Лопоухий снова в бою

— Подведем итоги, — продолжил Пятоев, — Наташа, по всей видимости, находиться в руках преступной группировки «новых». И мы даже не знаем, чем они занимаются.

— Мочить надо было Ругальского, тогда бы он все и рассказал, — веско заметил Шпрехшталмейстер, — а так мы все сидим, как старуха из сказки о золотой рыбке. У разбитого корыта и без ухи.

— Скажите, милейший, а вам кровавые мальчики по ночам не снятся? — спросил его Рабинович.

— Мне всё больше снятся грудастые девочки, — откровенно, но несколько грубовато ответил Шпрехшталмейстер, — Кстати, тут один лопоухий мужичонка пришел навестить пациента Оффенбаха и что-то хочет у тебя спросить.

— Ну не дают спокойно работать! — взорвался Рабинович, — Что ему надо?

— Здравствуйте, — сказал лопоухий, — вы меня не помните?

— Помним, — ответил Рабинович, — я имел с вами содержательную беседу в полицейском участке. Вы представились представителем правоохранительных органов. Вас интересовало, почему я пригрел на груде незнакомых мне Пятоева и Шпрехшталмейстера. Вы еще выразили мне свои глубокие сожаления по поводу того, что не можете меня посадить, улик нет.

— С тех пор многое изменилось, — замахал руками лопоухий, — теперь я знаю, почему вы пригрели на груде незнакомых мне Пятоева и Шпрехшталмейстера. Оказывается, они входят в банду наемных убийц и их клички Хомяк и Сапог. Остается определить их главаря, Полиглота. Но мы найдем и его. Это вопрос времени.

— А как протекают поиски улик? — поинтересовался Пятоев, — Неужели все так же из рук вон плохо?

— Тут вы правы, — не мог не согласиться лопоухий, — улик пока недостаточно, хотя я спотыкаюсь и падаю от усталости. Опытные вы. Тертые. Голыми руками вас не возьмешь.

— А вы попробуйте ногами в ажурных чулках, — как обычно не сдержался Рабинович.

— Обидно то как, — лицемерно посочувствовал лопоухому Пятоев, — клянусь ушами дедушки моего верблюда.

А выпадов против представителей сексуальных мы никому не позволим, — неожиданно озлобился лопоухий, — Не хотите по-хорошему, уберем вазелин!

— О чем это вы? — по психиатрически мягко спросил его Рабинович.

— Сажать вас пора! — неистовал лопоухий, — хватать и сажать. До чего дошли, наглецы, высокопоставленным работникам полиции среди бела дня угрожают прямо на пляже. Ничего, мы до вас доберемся!

В свое время, как и во всех еврейских семьях, мои родители вели жестокую борьбу за получение мной музыкального образования, — в связи с ранее сказанным счел необходимым сообщить лопоухому Рабинович, — От музыкальной школы меня спасла только выдающаяся бездарность. На пятьдесят мест претендовало сорок девять несчастных детей. Ворота музыкальной школы захлопнулись за сорока восемью. Я был единственный, кто остался на свободе, к большому неудовольствию моих родителей. Фотография испуганного ребенка с барабаном — это грозное предостережение, которое осталось мне о том тяжелом времени. Но этот случай меня закалил. С тех пор я не боюсь ничего. Двум смертям не бывать, одной не миновать. Это я к тому, что вам меня не запугать.

— А вот у меня был знакомый, кстати, тоже масон, — доверительно сообщил лопоухому Шпрехшталмейстер, — я с ним познакомился во время экскурсии на Мертвое море. Экскурсия, кстати, мне очень понравилась, единственно, что плохо, что я там чуть от жары не сдохнул. Ну, так вот. Работал когда-то мой новый знакомый на Львовской кондитерской фабрике и был разработчиком революционной технологии по заливанию вишни шоколадом таким образом, что вишня шоколадом покрывалась, но своих вкусовых качеств не теряла. Фамилия его была Эйдлин, и за достигнутые успехи в труде он был награжден почетной грамотой. Но, вопреки его ожиданиям, на заводской доске почета не был вывешен его портрет. Поймав как-то парторга кондитерской фабрики, он застенчиво поинтересовался: «Почему?»

— Может быть потому, что я не член партии?

— Нет, это не может быть причиной, — ответил парторг, — не повесили тебя, наверное, потому, что твой отец был бандеровцем.

Парторг не знал Эйдлина, а тем более его отца, но когда кому-то в чём-то отказывали, он любил объяснять это тем, что родственники недовольного были бандеровцами. А так как на Львовской кондитерской фабрике практически у всех, в том числе у самого парторга, были родственники так или иначе репрессированные за «националистическую деятельность», то этот ответ всех удовлетворял. Все недовольные уходили довольные и пребывали в полной уверенности, что парторг знает о них всю подноготную.

— Какой бандеровец? — изумился Эйдлин. — Да я вообще еврей!

