Страх смертельный

Майор Ризенкампф уже сидел за столом, как бы председательствуя. Все остальные стояли. Вид у них был усталый, особенно у Ткаллера. И он, и его верная Клара, и Матвей Кувайцев только делали вид, что слушают майора. Да и полицейский служака чувствовал себя совершенно не в своей тарелке – повторял одно и то же, надолго замолкал, как бы обдумывая нечто важное. Ткаллера уже стала злить эта возмутительная полицейская беспардонность – на каком основании майор уселся в его директорское мягкое кресло в его директорском кабинете? Он высказал это Ризенкампфу, и тот, после некоторых раздумий, разрешил всем сесть.

– И все‑таки, каким образом эти так называемые музыкальные произведения оказались в закрытом и охраняемом моей полицией здании? – Слово «моей» майор выделил особо.

– Не знаем, – в сотый раз отвечали Марши.

– А мне это необходимо знать, – настаивал майор, нервно листая партитуры, – Откуда вы появились?

– А вы, майор, беретесь утверждать, что достоверно знаете, откуда появляются люди?

– Могу догадываться.

– Тогда наш ответ будет также примитивен. Мы появились из этой машины. Из компьютера «Кондзё».

Снова все, как по команде, повернулись в сторону компьютера. Майор в который раз нажал кнопку, и вновь на мониторе появились названия присутствующих здесь Маршей.

– Да, – согласился майор, – результат шокирующий, но похожий на правду. В это поверят и журналисты, и публика. Но кто поверит, что компьютер способен воплотить марши вот в таком облике? Пусть даже он и разъяпонский…

И Ткаллер, и Клара, и Матвей недоумевали: почему майор не торопится вызвать караул, сорвать пломбы, раскрыть заговор – и тем самым отличиться. Ризенкампфу же не давал покоя подслушанный в подвале разговор. Заговор или розыгрыш? Марши или люди? Ему не верилось ни в то, ни в другое.

– Отключите дисплей, – попросил Ткаллер.

Майор выполнил его просьбу – экран потух. Ризенкампф улыбнулся, достал наручники и начал примерять, как бы их застегнуть – и тем самым арестовать «Кондзё».

– Жаль, что у него нет рук.

– Дай вам волю, вы бы все человечество заставили ходить строем и в наручниках, – съязвила Клара.

– Не уверен, все ли, – оставался серьезным майор, – Но уж одну треть точно. Заслуживает. Да и компьютер этот мне не по душе.

– У господина майора есть душа? – продолжала испытывать предел безнаказанности отважная госпожа Ткаллер.

– Нет, у меня лишь нутро и позвоночник, – Ризенкампфа аж перекосило.

– Как у пьяного байкера ночью? – парировала Клара.

Они оба знали, что никогда не смогут помириться. Майор никогда не простил бы Кларе позора с раздеванием. Клара же в этом ничего особенного не видела, но в свою очередь не могла простить майору скорого разоблачения – вот и продолжалась дуэль на шпильках.

– Да что же вы никак не ладите? – удивился жизнерадостный До мажор.

– Пусть, пусть, – нежно произнес Траурный, – Все это лишь проявление жизни земной. Люди живут своими привычными заботами и страстями и даже представить себе не могут, до чего же интересна их жизнь. Если смотреть оттуда. ОТТУДА! – повторил с особым значением Траурный марш и поднял палец к потолку.

Все посмотрели наверх. Воцарилось молчание.

– А может, оттуда? – спросил майор, указав пальцем вниз.

– Из‑под земли? Ничего не видно и не слышно, – ответил Траурный, – Все там! Вверху открываются окна небесные! – И он указал конкретно в передний правый угол. И вдруг в этом углу кто‑то странно хихикнул и дважды постучал: тук‑тук.

