Время – понятие условное

Александр Ткаллер, глядя на оживленное застолье в кабинете, не мог сразу сообразить, уместно ли оно теперь и в таком составе, да и возможно ли вообще пировать с нежитью? Еще его смущал майор Ризенкампф, который все еще похрапывал на диване. Этот мирный звук успокаивал директора – по крайней мере, майор жив. Спать Ткаллеру совершенно не хотелось. Выпить же чего‑нибудь крепкого он был не прочь. Но более всего он жаждал наступления утра – пусть все разрешится само собой.

Теперь же Ткаллер, слегка поколебавшись, придвинул стул, налил себе больше, чем обычно, и собрался выпить все залпом. Но Клара придержала его руку своей мягкой ладонью.

– Алекс, неужели ты ничего не хочешь сказать?

– Тебе? – с недоумением посмотрел Ткаллер на жену.

– Нам всем.

Ткаллер обвел всех взглядом, затем сжал губы и поднял подбородок – так он делал в минуты душевного волнения, мечтательности или когда слушал любимую музыку. Поднял бокал и посмотрел сквозь него – кабинет колебался вместе с вином в густом темно‑красном свете.

– Еще час‑полтора тому назад, – начал Ткаллер, – мы все пребывали в полном недоумении. Фантастическая, пугающая ситуация! Она и теперь остается невероятной… Но мы теперь сидим за столом в одной общей компании. Это уже шаг вперед. Я хочу выпить за радость общения! За взаимопонимание!

Матвей стал обходить всех и чокаться. Видно было, что тост ему понравился.

– Зачем нужно сдвигать бокалы? – поинтересовался Траурный марш, – У нас на поминках этого не делают.

– По русскому обычаю. В знак расположения друг к другу, – пояснил Матвей. По кабинету поплыл хрустальный звон. Клара принялась предлагать Маршам закуски.

– Вот, пожалуйста, шпик, кусочек копченого филе. Надеюсь, вы не вегетарианцы? А это мидии в собственном соку.

– Что‑что? – переспросил Матвей.

– Мидии.

– Ах да, – кивнул Матвей, но есть не стал. Взял оливку, пожевал немного – опять не то.

– Что‑то не взяло. Надо бы ответный тост гостей.

– Позвольте мне! – вызвался сын Мендельсона. Вставив монокль, стряхнув хлебные крошки с чуть примятого жабо, Свадебный энергически продолжил:

– Возлюбленные сограждане! Теперь мы с бесконечно мною любимым Си бемоль минорным маршем знаем, что звучим мы чаще других произведений. То есть в лености нас не упрекнуть. Человек нас создал, и человеку мы служим. Мы спутники земной жизни и гордимся этим.

– Изумительные ораторские способности, – с легкой иронией заметил Траурный, – Цицерон Бартольди! В подпитии.

– Благодарю, – ничуть не обиделся Свадебный, – Продолжим. Почему мы, простите, велики? Потому что в нас вдохнули великие чувства наши великие создатели! Они способны не только почувствовать, но и передать эти чувства так, что и обыкновенные, не отягощенные талантом люди воспримут музыку как свое, сокровенное. Так выпьем же в память о наших создателях: Фридрихе Франтишеке Шопене и Феликсе Мендельсоне – вот именно, Бартольди!

– За полтора столетия, – поднял бокал Траурный марш, – первый раз имею возможность выпить за своего создателя.

– А где ваши создатели теперь? – спросила Клара.

– Как где? – удивились Марши, – Здесь, с вами. В виде вот, например, нас.

– А там, – Клара указала вверх, – Вы там с ними не встречались?

Марши переглянулись, как бы не понимая вопроса. Затем Траурный ответил:

– Вы, очевидно, не знаете. Мы – существа в основном наземные. Туда, в бездонную высь, мы не допущены.

– Как же? Ведь браки совершаются на небесах? Что уж говорить о… м‑м… вознесении душ?

– Мы всего лишь музыкальное сопровождение, фон того и другого.

Помолчали.

– А вот вы, Свадебный марш, – не унималась Клара, – вы играли своему создателю в день бракосочетания?

