Суд по делам материнства. В зале повисла напряженная, церковная тишина

В зале повисла напряженная, церковная тишина. Стены обиты дубовыми панелями. На скамье подсудимых — блондинка между тридцатью и сорока, в белой ночной сорочке и просвечивающим из-под нее красным бюстгальтером. Вид у нее усталый, но решительный. Поднявшись перед судом присяжных, она наклоняет голову, как взявшая след гончая. Но время от времени женщина машинально потирает за правым ухом, и тогда вы догадываетесь, что она на грани слез.

— Катарина Редди, — громовым голосом произносит председатель, — сегодня вы предстали перед судом по делам материнства по обвинению в том, что, будучи работающей матерью, компенсируете отсутствие заботы о детях материальными благами. Признаете ли вы себя виновной?

— Не виновна, ваша честь.

Прокурор подпрыгивает со своего места:

— Будьте любезны сообщить суду, миссис Шетток — таково, полагаю, ваше настоящее имя, — будьте любезны сообщить суду, что вы подарили на Рождество своим детям Эмили и Бену.

— Ну, я… точно не помню.

— Она не помнит! — фыркает прокурор. — Однако вы не станете отрицать, что потратили на подарки около четырехсот фунтов стерлингов?

— Я не уверена…

— На подарки для двух маленьких детей, миссис Шетток. Четыре. Сотни. Ф-фунтов. Стерлингов-в. Полагаю, вы не станете отрицать и тот факт, что, пообещав Эмили от имени Санта-Клауса что-то одно — либо велосипед для Барби, либо кукольный домик, либо хомячка в клетке со съемной поилкой, вы в конце концов купили ей все три вышеупомянутых подарка плюс пупса Бини, на которого она засмотрелась во время кратковременной остановки на заправочной станции близ Нью-арка?

— Все верно, но я ведь сначала купила кукольный домик, а потом Эмили написала Санте, что хочет хомячка…

— Правда ли, что когда ваша свекровь, миссис Шетток, спросила у вас, любит ли Эмили брокколи, вы сказали, что очень любит, в то время как на тот момент ответа не знали?

— Да, но не могла же я заявить матери своего мужа, что не знаю, любит моя дочь брокколи или нет.

— Почему не могли?

— Потому что матери знают такие вещи.

— Громче! — требует судья.

— Я сказала, что матери знают вкусы своих детей.

— А вы не знаете?

У подсудимой сводит спазмом горло, она сглатывает, но слюны нет, нёбо словно облеплено тонким наждаком. Если бы меня заставили проглотить собственный язык, думает женщина, ощущение было бы таким же. Когда она вновь открывает рот, голос звучит едва слышно:

— Бывает, я действительно не знаю, что любят мои дети. Их вкусы меняются каждый день, если не каждый час. Помню, Бен терпеть не мог рыбу, а потом вдруг… Видите ли, я не успеваю следить за тем, как они меняются. Но Барбаре я этого сказать не могла: она решила бы, что я плохая мать.

Прокурор поворачивается к судье, на его длинном бледном лице кривая ухмылка.

— Я прошу суд отметить, что подсудимая скорее солжет, чем поставит себя в неловкое положение.

Женщина отчаянно мотает головой.

— Нет, нет, нет! — с мольбой обращается она к судье. — Это нечестно. Дело не в неловкости, нет! Мне трудно описать это чувство. Оно похоже на стыд, глубокий, животный стыд. Послушайте, я точно знаю, что Ричард — это мой муж, — Ричард представления не имеет, любит Эмили брокколи или нет, но для отца это нормально. А матери не знать что-то о своих детях — противоестественно…

— Именно, — говорит судья и царапает в блокноте слова «противоестественно» и «мать».

— Уверяю вас, — быстро добавляет женщина, явно опасаясь, что и так сказала слишком много, — уверяю вас, что я не хочу избаловать своих детей.

И она умолкает. Задумывается.

Она хочет избаловать детей. Хочет больше всего на свете. Ей необходимо знать, что хотя бы в малости она возмещает им свое отсутствие. Она мечтает, чтобы Эмили и Бен имели все, чего была лишена их мама. Но об этом не скажешь судье, присяжным, прокурору. Им не понять, каково первоклашке в первый школьный день оказаться единственным ребенком в одежде не того оттенка, потому что твой мышиный комплект мама купила в соседнем универмаге, а на всех остальных — серебристая форма из «Уайетт и Мур». Женщина видит, что ее обвинителям неведомо ощущение нищеты.

Но опыт подсказывает, что мужчины должны оценить разумный подход. Прочистив горло, она произносит по возможности ровным, бесстрастным тоном:

— Какой смысл так много работать, если не можешь купить своим детям то, что приносит им радость?

Судья бросает на нее взгляд поверх полукружий линз:

— Миссис Шетток, мы не намерены вдаваться в философские дискуссии.

— А может, и стоило бы, — возражает женщина, безжалостно расчесывая кожу за правым ухом. — Понятие хорошей матери включает в себя куда больше, чем глубокие познания в области детских овощных предпочтений.

— Тишина! — гаркает председатель. — Тишина в суде! Вызываю Ричарда Шеттока.

Только не это! Боже, пожалуйста, не дай им вызвать Ричарда. Не станет же Ричард свидетельствовать против меня? Ведь не станет, нет?