— Ну, это совсем не имеет значения, — после короткой паузы заметил парторг, — но не члена партии повесить на заводскую доску почета мы не имеем права. Извини, но это вопрос принципа.

Эйдлин был смят. В течение длительного времени он штурмовал, впрочем, без большого успеха, признанную красавицу Анечку, работавшую в цехе кремов. С портретом на доске почета у него были связаны большие надежда. После бессонной ночи, проведенной в тяжких думах, Борис пришел в цех кремов, где работал технологом, и начал рабочий день с того, что рассказал Анечке, как его вызвали в кабинет парторга, где парторг и начальник особого отдела кондитерской фабрики долго расспрашивали его об участии его отца в бандеровском движении, в связи с чем он собирается покинуть Советский Союз и начать в Соединенных Штатах Америки карьеру украинского политического деятеля в изгнании.

Красивая, но доверчивая Анечка была сражена. Все её родственники не только активно участвовали в украинском националистическом движении, но она сама была дальней родственницей Степана Бандеры, а её родной дедушка принимал деятельное участие в убийстве видного украинского литератора Галана, выступавшего против отделения Украины от России.

Планы Бори Эйдлина в семидесятые годы были вполне реальны. Выпускали тогда из страны только евреев, причем с большим трудом. Но те, кому удавалось уехать, получали статус политического беженца в США и там довольно легко давали деньги на различные антисоветские организации. Так что еврей с кондитерским образованием вполне мог состояться как видный украинский политик в изгнании. Свадьбу играли с соблюдением всех украинских обычаев. Подвыпивший Боря танцевал гопак.

Семейство Эйдлиных Львовский ОВИР мучил два года. К первому секретарю горкома партии был приглашен начальник КГБ по Лвiвской области, который доложил, что Эйдлин активно публикуется в подпольной националистической украинской прессе и, будучи женатым на родственнице пана Степана Бендеры, может стать негативным лидером и оказывать крайне отрицательное влияние на подрастающее поколение, в особенности на студенчество. Его статьи уже передаются из рук в руки в общежитии Львовского университета.

В связи с вышеизложенным начальник Львовского КГБ ставил вопрос о помещении Эйдлина Бориса в лагерь лет на десять. Желательно не на территории Украины. Первый секретарь Львовского горкома сказал, что тюремное заключение такого известного диссидента, как Эйдлин, вызовет большой и ненужный шум. Про це краще не размувляти. По его мнению, самым разумным решением вопроса был бы выезд Эйдлиных за пределы СССР, что, с одной стороны, пресекло бы его враждебную деятельность, а с другой — не дало бы дополнительные козыри в руки идеологического врага.

Супруги Эйдлины были вызваны в ОВИР, где им было предложено в течение 48 часов покинуть пределы неньки-Союза Советских Социалистических Республик.

В семидесятые годы двадцатого века Россия истекала евреями через Вену, столицу Австрии. Далее меньшая часть следовала в Израиль, а большая прибывала в римский пригород Остия, где месяцами слёзно просила пустить их в США. Эйдлины, после почти двухлетнего ожидания, схватили температурящего годовалого Богдана и метнулись в столицу Австрии. В Вене находящаяся на четвертом месяце беременности Анечка почувствовала себя совсем плохо. У нее был токсикоз беременности, и ее непрерывно рвало. У Богдана воспалилось что-то в правом ухе, и он кричал непрерывно. Ни о каком многомесячном кувыркании в Остии на непонятном статусе не могло быть и речи.

Через несколько дней Эйдлины въехали в полученную от государства квартиру в Иерусалиме. Карьера украинского политика в изгнании масонами была загублена бесповоротно. Пришлось переквалифицироваться в кондитеры. Семейное предприятие «Еврейские булочки», открытое в 1978 году, со временем заняло достойное место на рынке тортов, оставаясь при этом верным шоколадно-вишневой тематике. А торт «Южная черешня» с фирменным кремом розового цвета подавался на стол в ресторанах дорогих иерусалимских гостиниц.

— Для нас это все не имеет никакого значения. Не слушайте его, — обратился к лопоухому Рабинович, — я просто обязан вам рассказать об одном случае, который произошел с одной из самых уродливых депутаток израильского парламента. Как сказал бы В. И. Ленин: «Политическое страшилище».

— Крупская, что ли? — предположил Шпрехшталмейстер.

— Нет, — внес ясность Рабинович, — в прогрессивной израильской прессе ее называют Великим Вождем и Учительницей. Наш лопоухий друг не может ее не знать.

— Прекратите насмехаться над всеми признанным народным лидером! — возмутился лопоухий.

