

Так, потребности человека не заданы всецело инстинктом. Он свободен в выборе пищи. И платит за это подчас гибелью. В целом разрушение органики человека связано, судя по всему, с разрастанием искусственных потребностей. Следовательно, культура человека не имеет четких внутренних ориентиров. Человек может двинуться к природным истокам. Но возможен и иной вариант — все больший отход от натуры, искажение потребностей, разрушение естественных истоков и связей.

Почуяв опасность, животное убегает. Иногда ничто реальное ему не грозит. Однако оно поднимается с места: мало ли по какому поводу хрустнула ветка! Человек также стремится предугадать угрозу. Однако в отличие от других созданий он может испытывать страх и абсолютно беспричинно. Более того, он способен культивировать его в себе. Очевидно, страх у него вырастает из некоей страсти. Она — нечто, к чему неодолимо тянется душа, без чего бытие неполно.

Но правомерно ли назвать страх глубинным, трудноутолимым побуждением человека? Неужели, преодолевая его, человек сам бессознательно устремляется к нему? Какие тайны человеческого естества открываются при этом? Ф. Ницше отмечал: упорядоченное общество пытается усыпить страсти. Напротив, самые сильные и злые умы стараются воспламенить эти могучие импульсы. Без них, по мнению немецкого философа, человечество не может развиваться. И едва ли не во всех цивилизациях обнаруживается специфическая философия страха. Причем люди не пытаются отогнать это переживание; они хотят изведать его в полной мере.

В патриархальных, языческих культурах существовали особые культы страха. Древние мистерии предлагали участникам испытать ужас символических событий прошлого. Так почему же люди хотели еще раз пережить то, что безвозвратно ушло? Почему они испытывали подъем (катарсис), став зрителем драмы, в которой гибнет герой и одна сцена жестокости и насилия сменяет другую?

По мнению Ницше, античного грека особо привлекал «чудовищный ужас, который охватывает человека»¹.

Затаенная тяга к страху не растворилась в архаических культуpax. Она отчетливо прослеживается и в христианстве. Не случайно, по-видимому, понятие грехопадения вызвало к жизни многочисленные варианты исторических описаний и всемирно-исторических перспектив — от «Града Божия» Августина Блаженного (354—430) до трудов современных теологов.

Христианство стремится разбудить в людях страх перед собственными прегрешениями, делая особый акцент на покаянии. Христианин буквально загипнотизирован ужасами ада, всесилием демонических сил и эсхатологическими перспективами. Райское блаженство обретает смысл только на фоне адских мучений.

Да и у многих современных мыслителей, ученых, писателей отмечается тяга к эсхатологическим темам, мотивам вселенской катастрофы и гибели человечества. Страх испытывают все живые существа. Однако трудно себе представить животное, которое намеренно пробегает мимо хищника, чтобы почувствовать повышенный адреналин. Люди намеренно предаются страху. Но что это за причуда? Какая неприродная потребность рождает столь всепроникающее влечение? Человек способен культивировать в себе страх, переживать такое состояние, когда реальной причины для беспамятства нет. Страх как фантазия, как обыкновенное состояние души — это, строго говоря, что-то неприродное...

Возьмем далее инстинкт самосохранения. У человека он в значительной степени порушен. Многие люди осознанно ищут экстремальных ситуаций, которые угрожают их жизни. Или пушкинское «Есть упоение в бою и бездны мрачной на краю...». Возьмем, для примера, инстинкт агрессивности. Как любое живое существо, человек готов обороняться. Однако разрушительное начало, заложенное в нем, отнюдь не исчерпывается потребностью в защите. Он терзает природу, демонстрирует разрушительные импульсы и тягу к тотальному уничтожению.

¹Ницше Ф. Рождение трагедии, или Эллинство и пессимизм // Ницше Ф. Соч.: В 2т. - М., 1990.-Т. 1. -С. 61.

Многие европейские философы и психооги писали о колоссальном уровне разрушительных тенденций, обнаруживаемых повсюду в истории, хотя чаще всего они не осознаются таковыми.

В древней архаической истории известны этнографические иллюстрации так называемых ритуальных войн. Речь идет о том, что враждующие племена вставали друг против друга, выкрикивали воинственные лозунги, потрясали оружием. Однако кровопролития не было. Но постепенно этот обычай исчез. В истории люди неоднократно пытались уничтожить целые народы, страны. Они демонстрировали национальный, религиозный фанатизм. Обнаруживали поразительную жестокость. Философы полагали, что этот синдром жестокости в человеке можно изжить, если цивилизация будет развиваться. Однако история постоянно развеивала эти иллюзии.

Фанатическое истребление всех, кто мыслит или чувствует не так, как надлежит. Костры инквизиции... Но вот австрийский писатель С. Цвейг (1881—1942) замечает: «Средневековье вряд ли можно назвать жестоким. Палач, прежде чем отрубить голову у приговоренного, просил у него прощения. Демонстрировал милосердие, угодное Богу, но топор все-таки вздымал». Такое выходило раздвоение мысли и поступка.

Фрейд все еще верил в живительную силу истории. Она, возможно, создаст более человеческие условия жизни. Потеснится и жестокость. Он еще не оценивал разрушительное как тайну. Фрейд склонялся к мысли, что деструктивное — это результат непрожитой жизни. Иначе говоря, те тенденции, которые могли бы реализоваться в реальности, оставшись без воплощения, рождают огромную энергию уничтожения. Человечество, в принципе, может спастись от гибели. Однако, возможно, пройдет тысяча лет, прежде чем человек перерастет свою дочеловеческую историю.

Итак, нужно преодолеть животность человека, заложенные в нем разрушительные природные инстинкты. Но вот последователь Фрейда Э. Фромм (1900—1980) делает поразительное открытие. Оказывается, человеку вовсе нет нужды перерастать из дочеловеческой истории. Он ни в коей мере не является разрушителем по самой своей природе. Присущая ему жестокость — это благоприобретенное явление. Именно история совратила человека, породив в нем погромные и погибельные страсти. Комплекс разрушительности не выражает человеческую природу без остатка.

Когда ученые сравнивают психику человека и животного, они приходят к выводу: человек в некотором роде аномальное существо. С первого взгляда видно — в нем нарушен какой-то баланс. Трудно представить себе природную особь, которая испытывала бы блаженство от того, что ее терзают, мучают. Конечно, можно полагать, что в природном мире есть нечто близкое «человеческому» поведению. Как тут не вспомнить бессмертного Н.А. Некрасова (1821— 1877/78):

Люди холопского звания Сущие псы иногда: Чем им сильней

наказания, Тем им милей господа.

Однако такого рода чувства обычны для определенного числа людей. Особенно это очевидно, когда видишь толпы демонстрантов с портретами жестоких тиранов былых времен.