Все, оцепенев, смотрели в этот правый угол. А угол этот вдруг как бы расширился – стены разошлись, а потом сомкнулись, как было. Ткаллеру показалось, что это хохотнул Кураноскэ. Он постоянно появлялся неожиданно, будто черт из табакерки. Пересказать состояние присутствующих было совершенно невозможно. Достоверно лишь то, что спустя некоторое время все, не сговариваясь, стали осторожно придвигаться друг к другу. Выйдя из оцепенения, майор принялся разглядывать углы более пристально – три из них были чисты, один же, откуда стучали и хихикали, оказался опутанным паутиной.

«Странно, – подумал майор, – здание только что открылось после реставрации. Кабинет оштукатурен и оклеен. Так откуда же?»

Становилось жарко, лишь из злополучного угла тянуло холодом.

– Жаль, что вы нам не доверяете, – нащупывал тропинку Траурный, – Общаться без доверия затруднительно. Может, нам найти общую, волнующую всех тему?

– О чем можно говорить с Траурным маршем? О смерти? – Клара по инерции продолжала пикировку.

– О! Смерть для всех полная неизвестность. Но есть и нечто общее – страх! Страх перед смертью! Вот и вы здесь крепко напуганы…

При этих словах майор опять покосился на таинственный угол. Майор привык, что он должен знать все обо всех. А о нем никто ничего. Теперь же оказалось, что кто‑то за ним наблюдает, вдобавок и посмеиваясь. Хи‑хи! Какой скверный угол. Будто кто целится оттуда. А сколько паутины! И такая она… какая‑то… Так и кажется, что тебя начнут ею оплетать, стоит только контроль ослабить. Бр‑р… Смертельный страх… Страх перед смертью…

Майору вспомнилось, как однажды он попал в подобную ловушку. Было тогда Генриху семнадцать лет. Купался он со сверстниками на реке, решили отличиться перед девушками – заспорили, кто дольше продержится под водой. Генрих нырнул и греб по течению что было силы. Вдруг почувствовал на пути помехи – будто жесткие густые водоросли. Вскоре и руки, и ноги его были перепутаны. Решился вынырнуть – не получилось, а воздуха уже нет. Метался Генрих под водой – и вдруг ощутил панический страх. Конец! – вспыхнуло в мозгу. Он открыл глаза и увидел, как сквозь воду пробивается солнечный луч. Ему вдруг представилось, как мимо загорелых белозубых девушек едут на велосипедах молодые люди. И хихикают. Вот так же, как теперь. Тогда же Генрих рванулся из последних сил, и кто‑то – показалось – вытолкнул его наверх.

Как потом выяснилось, Генрих запутался в сетях. Выше по течению накануне утонул человек, и были поставлены сети, чтобы выловить утопленника. Вот в эти сети и угодил юный Ризенкампф, не помышлявший еще ни о полиции, ни о внезапной смерти. Под водой он пробыл, конечно, дольше других. Девушки подарили ему гипсового ангелочка, и он повесил его над кроватью. Не верилось, действительно ли он выпутался или находится уже в другом мире, а этот грезится оттуда. Чтобы окончательно убедиться, ощупывал себя и окружающие предметы, выходил на улицу, приглядывался к прохожим, задавал случайные вопросы – и, получив столь же случайные ответы, ненадолго успокаивался. В это лето Генрих в реке больше не купался.

– Вижу, господин майор не желает с нами откровенничать, – гнул свою линию Траурный, – Тогда, может быть, мадам Клара?

Клара смотрела в паутинный угол с удивлением и гневом, с каким женщины наблюдают за удачливой соперницей. Странно, что есть кто‑то, знающий все о ней. Вот так новость! Есть мысли, о которых никто не должен знать. Только она.

– Что меня по‑настоящему пугает? Старость. Лишь перед нею я чувствую страх. Когда‑то я видела отвратительную толстенную старуху, которая сидела за столиком в тени и никак не могла наесться. Родственники подносили ей одно блюдо за другим, и она жадно все пожирала. Старость – что еще может быть гаже? Женщина лишается очарования, а значит, всех радостей жизни. И спасибо смерти, что она все это прекращает. Нет, у меня старости не будет. Я уйду раньше. Молодящейся старушкой я тоже быть не желаю! Резво порхать в розовых шортах по авангардным выставкам и теннисным кортам и прислушиваться к скрипу суставов, как к потусторонней музыке… Извините, – она смущенно кивнула Траурному, вспомнив о его певучей ортопедии.

