Горячий танец

Ткаллер выбежал на площадь. Она продолжала жить своей особой жизнью – где‑то еще танцевали, негромко спорили и даже пели. Однако веселье казалось Ткаллеру натужным, неестественным. Во всем чувствовалось неблагополучие. Ткаллер не мог понять, кто изменился – он или город. В лицах горожан директор пытался отыскать отзвуки недавно исполненных симфоний – и не находил. Взгляды были пустыми, равнодушными, затаившими страх. Да, страх! Как будто именно он теперь правил Городом вечного спокойствия. Ткаллер остановился возле зеркальной витрины, посмотрел внимательно – и его глаза были чужими. И в них на дне таился все тот же страх…

– Да нет, я, очевидно, болен, – Ткаллер продолжал бродить по площади. Никто его, казалось, не замечал и не останавливал.

Вдруг площадь мигом всколыхнулась, по ней пронеслась мощная волна человеческих голосов. Из главного входа «Элизиума» выбегали возбужденные люди с трубами, барабанами и трещотками, они образовывали круги – и Ткаллеру вдруг вспомнилось из детства: такие круги на грибных полянах называли «ведьмиными». Мэра заарканили и затащили в вихрь пляски. Он как мог вырывался, но не тут‑то было.

– Что же это творится? Я боюсь! – визжал Мэр. Вскоре вся площадь прыгала, шумела, визжала. На Ткаллера накатило привычное чувство отвращения.

И тут прямо перед глазами вырос Режиссер.

– Господин директор! – радостно воскликнул он, – А я вас снова ищу. Зал веселится, а директор неожиданно исчез! Пришлось веселье перенести на площадь. Тут, знаете ли, размах побольше. А чего вы такой угрюмый? Надоели вам наши скачки? Прогуляемся, не упрямьтесь. Люблю наблюдать за людьми в минуты праздников.

Они шли рядом. Вокруг танцевали, кричали, свистели. Заметно было, что многие подбегали с желанием как‑то польстить Режиссеру, сделать комплимент, оказать услугу – только бы заметил, похвалил, может быть, запомнил. Режиссер был доволен – едва ли не по‑отечески кого‑то трепал за ушко или гладил по голове. Ткаллер же абсолютно отчетливо чувствовал во всем этом фальшь и угрозу. Вроде бы внешне – карнавал, а по сути – заупокойная месса. Тут и там загорались зловещие костры. Рядом с ними вспыхивали споры, затевались шумные и отнюдь не шутливые перепалки.

Гендель Второй, пеликан и Карлик как обычно были окружены толпой. Гендель публично сжигал свое банджо, Карлик восторженно визжал при этом и прыгал во фраке вокруг огня.

– Все! Пора уматывать из этого городишка! – кричал публике Пауль Гендель, – Меня ждут великие дела!

– А где ты найдешь зал с пятью органами? – подначивал Карлик.

– Белый свет – лучший концертный зал! А дыхание ветров – лучший орган. Хочу ночевать в чистом поле и давать концерты за бобовую похлебку!

– Пауль! – взмолился Карлик, – Мне осточертели бобовые и чечевичные похлебки! Ты безумец!

– Чтобы родить что‑то новое в искусстве, нужно заглянуть в безумие! – Гендель нежно прижал к себе своего друга, – Карл, пеликан, за мной!

– Но мне нужно вернуть фрак в контору проката!

– За мной!

Мария прощалась с художником:

– Признайся, ты ведь встречал его, Анатоля? Ведь ты нарисовал его таким похожим…

– Все мы похожи… – согласился художник, – На эту тему расскажу тебе притчу: художнику заказали написать Христа для частной часовни. Долго он искал натурщика с выразительным лицом. Наконец нашел. Работа ладилась, только с каждым сеансом лицо натурщика казалось все более знакомым. «Ну где же я вас мог видеть?» – «Как? Неужели не помните? – усмехается тот, – Вы же четыре года назад писали с меня Иуду».

– Нет! – Мария закрыла лицо руками, – Неправда! Сам выдумал, злодей!

– Это хорошо, что не поверила… Хорошо…

Художник нахлобучил Марии на голову свою черную шляпу и растворился в толпе.