Маленькая трагедия Д.С. Пушкина «Скупой рыцарь» завершается горьким возгласом: «Ужасный век, ужасные сердца!» И в самом деле есть от чего содрогнуться. Сын поднимает руку на отца. Угодничество заглядывает в чужие очи, вычитывая в них безжалостную волю. Люди готовы служить богатству, как «алжирский раб, как пес цепной». Страшное, не ведающее милосердия корыстолюбие. Сердце, обросшее мхом. Распад человеческого достоинства.

Какой век оказался ужасным? Тот средневековый, с турниром? Или последующий, вписавший в историю жуткие страницы первоначального капиталистического накопления? А истребление целых народов — негров, индейцев, арабов, сопутствующее колонизации? А может быть, «ужасные сердца» — это про прошлый век? Ведь это мы взметнули к небу грибовидное облако атомной бомбы. Мы довели исстрадавшуюся природу до кровоточащих ран. Это нам в глаза смотрит обнаженная женщина из документального фильма Михаила Ромма «Обыкновенный фашизм». Святая прошлого века, она прикрывает груди руками перед мигом казни.

А может быть — это про нас? Про шахидок с «черным поясом», которые превращают летающие корабли в кровавое месиво тел и металла?

Стало модным морализировать по поводу каждодневной свирепости нравов. Некая молодая женщина, проходя мимо питейного заведения, зашла опохмелиться. Затем она вышла, забыв на буфетной стойке урну с прахом своей матери. Другая особа, веселясь в компании, почувствовала родовые схватки. Она удалилась в соседнюю комнату, произвела на свет дитя, выбросила его в мусоропровод и вернулась к собутыльникам. Сын, обидевшись на мать, до смерти забил ее ногами. Выродки или обыкновенные персонификации человеческого зла?

Мать, выносившая ребенка, его же и убивает. Какая тварь способна на такое? Нет ли здесь вывихов психики, упущений воспитания, грозных симптомов палачества? Первая мысль о противоестественности самого поступка. Однако разве достаточно здесь осудительного слова? Неужели тюремная кара устрашит, вразумит? Было бы легкомыслием видеть в приведенных фактах повод для причитаний, а само детоубийство оценивать как единичное отклонение от нормы. Мать надевает на младенца целлофановый пакет и терпеливо ждет, когда он задохнется. Разрушен инстинкт, на котором зиждется вся природа... Маргиналии жизни. Но ведь в самих фактах, о которых идет речь, прослеживаются и другие мотивы (несчастная любовь), социальные мотивы (нежелание воспитывать ребенка).

Может быть, именно эти факторы пересиливают инстинкт, создавая невидимую для нас драму огромного накала? Ведь разглядели же античные драматурги трагедию Медеи, которая убила своих детей, дабы показать Язону безмерную подлость его поступка... Однако если рассуждать о Медее, ее случай — иной. Героиня античной трагедии не заражена ненавистью или равнодушием к собственным отпрыскам. К чудовищному поступку она идет мучительно, исчерпав все другие человеческие ресурсы. В наши же дни детоубийство оказывается делом рутинным, повседневным, не сопряженным с трагедией духа.

Не убий... Во все времена, у всех народов убийство ближнего считалось тяжким грехом. Убийцу предавали анафеме, отлучали от церкви. Бог даровал человеку жизнь, и только он вправе отнять ее. Хотя во все времена находились женщины, поднявшие руку на своего ребенка, но ни у кого этому преступлению не было оправдания. Как это случилось, что в нашем обществе детоубийство стало явлением обыденным?

Тем, кто способен убить собственное чадо, общество вряд ли чем-нибудь может помочь. Однако разрастающийся синдром истребления жизни важно осознать. Сегодня феноменология жестокости волнует специалистов разных профилей — танатологов, психологов, психоаналитиков, культурологов, социологов и философов. Проблема, несомненно, имеет антропологические, психологические, социальные аспекты.

Известно ли вам, что среди людей есть биофилы и некрофилы? Наиболее полно эта типология представлена именно у Фромма. Биофил — определенная психологическая характеристика.

Простейшая форма этой ориентации выражается в стремлении всех живых организмов к жизни. Фромм возражает Фрейду, который полагал «инстинкт смерти» определяющим в выявлении мотивов поведения людей. По мнению американского исследователя, врожденным стремлением всех живых существ является тяга к жизни, интенсивное побуждение сохранить свое существование.

Понятие «биофил» у американского философа не тождественно характеристике жизнелюба, воссозданного, скажем, художественной литературой. Оптимизм, наслаждение жизнью — доминирующие психологические штрихи в образе Фальстафа или Дон Жуана. Био-фильство же, как оно трактовано американским исследователем, — это глубокая жизненная ориентация, которая пронизывает все существо человека. Биофил же, в отличие от некрофила, не способен к тому, чтобы «разъять» действительность, увидеть ее в одном измерении. Принимая ее целокупно, ощущая всю сложность течения жизни, он ориентирован на все, что противостоит смерти.

Черты биофила мы обнаруживаем у многих актеров, ведущих, тележурналистов. Проиллюстрируем... Анджей Вайда работает над кинофильмом «Дантон». Режиссеру, как он сам рассказывал о своем замысле, было интересно уловить момент, когда цели революции предаются забвению и начинается борьба за власть под лозунгом: революция может победить лишь в том случае, если у нее есть вождь. И вот Робеспьер, у которого тысяча неотложных государственных проблем, всю свою энергию начинает вкладывать в борьбу с Дантоном. Вайде хочется, чтобы в фильме было показано, насколько противоестественна эта игра со смертью. Итак, нужен актер на роль Дантона. Предоставим слово режиссеру: «Так или иначе, вопрос решался согласием Жерара Депардье сниматься у меня. Я видел его в театре и сказал себе: вот актер, с которым я должен работать. Это необыкновенно яркая личность, в нем просто фантастические жизненные силы. Я пригласил его на Дантона, потому что подумал: такого, как он, стоит убить на экране — сразу возникает (ощущение противоестественности происходящего».

Добавим на языке психологов. Депардье — прекрасное воплощение биофила. Режиссер обращается к нашему психологическому миру, путем тонкой персонификации он стремится оттенить неестественность событий. Неужели борьба за власть так зашоривает творцов революции, делает их ограниченными, что они перестают понимать суть происходящего? Это замысел фильма, реализованный через образ биофила.

Противоположностью биофила оказывается некрофил, тоже выражающий эксцентричность человеческой природы. Некрофил, напротив, любит смерть.