– Увы, – развел руками Свадебный, – Я лишен был этого счастья, так как появился шестью годами позже. Для торжественного бракосочетания Феликса Мендельсона с мадемуазель Сесиль его друг композитор Фердинанд Хиллер специально написал хорал. Он был исполнен, когда молодые впервые переступили порог их общего дома.

– Вот как. А вы, простите, – повернулась Клара к Траурному маршу, – вы принимали участие в похоронах Шопена?

– Пришлось. Свадебный марш, не будучи женатым, написать еще возможно, а похоронный после смерти – согласитесь, нет. Шопен… Шопен питал по отношению ко мне совершенно особые чувства. Поначалу я был самостоятельной пьесой, и он не спешил меня публиковать – дорожил мной безмерно. Исполнял редко, по просьбе друзей, каждый раз сильно волновался и сразу немедленно уходил, уже не в силах в этот вечер ничего играть и даже вести беседы.

Траурный марш тоже разволновался. Он вновь нервно протер свой поразительный череп платком. Но Ткаллер продолжал расспросы:

– А как же… Вопрос вопросов… Мы, люди, теряемся в догадках…

– Понимаю. Вас тревожит, что же такое смерть?

– Молчи! Не надо! – крикнул вдруг Свадебный, – Вы же не задаете мне вопросов, есть ли счастье, радость в жизни?

– Извольте, счастливчик, не мешать разговору, – отстранила Свадебный Клара.

– Вас интересуют Небеса? – поднял голову Траурный, – Впервые я почувствовал, что такое смерть, в день, когда умер Шопен. Умирал создатель мой тяжело и долго. Безнадежная слабость, кислородное голодание, постоянные приступы удушья… Сердце. А тут еще посетители – художники в альбомах рисуют лицо умирающего гения, просят кровать к окну подвинуть – так лучше лицо освещено. Дамы чуть ли не долгом своим почитают упасть в обморок. Я тогда был юн – двенадцать лет! Чувствовал себя совершенно осиротевшим. Шопен лежал бледный и внешне спокойный, но мучился, иногда стонал. Про себя просил смерть прийти к нему и про себя мычал собственный Траурный марш. Кстати, у Шопена есть еще один Траурный марш – до минорный, который он написал в девятнадцать лет. Но вспоминал он в агонии меня, поэтому я витал над ним и по всем комнатам дома его смерти. Случилось все в ночь со вторника на среду. У постели больного были сестра, племянница и еще кто‑то. Был уже второй час ночи. Тускло горели свечи. Вдруг по стенам и потолку пробежало какое‑то рассветное голубоватое сияние, и в комнате появилась необыкновенной красоты дама в белом свободном одеянии. Ее появление сопровождал нежный музыкальный фон. Странно, кроме меня и Шопена, никто не заметил ни музыки, ни дамы, которая напоминала сошедшую с небес Музу. Она присела на край кровати, Шопен потянулся к ней худой бессильной рукой, прошептал: «Мать, моя бедная мать» – и вдруг как бы оттолкнул даму, закрыл глаза и слегка отвернулся. Дама встала, сложила на груди руки и принялась беззвучно плакать. Слезы ее сперва были прозрачны, но чем их было больше, тем они становились мутнее и мутнее. Когда она подняла глаза, я вздрогнул: глаза ее были сплошь белые от мути. Сама Смерть стояла перед нами. В ту же минуту Шопен умер.

Дальше вы, очевидно, знаете. Больное сердце его заспиртовали, чтобы потом отправить на родину, и двенадцать дней шли приготовления к похоронам. Все эти дни я провел в глубочайшей печали, ибо был юн и до крайности впечатлителен. Это уж с годами я ко многому привык.