Ткаллер выручил жену, поведав собранию о том, как крепко во сне сжимали его руку портреты покойных композиторов. До сих пор рука болит. Матвей поддержал Ткаллера. Было заметно, что тревожное ощущение не покидало русского переплетчика. Он был рад любому разговору. Любому.

– Со мною тоже нечто подобное случалось, – перехватил он реплику Ткаллера, – Только гораздо хуже.

– Хуже? – удивилась Клара.

– Дак ведь не один портрет… Их ведь… – Матвей отпил из стакана воды, – Было это два года назад. Я как раз переплел у себя дома «Слово о Законе и Благодати» митрополита Илариона. Сижу, листаю подшивку церковного журнала «Воскресный день», который принес переплести один молодой хирург. Тут заходит ко мне сосед мой, Борис Павлович Мырсиков. Чего делаешь? Да вот, говорю, принесли журналы на реставрацию. Смотрим вместе. А журнал любопытный! Тут и статьи божественные: о смысле человеческой жизни, о жадности и невежестве, и проиллюстрированы прелюбопытно. Тут же в конце журнала реклама: в каких несгораемых шкафах лучше хранить деньги. Была там и картина нашего российского художника Репина – может, знаете? – «Крестный ход в Тульской губернии». По большой дороге в знойный день движется огромная толпа – несут чудотворную икону к священному источнику, чтобы там отслужить молебен. Все лето засуха, а значит, впереди повальный голод. Спасти могут только Бог и дождь. Впереди толпы праздничный фонарь с лентами и зажженными свечами, хор певчих, рыжий дьякон с кадилом, попы в ризах, сотские с бляхами на груди. Конный пристав, подбоченясь, наблюдает за порядком. А народу!!! Дети, старики, нищие, убогие калеки. И в глазах вера – икона совершит чудо. Хлынет благословенный дождь, и все будут спасены.

– Долго мы разглядывали эту картину с соседом, – продолжал Матвей, – обсуждали, а дело было поздним вечером. Затем перекурили, сосед пошел к себе, а я улегся спать. Перед сном я еще подумал: картине сто лет, а такие знакомые лица. Будто я жил тогда. Или откуда? Словом, так этот крестный ход меня поразил, что явился мне в ту же ночь во сне. Да как явился – ожил и пошел на меня. А я один стою на пути – вроде мешаю. Шум, крики, купец прет с золотой цепью на брюхе, дьякон басом ревет, как на Страшном суде, жандарм нагайкой свищет. Кричат мне: «Прочь с дороги, окаянный!» Нищий горбун вырвался вперед (волосики слиплись, мухи вокруг головы), достал меня тяжелым костылем, да так, что костыль тот напополам. В глазах моих заискрилось, упал я, и вся орава начинает меня топтать‑давить. Хрустят мои ребра, словно сухарики. Кто‑то о меня запнулся, тоже упал, за ним еще и еще – свалка! А дикая, голодная, неуправляемая толпа – прет. Паника! Упал и разбился фонарь – хоругви воспламенились, ленты нарядные горят. Горят засаленные волосики горбуна, он плачет, машет обломком костыля. Все стонут, кричат о помощи и матерят меня. А я, раздавленный, будто воробей под колесом, дергаюсь в судороге и тоже ору дурноматом.

«Как обычно», – злорадно подумал Ткаллер. Матвей же весь был во власти былого видения.