— В сумасшедшем доме можно, — успокоил его Рабинович и продолжил, — Она получила широкую известность не только благодаря своей внешности, но и непримиримой борьбой с расизмом. Борьба с расизмом Великого Вождя и Учительницы основывалась на расовой теории, согласно которой, чем у человека темнее кожа, тем он дефективнее, и, соответственно, наоборот. Чем кожа светлее, тем её обладатель умнее, красивее и чище морально. Между темнокожими дефективными и светлокожими красавцами, согласно этой теории, ведется непримиримая борьба. А бороться с расизмом согласно этой теории — значит вести бескомпромиссную борьбу на стороне темнокожих дефективных.

Статус Великого Вождя и Учительницы прогрессивно мыслящей части общества требовал систематического присутствия на экране телевизора. Имиджмейкеры справедливо отмечали, что в настоящее время во всех цивилизованных странах набирает силу движение по бросанию тортов в лицо видным политическим деятелям. Каждый удачный бросок торта транслировался по всему миру ведущими информационными агентствами. Счастливый обладатель заляпанной тортом физиономии давался крупным планом. При этом в очень доброжелательной манере рассказывалось о его политической деятельности, и всегда выражалась уверенность в блистательном продолжении карьеры. По своей значимости бросок тортом в лицо стоял значительно выше Нобелевской премии за укрепление мира и гарантированно вводил забросанного тортом в элиту мировой политики.

Проанализировав последние опросы общественного мнения, было решено, что съемки должны проводиться независимой прогрессивной киностудией, а бросать торт должен представитель эфиопского еврейства. Был приглашен за немалые деньги один из лучших голливудских постановщиков. На роль тортометателя был предложен перспективный афро-израильский политик. Уродливая депутатка очень рассчитывала на выходцев из Эфиопии на ближайших выборах.

Гримеры работали над лицом Великого Вождя и Учительницы, заляпанного тортом, в обстановке большого трудового подъема. Они не старались скрыть природного уродства прогрессивной политической деятельницы, а, лишь кусками розового крема, разбросанного по лицу в живописном беспорядке, старались придать композиции интонацию если не доброты, то хотя бы некой отрешенности от всего земного, некой чистоты помыслов, может быть даже благих намерений, таящихся в душе Великого Вождя и Учительницы прогрессивно мыслящей части общества.

По замыслу постановщика крупный план лица в торте снимался отдельно и давался сразу после ключевой сцены бросания торта, которая происходила во время торжественной встречи депутатки Кнессета с детишками. Будучи одной из самых уродливых фигур израильской политики в прямом и переносном смысле, Великий Вождь и Учительница тяготела к акциям шумным и сентиментальным. Получив в харю тортом, по замыслу сценариста, депутатка должна была произнести фразу: «I loved you, people!» (Я любила вас, люди!). Все киноэпопея давалось в прямой трансляции в вечернем блоке новостей. Вставка заготовленного заранее крупного плана украшенного тортом лица была оговорена с руководителем программы новостей, который долгие годы являлся пламенным, хорошо оплачиваемым сторонником политической линии Великого Вождя и Учительницы.

Перед съемками афро-израильский политик от волнения начал ковырять пальцем торт. Бдительный сценарист сунул ему в руку чашку с чаем. Наконец началась прямая трансляция. Политическая деятельница со вкусом целовала детишек, медленно приближаясь к вооруженному торгом афро-израильтянину. От волнения у афро-израильского политика тряслись руки. Когда депутатка, наконец, поравнялась с ним, он неожиданно испустил жуткий вопль и выплеснул на неё чай из чашки. В то же мгновение, осознав всю непоправимость своей ошибки, афро-израильтянин закрыл себе лицо тортом.

Уродливая депутатка закричала, как и должна кричать ошпаренная. В народе эту манеру изложения называют «благим матом».

— Кто доверил этой обезьяне кипяток, — верещала борец с расизмом (под эти вопли телевидение транслировало её задумчивое лицо, украшенное живописны ми кусками торта), — да кто вообще подпустил этого пидара близко к детям?!

Если «обезьяну» афро-израильский политик воспринял как должное, то «пидара» он никак не заслуживал. Тем более в прямом эфире. На защиту чести и достоинства афро-израильтянина красивой грудью встала мама одного из поцелованных детишек.

— Попрошу выбирать выражения, — возмутилась она — здесь вам не публичный дом.

— Вид привлекательной блондинки не внес успокоения в душу ошпаренного борца за права сексуальных меньшинств. Заткнись, расистка, моргала выколю, — бушевала главная героиня прямой трансляции.

— Ах, так ты разговариваешь с супругой защитника родины, — отозвалась оскорбленная мама поцелованного ребенка и употребила арабское ругательство, в свое время имевшее хождение в публичном доме «Экстаза» и в буквальном переводе являющееся предложением совершить половой акт в извращенной форме с хромым и страдающим кожным заболеванием ишаком. На этом прямая трансляция с торжественной встречи детей с Великим Вождем и Учительницей прогрессивно мыслящей части общества прервалась по техническим причинам.