А к Режиссеру все подбегали какие‑то вертлявые услужливые типы, выражая желание исполнить малейшее приказание. Один из таких вынырнул чуть ли не из‑под земли:

– Не пора начинать Горячий танец?

– Нет. Я распоряжусь, – был ответ.

Ткаллер молчал, хмурился. Наконец Режиссер не выдержал:

– Господин директор! Отчего вы так сердиты? Или праздник вам не в радость?

– А почему вам непременно хочется, чтобы всем было весело?

– Как же. Я режиссер‑профессионал. Пора о карьере подумать. Хотя раньше я специализировался на свадьбах и похоронах.

– А теперь решили поменять направление? И поквитаться с Траурным маршем?

– Пусть вас не тревожат эти старые счеты. Видите, я искренен с вами. Кстати, господин Ткаллер, вы заметили, что я отношусь к вам хорошо?

– Благодарю, – кивнул директор, – Но за дружбу нужно платить.

– Разве? А я вам дружбы и не предлагал. Скорее – сотрудничество. Я и не умею дружить. Режиссеры – плохие друзья. А что касается платы… Вы мне уже заплатили. Даже значительно больше, чем ожидалось. Так что я теперь обязан всячески вас обхаживать, лелеять. Ну‑ну, не дуйтесь.

И, глянув из своих огромных впадин, Режиссер добавил:

– Мы хорошо поработали, господин директор. Я вами доволен.

У Ткаллера не было сил даже отстраниться. В голове загудело. Он остановился. Перед глазами замелькали прозрачные мушки, поплыли круги. Он прислонился к фонарному столбу.

– Что с вами? Нехорошо? – По знаку Режиссера один из юрких ассистентов подал Ткаллеру стакан, – Выпейте.

– Вы говорили, что искренни со мной, – Директор отстранил стакан, – Тогда позвольте всего один вопрос: кто вы? Только не говорите опять о массовых зрелищах, о режиссуре…. По сути – кто вы?

– Э‑э‑э… таких вопросов задавать бы не следовало. Я вам одно только скажу: советую со мной ладить.

Ткаллер не выдержал полного свинцовой иронии взгляда, отвернулся и пробормотал сквозь зубы:

– Я вам всего этого не прощу.

– Скажите уж прямо, голубчик, отомстить хотите! Сил не хватит! Заметьте, весь город уже со мной! Кстати, сам я никому не мщу. И даже не наказываю. Наказывает Другой. Я только надеюсь, что, может быть, мои ассистенты найдут себе другое поле деятельности и тогда я смогу уйти на покой. А пока, смею заверить, вы мне проиграете.

– Посмотрим.

Возле них снова оказался какой‑то вертлявый приказчик:

– Не пора ли начинать Горячий танец?

На этот раз Режиссер кивнул. Тут же поднесли незажженный факел. Режиссер передал его Ткаллеру:

– Что ж, начнем.

Директор, не понимая, механически взял протянутый предмет. Вокруг него стояли люди – тоже с незажженными факелами в руках. Все в каком‑то оцепенении смотрели на Ткаллера. Наконец Режиссер подал знак – и факел Ткаллера вспыхнул.

Тут же со всех сторон зазвучала музыка. К Ткаллеру один за другим подходили люди, поджигали свои факелы от его, горящего удивительно ровным огнем, передавали по цепочке дальше – и вскоре уже вся площадь была освещена факельным огнем. Били барабаны, гудели геликоны, повизгивали флейты.

Начался Горячий танец! В центре его был Огонь! Собственно, этот танец сам был – Огонь. Огонь, рассыпающийся на отдельные человеческие искры; Огонь, собирающийся в цепочки; Огонь, поющий и водящий хороводы. В один из таких хороводов попытались затащить и Ткаллера. Волей‑неволей он двигался в обезумевшей цепочке, пока не вырвался из нее как раз возле памятника Гансу. Факельщики прыгали вокруг трубочиста с особым усердием, по бронзовому лицу его пробегали отблески огня.