– Смешалось в кучу все – купцы и купчихи, попы и попадьи, дети, урядники, десятники, голытьба беспросветная. А сзади все напирают. Вдруг меня вытолкнуло каким‑то чудом… Вижу: огонь к иконе чудотворной подбирается. Схватил я ее – и в сторону. Остальные за мной: «Оста‑авь!» А я бегу – силы на исходе, ребра измяты, воздуху не хватает, вот‑вот догонят меня и забьют. Вот‑вот. Пинок! Удар! Еще удар!.. Я просыпаюсь в полнейшей темноте и кричу, чтобы меня не били… «Да никто тебя не бьет», – успокаивает прибежавший сосед. Он включил все лампы, принес воды… Я к зеркалу – вроде синяков не видно… С тех пор, как ту картину увижу, и глаза отвожу, и ноги уношу. Так‑то, – оборвал рассказ Матвей.

Все молчали. Вдруг в этой тишине опять послышалось знакомое «хи‑хи». Майор Ризенкампф достал пистолет и приготовился выстрелить. Прицелился.

– Нет! – крикнули в один голос Марши и схватили майора за руки – один справа, другой слева. – Этого делать нельзя! Нет!

Майор еще раз посмотрел в пустой угол.

– Хорошо. Шуметь не буду. Но вы все сейчас пройдете со мной. Мне надоели, господа, ваши проделки и шалости. Учтите: мне в этом городе можно все. Я – власть.

– Наивно, – Траурный очертил рукой круг. – Здесь власть другая.

– Какая же? – поинтересовался майор. – Мне необходимо переговорить с ее представителями.

– Переговорить? – Марши многозначительно переглянулись. – А вы уверены, что эта власть так разговорчива?

– В таком случае для меня это не власть, – отчеканил майор. – Прошу следовать за мной. Разберемся в полицейском управлении.

– Я протестую, – поднялась со своего места Клара. – Нарушится тайна конкурса…

– Тайна нарушена давно! – отрубил майор.

– Вы не знаете условий нашего здесь пребывания, – деликатно протестовал Свадебный. – Пока наши партитуры не разыграют в этом зале, мы не сможем его покинуть.

– Хватит комедии. Построились у двери! – погрозил пистолетом майор. – Вещи можно взять с собой! Траурный выходит первым!

– Что за произвол! – упирался Свадебный. – Мы не заслужили такого обращения…

– Молчать! Я еще выясню, кто вы такие…

– Сейчас ни у кого не будет сомнений! – Траурный вышел на середину кабинета. – Моему терпению тоже есть предел!

– Стреляю! – снова предупредил майор.

– Ха‑ха‑ха! – зашелся в громоподобном смехе Траурный. – У меня в ключе пять бемолей, и все они стреляют!

Глаза его сделались похожими на фарфоровые изоляторы – так показалось Матвею, у которого племянник был деревенским монтером. Вдруг нижайшая басовая нота си бемоль потрясла кабинет – будто громадный колокол ударил. Плотные шторы и люстра заколебались, казалось, зашатались стены, и свет на мгновение померк в глазах присутствующих. В центре кабинета и этого гула стоял Траурный марш, дул сильнейшим шквальным ветром на майора и кричал:

– Меня арестова‑ать? Да за сто сорок лет никому в голову это не приходило! Отобью я вам охоту!

Майор уронил пистолет, кое‑как дополз до двери, подналег на нее плечом и мешком вывалился в коридор. Траурный поднял с пола пистолет и метнул его майору вдогонку. Клара заметалась по кабинету:

– Он уйдет, и через пять минут здесь будет полсотни полицейских и журналистов!

Глаза Клары взывали о помощи, но никто не торопился на этот зов. Вдруг ее взгляд упал на спиннинг. Опытная спиннингистка, она выбежала в коридор и с размаху запустила блесну в конец темного длинного коридора.

– Ага! – обрадовалась она, туго наматывая лесу на катушку. Вскоре в дверях показался зад Ризенкампфа. Пойманный за брюки, он пытался дотянуться и перекусить тугую леску, используя богатейший опыт перекусывания трусиковых резинок. Гибкий майор извивался, корчился, но Клара‑охотница держала тетиву, поставив катушку на мертвый тормоз. И все‑таки Ризенкампф вырвал крючок вместе с лоскутом ткани от штанов.