— На сколько я понял с ваших слов, — сказал лопоухий, — профилактическими беседами с представителями правоохранительных бесед вы пренебрегаете, легкомысленно уповая на отсутствие улик?

— Как пренебрегаем? — изумился Рабинович, — Да мы с вами уже два часа беседуем! Но теперь, когда выяснилось, что вы воспринимаете наши высказывания таким образом… Полагаю, что сексуально голодный токкаты Баха, зовущие к свободе, не услышит, а потому предлагаю дискуссию прервать. Как говорила одна моя знакомая: «Я бы все деньги отдала, до последней копейки, чтобы только спать хорошо. А он не хочет».

— Передайте вашей сексуально бедствующей знакомой, — сказал лопоухий, — что я целиком и полностью полагаюсь на ваш вкус, а потому всегда готов ее везде.

— Сбылись мечты народные, — активизировался несносный Рабинович, — именно об этом мечтали все римские папы, Пий за Пием. И именно в отсутствии такой готовности кроется причина всех революций, упущенная Карлом Марксом.

— И вот еще что, — как ни в чем ни бывало продолжил лопоухий, — если все-таки у вас появиться какая-то информация на «новых», прежде, чем я соберу достаточно улик на вас, не проявляйте деловой кретинизм. Сообщите мне все, что знаете. Мой телефон у вас есть. Вам это зачтется.

— Наши вам тайные донесения станут главной вехой этого пафосного, правдолюбивого времени, — заверил лопоухого Пятоев.

— Ай, да Ругальский, ай да сукин сын, — сказал Шпрехшталмейстер после ухода лопоухого. Содержание нашей с ним беседы полностью передал правоохранительным органам, причем извратил ее содержание полностью.

— И на «новых», в руках которых находится Наташа, даже полиция не может собрать никакой информации, — с тоской заметил Пятоев, — ради нескольких строчек в доносе на этих «новых» они даже готовы пойти на сотрудничество с наемными убийцами.

— Не плачь, Пятоев, пройдут дожди, — с бодростью в голосе сказал Рабинович, — Я буду ходатайствовать перед Тарасом о награждении тебя именным пулеметом «Максим» и картиной Гельфенбейна «Les soldats jeunes traduisent la vieille par le chemin ct de la maison publique L» extase. (Суворовцы переводят старушку через дорогу возле публичного дома «Экстаз»). Он мне уже говорил, что наша психиатрическая больница может гордиться такими санитарами, как ты. А на счет «новых» ты себя не изводи. Любая организованная преступная группировка рано или поздно должна показаться себя в отделении судебно-психиатрической экспертизы. Длительное время органы охраны правопорядка не могли выйти на организацию «Black panthers» (Черные пантеры). Пантеры были неуловимы. Они терроризировали владельцев домашних животных и наводили ужас на жителей нашего города. Полиция сбилась с ног, общественность была возмущена и запугана, пантеры бесчинствовали. Пока в наше отделение не поступил Станислав Оффенбах.

И все выяснилось во время первой же беседы с лечащим врачом. «Черные пантеры» ставили своей целью борьбу за права животных. А всех, кто обвинялся в преступлениях против животного мира или в развратных действиях в отношении домашних животных на своем внеочередном пленуме пантеры приговаривали к высшей мере самозащиты животных — съедению. Возглавлял новую криминальную структуру Станислав Оффенбах, ныне принимающий курс уколов. Таким образом, злоумышленники наказаны, справедливость восторжествовала.

— Дрессировщики могут спать спокойно, — с удовлетворением констатировал Шпрехшталмейстер.

— Вот именно, — продолжил Рабинович, — а все благодаря незаметному для публики самоотверженному труду санитаров сумасшедшего дома. Так что все надежда только на нас. А «новым» не уйти от карающего меча правосудия. Потому что израильская медицина — это страшная сила. Могу привести пример.

— Недавно нам позвонили из полиции и сообщили, что к ним обратился странно ведущий себя человек, который утверждает, что контузило в бою непонятно с кем куском закаленной стали. По мнению дежурного офицера полиции контуженный нуждается в строчной нуждается в срочной медицинской помощи со стороны психиатра. Я переговорил с дежурным психбольницы, который сказал, что многие из нас, в свое время, в той или иной степени закаляли сталь, но далеко не все обращались по этому поводу за медицинской помощью, но принять больного согласился.

— Ложись на носилки, дружище, — сказал сентиментальный Шпрехшталмейстер, глядя на контуженного сочувственным взглядом, — я и Пятоев доставим тебя в больницу.

Поддавшись общему настроению, контуженный почувствовал себя раненным в голову и, пошатываясь от слабости, подошел к носилкам.

— Бледный совсем, наверно много крови потерял. Довести бы, — пробормотал заботливый Пятоев, аккуратно укрывая контуженного одеялом. Эти слова дошли до слуха пострадавшего от закаленной стали и ему стало совсем худо. В отделении тяжелораненого уже ждал дежурный психиатр.

