Ночь и день. Ресторан «Синатра-Инн», как стареющая манекенщица, пускает пыль в глаза пышным убранством

Ресторан «Синатра-Инн», как стареющая манекенщица, пускает пыль в глаза пышным убранством. Вдоль стены ряд кабинок, затянутых рубиновым бархатом; полсотни лет оставили блестящие проплешины на обивке диванчиков. Дальняя стена отведена под фотоисторию местного мальчугана, выбившегося в люди (Фрэнк родился в двух шагах отсюда). Тут тебе и Синатра с Лорен Бакол[20], и Синатра в свете софитов у пианино, с небрежно распущенным узким галстуком и вздувшимися жилами на золотом горле, и Синатра с Авой Гарднер[21]: он пожирает ее голодным взглядом, она его — ненасытным. Эти двое представляются мне исключительно в постели.

В каждой кабинке — собственный музыкальный автомат, за монетку сыграющий вам любой из хитов Фрэнка. Сколько названий и сколько раз в них повторяется слово «ты»…

Мы с Джеком выбираем угловой диванчик, под постером с Фрэнком в сцене из «Отсюда и вовек». Должно быть, официанту, замотанному, услужливому парню, мы кажемся обычной супружеской парой, которая расслабляется за выпивкой. («Черная магия» в меню выглядит зловеще — я предпочитаю «Ночью и днем».) Откуда ему знать, что мы с Джеком здорово нервничаем. Как астронавты после полета, мы пытаемся переключиться с невесомости виртуального мира, где можно нести все, что вздумается, на мир реальный, где слова, заземленные жестами, глазами, губами, обретают собственную силу тяжести.

Я впервые вижу Джека не в деловом костюме. Появись он передо мной голым, вряд ли впечатлил бы сильнее. Я смеюсь, и пью, и снова смеюсь, прислушиваясь к уколам сомнения в душе. Джек Эбелхаммер знаком мне, как герой из романа, и доказательство его реальности мне нужно, чтобы облегчить жизнь, никак не усложнить ее.

— Итак, синьора. — Смешно коверкая язык на итальянский манер, Джек вслух читает меню: — Что ви предпочитайть? Телятинай с марсалой, телятинай со спагетти или телятинай с нашей фирменный рубленай телятинай? Ви не любить телятинай? О'кей, ми предлагай очень вкусный scallopina a la limona.

Он опускает двадцать пять центов в автомат и уже готов нажать клавишу «Где и когда».

— Нет, только не эту.

— Почему? Прекрасная песня.

— Я заплачу. Я рыдала, когда Синатра умер.

— Мисс, я тоже люблю Фрэнка, но он дожил до глубокой старости. Почему ты плакала?

Не уверена, насколько готова открыться этому знакомому незнакомцу. Какую версию выдать?

Байку о колоритной фигуре или правду? Отец прятал в серванте коллекцию грампластинок с песнями Синатры. Большие диски в конвертах из темной бумаги в детстве приводили меня и Джулию в восторг. От бумаги исходил старческий запах, зато сами пластинки творили с людьми чудеса, любому возвращая молодость. Глянцево-черные, как крылья жука, с серебряными буквами на лиловато-розовых наклейках, они казались нам с сестрой приглашением на бал. Во время семейных празднеств отец всегда пел «под Синатру». Стоя на столе, он великолепно копировал знаменитое «Щик-карго, Щик-карго!», но больше любил грустные песни. «Всю дорогу». Или «Где и когда». «Фрэнк — святой покровитель безответной любви, — говорил отец. — Ты только вслушайся в этот голос, Катарина!»

— Кейт?

— Когда Фрэнк пел, мои родители были счастливы, — говорю я, уткнув взгляд в меню. — У нас в доме Синатра был голубем мира. Если отец ставил «Полетай со мной», скандала можно было не бояться. Пожалуй, я заменю телятину еще одним коктейлем. Как по-твоему, что выйдет, если смешать «Любовь и брак» с «Незнакомцами в ночи»?

Джек сжимает в пальцах кончик ножа, который я давно кручу в руке.