– Забавный малый этот Ганс. – Режиссер вновь оказался тут как тут. – За что ему только памятник поставили? Пьянчужка, хвастун, вдобавок толстушек рыночных любил потискать. Черта он, видите ли, прогнал!.. Да он с ним сдружился. Не верите? – В глазах Режиссера заметалось пламя. – Эй, Ганс, Йошка, слезайте, кости разомните. Повеселитесь немного!

Позеленевший бронзовый истукан медленно и как бы нехотя слез с невысокого пьедестала и отставил в сторону лестницу, с которой тут же спрыгнул маленький чертенок Йошка. Трубочист потихоньку разминал свои бронзовые телеса. Йошка же скакал так, что бубенчик на его шее заливался прямо‑таки истерическим хохотом.

– Ох, Йошка, – застонал Ганс, – Рука занемела тебя за хвост держать. Какое наказание!

– Гансик, думаешь, мне на лестнице болтаться сладко? И в жару, и в зной. Такая наша доля – забронзовевшая.

– Ладно, сбегай‑ка за пивом.

Йошка мигом очутился у пивной палатки, выхватил из рук перепуганного бюргера кружку с пивом. Отпил на четверть, остальное принес Гансу.

– Лакай, Гансик. Видишь, какой я заботливый. Давай пощекочу!

– Надоел ты мне, и проделки твои лукавые надоели. Зачем я с тобой только связался!

– А слава какая, Гансик! Грандиозная! Она просто так не дается. А вот поймай за хвостик. Попробуй. Накось, выкуси‑и…

«Нет, я окончательно свихнулся!» – подумал Ткаллер, наблюдая за всем этим.

– Что происходит, господин директор? – потянул его за рукав фармацевт Ван Донген, – Я был вынужден уехать на ежегодную аптечную ярмарку и неописуемо сожалел, что не смогу увидеть наш грандиозный фестиваль. Вот вернулся – и что же? Я не узнаю город! Карнавал карнавалом, но тут прямо бесы разыгрались!

Фармацевт отскочил в сторону от пляшущего чертенка. Разошедшаяся же толпа вообще не обращала на гарцующую бронзу никакого внимания.

– Давайте‑ка большой круг вокруг зала! Огня! Побольше огня! – распорядился Режиссер, и его привычно послушались.

Лишь Мэр с обезумевшим взглядом и отрезанным галстуком метался между факельщиками и умолял:

– Господа, одумайтесь! Довольно! Карнавал закончен… Не надо огня!..

На него надели старинную пожарную каску с петушиным гребнем. Мэр не заметил этого. Не понимая, отчего над ним смеются, он отчаянно махнул рукой, доковылял до своей ратуши, сел на ступеньки и зарыдал… Зарыдал, как внезапно состарившийся ребенок, как король Лир – безутешно и горько.

Но этих рыданий никто не слышал и не замечал. Не было рядом ни помощников, ни детей, ни внуков.

«Обнимитесь, миллионы!»

Ткаллер шел по слабо освещенной улице в сторону своего дома, шел он быстро и по сторонам не смотрел. Пройдя полпути, услышал позади себя шаги. «Режиссер или Клара?» – подумал Ткаллер, но оборачиваться не стал. Прибавил шагу. Преследователь тоже. Ткаллер резко свернул за угол и затаился. Преследователь (им оказался высокий мужчина) остановился, оглядываясь.

– Я здесь, не беспокойтесь, – Неожиданно для себя Ткаллер вышел из своего укрытия.

– Я действительно встревожился. Думал, что потеряю вас.

Человека этого Ткаллер не знал, и лицо его ему не понравилось.

Взгляд его даже при слабом свете казался мутным и выражал великую скорбь. Взлохмаченная борода, какой‑то знак на груди. Одежда была не по сезону теплой – не то накидка, не то плащ‑пелерина с широченными рукавами. Ткаллер от этой встречи не мог ждать ничего хорошего, человек вел себя крайне неуверенно, смущенно, как бы чувствуя свою вину. Он постоянно теребил свою бороду.

– У меня к вам дело, – тихо проговорил он, – Я объясню, как только подойдем к вашему дому.

– Лучше сейчас.