– Ну, теперь уж клянусь честью, так вам это не пройдет! – пригрозил разъяренный полицейский чете Ткаллеров, – С кем вы в сговоре? С троллями? Хромыми бесами? Ведьмами с Брокена? Кто там по углам стучит и хихикает? Вы погубите весь город и себя в первую очередь! Но я за себя еще способен постоять! Я еще кое‑что могу!!!

И майор снова кинулся в сторону, только уже не в коридор, а к сигнальной красной кнопке. Трясущиеся пальцы рывком сорвали пломбу… но тут все услышали подобный негромкому хлопку хлыста цирковой выкрик: «Ап!» И майор моментально замер в причудливой позе – даже не верилось, что человек может стоять в таком крайне неудобном положении, будто он окаменел в ту секунду, когда его столкнули с обрыва. Все, кто был в кабинете, тоже застыли на своих местах, словно их зачаровали вместе с майором. Только спустя две‑три минуты каждый попытался хоть чем‑то пошевелить. Клара же сделала несколько робких шагов к майору. Лицо его выражало застывшую ярость, боль и отчаяние.

– Генрих, – неожиданно для себя обратилась Клара к майору по имени, тронула его за плечо и тут же отдернула свою руку: не только плечо, но и форма полицейского одеревенели – и если бы по мундиру кто‑нибудь щелкнул, то он зазвенел бы, как дека скрипки.

– Он мертв, – еле выговорила Клара. Ни в словах, ни в глазах ее не было ни тени сомнения.

– Не думаю, – Траурный марш подошел неспеша к майору, поднял веко, словно медицинский эксперт. Затем ощупал запястье, пытаясь определить пульс.

– Кататонический шок, – констатировал Свадебный, – такое и на свадьбах случалось. От чрезмерного возбуждения.

– Может, уложим его на диван? – предложил Ткаллер, – Или его не сдвинуть?

– Позже. Пусть пока постоит так, – отозвался Траурный и сел на свой стул рядом со своим коллегой Маршем.

И вот тут, на фоне майора, застывшего в крайне неестественной позе сюрреалистической скульптуры, наступила самая длительная и пугающая пауза. Кто они – эти сверхъестественные визитеры? Инопланетяне, мелкие бесы, Божьи гости? Или в самом деле музыкальные эмблемы брачного веселья и смертной печали? Может быть, действительно Вселенная наполнена звуками и красками, которых мы не слышим и не видим? Мозг наш настроен на другие частоты, а компьютер «Кондзё» вычислил их и воспроизвел?

Вдруг Свадебный марш прервал их задумчивость:

– Господа, у меня уже нет сил, – сказал он чуть капризно, – Я страшно проголодался. Нельзя ли чего поесть?

«Бетховен умер, и мне нездоровится»

Все повернулись в сторону Свадебного марша, как бы заново разглядывая его и изучая. А тот сидел как ни в чем не бывало и с выражением легкой усталости разглядывал свои ухоженные ногти.

– А что, – встала с места Клара, – это мысль! И очень своевременная. Александр, есть тут что‑нибудь? Закусим, пока майор отдыхает.

– В холодильнике кое‑что из банкетных запасов, – сразу понял ее Ткаллер, – Ты здесь распорядись, а я пройду в зал.

Клара достала из холодильника закуски и бутылки. Вскоре стол был накрыт – хлеб, сыр, буженина, красное вино. Майора перевели в горизонтальное положение на диване, дабы не портить благостной картины позднего ужина.

– Простите, а не найдется ли шампанского? – застенчиво попросил Свадебный, – Привычка выработалась. На свадьбе я обычно выпиваю два‑три бокала шампанского и съедаю порцию ростбифа. Это не считая фруктов, которые я люблю больше всего. Поначалу вовсе не ел, но потом, удивленно наблюдая, с каким наслаждением люди поглощают провизию, тоже решил попробовать. Понравилось. Привык. Теперь голод переношу с трудом.

– А я если выпью, то чего‑нибудь крепкого, – поддержал беседу Траурный, – И отнюдь не ради удовольствия, а чтобы груз напряжения снять. До того, бывает, тяжесть внутренняя давит, и ничем ее, кроме крепчайшего рома, не растворить. В крайнем случае – виски. Рекомендую, – поднял Траурный рюмку.

