Императорский вальс

Звезды исчезли, и снова можно было видеть оркестр и дирижера, по‑прежнему стоящего спиной к залу. Наконец он, очевидно, придя в себя, повернулся к залу, принялся слегка раскланиваться. Кто‑то зааплодировал, но эти одинокие аплодисменты испуганно умолкли: перед залом стоял абсолютно седой старик со множеством морщин на лице и шее. Он неловко кланялся в абсолютной тишине. Ему поднесли букет цветов, который тут же увял в морщинистых руках дирижера.

В зал вбежал разгоряченный Келлер:

– Что это было? Кто это может объяснить? Это невозможно пережить и передать! Какая радость! Какая жуть! Ради достижения такого состояния люди годами постятся, уходят на десятилетия в горы, в пещеры, терпят издевательства своих знакомых. А нам? Все это вдруг даром! Даром?

– Даром? – переспросили из зала.

– Что вы так смотрите на меня? Да, я безумен! Безумен! Чтобы не пачкать себя грязью, хочу жить только на небесах! Почему вы молчите? Нам приоткрылась тайна небесных сфер. Мы услышали музыку звезд. Давайте хоть поаплодируем! – И Келлер принялся неистово бить в ладоши.

Вскоре зал бушевал от восторга. Долго продолжались овации. Наконец церемониймейстер объявил, что сейчас состоится положение партитур на вечное хранение в витрину. Все поднялись, и вдруг в зале появился Первый скрипач оркестра.

– Господа! – широко улыбался он, – Позвольте, я вам все же сыграю каденцию Яши Хейфеца! У него изумительные каденции к скрипичному концерту Мендельсона! Куда же вы? Вы не пожалеете, я это сделаю со всем обаятельным бесстыдством своего небольшого таланта!

Инцидент замяли. Церемония положения партитур сопровождалась приличествующими случаю речами. Выступила даже староста Капеллы непорочных девиц. Рядом с партитурами была выведена известная фраза Гиппократа: «Ars longa vita brevis est» – «Жизнь коротка, искусство бесконечно». Тут же выстроилась небольшая очередь. Люди проходили мимо витрины тихо, степенно. Избранным представляли переплетчика – замечательного мастера своего дела. Келлер и тут продолжал философствовать:

– Жизнь духа не имеет возраста. Сколько лет Гиппократу или Гомеру? Две тысячи? Три? Ничего подобного! Им столько лет, сколько вам, когда вы ими увлеклись. Да! Да!

Но его философия пропала втуне. Все торопились на прием. Он был организован в огромном банкетном зале. Присутствовало около трехсот человек. Столы стояли у стен и сервированы были отменно. Мэр и тут оказался на высоте – широко расправил крылья своей благотворительности. Он велел своему снабженцу, которого в шутку называл обер‑гофмаршалом, не скупиться в средствах. Правило Мэра – не жалеть денег на еду и выпивку. Прием должен запомниться всем. И надолго.

В центре столов стояли вазы с фруктами, ближе к краю – холодные и горячие закуски на блюдах, напитки. Бокалы для шампанского, фужеры для пива, виски, джина, соков; рюмки, рюмочки, сто‑поч‑ки… А закуски! Канапе с зернистой икрой, с огурцом. С сыром, нет, с сырами: рокфор, камамбер, пармезан, швейцарский – из четырех разных кантонов, залетный грузинский сулугуни, взбодренный соусом тартар, сыр с беконом, с грибами, с крилем и морской капустой. Жареная форель с кусочками манго. Тарталетки с крабами, паштетом из гусиной печени, ветчиной. Королевская шарлотка из омаров и особое нетающее мороженое под соусом шантийи. Язык заливной, копченые сосиски, перепела, каплуны, зеленый горошек, спаржа… Нет!

Нет сил описывать такой стол. О крепких напитках вообще говорить не хочется, ибо одно упоминание о них вызывает у автора желание отложить рукопись и отправиться на поиски чего‑нибудь горячительного, исключая, разумеется, одеколон, лосьон и гуталиновый крем «Кавказ». У автора давно уже созрела мечта – дописав роман, тихо спиться на окраине небольшого русского города вроде Арзамаса или Растяпино, ныне Дзержинск Нижегородской губернии. Да много ли нам надо, незаметным русским литераторам? Написать более‑менее приличную книгу и тихо скоротать остаток дней своих в покое и относительном уюте. И чует сердце, что придется утешать свое самолюбие под родной полтавской грушей, где и пишутся эти строки… Но прежде – дописать роман. Бодрись, читатель, дело идет к развязке!