– Нет‑нет, – качал головой таинственный незнакомец, – Вы, главное, не беспокойтесь, я не причиню вам никаких неприятностей. Мне нужен сущий пустяк. Я не буду просить у вас ни денег, ни протекции. Для вас это не составит ни малейшего труда, но для меня это важно…

И незнакомец от нетерпения стал теснить Ткаллера вперед. Он не то мерз в своей тяжелой одежде, не то был в лихорадке. Пьян он явно не был, но в глазах блуждало что‑то диковатое.

– Какой необычайный праздник получился, – заговорил спутник, – Дурачатся, танцуют… Факелов не хватило – стали рубахи с себя снимать, мочили в бензине – лишь бы горело. Странное дело, во время карнавала люди напрочь забывают о смерти. С кем ни заговоришь – посылают подальше. А куда уж дальше – я и так на кладбище живу.

– Вы что, из похоронной конторы?

– Нет, я сам по себе. С этими дельцами, наживающимися на чужом горе, ничего общего не имею.

– Так что вам от меня‑то нужно?

– Скоро скажу. Подойдем к дому и скажу.

До дома оставалось уже недалеко. Пройдя квартал, остановились у подъезда. Человек осмотрелся, не подглядывает ли кто из темных окон, достал из своей широченной хламиды фестивальный буклет и ручку. Сказал – тихо и вкрадчиво:

– Хочу иметь ваш автограф.

– Автограф? – удивился Ткаллер. Он воспринял это как насмешку. Такой тайной окружить сущий пустяк!

– Именно. Больше ничего. Простите, я вас чем‑то обидел?

– Вас Режиссер послал?

– Зачем? Я же говорил, что сам по себе.

– Я никому на фестивале автографа не давал… Назовите мне ваше имя? Кому автограф?

– Это необязательно, – уклончиво ответил человек в хламиде.

– Так вы не себе?

– Исключительно себе.

– Так почему вы не хотите назваться?

– Вам я не хочу лгать, – преданно глядя своими мутными глазами, отвечал преследователь, – Вы хорошо ко мне отнеслись. И ценность автографа значительно уменьшится с вымышленным именем. Кроме того, этот автограф будет просто бесценным – коли вы никому более не подписывали в эти дни буклетов! Я ведь хотел получить последний, потому и провожал вас до дома. А это будет еще и единственный! Колоссально!

– Тем более нужен адресат. Итак, ваше имя? – приготовился писать Ткаллер.

– Макс Киршфорн, – вкрадчиво, как бы боясь оскорбить, ответил собеседник.

– Отлично. Макс Киршфорн! – повторил Ткаллер, выбирая удобное место, чтобы размахнуться‑расчеркнуться. Но вдруг рука его застыла, даже слегка занемела, – Позвольте… так вы известный собиратель некрологов?

– Именно.

– Так что – я еще жив или мне это кажется?

Макс в отчаянии даже топнул ногой:

– Я знал. Наверняка знал, что мое имя вас смутит. Зачем вы только меня спросили?!

Ткаллер сунул в широкий карман Макса неподписанный буклет и ручку и двинулся к дверям. Макс прыжком настиг его перед дверью, упал на колени и вскинул руки – словно вороньи крылья:

– Не губите! Это же уникальная возможность – получить автограф накануне!

– Накануне чего?

Макс схватил руку Ткаллера, зачем‑то начал тянуть ее к себе. Вдруг разрыдался:

– Господин Ткаллер! К чему притворяться! Дело сделано! Жизнь ваша закончена, и ничего не изменить. Уже никто не в силе. Понимаете, никто Найдите в себе мужество сказать последнее «прощай»! Дайте же автограф! В конце концов это ваш долг!

Ткаллер вырвал руку, оттолкнул Макса, захлопнул за собой дверь и закрыл замок на два оборота. Не включая свет, быстро поднялся по темной лестнице к себе. На ступенях его вновь обдало мощной жаркой волной, он еле удержался за поручни.

У себя Ткаллер выпил холодного лимонада, сел в кресло. Во всем теле была противная слабость. Ничего не хотелось – только сидеть в кресле, ощущая чуть взмокшей ладонью запотевшую поверхность стакана. Тем не менее Ткаллер поднялся, выглянул из‑за шторы. Макс Киршфорн стоял внизу под фонарем. Где‑то далеко, в стороне площади, пылало зарево факелов.