— Думаю, ничего особенно ужасного. Разве что странное послевкусие во рту да утреннее раскаяние. «Дворец-батут» — это что за штука?

— Какой дворец-батут?

— Вот этот. У тебя на ладони написано «дворец-батут». С восьмого класса не видел, чтобы кто-то писал памятки на руках. Ей-богу, Кейт, тебе стоит открыть для себя изобретение под названием «ежедневник».

Я пялюсь на чернильные каракули — «узелок» на память о дне рождения Эмили. Вот тебе и шанс рассказать ему про детей, Кейт. Расскажешь?

— Дворец-батут, это… Это такой надувной дворец, в котором можно прыгать. Я написала, чтобы не забыть заказать аттракцион для дня рождения дочери. А то вспомню, как обычно, когда будет поздно.

— У тебя есть ребенок? — спрашивает Джек с любопытством. Без примеси ужаса.

— Двое. Кажется. Я вижу их гораздо реже, чем хотелось бы. Эмили в июне будет шесть, она называет себя Спящей красавицей. Бену год с небольшим, и его невозможно удержать на месте. Он… одно слово — мальчишка.

Джек кивает с серьезным видом:

— Поразительно. Нас по-прежнему делают женщины. По справедливости, мужчинам следовало бы вымереть вместе со стегозаврами, но некоторым из нас ужас как захотелось подзадержаться, чтобы увидеть мир под вашим руководством.

— Шутки над собой я переношу с трудом, мистер Эбелхаммер.

— Должно быть, это в вас говорит немецкая кровь, мисс Редди.

За телятиной (пласты мочалки в сырной обертке) последовал десерт — пена для бритья с присыпкой из миндаля. Кухня «Синатра-Инн» отличалась такой анекдотической несъедобностью, что мы заранее смаковали будущие взаимные шутки на эту тему. А потом были танцы. Много танцев. Помнится, я даже пела, только этого никак не может быть. До какого состояния надо дойти, чтобы распевать в общественном месте?

Днем и ночью твержу про себя:

«Только ты, ты одна».

Пусть светит луна,

Пусть яркое солнце палит с высоты,

Вместе мы, врозь ли, днем и ночью, любимая,

В мыслях моих только ты[22].

02.34

— Вставай, мам! Вставай, соня-засоня!

В холодном поту подпрыгиваю на кровати. Машинально накрываю голую грудь ладонями, но тут же соображаю, что в номере темно. Эмили? Здесь, в Нью-Джерси? Несколько секунд шарю в поисках кнопки ночника, еще несколько уходит на то, чтобы догадаться — голосом дочери говорит будильник, тот самый дорожный будильник, который Эмили подарила мне на Рождество. В Лондоне уже пора вставать.

— Ну, мам, давай вставай, лежебока, а то опоздаешь! — В голоске звенят начальственные нотки: командирша из Эмили отменная, не хуже мамочки.

Рыщу взглядом по комнате в поисках улик измены. Платье на плечиках, туфли под стулом, на стуле — аккуратная стопочка белья. Джек принес меня сюда, раздел и уложил спать. Как ребенка. Меня вдруг коробит от мысли, что он мог остаться и голос Эмили прозвучал бы, когда мы…

Боже, как трещит голова. Воды! Плетусь в ванную, нащупываю выключатель. Яркий свет ввинчивается в череп. Выключаю. Наливаю стакан воды. Еще один. Мало. Залезаю под душ и стою с открытым ртом, глотая воду. По пути к кровати замечаю листок на журнальном столике. Жму кнопку настольной лампы:

«Бывает, что-то происходит в первый раз,

А кажется, что с нами это было…

Но Богу одному известно,

КОГДА И ГДЕ?»

Аэропорт Ньюарка. 10.09

Вылет откладывается до бесконечности. Вытянувшись на спине, я занимаю целую секцию сидений в комнате отдыха. Туман за окном по густоте соперничает с непроницаемым мраком внутри моей черепной коробки. Я думаю о прошлой ночи, стараясь не думать о прошлой ночи. Измена в стиле Редди: лавина вины, и никакого секса. Гениально, Кейт. Просто гениально.