. Некрофил — антипод жизни. Его неудержимо влечет ко всему, что не растет, не меняется, ко всему механическому. Но движет его поведением не только тяга к омертвелому, а и стремление разрушить зеленеющее, жизнеспособное. Поэтому все жизненные процессы, чувства, побуждения он хотел бы опредметить, превратить в вещи. Жизнь с ее внутренней неконтролируемостью, ибо в ней нет механического устройства, пугает и даже страшит некрофила. Он скорее расстанется с жизнью, нежели с вещами, поскольку последние обладают для него наивысшей ценностью.

Так как же распознать некрофила? Э. Фромм разъясняет: некрофила влекут к себе тьма и бездна. В мифологии и в поэзии его внимание приковано к пещерам, пучинам океана, подземельям, жутким тайнам и образам слепых людей. Глубокое интимное побуждение некрофила — вернуться к ночи первоздания, или к праисторическому состоянию, к неорганическому миру. Он, как подчеркивает американский философ, в сущности, ориентирован на прошлое, а не на будущее, которое ненавистно ему и пугает его. Но жизнь никогда не является предопределенной, ее невозможно с точностью предсказать и проконтролировать. Чтобы сделать жизненное управляемым, подконтрольным, его надо умертвить...

В самом существовании некрофила заложено мучительное противоречие. Он живет, но тяготится жизнеспособным, развивается, как все биологическое, но тоскует по разрушению, ощущает богатство жизни, ее творческое начало, но глухо враждебен всякому творению. Лозунг его жизни — «Да здравствует смерть!». В сновидениях некрофилу предстают жуткие картины, насилие, гибель и омертвление... И в телевизионном зрелище ему тоже созвучны картины смерти, траура, истязаний.

Фромм выделяет людей особого склада, из которых вербуются палачи, террористы, истязатели, надсмотрщики, надзиратели. Их немало. В истории нашей страны в период репрессий постоянно создавался образ недремлющего и коварного врага. «Персонификации зла» возникают и в сегодняшней реальности. Идеологи объединения «Память» объясняют причины некоторых явлений в прошлом злыми кознями «жидов и масонов», зараженных, как они считают, некрофильскими комплексами. Именно поэтому они повсюду выискивают подтверждающую символику, подстрекают к расправе над «злодеями». Вот цитата из одного выступления: «Война уже идет, жестокая, незримая война. Если я войду к вам в дом, наплюю на пол, оскверню его, надругаюсь над вашими домашними, как вы поступите со мной? Разорвете на куски и выбросите в форточку! Доколе же терпеть нам, братья и сестры!» Расплывчатость формулировок, эмоциональная исступленность не случайны. Речь адресована лицам, которые считают себя обделенными, жаждут удовлетворения. Рациональные доводы здесь не нужны.

Плохо, когда нарушается естественный баланс жизнелюбивых и разрушительных тенденций во внутреннем мире человека. Кособочится вся психологическая структура личности. Образы зла могут отвращать, но могут притягивать. Итальянский режиссер Бернардо Бертолуччи снял фильм, в котором воспроизведен крестьянский ритуал закалывания кабана. Нет, вовсе не для того, чтобы ублажить некрофилов. Эти кадры накладывались в фильме на сцены войны во Вьетнаме. Убийство - это убийство. Жестокий, но потрясающий получился видеоклип.

На нашем экране есть замечательный мастер персонификации зла. Это народный артист РСФСР Георгий Францевич Милляр. Он играл Бабу-Ягу во всех знаменитых фильмах-сказках. Он играл и Кощея Бессмертного, и чертей, и леших, и водяных. А, кроме того, разных злодеев, причем не только мужского, но и женского пола. Будучи мастером гротеска, он всегда считал, что «чем страшней — тем лучше». Актера часто спрашивают, почему он стал играть чертей. По мнению Милляра, очеловеченные черти лучше, чем очертенелые люди. Да к тому же уродство оттеняет, подчеркивает красоту, прелесть. В Средние века, как известно, складывалась даже эстетика безобразного. И к ней обнаруживали интерес и Дюрер, и Кранах... При чем тут эстетика безобразного? При том, что каждый ребенок уже в детстве проходит через «круг людификаций». Это выражение принадлежит поэту Андрею Белому. Вспоминая свои игры в возрасте восьми-девяти лет, он, по его собственным словам, был Гераклом, Кожаным Чулком Купера, Фингалом и инженером, заведующим системой плотин в Голландии. Поэт воображал себя Суворовым, грозой ирокезов, деятелем в римском сенате.

А некрофильские персонификации? Волнуют ли они воображение зрителей? Несомненно. Но сначала о журналистке Кристин Чаббак. Она поступила на работу в филиал телевизионной компании Эй-Би-Си во Флориде. Ее обязанность состояла в том, чтобы готовить репортажи об уличных происшествиях — драках, перестрелках полицейских с бандитами, грабежах и изнасилованиях.

Директор телестанции постоянно требовал от репортеров кровавых подробностей, мотивируя это тем, что зрители в душе садисты и убийцы. И вот однажды разразилась незапланированная сенсация. Кристин прервала репортаж и обратилась к телезрителям: «В соот­ветствии с нашим пристрастием демонстрировать пролитую кровь в ее натуральном цвете вы сейчас увидите первоклассные кадры». Она приставила к виску кольт и спустила курок. Кровавые сцены на экране не новость. Но речь-то идет не просто о чудачествах ис­терички, о трудно преодолимом влечения к смерти, которое, как полагает Фромм, постоянно искушает человека. Мотивы самоубий­ства тоже важны. Стало быть, можно говорить о специфической ситуации, когда потребность в эффектном зрелище дороже самой жизни.

Некрофильская персонификация обладает не меньшим воздей­ствием на сознание людей, нежели иная, скажем, биофильская. Нужны доказательства? Вспомним-ка «Страдания молодого Вертера». Сколько молодых людей свели счеты с жизнью по рецепту юного романтика... А в наши дни? Ну хотя бы апокалипсические пророчества. «Существует апокалипсическая культура», — писал Томас Манн в романе «Доктор Фаустус». Если это было вчера, то тем более очевидно сегодня.

Нередко рекламные ленты рисуют картины универсальной ката­строфы. Выжженная земля. Внезапно прерванные жизни. Адовы муки. И вот что примечательно — после сцен жуткой расправы некрофилов пророки предвещают идиллию. Грешники будут унич­тожены, наступит миллениум — тысячелетнее царство. Но счастье немыслимо без воздаяния. Воскрешение и вкушение полных радо­стей невозможно без предварительного кровопускания.

Теоретики телевидения подсказывают: оказывается, можно лег­ко использовать внутреннее смятение человека, его скрытые трево­ги. Демоны, теснящиеся в бессознательном, могут быть выпущены. Надо только ощутить природу теснимых страхов и придать им же­лаемый облик. Почему же картины страшной мести не отпугивают зрителей, а, наоборот, согревают их сердца? К этому зрелищу, мы знаем сегодня, тянутся некрофилы...