Странно, что этот Киршфорн встретился ему именно сейчас, в эту минуту, размышлял Ткаллер. О Максе ходило много слухов и легенд. Рассказывали, что долгие годы увлечения предсмертными автографами и некрологами изощрили его наблюдательность настолько, что он по малейшим признакам угадывал: жилец – не жилец. Он стремился к человеку, над которым уже была занесена длань провидения. Таких Киршфорн любил утешать: дескать, смерть – это избавление, уют, покой, бояться ее не надо. Собеседник недоумевал, к чему все эти бредни, а через час‑другой вдруг умирал от кровоизлияния или инфаркта. Немудрено, что Макса сторонились. Он знал об этом и появлялся в людных местах только в случаях крайней необходимости.

Ткаллеру опять вспомнилось предсказание старухи: «Будешь мальчик победителем и умрешь от восторга».

– Далеко мне и до победителя, и до восторга… – утешал себя Ткаллер, снова подходя к окну. Макс, сгорбленный, долговязый, все еще покорно торчал под фонарем. «А ведь жизнь его счастлива, она наполнена особым смыслом, есть в ней свой интерес, страсть. Что нужно этому траурному чудаку? Проводить жертву в мир иной? Или через разгадку конца чужой жизни он пытается объяснить что‑то в своей?»

И опять горячая волна окатила его тело, лоб покрылся испариной… Приступ окончился ломким ознобом. Отпустило. Ткаллер пытался успокоить себя:

– Кто же это сказал вчера, что никто не уходит из жизни удовлетворенным? Люди мечутся, толкаются. Негодуют – и до конца жизни им некогда задуматься о ее сути. Как же мне суждено умереть в восторге? От какой такой радости? Зачем я все это натворил? Зачем доверился компьютеру? Теперь крах. В этом зале музыка звучать не должна. Стены и дух его уже осквернены. Ноги моей там не будет. А теперь – раздеться и постараться уснуть… И пусть этот поминальный чудак подпирает фонарь до утра. Клара говорила, что я эгоист? Вот и будем оправдывать это определение.

Ткаллер принял легкое снотворное, но спасительная дремота не овладевала им. Вдруг с улицы послышались крики, шум и даже вой сирены. Ткаллер вышел на балкон – огромное зарево полыхало за домами на площади. Какие‑то люди бегали, суетились. Что‑то кричали друг другу. Только Макс Киршфорн безучастно стоял под фонарем.

– Что там случилось? – крикнул Ткаллер.

Бегущим было не до него – никто не ответил. Почувствовав, что произошло нечто ужасное, Ткаллер оделся и выбежал на улицу.

– Макс! Что случилось? Или вы тоже не знаете?

– Знаю, – Киршфорн был на диво безучастен, – Случилось то, что и должно было случиться.

– Так говорите же!

– Да что вы так беспокоитесь? – наконец ответил собиратель некрологов, – Ваш «Элизиум» горит! Концертный зал.

Ткаллер не поверил. Он пытался остановить бегущих со стороны площади. Наконец увидел хромого инвалида, схватил его за плечо:

– Что там загорелось?

– Да не загорелось, а уже пылает!

– Что? Что пылает?

– Народ разбегается.

– Да расскажи толком!

– Что рассказывать об этих придурках! – махнул рукой инвалид, – Устроили факельное шествие для пьяных и безумных. Затеяли свистопляску возле зала, прикатили откуда‑то бочку с бензином, макали в нее факелы – вот и подожгли. Дай бог, чтобы вся площадь не сгорела! Теперь безумцы бросают факелы и разбегаются. Паника! От жара стрелки с часов отвалились – и часы бьют без стрелок, не переставая. Пожарные приехали, но зал уже не спасти… Да идите посмотрите сами, если вас туда пустят.

И инвалид заковылял своей дорогой.

Ткаллер некоторое время стоял в полном оцепенении. Потом поднял взор ввысь, увидел озаренную бездну – пугающую и манящую – и прошептал исступленно:

– Господи! Есть награда! Есть возмездие! Я отмщен и спасен! Благодарю тебя, Господи!