Сколько раз в моих любимых книгах развязка наступала на банкете, бале, ужине: «Мертвые души», «Ревизор», «Мастер…» А романы Достоевского! Нет, решительно, русским авторам удобнее всего «кончать дело» таким образом. Что ж, в жизни тоже часто так бывает. А искусство, как выражался Николай Васильевич, прежде всего примирение с жизнью, а потом уж ее отражение. Да‑с…

Итак, публики на приеме было много. Город, как вы помните, был известен стабильностью своих привязанностей. Здесь были все свои популярные люди – те самые, что собрались на эстраде в начале нашей истории: веселая вдова, врач‑натуропат, раввин и директор банка. Конечно, произносились речи – недлинные и неумные. Все отмечали небывалый успех концерта. Зазвучали первые тосты.

Всем хотелось после концерта снять напряжение. Напитков было много, и гости не стеснялись в выборе. Кураноскэ пил водку сакэ, разбавляя ее кипятком, и как бы не очень интересовался происходящим. На янтарной грозди винограда он внимательнейшим образом разглядывал божью коровку. Любознательный Келлер все никак не мог успокоиться:

– Да, но благодаря кому такой успех, господа? Не вижу среди нас господина Режиссера. Неужели его забыли пригласить? Ай‑яй‑яй!

– Господин Режиссер! Господин Режиссер! Пожалуйте к нам!

– Тост за господина Режиссера!

– Здоровье господина Режиссера!

– Я счастлив, я безмерно счастлив, – Келлер жарко жал режиссерскую руку, – Странно, что до сих пор в большом музыкально‑театральном мире вы мало известны.

– Абсолютно неизвестен, – мягко улыбнулся Режиссер.

– Почему же? Вам необходимо делать имя! Впрочем, я не верю. Здесь что‑то не так.

В разговор вмешался Мэр:

– История знает массу примеров, когда великие люди не были признаны при жизни. Пожалуйста – Шуберт. Но теперь мы пойдем навстречу. Режиссер делает имя городу, город – Режиссеру! За удачу! За триумф!

В это время появился дирижер. Его вели под руки два музыканта. Только сейчас можно было как следует рассмотреть его. Весь он был неприятно бел, словно вываренное больничное белье. Лицо, руки, шея – все превратилось в морщинистые руины. Волосы совершенно седы, а взгляд – как у разбуженного среди ночи ребенка. Только хорошо знавшие его люди могли с трудом признать в этом впавшем в маразм старике вчерашнего энергичного маэстро. Он кланялся, расслабленно пожимал руки и всех приветствовал нелепой фразой:

– Покорно вам признателен…

Директор поднес дирижеру бокал крюшона:

– Мы тут пьем за здоровье нашего гостя – господина Режиссера.

Все ждали, что дирижер что‑то скажет. Мэр даже поторопил его: «Неужели вам нечего сказать? Или пожелать господину Режиссеру?»

– Как же, как же… – Дирижер пошамкал губами: – Он… и мы… достигли в этом концерте совершенства. Тайна небесных сфер… Но только… Тоска… Почему такая тоска? – Дирижер неуверенно приложил слабую руку к груди, – А пожелать? – продолжал он, блуждая взглядом по сторонам, – Пожелать вам хочу лишь одного… как, впрочем, и себе… Скорейшей могилы, – И, подумав, дирижер вдруг нежно, будто обращаясь к невидимой возлюбленной, добавил: – Замечательно… Могилы прохладной, слегка влажной и обязательно глубокой. Во‑от…

– Уводите, – сделал Мэр еле заметный знак, и музыканты под руки увели дирижера прочь.

– Господа, да он не в своем уме, – Келлер рассыпался в извинениях перед Режиссером. – Беднягу убила музыка… Это бывает. История знает такие примеры. В 1762 году произошел подобный случай с графом Альберти…

– Не стоит обращать на беднягу внимание, – поддержал Мэр, – Оркестр! Прошу что‑нибудь веселое, но возвышенное! Штраус! «Императорский вальс»!

Грянул вальс. Постепенно нашлись и желающие танцевать. С каждым тактом их становилось все больше.