Надираешься с одним из важнейших клиентов, тот тащит тебя на себе в гостиничный номер, снимает одежду и галантно удаляется. И что прикажете делать: возмущаться сексуальным домогательством или оскорбляться его отсутствием? Может, Эбелхаммера привело в ужас мое разномастное бельишко? Или он сбежал при виде живота мисс Редди, который после двух беременностей и кесарева напоминает рисовый пудинг ее бабушки? Одна из проблем, с которой сталкиваешься, валяясь в отключке перед потенциальным любовником, — невозможность выполнить рекомендацию персонального тренера и приклеить пупок внутренней стороной к спине.

От мысли, что Джек меня раздевал, все мои внутренности стекают к пяткам, как шелковые чулки по ногам.

— Кейт, вы как? В порядке? — В руках Момо чашки с кофе и британские газеты.

— Нет. Кошмар. Что пишут?

— Внутри партии тори опять разборки. А работающие матери сдают позиции. Согласно опросам, семьдесят восемь процентов при возможности завтра же бросили бы работу.

— Чушь! Реально работающие матери во всяких дурацких опросах не участвуют. Времени нет. О чем ты думаешь, Момо?

Она морщит аккуратный носик:

— Прошу прощения… У меня их никогда не будет. Детей. Не представляю, как вам это удается, Кейт.

— Смысл в том, чтобы разложить все по полочкам. Работу на одну, детей на другую. И стараться не путать. Трудно, но возможно. А детей ты должна родить, Момо. Ты умна и красива, тебе и карты в руки, а то вокруг сплошь тупые уроды размножаются.

Момо трясет головой:

— Я детей люблю, честное слово, но я и работу люблю, а вы сами говорили, как в Сити относятся к женщинам с детьми. И вообще, — добавляет она с прохладцей, — не для того я столько лет училась, чтобы с детьми нянчиться.

Ну как ей объяснишь? Глядя на одуревших от двойной нагрузки работающих мам, девчонки вроде Момо решают насколько возможно оттянуть родительские заботы. Что из этого выходит, я знаю по подругам. Стукнет тридцатник, потом тридцать пять, они паникуют, ложатся черт знает под кого — в качестве донора спермы любой сойдет, — а забеременеть не выходит. Лечение от бесплодия долгое, болезненное. Иногда помогает. Чаще нет. Мы думаем, что обвели мать-природу вокруг пальца, но на то она и Мать, чтобы учить нас уму-разуму, как малолеток. Конец света — это не взрыв атомной бомбы. Конец света — это женщина, которая смотрит в стеклянное окошко на свои замороженные яйцеклетки и гадает, найдется ли у нее время сделать из них детей. Морщась от шума аэропорта, я думаю о том, как много для меня значат Эмили и Бен. Нет, все-таки Момо должна услышать…

— Дети — доказательство нашего существования на земле, Момо. Они — то, что от нас здесь останется. Они замечательные, они невыносимые, но без них вообще ничего нет. Жизнь — загадка. Дети — ответ на нее. Если ответ есть, то только дети.

Момо достает из сумочки бумажный платок, протягивает мне. Отчего я плачу? От мысли о детях или от мысли, что этой ночью я о них и не вспомнила?

Рейс Ньюарк-Хитроу. 20.53

В деловых поездках я держусь на адреналине, зато на обратном пути наступает похмелье. Дом. Я чувствую себя жизненно необходимой своей семье (как там они без меня справляются?) и в то же время до обиды ненужной (они и без меня справляются).

Чтобы получить электронные письма из любого уголка света, я включаю ноутбук и щелкаю по значку «Удаленный доступ». Щелчки набора, длинные гудки, секунд пять астматического шипенья, и наконец, отрикошетив от спутника, гудки соединяют меня с миром. Не так ли я и с детьми общаюсь? Когда нужны — набираю знакомый номер, а все остальное время держу их на расстоянии? Если же выпадает, как нормальной матери, пробыть с детьми несколько суток, жизненная энергия Эмили и Бена выматывает меня так, что ни с какой работой не сравнить. Они далеко не те смирные детки, что застенчиво улыбаются с фото, которое я только что вернула в портмоне, показав Момо. Их тяга ко мне так же примитивна, как жажда или голод. Она не вписывается ни в какие теории из умных книжек, написанных бездетными женщинами или матерями, как и я, воспитывающими своих детей щелчком мыши по «Удаленному доступу». Дети живут в сердце матери. Об этом в книжках не пишут. Я сижу в самолете, вытребовав себе двойную порцию виски; сижу и прислушиваюсь к биению этого нелепого органа, увесистого, раздувшегося, как тыква.