На философском конгрессе в Монреале один канадский докладчик делал доклад о разумности человека. Ему задали вопрос «Чего больше в человеке — рационального или иррационального? Он ответил: «Пожалуй, «фифти-фифти», т.е. наполовину». Но это как раз и неверно. Человек по определению существо иррациональное. Многие миллионы лет человек пользовался только одним правым — полушарием, заведующим эмоциональной жизнью чело века. И лишь сравнительно недавно, возможно, всего несколько тысячелетий назад человек развил еще одно полушарие — левое. Иначе говоря, обрел сознание. Получается, что поведение человека в целом иррационально, но человек обладает парадоксальной способностью осознавать это и, может быть, корректировать.

Эксцентричность человека проявляется именно в том, что он по природе своей иррационален. Но, будучи таковым, обладает даром сознания. Отсюда и разорванность человеческого поведения, поразительная непоследовательность его поступков. Несомненно, обычный индивид, еще не смешавшись с толпой, тоже плохо различает грезу и действительность. Это, можно сказать, его антропологическое свойство.

Свежий пример. В идущем на британских экранах телесериале изображается жизнь обыкновенный семьи. Сценаристы предложили интересное развитие событий. У молодоженов рождается ребенок. Сколь естественно и трогательно! Однако продюсеры отвергли замысел, по крайней мере, его реализацию. Мотивы? В штате нет пока дополнительной сотрудницы... Кто же станет принимать шерстяные шапочки, которые растроганные телеманы будут посылать малютке?

Неужели человек, находясь в здравом уме, не соображает, что чадо родилось в воображении сценаристов. Косвенный ответ на этот вопрос есть у французского психолога С. Московичи. Толпа трактуется у него обобщенно. Это вовсе не только сборище на площади. Это человек у экрана, в политическом клубе, на конкурсе красоты, в избирательном марафоне... Толпа там, где есть синдром мистификации. Однако правомерен вопрос: «Где же тогда отыскать суверенного, автономного индивида?»

Литература

Губин Е., Некрасова Е. Философская антропология. — М., 2000.

Гуревич П.С. Проблема целостности человека. — М., 2004.

Гуревич П.С. Философская антропология. — М., 2001.

Страх. Страсти человеческие. — М., 1998.

Фромм Э. Психоанализ и этика. — М., 1998.

Вопросы по теме

1. Как проявляется иноприродность человека?

2. Кто такие биофилы?

3. Кто такие некрофилы?

4. Почему человек «едва ли не самое эксцентричное создание универсума»?

Тема 6

ЧЕЛОВЕК ИРРАЦИОНАЛЕН

спрашиваю свою пациентку, жив ли ее отец.

Она отвечает: «Не знаю. Он ушел из семьи, когда я была совсем маленькая».

—Но что вам известно о нем?

—По сути дела, ничего. Знаю, что он живет в Москве...

—И вы никогда не пытались разыскать его?

—Нет, а зачем? Мама прекрасно воспитала меня одна...

—Можете ли вы описать его облик по ранним детским воспоминаниям?

Он был высокий, сутулый, плотный... Похож на французского актера Депардье. У меня потом все любовники были похожи на этого француза.

Подумайте, какая поразительная раздвоенность суждений. На уровне сознания женщина сообщает мне, что она никогда не искала отца и не нуждается в нем. А на уровне подсознательного показывает, что искала отца в каждом мужчине... Отчего так? Человек -своеобразное создание...

Прежде всего, важно уяснить огромный вклад 3. Фрейда (1856-1939) в изучение человеческой природы. Когда он начинал свою исследовательскую деятельность, существовала так называемая просветительская модель человека. Фрейд во многом сохранил верность этой модели, как она сложилась в XVIII в., но, с другой стороны, и поколебал представление о человеке, существовавшее в то время. Под человеческой природой просветители понимали совокупность стойких неизменных черт, общих задатков и свойств, выражающих особенности человека как живого существа и присущ; человеку разумному во все времена независимо от биологической эволюции и исторического процесса. Раскрыть эти признаки -значит понять человеческую природу.

Просветительскую модель человека можно описать с помощью трех основных положений. Во-первых, просветители создали культ разума как основного достижения человека. Человек обладает необыкновенным даром. Он может вызвать в собственном воображении давно ушедшие миры. Он способен с предельным погружением [войти в сферу собственных мыслей и критически воспринять их. Человек может рассуждать, познавать, оценивать, выстраивать логически стройную последовательность умозаключений. Разум — огромная сила, которая помогает человеку принимать решения, осмысливать социальные процессы¹.

Традиции классического Просвещения отводили огромную роль способностям личности проявлять несомненную критическую настроенность, готовность отличать истинное знание от ложного.

Просветительская реакция на религиозное мировоззрение заключалась именно в подчеркивании и даже абсолютизации разума, в преувеличенной оценке

1Гуревич П.С. Теория и практика психоанализа. — М., 2000. — С. 121.

рационально-критических возможностей сознания как такового в борьбе против традиционных догм и идолов.

Первоначальные либерально-просветительские представления о неисчерпаемых возможностях разума были связаны с идеалом независимой и критической личности. Эпоха Просвещения породила культ «автономного человека», способного трезво и глубоко оценивать явления, идеи, нравственные поступки и их следствия. Рационализм и критицизм объявлялись универсальной характеристикой человека.

Пафос разума, знания и основанного на них прогресса выразился в идеологии Просвещения наиболее полно и отчетливо. Вневременная, внеисторически понятая, всегда тождественная себе разумность в противоположность «заблуждениям», «страстям», «таинствам» рассматрива­лась просветителями и как универсальное средство совершенствования общества. Прогресс осмыслялся ими как результат распространения истинных идей, которые постепенно устраняют, гадки и чудеса мира, пропитывая его светом разумности.

Понимание социального смысла идеологии троилось на противопоставлении «истинных» щей неорганизованной эмпирии повседневного Опыта. Разумеется, мыслитель Просвещения отдавал себе отчет в том, что масса, к которой он обращается со своим учением, не обладает развитым интеллектом, знанием, целостностью ми­тоз зрения. Но не это представлялось в ту пору существенным для мыслителя. Вслед за Бэконом многие философы полагали, что разум вполне можно очистить от предрассудков.

Функционирование общественного сознания понималось мыслителями Просвещения как такой процесс, в ходе которого философ обязан донести до людей открывшиеся ему истины. Им казалось, что выключенность из системы материального производства служит творцам культурных ценностей достаточной гарантией, позволяющей преодолеть эгоистические интересы, прагматические расчеты, эмоциональные пристрастия и другие поводы сокрытия истины. Раннебуржуазные мыслители видели свое призвание и общественную миссию в том, чтобы донести до масс полное, не искаженное ничем знание.