Матвей стоял в стороне у стола. В такт музыке он наливал себе маленькую рюмочку чего‑нибудь покрепче и, чокаясь с бутылкой, спрашивал:

– Летим?

– Лети‑им! – отвечал он сам себе голосом товарища Зубова и переходил к следующей бутылке. Уверенный в скором отбытии, он расслабился и разрешил себе перепробовать все напитки.

К нему подошла Клара с подругой Гретой, которую и представила Матвею как большую любительницу балета. Грета давно уже мечтает побывать в Москве и посмотреть балет Большого театра.

– Только, говорят, зимой к вам нужно ехать в двух шубах?

– У меня нет ни одной, – поднял Матвей очередную рюмочку, – И живой. Я, дамочка, родился в снегу.

Грета зааплодировала удачной шутке.

– Господин Матвей, а какие произведения самые популярные у вас на родине?

– За симфонии не скажу, – Матвей галантно подал дамам бокалы и налил себе очередную рюмочку с чем‑то чрезвычайно зеленым.

– А из песен‑танцев? Казачок?

– «Очи черные» – сто лет уж поют и пляшут.

– Это как в ресторане?

Матвей обидчиво принялся объяснять, что в этой жемчужине есть все: нежность, страсть, отчаяние – так занесет в выси поднебесные, что не скоро вернешься. Не хуже Девятой бетховенской!

– Так покажите же нам! – Грета зарделась от волнения.

Матвей смутился, но та настаивала. Вокруг собралась небольшая толпа, все наперебой упрашивали Матвея. Из круга выдвинулся Режиссер:

– Дамам отказывать неловко. Нехорошо, – Повернувшись к оркестру, он махнул рукой. Оркестр дал мощное вступление. Матвей поплевал зачем‑то на ладони и с оттяжкой стал печатать по идеальному паркету мощное вступление: «Оч‑чи страс‑с‑стные и пр‑рекр‑р‑р‑асные!» Сделав проходку, он уже начал дробить, закидывая голову и приглашая в круг желающих. Оркестр набирал темп. Грета вышла в круг первая, темп все нарастал – и вскоре в круге оказалось уже человек пятнадцать. Европейцы прыгали и размахивали руками кто во что горазд, а Матвей в центре круга выбивал дробь в своем вышитом расписном костюме, в такт оркестру выкрикивая‑подпевая:

Ох, недаром вы! Глубины темней!

Вижу траур в вас! По душе моей!

Вижу пламя в вас я победное!

Сожжено на нем сердце бедное!

Эх‑ма!

Азарт танцоров передавался все дальше в публику – и все больше народу было захвачено забубенной цыганочкой: неумело, но азартно поводили плечами, приседали, били себя ладонями по воображаемым голенищам и выкрикивали: «Оч‑чи ч‑чер‑р‑рные!»

Когда грохнул последний аккорд, Матвей успел поднять Грету на руки и та выкрикнула на сильной доле: «Гей! Тоска блядская!»

Восторгу в банкетном зале не было предела. Матвей после объятий хряпнул полфужера водяры и долго не мог отдышаться.

Подошел Режиссер:

– Поразительный вы танцор.

– Спасибо, – светился Матвей, – В молодости в Москве я выделялся в танцах сольного характера.

– Веселый город Москва, – кивал Режиссер, – Один из любимых моих городов. Прелюбопытные новости приходят оттуда. Говорят, собираются восстанавливать Храм Христа Спасителя?

– Да, – соглашался Матвей, – Как у нас говорят: «Процесс пошел».

– В таком случае ожидаются грандиозные представления.

– Театральные?

– Не только. Я ведь Режиссер в основном массовых зрелищ. Здесь, на Западе, мне уже неинтересно работать. Карнавалы, маскарады и прочая дребедень – все это ненатурально. Пресно. Да и материал человеческий разнежен и податлив. Этот город немного особняком стоит, но размах здесь не тот. А русский человек пока интересен. Люблю, когда он спросонья или лучше – с похмелья. Мрачен, угрюм, немногословен. Молчит неделями, годами, десятилетиями. Но теперь, похоже, просыпается. Любопытен славянин разбуженный. А если он и голодный, и злой? Тут возможны такие фейерверки…

– Вот именно фейерверки! – взял Режиссера под локоть Мэр, – И не надо о трагичном.

– В самом деле, пусть лучше господин директор представит нам тех двух почтенных господ, – Режиссер указал в сторону Маршей.

Ткаллер замешкался.