Моя помощница здесь же, в соседнем кресле. После сцены со слезами в аэропорту она окружила меня заботами. Момо, явно сбитая с толку появлением сентиментальной незнакомки с речами о смысле жизни, ждет возвращения привычной Кейт, и я с ней в этом солидарна.

— Кейт, меняю свой «Гарвард бизнес ревю» на вашу «Ярмарку тщеславия». — Она протягивает мне журнал.

— Фотографии Джонни Деппа есть?

— Нет, зато есть дико интересная статья о кинестетической презентации. Догадайтесь, что стоит пунктом первым в разделе советов по проведению таких презентаций?

— Расстегните блузку на две пуговицы ниже положенного.

— Нет, Кейт, серьезно! «Убедитесь, что язык вашего тела понятен клиенту и сообщает о ваших истинных намерениях».

— А я что сказала? На две пуговицы ниже. Откуда во мне неистребимое желание избавить этого правильного, милого ребенка от иллюзий? С другой стороны, если не я, то это сделает первый же мужик.

Через проход от нас замученная брюнетка в мешковатом розовом свитере тщетно успокаивает орущего младенца. Она поднимается и качает малышку. Садится и пытается пристроить голову малыша на своем плече. Наконец задирает свитер. Костюм в соседнем кресле, скосив глаза на разбухшую грудь, тотчас ретируется в уборную.

Мало кто слышал о всемирном законе плача грудничков: чем глубже унижение и отчаяние матери, тем выше уровень звука. Мне не нужно смотреть по сторонам, чтобы догадаться, как действует безостановочный ор на моих спутников. Атмосфера в салоне потрескивает от статического возмущения мужчин — тех, кто надеялся поработать, и тех, кто надеялся вздремнуть, — и женщин, наслаждающихся последними часами свободы.

На лице мамаши слишком хорошо знакомое мне выражение. В нем смешаны две части диких извинений («Прошу вас, умоляю, простите!») и три части вызова («Я заплатила за билет, как и все остальные! Что вы хотите, она же совсем маленькая!»). Ребенку месяца три, не больше; светлый пушок вместо волос, нежный, как зонтики одуванчика, не скрывает идеально вытянутой формы головы, во впадинах висков от крика пульсирует жилка.

— Нет, Лора, не надо, моя хорошая. Больно, — приговаривает мама, высвобождая прядь своих волос из судорожно стиснутых пальчиков.

Боже, как я соскучилась по Бену. Когда перегуляет, он делает то же самое. Сон не идет, и малыш злится, как отлученный от бара алкоголик.

Момо наблюдает за женщиной с непониманием и ужасом существа с планеты двадцатилеток.

— Почему она никак его не успокоит? — спрашивает чуть слышно.

— Ребенок хочет спать, но не может — ушки болят. Чтобы снять давление, надо бы попить, но сосать она не может от усталости.

При слове «сосать» Момо изящно передергивает плечиками в шерстяном пиджаке от Донны Каран. И замечает, что «кормить грудью в наше время — полная нелепость».

Я отвечаю, что нелепость — это не кормить своего ребенка грудью.

— Очень может быть, что это единственные минуты в жизни, когда ты находишься в гармонии с собственным телом. Когда я в первый раз приложила Эмили к груди, то подумала, что теперь и я даю молоко!

— Как корова. Очень грубо, вам не кажется?

— Зато до чего здорово. Мы всю жизнь давим в себе остатки инстинктов, но этот… как там поет Кэрол Кинг? «Я первобы-ытной становлюсь с тобо-ой!»