И вот настало тридцатое октября 1849 года – день похорон. Первая моя церемония. Началась она с того, что я был исполнен в оркестровке Наполеона Анри Ребера. С трубами рыдал и я, а когда гроб внесли в храм Святой Магдалины, меня поддержал Реквием Моцарта. Привыкшему к великим утратам Реквиему тоже было невыносимо горько, поэтому его исполняли за черным занавесом с большими перерывами. В перерывах органист Луи Лефебр‑Вели играл прелюдии Шопена и импровизировал на его темы. Но самое удивительное началось, как только траурная процессия двинулась на кладбище Пер‑Лашез. Над процессией появились летающие ленты – широкие и прозрачные. Они плавали в осеннем воздухе, сплетаясь в венки и причудливые композиции. Это витали все мелодии, созданные Шопеном, – они явились проводить его в мир иной. Они звучали все разом – удивительным гармоническим гимном. Я своей черной лентой тоже влился в небесный венок. Как только тело Шопена предали земле, все мы, сделав прощальный круг, растворились в воздухе. Когда я стал принимать участие в других похоронах, я встретился с похожими явлениями: композиторов провожают их мелодии, художников – великие полотна, писателей – герои и образы. Разумеется, все это имеет специфические приемы и перевоплощения.

– Странно, – влез со своими соображениями Матвей, – А если умрет шофер такси – его тоже провожают все пассажиры, которых он возил, или только самые благодарные?

– Любого умершего сопровождают самые значительные деяния, которые он совершил здесь.

– А мерзкие?

– Если таковых было больше, то над его процессией черным‑черно. Страшно! Тучи саранчи…

– Отсюда мораль: жить нужно достойно, – подвел итог Ткаллер. – Но… знаете… зачастую бывают подлые обстоятельства…

– Подлых обстоятельств не бывает, – категорично сказал Траурный и налил всем вина. С облегчением выпили. Долгое время никто ничего не мог сказать.

Вдруг послышалось кряхтение майора. Он начал ворочаться на диване, бубнить, что упрячет всех за решетку. Наконец приоткрыл один глаз и тут же закрыл его, но через некоторое время снова открыл – широко‑широко, от удивления.

– В самом деле ужин, черт возьми! – сказал он, глядя мимо своих обидчиков на стол.

– Вы очень голодны? – спросила Клара.

Майор медленно поднялся, внимательно осмотрел комнату, а затем и самого себя.

– Второй раз за одну ночь усыпляют, – бурчал он. – Спасибо, что хоть на этот раз в форме проснулся.

– Не желаете ли с нами? – осторожно предложила Клара.

– Я знал, что вы все заодно, – усмехнулся кривой усмешкой Ризенкампф. – Полицию не проведешь.

– Так господин майор желает нас арестовать или все‑таки отужинает? – не унималась Клара.

– Отужинать, говорите? – переспросил майор. – Нет, у вас в самом деле ужин?

– А почему это вас так удивляет?

– Какой мне сейчас странный поминальный ужин приснился. О‑ей‑ей! – Майор, не дожидаясь еще одного приглашения, подсел к столу. Ему налили вина, и он залпом выпил. – Будто меня похоронили и я же распоряжаюсь на собственном поминальном ужине. За гробом шла уйма уголовников, проституток, наркоманов и прочих подонков. Я пытаюсь убежать из гроба – костюм не пускает. Все хотят со мной проститься, исподтишка ущипнуть, уколоть булавкой, даже пырнуть ножом. Затем приперлись все на ужин. Каждый мне претензии предъявляет, ультиматумы, желает прежние счеты свести… Ужас. Нет, лучше быть с вами. В худшем случае – отравите, в лучшем – усыпите.

Вдруг майор вздрогнул:

– Какой сегодня день?

Ему сказали.

Он посмотрел на часы, опустил голову и тихо сказал:

– Ну вот. Теперь все.

Ризенкампф еще раз посмотрел на часы, наблюдая за движением секундной стрелки: стрелка вхолостую кружила по циферблату – время не менялось.

– Сколько на ваших? – спросил Ризенкампф у Ткаллера.

– Без четверти четыре.

– А на ваших? – обратился к Матвею.

– То же самое.

Клара бросила было взгляд на свои часики и вдруг негромко спросила:

– Вам не показалось, будто кто‑то покинул кабинет?

– Как? Когда? – встрепенулись гости.

– Только что. Я слышала: встал, прошел и вышел через дверь.

– Может, это время покинуло нас?

Ни Клара, ни ее супруг – никто из присутствующих не знал, что городские часы на ратуше тоже остановились.