– Благодарю. У меня свои стойкие привычки, – поднял игристый бокал Свадебный.

Все выпили.

– Х‑хух! – почти по‑русски крякнул Траурный марш, осушив рюмку, – Нет лучше средства. А началось с того, что не мог переносить запаха цветов, прогретых на солнце. Летом на похоронах ужасно много цветов. Вонь такая сладостноприторная, не продохнуть. Пробовал нюхать табак – не помогло. Затем выпивать начал. И закусывать. А вы? – вдруг обратился он к Матвею.

– Я‑то? – встрепенулся Матвей и принялся открывать консервы, – Я с кем только не сиживал в известных сретенских заведениях. И профессура, и кагэбэ, и прочие чиновники вплоть до кандидатов в космонавты. Но если скажу, что с такими редчайшими… музыкантами пришлось пивать – ни в жизнь не поверят. Подумают, свихнулся на Западе.

– А в России до сих пор крепко пьют? – поинтересовался Траурный.

– Меньше, чем бывало, – почему‑то печально ответил Матвей, – И не потому, что закон крутой. Не то здоровье у народа.

– Но ведь есть богатыри, которые глушат стаканами?

– Стаканами? Это не богатыри. Богатыри мерили ведрами. Я еще застал одного. В котельне у нас работал. Леонид Саввич Трандафилов по кличке Леня‑Матрас. Огромного роста, ходил постоянно в одной широченной полосатой рубахе, потому и Матрас. Представьте, движется на вас этакая полосатая глыба.

– Он не сибиряк?

– Нет. Пензяк. Из пензенской то есть области. Так вот, этот Леня пьяницей не был, любимое его кушание – сладкий чай с селедкой. Но на спор мог принять за час литр водки, десять кружек пива и двадцать пирожков с капустой.

– Горячих? – решила уточнить Клара.

– Любых. Но лучше горячих.

– С ним можно будет познакомиться?

Матвей прицокнул языком:

– Уже нельзя. Поехал он прошлым летом в Пензу и на спор побился с земляками, что выпьет полведра водки. Притом теплой! Пошли в магазин втихаря от жен, купили никто не помнит сколько бутылок водки, новое оцинкованное ведро, вылили туда водку, подогрели на солнышке…

– Бр‑р… – покривились слушатели дружно.

– Не успел Леонид Саввич выпить и половины, – продолжил Матвей, – как начало его ломать, корежить и выворачивать наизнанку. Сила есть – ума не надо. Химию ни Трандафилов, ни остальные спорщики не знали, вот и расплата пришла. Водка в цинковом ведре реакцию дала, вот и получился шмурдяк – отрава то есть. За два часа Леонида Саввича скрутило в колесо и – смерть.

– Какая дикость! – удивилась Клара, – Такой дикости ни в Африке, ни на Аляске не найти!

Матвей промолчал. Чувствовалось, что ему слегка обидно стало за Леонида Саввича. Переплетчик, очевидно, ожидал восхищения. Выдержав паузу, Матвей добавил:

– Кстати, покойник тоже музыку любил. Перед смертью что‑то пробовал напевать, или, скорее, мычать. Поддерживал, то есть, себя. Но потом загрустил резко и сказал: «Похоже, братцы, кранты. Бетховен умер, и мне нездоровится» – это оказались его последние слова.

– У вас в народе так популярен Бетховен? – не поверила Клара.

– Судьба у него тяжелая… – уклончиво ответил Матвей, – Скажу о другом: пьяницей Леонид Саввич не был. Силач и весельчак. На плече наколку сделал: «Больше пуда не ложить». Зубами табуретку поднимал шутя, лбом грецкие орехи колол. Но если его пьяненького злили, хватал нож, бегал и орал: «Попишу‑порежу!»

– Маньяк?

– Добрейшей души человек был Леня‑Матрас, – пояснил Матвей, – Но добрейшие у нас долго не живут.