Ткаллер выхватил из рук Киршфорна буклет, ручку и широким росчерком написал: «Благовестному Максу Киршфорну в счастливейшую минуту моей жизни. Браво!» Сунул автограф оторопевшему Максу и стремительно скрылся в подъезде.

Дома Ткаллер не мог найти себе места. Он включил свет во всех комнатах, переходил из одной в другую, садился, вскакивал, разговаривал вслух, размахивая руками. В памяти возникали картины недавно минувшего: подготовка к концерту, заседание комиссии, Режиссер, опять Режиссер… Ночь с компьютером… Компьютер сгорел вместе с залом – это самое главное! И все сгорело… Все! Он чувствовал, что освободился от ужасной тяжести, которая душила его, не давала свободно дышать. Внутри у него все ликовало. Ткаллер отыскал бетховенскую пластинку и поставил финал Девятой симфонии. Вновь принялся расхаживать по комнате, подпевал, упоенно дирижировал. Он не мог найти себе места, не знал, что с собой делать.

Выше огненных созвездий,

Братья, есть блаженный мир!

Претерпи, кто слаб и сир –

Там награда и возмездье!

Ткаллер установил динамики на предельную громкость. В квартире все гудело, звенело, искрилось, да так, что Ткаллер не знал, куда деваться от нахлынувшего на него и заполнившего до краев радостного чувства. Он пришел в состояние непередаваемого восторга.

Вознесем свои хваленья

С хором ангелов и звезд.

Духу света этот тост,

Ввысь. В надзвездные селенья!

Ткаллер дирижировал все более бурно. Он уже не контролировал себя, рычал и плакал – и вдруг при очередном взмахе горячая волна ударила его в плечо и локоть левой руки. Он ощутил сильнейший жар – будто молния пронзила его тело. Ткаллер упал на пол. Перед его глазами начали появляться и исчезать кометы ослепительной яркости, разноцветные круги, которые возникали где‑то далеко и разрастались до чудовищных размеров. Вдруг все исчезло и сделалось просто черно. Ткаллер, словно облачко от сгоревшего нотного листка, летел по длинному темному дымоходу, пока не оказался там, куда и стремился: в прекрасном, привычном и абсолютно безмятежном мире. Ни ветерка, ни холодка, ни звука. Бла‑жен‑ство…

В один миг он увидел всю свою земную жизнь: мальчик, размахивающий саблей, старуха с яблоком, игра на гобое – все‑все, вплоть до открытия концертного зала. Картины промелькнули и рассеялись в дивном свете. Кто‑то спросил из этого света:

– Ты доволен?

– Да.

– Хочешь вернуться?

– Нет… Все кончено… Я ушел… – ответил Ткаллер без раздумий.

Здесь ему было удивительно легко и приятно, и не хотелось вспоминать, что совсем недавно он был директором концертного зала. Не появилось даже желания оглянуться. Он не хотел видеть и не видел, как лежал в своей квартире на полу, как вбежала в комнату Клара, как она звала его, искала пульс, тормошила его остывающее тело. Затем, отчаявшись, громко зарыдала, но эти рыдания все равно перекрывал хор из мощных динамиков:

Обнимитесь, миллионы!

Слейтесь в радости одной!

Там с надзвездною страной

Бог, в любовь пресуществленный!

– торжествовали Бетховен и Шиллер.

Эпилог

Прошло время. Город с тех пор заметно изменился. Особенно площадь Искусств. От концертного зала осталась лишь сцена, спасенная пожарным занавесом. Ее обнесли дощатым забором, городские власти долго не знали, что с ней делать. Турецкие дельцы торговали это место, чтобы устроить там бар‑стриптиз, но потом наотрез отказались. Жители требовали разобрать пепелище во что бы то ни стало, но теперь им все равно. И властям все равно, и туркам.

Музыкальных фестивалей в городе больше не проводят, концертов тоже почти не бывает, даже кинотеатры в городе пустые. Туристов не стало, городская казна еще более оскудела. Цветов высаживают мало, и музеи пустуют.

Что касается героев нашей истории, то судьбы их сложились по‑разному.