С песней ошибочка вышла. Розовый Свитер сочла ее издевкой над ее материнскими чувствами. Пытаюсь исправить положение заговорщической улыбкой: не переживайте, дорогая, я сама через это прошла. Ох, какая жалость. Совсем забыла, что я в униформе леди из Сити. Учитывая деловой костюм и ноутбук, она относит меня к стану врагов и шлет в мою сторону ненавидящий взгляд.

Мне бы попробовать уснуть, да свистопляска мыслей не дает. Думая о Джеке, я чувствую… Что я чувствую? Идиоткой я себя чувствую. Кто он, собственно, такой, чего хочет от меня? Чего я от него хочу? Но еще сильнее ощущение азарта. Меня загнали в ловушку, на мое сердце идут приступом, предлагая выбросить белый флаг. Я готова сдаться. И тут я вспоминаю о детях, которые ждут меня, совсем как совята из книжки Бена, которую я знаю наизусть.

Совята закрывали свои круглые глазки и ждали, когда вернется с охоты мама-сова. И МАМА ВСЕГДА ВОЗВРАЩАЛАСЬ. Она неслышно спускалась с неба к Саре, Перси и Биллу.

— Мамочка! — кричали совята, и махали крыльями, и танцевали от радости, и скакали на ветке.

— ЧТО ЗА ШУМ, ЧТО ЗА ГАМ? — спрашивала мама-сова. — Вы знаете, что я всегда возвращаюсь.

— Как думаешь, Момо, джин в баре остался? Похоже, я все еще на радиосвязи со своей совестью.

В тысячах метров от Атлантики я пытаюсь сочинить соответствующее обстоятельствам письмо Джеку.

От кого: Кейт Редди

Кому: Джек Эбелхаммер

Будучи непривычной к тому, чтобы меня в пьяном виде раздевал незнакомец…

Что за вульгарщина. Стираю. Деловой стиль всегда выручал.

От кого: Кейт Редди

Кому: Джек Эбелхаммер

Мистер Эбелхаммер, в дополнение к нашей последней встрече: я подумываю о временном увеличении оборота акций. В случае, если у Вас возникнет желание дальнейшего… В случае, если у Вас возникнет необходимость в моем…

Я исполнена готовностью… Не сомневайтесь, что я из трусов выпрыгну, чтобы…

Имеются некоторые варианты, которые следовало бы обсудить в постели…

О-о-о, черт!

От кого: Кейт Редди

Кому: Джек Эбелхаммер

Джек, мое поведение прошлой ночью — совершенно не в моем характере, и мне остается только надеяться, что это временное помешательство не отразится на наших деловых отношениях, которые я ценю очень высоко. События помню слабо, но точно знаю, что вернулась в номер не на собственных ногах, и прошу прощения за доставленные неприятности.

Кроме того, лелею надежду, что все это не повлияет на твое сотрудничество с «ЭМФ», где тебя считают самым ценным клиентом. Искренне твоя, Катарина.

Этот вариант и отошлю, как только вернусь домой.

От кого: Джек Эбелхаммер

Кому: Кейт Редди

В Соединенных Штатах ситуация, когда дама целует тебя в губы и приглашает отправиться на любой необитаемый остров по твоему выбору, обычно некоторым образом «отражается на деловых отношениях». Допускаю, однако, что это часть стандартного обслуживания клиентуры «ЭМФ».

Отличный был вечер. Насчет возвращения в номер прошу не переживать: я все делал с закрытыми глазами, мэм, если не считать тех минут, когда по вашей просьбе вынимал контактные линзы. Между прочим, левый глаз у тебя зеленее. Когда я вернулся домой, по телевизору шел «Буч и Кэссиди». Кейт, помнишь конец, когда Сандэн-са и Буча окружает целая мексиканская армия? Они ведь знают, что ничего хорошего не выйдет, и все-таки выскакивают, паля во все стороны. Признаться, был момент, когда я решил, что у нас большие проблемы.

Джек.

НЕ ЗАБЫТЬ!!!

Дети. Надувной замок, формочки «зайчики» для бланманже. Муж.

ЗАБЫТЬ!!! Тебя, тебя, тебя.

Date: 2015-12-13; view: 300; Нарушение авторских прав