– В самом деле… Почтенные гости нашего фестиваля… Прошу любить и жаловать…

– Хотелось бы узнать имена, – настаивал Режиссер.

– Господа предпочитают соблюсти карнавальное инкогнито, – нашлась Клара.

– Во‑от как? – благодушно улыбнулся Режиссер, – Чем‑то они в этом похожи на меня… Хе‑хе‑хе…

– Совершенно не похожи! – вспыхнул Свадебный, – Есть у нас имена. Извольте. Я – Свадебный марш Феликса Мендельсона‑Бартольди из сюиты «Сон в летнюю ночь».

– А я – Траурный марш Фридерика Шопена из сонаты си‑бемоль минор, – с достоинством добавил его сосед, – А вы по‑прежнему не хотите себя назвать?

– Ну, на фоне таких знаменитостей мне просто неловко называться. Мое имя никому ничего не скажет. К тому же, как ни странно, у меня много имен, поэтому нет надобности мне их называть, а вам запоминать. А вот вас я знаю довольно давно. В первый раз мы встретились в тысяча восемьсот пятьдесят первом году на торжествах у господина Айзенберга. Уникальный господин! Он умудрился в один день получить звание магистра, тетушкино наследство, отметить свои именины, жениться и покончить с собой.

– Как покончить? Почему? – воскликнули гости.

– От счастья! По крайней мере, в предсмертной записке он написал, что такого счастливого дня в его жизни наверняка больше не будет. Поэтому он решился уйти. Господа Марши, вы его помните, надеюсь?

– Разумеется, – согласился Свадебный, – Мы всех помним.

– Только фамилия его была не Айзенберг, а Гольденберг, – поправил Траурный, – Мы там работали. А вы что делали?

– Тоже работал, – насупился обиженный поправкой Режиссер, – Любая жизнь, и особенно смерть, нуждаются в режиссуре. А я специализируюсь на кульминационных моментах. Впрочем, не без предварительной подготовки…

– У вас и ассистенты есть? – вывернулся из толпы любознательный Келлер.

– А как же! Непременно ассистенты! Вот и сейчас, – Режиссер широко повел рукой, – полный зал ассистентов!

Публика воспринимала этот диалог как очередную карнавальную мистерию и уже готова была аплодировать.

«Я с каждым попрощаюсь отдельно!»

Свадебный решил отвлечься от всего. Пригласил старосту Капеллы непорочных девиц, и они закружились посреди банкетного зала. Танцором Свадебный марш был прирожденным. Замечательным. Староста в молодости тоже блистала грацией, поэтому они своим примером заразили остальных: вскоре кружились уже и полковник, и Мэр – оба с женами, Келлер с бокалом, Матвей с двумя бокалами, непорочные девицы, бурундиец, торговец ликерами…

Траурный стоял в стороне. Его заметила Веселая вдова. Она тащила его в толпу танцующих буквально за руку:

– Неприлично отказывать красивой женщине! – Красивая женщина была заметно подвыпивши.

Траурный отказывался наотрез, говорил, что он не танцевал ни разу в своей жизни, что и танцы ему отвратительны, и танцующие…

– Тогда я вас угощу! – Веселая вдова ухватила со стола вазочку с мороженым и поднесла ее Траурному с преувеличенной любезностью пьянчужки. Марш отказывался, как мог, отступал назад. Кто‑то задел Вдову – она опрокинула вазочку, мороженое упало на пол, Траурный поскользнулся и упал едва ли не посреди зала. Увлекшиеся вальсом пары не сразу заметили лежащего, и ему здорово досталось каблуками по плечам и спине.

Парик Траурного слетел и валялся за полметра от него. Бильярдный череп оголился, публику это очень развеселило.

– Смейтесь, смейтесь, – не поднимаясь с паркета, сидя говорил Траурный.

– Не надо отказывать дамам, – все так же хохоча поучали упавшего. Кто‑то все‑таки сжалился, подал руку неуклюжему кавалеру, но парик не вернули – он пошел гулять по рукам, словно потешная эстафета.

– Смеетесь? Странно. Надо мной не смеялся еще никто и никогда. Зачем меня сюда вытащили? Зачем? – спросил Траурный и подошел вплотную к Режиссеру, – Ваши проделки? Скорее всего.

– Без оскорблений, – попытался проявить дипломатию Мэр, – Это карнавал. Не забывайтесь!