В соответствии с этой установкой масса мыслилась как вполне благодарный объект просвещения. Разумеется, многие сограждане подвержены предрассудкам, заражены корыстью, погрязли в суетности, в повседневности. Но эти изъяны «практического сознания»идеологи Просвещения объясняли тем, что люди вынуждены добывать себе хлеб насущный, и их зависимое положение мешает им самостоятельно проникать в сокровищницу знаний. Все это, одна ко, не препятствует методически планомерному и развернутому прояснению обыденных представлений, ибо человек по природе своей разумен, открыт для просвещения.

Второе положение просветительской модели человека: человек вменяем и социально ответствен. Если у него есть разум, то он вполне способен обдумать любую сложную ситуацию и поступить в соответствии с собственным критическим сознанием. Нет такой преграды, которая не позволила бы независимой личности уйти ста суда совести, от подверженности предрассудкам. Критическое сознание — залог человеческой ответственности¹.

1 Мамардашвили М.К., Соловьев Э.Ю., Швырев B.C. Классика и современность две эпохи в развитии буржуазной философии // Философия и наука. — М.1972. - С. 57.

Третье положение просветительской модели гласит: человек во многом подвержен животным страстям, инстинктам. В его поведении проступают следы

природного мира. Здесь обнаруживаются агрессивные и жестокие поступки. Однако чем дальше развивается история, тем в большей степени «окультуривается» и облагораживается человек. Однако Фрейд считает, что инстинкты не «окультуриваются»¹.

Хотелось бы отметить, что при всей своей приверженности идеям Просвещения 3. Фрейд находился под сильным влиянием взглядов, рожденных философией жизни, как она предстала в творчестве А. Шопенгауэра, Ф. Ницше и других мыслителей. Уже в романтической традиции воображение ценилось больше, чем разум. Сначала А. Шопенгауэр, а затем Ф. Ницше задумываются над странностью человека как живого существа².

Путем чисто философского умозрения формируется мысль о том, что человек, вероятно, выпадает из цепи природных «тварей». Он эксцентричен и вовсе не производит впечатления «венца творения». Вопреки научным фактам философы выдвигают идею о том, что человек есть «еще не установившееся животное» (Ф. Ницше).

Фрейд, следуя за философами жизни, склоняется к мысли, что культура стала бременем для природного человека. Иначе говоря, он следует за Ницше, который предлагал вернуться к дионисическому (природному) человеку, преодолев в себе аполлоническое начало. Рассуждая о либидо, Фрейд видит в любви, и особенно в ее поэтических формах, восстание против инстинкта и берется лечить любовь как невротическое переживание. Для Фрейда, как и для Ницше, важно возвращение к природному человеку.

Философская антропология XIX в. показала, что человек является не столько венцом творения, сколько «дезертиром природы, ее вольноотпущенником». О каждом живом существе на нашей планете можно, в принципе, сказать: оно сложилось окончательно.

Итак, антропологический персонаж 3. Фрейда — это человек, вытолкнутый из природы, переживающий постоянный конфликт сознания и подсознания, рационального и иррационального. Романтики XIX в. исходили из культа бессознательного как глубинного источника творчества. Их усилиями в общественном мнении укрепилась мысль о том, что сознание не является единственной формой духовной жизни. Однако до конца столетия не было ясного представления о той, как рождается бессознательное, какова его структура, что связывает его с сознанием. На рубеже веков 3. Фрейд разработал психологическую концепцию, «направленную на изучение скрытых связей и основ человеческой душевной жизни».

Фрейд нанес сокрушительный удар по главным установкам просветительского сознания, но при этом он остался верен просветительской традиции в трактовке разума. Просветители оценивали разум как главенствующее свойство человека, величайший дар. Фрейд в целом остался на этой позиции. В своей деятельности он беспредельно доверял разуму как способности аналитического постижения реальности. Характерно, что, критически оценивая наследие Фрейда, Фромм тем не менее подчеркивает верность австрийского аналитика принципу истины.

1 Мамардашвили М.К., Соловьев Э.Ю., Швырев B.C. Классика и современность две эпохи в развитии буржуазной философии // Философия и наука. — М.1972. - С. 57.

2 Ницше Ф. Рождение трагедии, или Эллинство и пессимизм // Ницше Ф. Соч.: I В 2 т. -М., 1990. -Т. 1.

«Ничто не способно выразить этот принцип точнее, чем слова Еван гелия «и истина сделает вас свободными». Идея о том, что истина спаса ет и лечит, является древним прозрением; о ней знали и учили великие Наставники Жизни. Конечно, не все доходили до радикализма и прямо ты Будды. Но мысль о спасительности истины является тем не мене(общей для иудаизма и христианства, для Сократа, Спинозы, Гегеля \ Маркса».

Фрейд задался вопросом определения закономерностей в поведении и мышлении человека. Его попытка представить психику как сложившуюся структуру помогла, прежде всего организовать наши представления о внутреннем мире человека. Она показала сложность человеческой субъективности. Раскрыв во внутренней жизни человека действие разных инстанций, Фрейд первым указал на многослойность психики. Он утверждал, что наша психика не сводится к сознанию.

Проживший долгую жизнь человек сохраняет в своей душе

образы давно ушедшего времени. Уже давно умерли те чувства, те состояния души, которые породили эти образы, а они все живут где-то в подсознании и, время, от времени повинуясь каким-то неведомым законам, выходят на поверхность.

Я спросил одного из своих пациентов, может ли он припомнить самый счастливый день своей юности. Мой собеседник, человек уже немолодой, неожиданно просиял. «Да, — сказал он, поразив меня быстротой реакции, — несомненно. Это было во время войны. Я, тогда еще совсем юный, попал под бомбежку. Взрывы бомб следовали один за другим. Вокруг, точно факелы, горели танки. На снегу чернели трупы. Отчаянно выла сирена».

На какую-то долю секунды пациент мысленно покинул стены кабинета, он замолчал, в глазах появилось таинственное выражение. «Я оказался под мостом, — продолжал он после паузы. — Устроился на какой-то тумбе, подсознательно ощущая некое укрытие над собой. И вот что странно, я не испытал никакого страха. Напротив, совершенно неожиданно я почувствовал какой-то прилив радости. Мне вдруг показалось, что все это происходит не со мной. Я только зритель. Эти люди, которые гибнут от взрывов, вообще из другого мира. Вопреки здравому смыслу и даже инстинкту выживания я почувствовал поразительный взлет души».