— Больной получил травму головы куском железа где-то в поле, — сказал он мне, — я попрошу вас сделать ему укол от столбняка.

Я не стал спорить и сделал укол от столбняка. Контуженный, который с детства боялся уколов, после инъекции стало еще хуже.

— Мне передали, — продолжил дежурный психиатр, что больной потерял много крови, а эти два подводника-кавалериста, Шпрехшталмейстер и Пятоев, забирая его из полиции, даже не перевязали пострадавшего. Впрочем, что можно ожидать от санитаров? Сделайте, пожалуйста, ему перевязку.

Мне ничего не оставалось, как перевязать контуженному голову. В психиатрической больнице перевязки делают редко, навыка накладывания повязки на голову у меня не было, и, наверное, поэтому, когда я закончил перевязку, к моему удивлению, у контуженного оказались закрытыми бинтами глаза. После моей перевязки он почувствовал себя совсем плохо и начал робко ощупывать свою голову руками. Чтобы как-то успокоить его, а также для того, чтобы дежурный врач не нажаловался, что я снова сижу без дела, я наложил контуженному мобилизационную шину на правую руку. Пострадавший от закаленной стали начал беспорядочно махать ногами и оставшейся на свободе рукой.

Но дежурный психиатр был начеку:

— Он в шоке, в стадии психомоторного возбуждения. Мы обязаны срочно перевести его в больницу общего профиля.

Через полчаса нам позвонил врач приемного покоя больницы общего профиля.

— Вы нам прислали больного с травмой головы, находящегося в состоянии шока, с обильной кровопотерей и переломом правой плечевой кости.

— Точно так, Рюрик Соломонович — ответил дежурный психиатр. Между ним и врачом приемного покоя часто возникало недопонимание, и ему было приятно, что в этот раз обошлось без недоразумений.

— Ну и где этот больной? — меланхолически отозвался врач приемного покоя. Иллюзий, что и это направление из психбольницы обойдется без неприятностей, у него не было.

— Который? — не понял дежурный психиатр.

— Прекратите издеваться, — взорвался врач приемного покоя больницы общего профиля, — в этот раз вам это так просто не пройдет!

— Какой наглец, — возмутился дежурный психиатр, бросив трубку, — он не желает принимать на лечение психиатрических больных, независимо от того, насколько тяжелыми терапевтическими или хирургическими заболеваниями они страдают.

В дальнейшем из рассказов контуженного и знакомого медбрата приемного покоя предо мной предстала следующая картина. Перевязанного со всех сторон и получившего успокоительный укол контуженного поместили в машину скорой помощи. Там он случайно услышал, что, вероятно, прямо с приёмного покоя его возьмут на операционный стол. Сильно хотелось спать после успокоительного укола. Но контуженному удалось взять себя в руки и одержать победу в неравной борьбе со сном. Напрягая все силы, он выбрался из бинтов и повязок и, к изумлению работников «Скорой помощи», предстал перед врачом приёмного покоя громко зевая, но целый и невредимый. В приемном покое к больным, поступившим из психиатрической больницы, относились с особой настороженностью. Там ещё не забыли, как два месяца назад один из них выпил литр крови, предназначавшийся для переливания. Направления, написанные врачами-психиатрами, отличались бойкостью слога, но нередко остро конфликтовали с действительностью. Поэтому, когда находящийся в шоке после травмы головы и страдающий переломом плечевой кости психбольной поцеловал руку медсестры и поинтересовался, что она делает сегодня вечером, ему, на всякий случай, сделали рентген, и он был осмотрен нейрохирургом. Каких-либо нарушений в его состоянии здоровья обнаружено не было. Во время осмотра пациент уснул. Возникло подозрение, что в «Скорую помощь» забрался какой-то другой психиатрический больной. Водитель «Скорой помощи» обещал есть землю и век воли не видать, нервно мял в руках ермолку, целовал нательный крест и отрицал возможность замены категорически.

Пытались прояснить ситуацию, поговорив по телефону с дежурным врачом психиатрической больницы, но предметной беседы опять не получилось. Больной был оставлен для наблюдения за его состоянием, тем более что разбудить его не было никакой возможности. После пробуждения пациент громко зевнул и поинтересовался, в каком публичном доме он находится. Сразу после чего и был выписан с диагнозом «practically healthy» (практически здоров).

— Клеветнические измышления и грязная масонская пропаганда, — резюмировал Шпрехшталмейстер рассказ Рабиновича, — если бы не героические действия санитаров Шпрехшталмейстера и Пятоева, не видать пациенту Корчагину квалифицированной медицинской помощи как своих красных от мороза ушей.