Более всего известно о судьбе Александра Ткаллера. Прах его под мраморной плитой покоится на городском кладбище. На плите – печальный ангел с цветком в руке и надпись: «Здесь нашел свой Элизиум Александр Ткаллер. Покойся с миром».

Мэр города наутро после пожара подал в отставку. Вот уже не сообразить, сколько времени город живет без мэра, им управляет Коллегия. Первое, что она предприняла, – свезла на свалку все громоотводы, торчавшие над городскими крышами. Узнав об этом, бывший Мэр забрал их в свой загородный дом. Там он собирался открыть музей громоотводов и получать прибыль. Даже придумал себе должность – Генеральный директор музея. Но дальше дело не пошло. Правда, Мэр очень изменился – стал неразговорчив, ворчлив и слезлив. В ожидании грядущих перемен он проводит время на массажной кушетке под сильными руками эмигранта Жени Хаткина. Порой, переворачиваясь с боку на бок, Мэр со стоном вдруг спрашивает:

– Эжен, ну зачем я был так добр и доверчив?.. А город? Мой незабвенный Город…

Полковника и майора Ризенкампфа тоже отправили в отставку. Не куривший ранее полковник теперь посещает сигарный клуб, где забывается в сладком дурмане грез.

Сержант Вилли навещает его и рассказывает полицейские новости. За это полковник угощает его хорошим портвейном.

А майор Ризенкампф вдруг стал примерным семьянином – никаких девиц и упругих резинок. Живет на свою маленькую пенсию и берет частные уроки игры на лютне.

Абсолютно ничего не известно о господине Кураноскэ. Он бесследно исчез в фестивальную ночь, и все уверены, что компьютер «Кондзе» сгорел.

Зато на разных фестивалях появляется любознательный Келлер. Он до обморока мечтает еще раз встретиться с господином Режиссером и задать ему два вопроса.

Мисс Фестиваль Кэтрин Лоуренс так и не вышла за своего «сладенького». Не удалось ей связать судьбу и с красавчиком торговцем ликерами – тем самым племянником Мэра. Однако она все‑таки замужем – за толстым и веселым владельцем автомастерской.

Именно на их венчальной церемонии последний раз видели Свадебный марш. Подобных торжеств в городе долго не было, Марш заскучал и, не выдержав, отправил открытку старосте Капеллы непорочных девиц, в которой вспоминал о прекрасных минутах, проведенных вместе. В конце прибавил, что он очень одинок.

О Капелле мало что известно. Ходят слухи, что некоторые девицы, потеряв статус оных, вышли из состава певческой группы и воспитывают малышей, подозрительно похожих на Карлика, – впрочем, очень милых и нормального веса и роста.

Гендель Второй, Карлик и пеликан уже дважды приезжали в город. Пеликан после фестиваля стал терять зрение, и Гендель вставил ему контактные линзы. Сам Пауль Гендель овладел искусством игры на клавесине. Выступает во фраке. У Карлика теперь тоже есть свой собственный – не прокатный! – фрак. В нем он с пеликаном зазывает слушателей, а после выступления с достоинством собирает деньги. Они объявили, что скоро едут в Испанию, где непременно встретятся с врунишкой Франсиско и прямыми потомками петуха Мануэля.

Марию Керрюшо бродячие музыканты встречают то в одном, то в другом порту. Как и прежде, она зовет своего Анатоля и верит, что он вот‑вот объявится. К ней привыкли и не обращают уже внимания. Только редкий прохожий остановится, вздрогнет и… уйдет прочь.

Веселая вдова по‑прежнему бодра и суетлива. Она щеголяет в платье из меха пестрой коровы и рассуждает о прелести тибетской любви с задержкой дыхания.

Бурундиец из Бужумбуры оставил репортерство и занялся посильным, менее подлым делом. Он возвратился на родину, где на базаре демонстрирует туристам отработанный фокус: запускает в свою лиловую ноздрю вертлявую змейку и, повращав несколько минут глазами‑изоляторами, извлекает ее изо рта. За эту честную работу он ежедневно имеет десять‑пятнадцать бурундийских фунтов, чем чрезвычайно доволен.

Жена майора Ризенкампфа служит в риторической школе, где преподает орфоэпию и даже открыла лингафонный кабинет.