– Ах, вот как? Я оскорбил господина Режиссера! А вы предложите ему стать Почетным гостем или даже жителем города! Вот уж впору и мне посмеяться. Я восхищен и талантом господина Режиссера, и проницательностью господина Мэра, а также его единоутробников.

– Вы слышали, что он себе позволяет? Он просто сумасшедший! Уже то, что он называет себя Траурным маршем, выдает в нем пациента Бедлама!

– Да что на него смотреть! Вытолкать – и все тут!

– Свадебный оставить, а Траурный вытолкать! – Несколько отчаянных гостей направились к Траурному маршу.

– Стоять! – скомандовал Траурный. Взгляд его был пронзителен, словно лазерный луч. Все застыли на месте, почувствовав силу приказа и даже угрозу. Марш подошел к Режиссеру насколько мог близко, – Мне ваши режиссерские проделки надоели. Вы ведете себя совершенно недопустимо. Я вас вызываю на дуэль.

– Меня?

– Именно.

– Ну, теперь и моя очередь смеяться, – заявил Режиссер, – Когда же вы собираетесь со мной поквитаться? И где?

– Здесь и сейчас.

– Какой вид дуэли вас устроит? Пистолеты? Шпаги? Рукопашный бой?

– Только пистолеты, – твердо отвечал Траурный, и череп его фосфорически засветился.

Это восхитило Режиссера.

– Какой изумительной формы череп! Лучшие краниологические музеи мира будут бороться за такой экспонат. Отлично! Будем стреляться.

Попытки примирить соперников были безуспешны. Послали в Исторический музей за дуэльными пистолетами системы Кюхенрейтера. Свадебный предложил Траурному стреляться вместо него:

– Я, очевидно, хороший стрелок, потому что все женихи отчаянные бретеры! Ну, в крайнем случае, возьмите меня в секунданты!

У Режиссера секундантом вызвался быть любознательный Келлер.

Принесли пистолеты. Дуэлянты разошлись в разные концы помещения. Гости выстроились по краям у стен. Банкетный зал стал просто огромным. Тишина, по контрасту с только что звучавшей музыкой, казалась просто разительной. Траурный был зловеще‑серьезен. Режиссер все так же беззаботно посмеивался:

– Как бы там ни было, но я остаюсь прежде всего Режиссером. И мне тяжело переносить эту бездарную тишину. На карнавале во всем должен быть элемент творчества, фантазии – даже в дуэли. Особенно в дуэли!

– Я не знаю, что вы имеете в виду, – сухо сказал Свадебный, – но как секундант я протестую. Давайте развлечений искать в другое время.

– А я не против, – неожиданно согласился Траурный, – Только давайте не затягивать переговоров.

– Благодарю. Итак. Если мой досточтимый соперник не возражает, мы подберем свет. К дуэли подойдет холодный, голубоватый, с оттенком айсберга. Вот так. Спасибо. А музыка, наоборот, должна быть торжественной, я бы сказал, суровой.

– «Траурный» Шопена? – выкрикнули в толпе.

– Возражаю, – возразил секундант Свадебный.

– Я тоже, – согласился Режиссер, – Здесь нужно что‑то помощнее. Сперва «Гибель богов» Рихарда Вагнера, затем полечку «Трик‑трак».

– Подходит.

– И третье условие, – продолжил Режиссер, – Стреляться до тех пор, пока кто‑то из нас не рухнет.

– Согласен, – сухо отвечал Траурный.

– Тогда проверим пистолеты.

Режиссер вскинул пистолет, почти не целясь, нажал курок. Лампочка, висящая над входом, рассыпалась вдребезги.

– Браво! Браво! – послышалось в толпе.

Марш поднял свой пистолет и, не оборачиваясь, не глядя, пальнул в лампу над противоположным входом. Эффект тот же. Однако «Браво!» кричал лишь Свадебный. Режиссер поощрительно похлопал в ладоши:

– О‑о! Я лишний раз убедился, что у меня очень достойный соперник. Вот пища для журналистов! Известный на весь мир Марш – и какой‑то режиссеришка, жалкий выскочка и позер.

Журналистов и впрямь собралось достаточно. Сверкали фотовспышки. Ближе всех к центру событий располагался Крайтон, то и дело бросавший загадочные распоряжения кому‑то из коллег.