Где-то в году в 84-том довелось мне мыться. В Москве в Сандуновских банях, — в ответ на выпад Шпрехшталмейстера сказал Рабинович, — Неожиданно в помещение бани ворвалась милиция и люди в штатском и начали проверять у всех документы. Причем облава проводилась и в мужском и женском отделениях бани одновременно. Все, кто мылся без паспорта, были задержаны до выяснения. Таким способом Андропов пытался принудить весь советский народ находиться в рабочее время на рабочем месте. С задержанными без паспорта беседовали ветераны партии и труда в помещении администрации бань. Какой-то нахохлившейся бабкой мне был задан вопрос — как я дошел до жизни такой?

Склонный к покаянию, я вкратце остановился на нескольких якобы совершённых мной зверских убийствах, после чего смиренно выразил желание пожертвовать всё своё состояние синагоге при таганской тюрьме.

— Может быть, вам стоило бы обратиться по этому поводу в Моссовет? — преодолев испуг при слове «синагога», пробормотала нахохлившаяся бабка.

Я почувствовал легкие уколы совести. Мой рассказ о зверски зарубленной мною старухе-процентщице произвёл на бабушку очень тягостное впечатление. Да и юную Зою Космодемьянскую ей было жалко до слёз. Она даже возмутиться и спросила: «Да как же у тебя поднялась рука?»

В ближайшем отделении милиции, ознакомившись с моим чистосердечным признанием относительно старухи-процентщицы, какой-то милиционер лет пятидесяти с умными глазами и погонами старшего лейтенанта на плечах, сказал мне: «Геморрой твой — враг твой», и отпустил меня на все четыре стороны. Перебравшись на жительство в страну победившего иудаизма, я наивно предполагал, что здесь все такие, и что мой геморрой если и не рассосется бесследно, то не будет так бросаться в глаза. Но, оказывается, я ошибся. И в израильском сумасшедшем доме мне настиг работник псковского цирка, который нагло пытается наступить своей ногой тяжелого атлета моей песне на горло.

— Эту песню не задушишь, не убьешь, — не без грусти констатировал Пятоев, — а как жаль.

— Нет, вы посмотрите на этих ценителей моей поэтической музы! — возмутился Рабинович, — на себя бы посмотрели. Чего стоит, к примеру, болезненная тяга Шпрехшталмейстера к игре в шашки. Невольно вспоминается следующий эпизод. Есть у нас один пациент, большой любитель сразиться в шашки. Его мастерство шашечной игры строилось на редкой способности незаметно для противника красть шашки с доски. Шпрехшталмейстер, осведомленный об этой особенности игры пациента Оффенбаха, играет с ним, не отрывая взгляда от доски.

И надо же такому случиться, что в это время, когда они сражались за шашечной доской, к нашему отделению судебно-психиатрической экспертизы медленно, но верно приближалась главная проверяющая из Иерусалима. А к нашему отделению у нее отношение особенное. Во время прошлой проверки именно в нашем отделении у нее случился бурный роман с одним из пациентов.

Конечно, она не могла забыть историю своего знакомства с Мустафой, которая произошла при столь романтических обстоятельствах. Они виделись всего три раза, но она ни о чем не жалела, не звала и не плакала. Иногда ей даже казалось, что всё прошло как с белых яблонь дым. Но она помнила каждую мелочь, связанную с их свиданиями. Когда главная проверяющая подходила к отделению судебно-психиатрической экспертизы, у неё пересохло во рту и сердце забилось в груди, хотя никак не могла понять — отчего. Для того чтобы немного успокоится, она вышла в прогулочный дворик отделения и порывисто вздохнула. Среди пациентов главная проверяющая узнала нескольких виновников громких преступлений, которых показывали по телевизору. Это её немного отвлекло и успокоило. Неожиданно один знаменитый насильник, у которого брали интервью все каналы израильского телевидения, как-то быстро и очень неожиданно положил её животом на теннисный стол, так, что ноги свисли вниз, резко поднял подол платья, по-хозяйски похлопал по правой ягодице, так похорошевшей после недавней пластической операции, и приступил к снятию трусиков. Бурный роман со знаменитым насильником, тем более на жестком теннисном столе и в окружении многочисленных болельщиков, в настоящее время не входил в её планы. В результате главная проверяющая громко закричала. Ей хотелось кричать так, как кричат насилуемые женщины в арабских фильмах, пикантно и жалобно, но из её груди вырвался рык страдающего запором динозавра.

«Как же они воют, — с тоской подумал сидевший на другом конце теннисного стола и не спускавший глаз с шашек Шпрехшталмейстер, — нормальный человек так не воет даже тогда, когда его насилуют. Да и стол сильно качают, хотят, чтобы я отвернулся, и Оффенбах убрал с доски пару моих шашек. Вот они, интриги масонские».

Плодом его размышлений стала фраза, которую Шпрехшталмейстер проронил, не поворачивая головы: «Кто будет стол качать — тому уши местами поменяю».