Мы помолчали. Человек вдруг поднялся из-за стола, словно за хваченный воспоминаниями. «Моя жизнь, — сказал он, — не баловала меня удачами. Выпало немало злоключений. Помню один из рассказов Василия Шукшина. Сельчанин вспоминает, как он мчится по степи в какой-то безумной скачке, с предельным напряжем, своих сил. Прошли десятки лет. Этот эпизод выплывает из памяти, и герой рассказа думает: никогда в жизни я не был так счастлив, как в тот миг из прошлого...»

Мой собеседник перегнулся через стол: «Скажите, это, наверное, безумие? Война — это страшное потрясение. Но я был счастлив в те минуты, как никогда. Всю жизнь, когда мне было особенно тяжело, я вспоминал бомбежку, и она заполняла мою душу радостью. Неужели такое возможно?

Моему собеседнику казалось, что его переживания уникальны. Но это совсем не так. Когда мы вспоминаем свое прошлое, происходит явное преображение критического мышления. Наши эмоции совершенно не выдерживают суда рассудка. Миг на грани смерти кажется неизъяснимым блаженством. Ночная скачка по степи, не оправданная расчетом, оценивается как постижение смысла жизни. Убогое существование вспоминается как обостренное счастье. Бессмысленные лозунги, которые мы выкрикивали на площади, обретают статус абсолютной истины. Примитивная попытка изобразить пение поднимает со дна души немыслимый энтузиазм.

Что это невротические реакции или таков человек — это, по выражению Э. Фромма, едва ли не самое эксцентричное создание на Земле? Можно ответить так: и то и другое. Сначала надо понять, что человек действительно странное существо. Демоны постоянно растаскивают его в разные стороны. В психике человека огромный материк бессознательного... Но ведь открытие 3. Фрейда состоит не только в этом. Он показал, что между сознанием и остальной частью психики фиксируется рассогласованность. Это мучительный обостренный конфликт...

Психоаналитик придает огромное значение воспоминаниям пациента. Без них невозможно отыскать источник психической травмы, которая накладывает отпечаток на всю человеческую жизнь. Но в том-то и дело, что память человека капризна. Лев Толстой неожиданно видит себя грудным младенцем на руках у матери. Кто-то отчетливо помнит, как он, суча ножками, пытается догнать материнскую юбку. У другого в голове неотвязный эпизод. Отец наказал его. Он стоит в углу, тщедушный, маленький. Ему безумно смешно.

Отчего наше прошлое не выстраивается в памяти в виде череды конкретных и последовательных эпизодов? Почему природа распорядилась так, что вспышки света озаряют неожиданное? Никто, кроме самого человека, не может выткать уникальную прядь своей жизни. Это похоже на то, чему учат мистики. Человек умирает, и его земное существование предстает вдруг в одномоментной мозаике праведных и грешных деяний.

Каждый человек хранит собственные кольца воспоминаний. То, что происходило с ним, не растворяется, не исчезает... Оно уходит в глубины подсознания и там живет своей уникальной жизнью, наращиваются целые пласты чувствования, некогда испытанных состояний. Фромм, критикуя Фрейда, предостерегает: иногда память несет конструкции более поздних впечатлений. Это специфическая; архитектура событий, грез, кристаллизации.

У этих «кадров» своя логика. Она не совпадает с обычным рассудком. Нечто кошмарное переплетается с мигом блаженства. Эпизод счастья из какой-то детали всплывает в памяти, как грозное предостережение. Здесь правит бал ее величество Похожесть. Неслучайно Фрейд говорил о методике свободных ассоциаций. Одно тянет за собой другое... Это как в классическом итальянском фильме. Мальчик бежит вдоль забора. Палка в его руках мерно ударяется по деревяшкам. Это образ войны... Потом он станет значимым для всей партитуры фильма.

Реклама часто возвращает нас к далеким временам. Ретро (лат. retro — стиль в современном искусстве) — воскрешение старых мотивов и сюжетов в музыке, живописи, одежде, кино. Многие пытаются понять, почему в свое время фильмы «Покровские ворота», «Москва слезам не верит» обрели такую немыслимую популярность. Люди рассматривают нелепую скульптуру горниста, и что-то немыслимое проступает в неожиданных очертаниях.

В самом деле, почему телевизионные программы о прошлом «Старая квартира», «Старые песни о главном» и другие — пользуются такой популярностью? Или хотя бы празднества в честь 850-летия Москвы. Опять зазвучали с экрана песни о столице и о войне. Мы слушаем: «И врагу никогда не добиться...» Рождается ощущение, будто в нашу одинокую, опустелую душу ворвалось знакомое, без чего жизнь кажется бессмысленной. Ликование, обретенное душевное спокойствие, готовность перенестись в прошлое. А ведь это были годы войны, террора, геноцида...

Пациент никогда не приходит к психоаналитику с готовым признанием: «Видите ли, со мной был необыкновенный случай, который отравил всю мою жизнь». Люди даже не догадываются, где исток невроза, навязчивых потрясений, счастливых воспоминаний. Психоаналитик изо всех сил помогает пациенту связать забытое в нечто целостное. Передача выполняет психотерапевтическую функцию. Людям предлагают побродить в пространстве бессознательного. Вспомнить, оценить, пережить заново.

Записываю исповедь: «Я поднимаюсь на крышу, чтобы сбросить фугаску, а там парень и девушка целуются...» Жизнь не развивается в одном измерении. Горе и счастье, подвиг и бесчестие, палачество и жертвенность переплетаются. Мы думаем одно, например, что наше поведение мотивировано любовью, привязанностью, чувством долга. Мы не осознаем, что вместо этого оно мотивировано желанием властвовать, мазохизмом, несамостоятельностью. Большинство людей живет в мире самообмана. Но все-таки можно утверждать: человеку свойственно идеализировать воспоминания...

Психологический тип милой Гретхен, не выдержав стремительности XX в., остался в прошлом. Салонные красавицы начала XX века, цепляющиеся за представления об ушедшем этикете, воспринимались уже с иронией и насмешкой новой отечественной интеллигенцией, увлекающейся науками, поэзией и революцией. Мы легче вообразим себе героиню начала века, вспомнив стихи Анны Ахматовой, А. Блока, Н. Гумилева. Н. Берберова (1901—1993) в своих автобиографических воспоминаниях пишет о Зинаиде Гиппиус (1869—1945) как о законодательнице мнений, о безоговорочном критике и судье литературной среды, сравнивает ее с Гертрудой Стайн (1874-1946).

Женский тип,.господствующий в 20-е годы прошлого века, резко изменился; судить о нем нам очень помогает литература. В произведениях Б. Пильняка, М. Булгакова, М. Зощенко мы знакомимся с машинистками, секретаршами, служащими учебных учреждений. Возникает образ полуголодной нищенской жизни, с претензией на «роскошь» фильдеперсовых чулок и кошачьего меха, крашенного «под леопарда». Через безответственных, задавленных примусным бытом кудрявых представительниц прекрасного пола, мечтающих о муже — военном. Или вдруг появится, мелькнет аскетический силуэт не признающий слабостей человеческой натуры «гадюки» — бывшей революционерки, научившейся презирать жизнь в вихрях Гражданской войны.