Александр Ткаллер прошел темным коридором, спустился по парадной лестнице в зал. Что его поразило в первую минуту, так это тишина. Сюда не долетал ни шум праздничной площади, ни кабинетный разговор, ни хихиканье по углам. Со стен спокойно, будто ничего необычного не произошло, смотрели композиторы. Ткаллер старался не встречаться с ними взглядом. Директор слегка покашлял: стены и все уголки зала отозвались на это покашливание. Ткаллер вспомнил, с какой тщательностью он выбирал специалиста‑акустика. Сколько было сомнений и споров о замене детонаторов и нужно ли сыпать битое стекло под основание сцены. И вот на зал, на это выстраданное идеальное дитя свалилась неожиданная неприятность. Что в таком случае должен делать родитель? Спасать!

В воображении рисовалась одна картина за другой. Вот он вежливо берет Траурный под локоть, отводит в сторону и шепчет на ухо свои условия… Нет, не годится. Лучше сказать вслух, при всех. Группе отказать сложнее. А если слезно попросить? Нет. Мало ли видел слез на своем веку этот кладбищенский завсегдатай? Поговорить с Кураноскэ? Что он может сделать? С компьютером? Его языку не научен. Нажать на комиссию, которая утром приедет снимать показания машины? Там семь человек. Уговорить… убедить во что бы то ни стало…

На сцене стоял чуть освещенный рояль. Ткаллер подвинул к роялю стул, осторожно коснулся клавиш, взял до мажорное трезвучие и вдруг начал играть светлую, удивительно чистую и спокойную мелодию из средней мажорной части Траурного марша – она рождалась под пальцами сама по себе, и прервать ее на середине Ткаллер не мог. Закончив эту часть, Ткаллер хлопнул крышкой и сошел со сцены. «А не такой уж он пугающе‑грозный, этот Траурный марш», – думал пианист, пересекая зал.

Поднимаясь по лестнице, Ткаллер услышал шум наверху. Остановился. Нет сомнений: шум, выкрики, хлопки доносились из его кабинета. Чем ближе Ткаллер подходил к кабинету, тем громче и отчетливее слышался шум, тем более Ткаллер недоумевал и торопился. Приоткрыл дверь… Все, кроме майора, сидели за столом, и у каждого в руке был бокал. В центре внимания был Матвей Кувайцев. Он что‑то рассказывал из московской жизни и тут же припевал частушки:

Слава богу, понемногу

Стал я разживаться.

Продал дом, купил ворота,

Начал закрываться‑а‑а!

Отхлебнув, Матвей, приплясывая за столом, продолжил:

Шура веники вязала,

Вася в доску пьяный был…

Увидев мужа, Клара воскликнула:

– Александр! Подсаживайся скорее! У нас очень веселое общество!

Ткаллер вошел и в полной растерянности принялся осматривать свой кабинет. Ризенкампф лежал на диване, мирно похрапывая. Всем остальным действительно было очень весело.

– Тебе кажется, это все уместно? – спросил Ткаллер супругу.

– Да. Господин Кувайцев сказал, что самые важные дела в России всегда решались только за столом.

– Господин Кувайцев, – спросил хмельным голосом Свадебный марш, – А зачем Шуре веники вязать?

– Чтоб семью обеспечить, – охотно пояснил Матвей.

– Не понял.

– Поясняю. Иначе и сама Шура будет голодная, и Вася ее пропадет, и деточки их. Их ферштейн?

– Я, я, – закивал Свадебный, – Дас ист фантастиш!

Матвей тоже кивнул, отпил из своего бокала, сказал, указав на бутылки:

– Как хорошо, что это житейское дело сблизило нас. Хорошо, что меня послушали. Все мы тут такие разные. Я – дер переплетчик, вы – дер директор, дер супруга ваша, дер майор на диванчике отдыхает. Все понятно. Вот только вы, братцы‑музыканты… откуда?

Date: 2015-12-13; view: 340; Нарушение авторских прав