На знаменитого насильника эта фраза произвела сильное впечатление. По своему опыту он знал, что изнасилование требует максимальной концентрации. Поэтому следить за тем, чтобы стол не качался, он был просто не в состоянии. Но и процесс перемены местами ушей представлялся ему не безболезненным. Из глубокого раздумья его вывела главная проверяющая. Воспользовавшись минутной слабостью насильника, она так дернулась, что все шашки посыпались на пол. Шпрехшталмейстер поднял голову и посмотрел на насильника долгим психотерапевтическим взглядом. Впервые в своей богатой практике насильник испытал чувство раскаяния за содеянное. Он опустил подол платья главной проверяющей и аккуратно разгладил складки на её кофте. Всем своим видом насильник как бы хотел сказать, что пришла какая-то женщина, легла на теннисный стол немного передохнуть. Сексуальный маньяк из чистого любопытства поднял ей юбку, но, не увидев там ничего для себя нового, вновь юбку опустил. На этом инцидент можно считать исчерпанным, а эта психопатка, которая орала и трясла стол, сама же во всем и виновата. Лично же он, как и все насильники вообще, относится к игре в шашки с большим почтением. Шпрехшталмейстера эти невысказанные объяснения не удовлетворили, и он встал. Сексуальный маньяк почувствовал себя нехорошо. Можно даже с уверенностью сказать, что он почувствовал себя плохо. Ему стало дурно. В дальнейшем ему пришлось оказать первую медицинскую помощь и дать лекарственные препараты, улучшающие состояние при поносе. Его состояние стабилизировалось только через несколько дней.

И после этого Шпрехшталмейстер позволяет себе укорять меня за то, что якобы я перегибаю палку, — Рабинович был вне себя от гнева, — а Пятоев тоже хорош. Пациент Оффенбах рассказал ему о том, что заметил, как Мирлин Монро часами сидит на дереве возле его нового дома и старается через маленькое окошко рассмотреть, чем он занимается по утрам в туалете. И что именно поэтому он не включает свет в местах общественного пользования. Хотя, как пациент Оффенбах недавно понял, это помогает мало. Вчера внутренний голос по большому секрету сообщил ему, что Мирлин Монро притаилась в ветвях с прибором ночного видения.

Услышав о приборе ночного видения, санитар Пятоев, вместо того, чтобы чистосердечно рассказать об услышанном врачам, вступил с Оффенбахом в совершенно излишнюю дискуссию о методах наблюдения за противником в ночное время, чем обогатил бредовую конструкцию пациента Оффенбаха чрезвычайно. Теперь бедняга Оффенбах не только не включает в туалете свет, но пробирается туда ползком и укрывшись с головой одеялом. А ведь это общественный туалет отделения в психиатрической больнице. Его посещает не только пациент Оффенбах. Вот и два дня назад, уборщица мыла там пол, вдруг погас свет, и в полумраке она увидела, как в туалет вползает нечто, завернутое в одеяло. Несчастная женщина закричала так, что треснул унитаз. Сейчас ее состояние значительно улучшилось, но она продолжает предъявлять жалобы на то, что в тайных девичьих грезах ей снится пограничник Степан Карацюпа и Павлик Морозов, почему-то говорящий на идиш. А заслуженного художника Кабардино-Балкарии Михаила Гельфенбейна этот случай подтолкнул к написанию картины «Interrogation of the Zionist» (Допрос сиониста).

— Начинающим санитарам психбольницы есть с кого брать пример, — сказал в свое оправдание Шпрехшталмейстер, — Рассказывают, что даже опытный медбрат Рабинович по ночам заставляет пациентов петь песни высокого патриотического звучания. И никто по этому поводу не роняет скупую мужскую слезу. Вот что значит масонский заговор в действии.

— У меня складывается впечатление, — не унимался Рабинович, — Что у Шпрехшталмейстера не совсем верное представление о обычаях моего народа. Мне уже дважды пришлось объяснять ему, что перед принятием субботней трапезы не нужно заставлять пациентов отжиматься от пола. И при этом голословно утверждать, что этого требует еврейская традиция. А, кроме того, санитар Шпрехшталмейстер в тайне от администрации сумасшедшего дома в рабочее время пишет роман под названием «Сила есть», что является грубым нарушением трудовой дисциплины. Тем более что роман посвящен о борьбе с жидомасонским заговором.

— Мама пыталась его женить, но его любимым снарядом оставалась штанга, — с укоризной сказал Пятоев, глядя на Шпрехшталмейстера.

— Я думал ты друг и хранитель моей литературной тайны, — со слезами на глазах воскликнул Шпрехшталмейстер, — я же только тебе отрывки читал, я же тебя, Рабинович чертов, главным героем сделал, а ты вот как поступаешь?

— Извини, атлет, невзначай обидел, — Рабинович явно выглядел расстроенным.