Тридцатые годы уже дают нам зримый образ героинь. Кинематограф тиражирует тип оптимистки, спортсменки, комсомолки, с песней марширующей на парадах и массовых празднествах. В полосатых футболках, под которыми тесно высокой груди, в прорезиненных тапочках, они весело и смело смотрят на нас с киноэкранов, закрывая своим телом амбразуры концлагерей и пыточных камер.

Между психологическим типом, распространенным на данном отрезке времени, внешним обликом и модой существует прямая зависимость, поскольку и то и другое как бы выражение общественных связей, потребностей времени. И все-таки в моде есть что-то своевольное, переменчивое, независимое от образа жизни и господствующих ценностей.

Век XX демонстрирует нам целую галерею женских образов. Мы рассматриваем старые фотографии, кадры немых фильмов и без труда определяем запечатленное на них время. Разве это труд но? Вы только приглядитесь к мягкой массе волнистых волос или к гладкой мальчишеской стрижке. А эта бровь, изгибающаяся тонким полумесяцем, линии губ, тени на щеках или веках... Пытливому взгляду прекрасная незнакомка может рассказать о многом.

Однако каждая ли женщина могла следовать моде? Ведь для этого требовались немалые средства. Но, как говорится, пусть неудачник плачет... О тех, кто остался за пределами Большой Моды, нам нечего сказать. Это несостоявшиеся персонификации. Мы упомянем лишь об утонченных, элегантных женщинах с безукоризненными прическами и совершенным гримом, ухоженных, украшенных бриллиантами. Таковы роковые красотки немых фильмов — героини голливудских мелодрам.

Сейчас, когда наше телевидение постоянно показывает ретро-сессии, обращаясь к тому, что «было... было... было...», мы видим, что поначалу лицо XX в. еще отдавало дань скромности. Женщины пытались подражать дамам минувшего столетия. Перелистаем старые журналы мод. Бледные, нежные, не знающие солнечных лучей и косметики личики украшены губками сердечком. Чуть было не забыл главное — стыдливый румянец и потупленные глазки. Тончайший слой рисовой пудры вряд ли разглядит дилетант, не посвященный в тайны женской красоты и моды.

Если косметики много, это совсем иной тип женщины. Лишь куртизанки и актрисы имеют право на толстый белый слой пудры. Им же приличествуют черные обводы вокруг излучающих мистическую силу очей. Румяна на щеках и мочках. Это дамы полусвета. В таком облике они вдохновляли поэтов декаданса. И вместе с тем, дыша духами и туманами, пугали обывателей, носителей строгой пуританской морали.

Прически... Нет, это целая поэма. Главное средство персонификации. Вся энергия и предприимчивость на службу прическе! Длинные, ниже пояса, еще лучше — до колен, волосы укладывались Изобрели корсет, и сложные волосяные сооружения исчезли. В моду стали входить элементы ампира. Корсет — это новый стиль одежды. А вместе с ней и прически. Пробор и узел на затылке. Прическу украшали приколками, черепаховыми гребнями, устремленным вверх пером на бархатной ленте.

Впрочем, хватит о деталях внешнего облика. Пора сказать и содержательной стороне вопроса. Постепенно возникал радикальный разрыв с прежними ценностями. Рушился пуританский идеал В викторианской Англии, как свидетельствуют психологи, столы I стулья были покрыты белыми чехлами до самого пола. Нельзя, что бы ножки были обнажены, — это неприлично.

Кино рождало моду или мода заявляла о себе с киноэкрана? Отныне актрисы немого кино получили право бывать в роскошных гостиных. Пуританские нравы трещат по швам. Рождался культ кинозвезд. Вот когда условные рисунки и туманные фото журналов мод обрели на экране живое воплощение. С этих пор моду диктуют! величайшие актрисы начала века — Мэри Пикфорд и сестры Гиш...

Техника поступает на службу персонификации. К 1915 г. относится экранное рождение первой женщины-вамп. Это грешная и обольстительная Теда Бар. Она стала хранительницей генеалогического древа многочисленных перевоплощений роковых героинь западного кино.

Листаем журналы второй половины 20-х годов. Боже мой, какие новые лица, совсем не похожие на прежнюю девушку моей мечты. Лицо обрамлено геометрически смоделированной короткой стрижкой. Вот самый модный из вариантов — брюнетка с прямой челкой до глаз и ярким ртом. Перед вами героини популярных фильмов — Лия де Путти и Аста Нильсен.

Губная помада, пудра, краска — все в изобилии. Но еще сильны пуританские рецидивы. Кое-кто воспринимает косметику как свидетельство распущенности. Это рождает супружеские драмы, семейные баталии.

А между тем в конце 20-х годов в женском арсенале появляются румяна...

Тридцатые годы. В общем, ничего особенного. Разве вот это: женщина-мальчик в короткой юбке. Но ведь многим такой образ не по душе. Мещанская сентиментальность и жажда «красивой жизни» порождают запрос на иные персонификации. Но радуйтесь, застенчивые! — юбки удлиняются, а волосы приобретают пышность. В моду входит кудрявая блондинка...

Открываются новые салоны, оборудованные аппаратами для электрозавивки. Мода — диктатор. На киноэкранах царят блондинки, крашенные перекисью. Например, неповторимая Джоан Харлоу. Но это все однодневки. Настоящая законодательница женского образа — Грета Гарбо. Это символ женской красоты, по крайней мере, целого десятилетия.

Актриса отказывается от голливудских стандартов. Она окружает свою жизнь ореолом тайны. Актерское мастерство, талант — все это будоражит воображение. Лицо Греты чуть ли не официально признано «лицом века». Теперь, если вы актриса и хотите изобразить мистическую таинственную и притягательную женщину, у вас есть некий образец. Бог наградит терпеливых и усердных.

Длинные пажеские волосы, тонюсенькие брови, длинные ресницы, щеки с впадинами, скромный грим, таинственное и отрешенное выражение лица... Внимание, на вас смотрят Джоан Кроуфорд, Катрин Хепберн, Марлен Дитрих... Последняя еще в «Голу бом ангеле» 1930 года воплотила образ роковой женщины. Отныне это ее призвание — быть на экране губительницей...

А тут уже суровые 40-е... Не все женщины могут заняться собой как прежде. Мир разделен, трагичен. Гибнут люди. Тут уж не до имиджа... На войне как на войне. Однако и в этих обстоятельствах мода находит повод к преображению: героини надевают пилотки, сапоги, носят платья с подложными плечами, широкий, как ремень пояс.