Пастор Клаубер отправляет службу в той же церкви и по воскресеньям читает проповеди.

Памятник трубочисту Гансу стоит на прежнем месте. Правда, клумбы захирели, обновляясь каждый год за счет неприхотливых астр‑самосеек, и – удивительное дело! – памятной ночью с лесенки исчез чертенок Йошка, так что провалов на экзаменах у местных лентяев стало куда больше.

После бурной фестивальной ночи исчез дирижер. Долго о нем не было никаких известий, но в конце концов разузнали, что он находится на лечении в недавно открывшейся клинике для обезумевших музыкантов.

По утрам с другими пациентами он поет «Оду к Радости».

Клара спешно переехала в другой город, где и родила сына. У мальчика абсолютный музыкальный слух, что мать почему‑то пугает. Раз в год – в годовщину смерти мужа – Клара отправляется в церковь, где долго стоит со свечой в руках, строго и прямо, разговаривая с кем‑то, кого, по всей видимости, хорошо себе представляет.

– Ну хорошо, – тихо говорит она, словно продолжая давно начатую беседу, – допустим, он виноват. Допустим, он оказался не на своем месте… Но кто же на своем? Мэр? Полковник? Или эти несчастные непорочные дурочки? Почему именно Александр? Или нет никакой справедливости – и жертву, как и героя, выбирает случай? И мой муж был выбран, чтобы ответить за грехи целого города? Провидение стало более милосердным, если подсчитывать на компьютере, не так ли? Раньше за грехи погублены были Содом и Гоморра и только праведник спасен, а теперь что же? Погублены будут невинные в назидание грешным? Так экономней?

– Да и какие грехи были у нашего городка? – продолжает Клара, словно вступая в бессмысленную и запоздалую торговлю, – Ну, кто‑то солгал – по мелочи, ну, обидел ближнего, не выполнил обещания, посмеялся над слабым, – но ведь все по мелочи, по мелочи… Или в мелочах – самое страшное? Они скапливались два века – и ударили… По кому? Почему именно Александр? Или все‑таки беду притянула гордыня – смертный грех? И не следовало нам всем так уж носиться со своим вечным спокойствием?..

– Ах, Алекс, Алекс, – Клара обращается уж к другому собеседнику, – не стоило всех мерить по себе… То, что для тебя – потрясение, для иных – только повод к… Ну, ты помнишь: «Удивить и развлечь!» Ты все принял «слишком близко к сердцу» – в самое сердце! – Клара замечает, что обращает на себя внимание сдержанных и корректных прихожан. Она обрывает свой монолог, укрепляет свою свечу среди прочих и, уже собравшись уходить, вдруг произносит со всей страстью и верой: «Господи! Помоги забыть!»

Надобно сказать о Матвее Кувайцеве. В Москву он вернулся после августовского путча. И попал, по существу, в другую страну. Все там веселилось, пело и танцевало, празднуя свободу, что Матвея, по понятной нашему читателю аналогии, испугало. Он сел в такси – водитель в потрепанной фуражке показался ему точь‑в‑точь похожим на Режиссера. И снова выговор у него был коренной, сретенский.

Спустя некоторое время Матвея разыскал полковник Зубов – он уже возглавлял отдел Новой службы безопасности – и стал подробно расспрашивать о фестивале, и что бы Матвей ни рассказывал, кивал: «Знаю… Знаю… Предполагал…»

Вскоре Матвею предложили отдельную квартиру в районе метро «Щелковская». Но Матвей от нее отказался. Во‑первых, привык к Сретенке, а во‑вторых… Как же он без соседа Мырсикова? Борис Мырсиков потихоньку исправляется – уже не моет ног в унитазе. Он их там застудил, и сестра прислала ему с Украины семечек. Теперь вечерами Борис греет ноги в горячих семечках, выгоняя ревматизм. Черепаха Серафима Анатольевна жива‑здорова. Вообще жизнь Матвея идет своим чередом – заказчиков много, заработки стабильные.

О фестивале Кувайцев старается не вспоминать. Он долго горевал после смерти Ткаллера и до сих пор пишет Кларе длинные утешительные письма.