— Стоит тихая Варфоломеевская ночь, — охарактеризовал происходящее Пятоев, — Толстого нужно читать, а не Шпрехшталмейстера. Лев Николаевич и ещё раз Лев Николаевич. Помниться я ярко освещал его творчество в своих школьных сочинениях. Невольно приходит на ум: «Когда бомбы стали разрываться в гуще солдат, Пьеру неожиданно открылся внутренний мир просто русского человека», или «В жизни Наташи Ростовой был только один мужчина, который мог делать с ней всё, что захочет. Звали его Лев Николаевич Толстой». А еще я был страстным поклонником белорусской поэзии.

Весела была, як бацьку хавали,

Догiя ногi у гроб не улязалi

Весела была, цукерки давали.

Во рагаталi, во рагаталi!

— Вы слышите, сколько в этих стихах человеческого тепла, сколько искренности, непосредственности, наконец?

— Я поражаюсь, откуда у простого офицера-десантника столько ума, столько глубоких знаний? — вопросом на вопрос ответил Шпрехшталмейстер, — Пусть мой роман «Сила есть» ещё не нашел дорогу к своему читателю. Пусть. Но иронизируешь ты напрасно. И не надо говорить, что сила, которая у меня есть, интересна только моей супруге Настеньке. Волосы встают дыбом даже у лысых и глухих, когда они слышат такого рода разглагольствования. Такие как ты в один голос говорят, что верхи не могут, и при этом распространяют злонамеренные слухи, что низы не хотят. Пушкин и Лермонтов были заклёваны и убиты такими же моральными уродами как ты!

— Помню, к нам в психбольницу однажды поступил пожилой человек, — вступил в литературную дискуссию Рабинович, — В России он работал известным узбекским писателем. Истинным грандом литературного цеха. В молодости он работал забойщиком на мясокомбинате. В своем последнем перед отъездом в Израиль произведении этот мясник от литературы сочетал законным браком Микки Мауса и принцессу Диану. Акын узбекской литературы считал, что принцесса Диана — это персонаж мультфильма, а не живая женщина в плоти и крови. Естественно, он вынужден был опубликовать свои извинения. Извинения были по-восточному витиеваты, и в них выражалась уверенность в том, что принцесса Диана происходит из хорошей семьи.

По прибытии на свою историческую родину он приступил к написанию нового эпического полотна. Книга называлась «Четверо разнополых». Пока психика литератора находилась в расстроенном состоянии, работа спорилась. Но под влиянием лечения сильными антипсихотическими препаратами наступил творческий кризис. Прозаик затаил обиду на своего лечащего психиатра. Он осыпал все мыслимые и не мыслимые инстанции жалобами на то, что варварские эксперименты психиатров подорвали его творческий потенциал, а также его способность к размножению. Администрацией психиатрической больницы была проведена независимая экспертиза, которая определила, что творческий потенциал автора прославленных узбекских произведений продолжает оставаться на недосягаемой высоте. Что же касается его способности к размножению, то над этим вопросом продолжают работать непререкаемые авторитеты в этой области. Впрочем, лечащему акына психиатру строжайше взыскалось за варварские эксперименты, которые он проводил не только над узбекским литератором. Сильные антипсихотические препараты были отменены, после чего маститый узбекский литератор потребовал награждения себя орденом Трудового Бело-Голубого знамени и установки конного бронзового бюста на родине героя. У входа на мясокомбинат, где прошла его трудовая юность. Кроме того, он решил, что хирургические навыки, полученные за долгие годы работы забойщика на мясокомбинате, не должны пропадать даром и дал объявление в газету следующего содержания: «Опытный хирург выполнит обрезание».

В той же газете, за подписью «Твой нежный и ласковый зверь», он также дал объявление следующего содержания: «Знакомство в целях брака, а так же сопровождение. Можно нетрадиционно». После чего ему были вновь назначены сильные антипсихотические препараты, а его лечащий психиатр был посмертно реабилитирован.

— Ну и что, — пожал плечами, — я тоже недавно обратился за помощью по объявлению «Проблемные волосы на груди. Облысение, выпадение».

— Ну и что, помогло? — не скрывая своего скепсиса спросил Рабинович.

— Помогло, — просто ответил Шпрехшталмейстер.

— Что помогло? — переспросил сбитый с толку Рабинович.

— То-то я смотрю, — вставил реплику Пятоев, — вчера Шпрехшталмейстер сунул руку под мышку и, не к кому не обращаясь, сказал:

— Странно. Волосы на месте, а где же всё остальное?

— Шпрехшталмейстер, ты что, собираешься позировать Михаилу Гельфенбейну работающему над скульптурной композицией «Геракл, разрывающий пасть писающему мальчику»? — с тревогой в голосе спросил Рабинович, — Тебе осталось только найти в волосах искомое и приступить к писанию.

— Это дело вкуса и политических убеждений, — ушёл от прямого ответа Шпрехшталмейстер.