Почему‑то многие в зале стояли теперь парами: Мэр с супругой, Ткаллер и Клара, Матвей с прибившимся к нему бурундийцем. Секунданты, стоявшие тоже парой, обменялись последними репликами и разошлись.

Соперники стояли друг против друга, опустив пистолеты. Голубоватый потусторонний свет делал их лица мертвенными. «Музыку!» – скомандовал Келлер. Полилась нежная грустная мелодия. По счету Келлера дуэлянты начали медленно сходиться. Зал замер в ожидании – никто не пил, не жевал, не переговаривался. Дойдя до намеченной черты, соперники остановились. Медленно, на вытянутой руке, подняли пистолеты. Никто не хотел стрелять первым. Выжидание было изнурительным. Наконец курки были спущены одновременно – раздался выстрел, как бы один мощный диссонирующий аккорд. Соперники не шелохнулись. Прозвучал второй одновременный выстрел, затем третий – невредимы! С такого близкого расстояния невозможно было промахнуться, особенно тем, кто с такой легкостью крошил лампочки.

– Да они нас разыгрывают, – вырвалось у кого‑то из наблюдавших.

– А может, они… бессмертны? Оба божественны? – предположил кто‑то шепотом, но этот шепот был услышан.

– Быть не может! – выкрикнул Траурный и выстрелил.

Режиссер пошатнулся, попятился и, сделав несколько судорожных шагов назад, рухнул на пол. Он лежал раскинув руки и закатив глаза. Струйка крови текла у него из уголка рта. Все стояли в полнейшем оцепенении. Музыка захлебнулась. Музыканты, оставив свои пульты, глазели с балконов. Никто не решался подойти к Режиссеру.

– Доктор! Есть здесь доктор? – метался Келлер.

Наконец врач‑натуропат сделал несколько робких шагов, поднял веко, посмотрел в стеклянные режиссерские глаза, подержал запястье, как бы щупая пульс, вытер свои руки белоснежным платком и после некоторого молчания объявил негромко:

– Он мертв.

– Как? Мертв?.. Может быть, искусственное дыхание? Переливание крови?

– Странный случай, – пожал плечами врач, – Он совершенно остывший. Мало того. Просто ледяной.

– Убили! – горестно запричитал Келлер, – Сперва Почетным гостем избрали, а через час убили! На глазах у всех, то есть со всеобщего согласия, если не сказать – одобрения.

Осторожный Мэр высказал сомнение, не поспешным ли было решение об избрании покойного Почетным гостем города? Что‑то в нем было все‑таки сомнительное, провокационное… Неясное, одним словом.

– А с господином убийцей все ясно? – подскочил Келлер, – И это говорит Мэр? Первое лицо города!

Теперь всеобщее внимание было обращено на Траурный марш. Рядом с ним стоял самоотверженный Свадебный. Он просил не называть его коллегу убийцей, ибо он выиграл поединок в равной честной борьбе. И не толпе непросвещенной судить о нем! Он был оскорблен! Он защищал свою честь и достоинство!

Толпа чрезвычайно обиделась на то, что ее назвали непросвещенной. Здесь! В этом зале! Истинных ценителей! Послышались крики: «Долой! Что они себе позволяют?!» Стали требовать немедленного ареста преступников. Полковник, не зная, на что решиться, подошел к Мэру за советом.

– Полковник, ваша жизнь прошла в фантазиях. Какие преступники?

– А ваша, господин Мэр, в страхе и заблуждениях, – парировал полковник, оглядываясь в поисках сержанта Вилли. Какой‑то смельчак из публики подскочил к Мэру и маленьким ножичком срезал ему полгалстука.

Толпа, уже скандируя, требовала изгнать убийцу из «Элизиума» и из города: «Вон! Вон!»

Полковник подошел к Траурному и довольно грубо потребовал сдать исторический дуэльный пистолет. Марш резко обернулся к вопящим:

– Вы мне тоже надоели! Я ухожу! Но ухожу, не прощаясь, ибо знаю, что с каждым из вас попрощаюсь отдельно.

Вид его был настолько страшен, что кто‑то из первого ряда вдруг упал на колени.

– Оставьте это для новых режиссерских фантасмагорий! Вы придете ко мне. И не на коленях. А лежа! Помните: с каждым отдельно!

Траурный вдруг вытянул, словно тот был резиновый, ствол у пистолета, закрутил его винтом и протянул его полковнику с церемонной фразой: «Прошу принять на память». После этих слов оба Марша удалились.