Мне позвонили из редакции новой много тиражной газеты. Рокочущий бас сообщил:

— Нам нужен взгляд психоаналитика на телевизионную программу «Старый телевизор»...

Я уже мысленно увидел свою фамилию на страницах этой вроде бы центральной газеты. Между тем бас продолжал:

— Покажите, что стоит за этой невинной затеей. Пусть все

поймут, что это обыкновенный «брейн-вошинг». Они злонамеренно хотят вернуть нас в коммунистическое прошлое...

— Но разве рассказ о том, как входил в нашу жизнь телевизор, — это коварный умысел?

—А как же? — воодушевился редактор, незаметно беря на себя роль психоаналитика. — Разве вам не понятно, что все это не случайно — и эта картинка из фильма «Пять вечеров», и это невинное как бы интервью?

Мне, впрочем, кажется, что надо отделить общекультурный смысл интереса к истории от идеологического умысла. Недавно прочел в одном массовом учебном пособии по культурологии: «Манкурт (по имени героя романа Ч. Айтматова «И дольше века длится день») — человек, утративший историческую память..» Культурологи что-то напутали: такого героя в романе нет. Историческую память, оказывается, утратить легко. Даже в учебном пособии.

Телевизионный канал «Культура» намечает широкую ретроспективную программу. Велико искушение пройти вдоль шеренги столетий и десятилетий. Если история становится объектом изучения, обостренного интереса, если люди хотят ухватить смысл прошлого, вряд ли разумно видеть в этом только умысел. Такую подозрительность исторической памяти можно назвать невротической...

Но нельзя не видеть и иное. Ностальгия, особенно в нашей стране, где на предложение: «Встаньте. У кого все было...», поднимаются люди, победно оглядываясь на других, может включать в себя и идеологическую заангажированность.

В песне поется: «Что-то с памятью моей стало...» Воистину так! Память — плохой поводырь. Она заглушает голос рассудка. Человека спросили: когда вам жилось лучше — при рабстве или после отмены крепостного права? Тот ответил: конечно, при рабстве... Все изумлены — почему же? А человек отвечает: потому что тогда меня любили девушки. Это, как известно, анекдот. Однако из художественной литературы мы помним, что крестьяне вспоминали жизнь при помещике как несказанную радость...

К чему клоню? Воздействие телевизионных программ многомерно. Но есть и опасность чисто идеологическая. Человеческую потребность в припоминании прошлого можно эксплуатировать. Велико желание обслуживать людские фантазии. Нетрудно поставить на поток ностальгические иллюзии. Развлекательная индустрия неожиданно оказывается пристрастной, заангажированной. Такая угроза в отечественной культуре намечается.

Мы живем в потоке образов. Они складываются в нечто прихотливое, постмодернистское. Вот картина казино. А вот последний матрос Севастополь покинул. Вот храм Христа Спасителя. Вот папарацци догоняют Диану. Зловещий рассказ о буднях КГБ. Потом неожиданно «Наша служба и опасна и трудна...».

Предумышленное приукрашивание забытого. Это вечный сюжет культуры. Ведь осознание человеческой истории началось с мечты об утраченном рае. Золотом веке, времени счастья... Людям свойственно черпать вдохновение в историческом багаже. Видимо, Сталин своевременно догадался об этом. Он вдохновенно «оживил» предков, которые должны были осенять наши победы. Эта история кроилась по особым меркам — культ вождя, прославление государства. Приоритет всего отечественного.

А уже после войны психоаналитики подсказали государственным мужам, как можно эффективно использовать «тоску о прошлом». Что там говорить, появился специальный стиль — ретро. Телевизионные ленты воскрешали обстановку исторического благоденствия. О прошлом, о традициях напоминали детали, ушедшие аксессуары. Политики подсказывали, какие настроения надо восстановить, романтизировать. Мастера культуры угадывали социальный заказ...

Поставим вопрос: разве человек не в состоянии трезво, взвешенно оценить то, что было?.. Нет, конечно. Ведь он одновременно живет как бы в двух измерениях. Рассудок подсказывает одно, чувства — иное, сознание ведет по одному маршруту, а подсознание — по иному. Человек — единственное в мире существо, которое может жить в ситуации абсурда. То, что он думает и чувствует, так и не складывается в окончательную, проясненную картину.

Часто реклама выглядит предельно тупой, нарочито глупой. Она рождает вопросы, на Которые трудно ответить. Газета «Аргументы и факты» специально регистрирует неудачные рекламы. Она отмечает, что реклама косметических средств должна быть непререкаемой и однозначной, как устав караульной службы. Например: «Кто не купил свой дезодорант, будет нюхать чужой!»

Ближе всех к этому идеалу подошли рекламы шампуней. Вот «Гарньер. Длина и сила». Друзья привязали длинноволосую блондинку к поручню стойки бара. Эта веселая компания американцев приехала оттянуться в Мексику. Так с железякой в волосах и уехали домой в Штаты... Журналист Сергей Осипов замечает: «И после этого они не могут понять, почему в Латинской Америке так не любят «гринго».

Как отмечает в «МК» журналистка М. Носкович, еще одна проблема: топорность, с которой у нас любят смастерить рекламу с «реальными звездами». Вот в рекламном ролике стирального порошка показали нашу звезду — Аркадия Укупника, да еще вместе с женой. Она говорит: «Мой муж Аркаша очень своеобразный человек, и гости у него такие же. После такой вечеринки на скатерти остаются высокохудожественные пятна». Непонятно, как своеобразие Укупника и его гостей отражается на скатертях и чем они так. сильно отличаются с точки зрения пятен на скатерти от простых людей, падающих лицом в салаты? Конечно, любители Укупника будут покупать этот порошок, но все остальные — а их большинство — скорее всего из протеста брать его не будут.

Еще один косметический гигант в своих рекламных кампаниях в России, как правило, отдает предпочтение местным знаменитостям. Так, в рекламных роликах шампуня против перхоти снимались Тамара Гвердцители, Дмитрий Маликов и Кристиан Рей (все они обладают роскошными шевелюрами). Но вообще подобный бизнес идет с большим скрипом. Специалисты считают, что, в отличие от Запада, в России настоящих звезд, т.е. людей, которые были бы всенародно обожаемы, — в сущности нет. Отношение к известным людям делится в нашем обществе почти пополам: одни их любят, другие — ненавидят. Если на Западе действительно существует культ звезд, превратившийся в индустрию: люди восхищаются своими кумирами, стараются быть на них похожими и, соответственно, покупают вещи, которые те носят (рекламируют), то в России же участие в рекламе людей, до