Кирка и офицер

Майору Сидорову пришла почтовая открытка следующего содержания: «Дорогой Миша, если ты завтра, шестого ноября, в семь часов вечера не придешь к третьей колонне Большого театра, я повешусь. Кира».

Сидоров ничего не понял, перевернул открытку, прочитал адрес: «ул. Ленина, д. 22, кв. 10. Сидорову М. А.». Все правильно, адрес сходится. Но никакой Киры он не знал.

Сидоров поднялся на свой третий этаж без лифта и уже на втором этаже слышал запах жареной рыбы. Возле его дверей этот запах сгущался.

Сын Валерик выскочил под ноги и закрутился вокруг отца. Он все время крутился, как будто имел внутри себя неиссякаемый мотор и взбивал в пространстве бешеный коктейль. Волосы у Валерика дыбились от грязи. Он не переносил, когда шампунь затекал в глаза, так визжал и нервничал, что родители жалели ребенка, берегли от психического ущерба и мыли голову раз в три недели.

Сидоров поцеловал Валерика, от его головы пахло старыми сухарями. Потом протянул жене открытку. Она прочитала и тоже ничего не поняла.

– Это тебе? – спросила жена.

– Выходит, мне, – ответил Сидоров, раздеваясь.

– Ну, правда… – не поверила жена.

Сидоров молча расшнуровывал казенные ботинки. Жена покорно ждала.

Внешне она отдаленно напоминала актрису Доронину, относилась к типу женщин «мечта офицера» и нравилась всем мужчинам без исключения – блондинка в теле, яблоня в цвету. Цвет к сорока годам пооблетел, но зато настало время плодов. Дочь Нелли, восемнадцати лет, дитя любви. И сын Валерик восьми лет. Поскребыш. Жена знала: Сидоров любит Валерика так, что ни одной бабе там делать нечего. Ни одна не отвлечет от сына, хоть у нее будет бриллиант в одном месте. Да и откуда у Сидорова бабы? На них деньги нужны, свободное время и свободная душа. А у Сидорова ни первого, ни второго, ни третьего. Да и чего там долго рассусоливать? Семья – дело серьезное, как сад: и вскопал, и взрастил, и удобрил. Некогда отвлекаться на чужое.

– Ну, правда… – повторила жена.

– Чего непонятного? Какой‑то Миша обманул какую‑то Киру, выдумал адрес. Первое, что на ум пришло. А так как улица Ленина есть в каждом городе и дом двадцать два и квартира десять, то письмо пришло к нам.

– А Сидоров почему совпало? Сидоров же не Ленин, – усомнилась жена.

– Правильно. Ленин – один. А Сидоровых миллион. Третья самая распространенная фамилия: Иванов, Петров, Сидоров.

Жена подумала и сказала:

– Наверное, этот Миша лечился у тебя в госпитале.

Мысль была проста, как все гениальное. Сидоров работал в военном госпитале, заведовал кабинетом политпросвещения. Политически просвещал. Мало ли через его руки прошло этих Миш…

Сели к столу. Жена приготовила борщ, овощи были нарезаны крупно, как скоту. На второе – рыба, перемороженная, сухая, как опилки. Продукты были плохие, и чтобы приготовить хороший обед, требовалось время и воображение. Жена жалела время. Зачем тратить часы на то, что будет уничтожено за десять минут. Все равно в желудке все смешается. Но что ей действительно удавалось, так это компот из сухофруктов. Жена не ленилась разрезать сухофрукты пополам, и тогда запрятанное в них лето как будто вырывалось на волю, пахло солнцем, сливой и яблоком.

Валерик сидел рядом и тоже наворачивал с аппетитом, шумно подсмаркивая. И было странно: куда это все девается? Наверное, сгорает в беспрерывной моторике. Валерик был худенький, с большими глазами, без щек и походил на рыбку кильку в аквариуме, когда она смотрит, уткнувшись носом в стекло.

После обеда Сидоров проверял у Валерика уроки, воспитывал, грозил пальцем. Валерик не верил в строгость, пережидал отцовы нравоучения, ждал, когда покажут по телевизору «спокойку». Но вместо «спокойки» мыли волосы. Валерик визжал на каких‑то нечеловеческих частотах, режущих слух. Все устали от перенесенного стресса. Ну что делать? Хоть бери да брей наголо и протирай голову мокрой тряпкой.

В девять часов Сидоров включал программу «Время». Кроме программы «Время» по телевизору нечего было смотреть. Патлатые парни, голые девки бесновались с гитарами. Глаза бы не глядели. Сидоров пошел спать.

Перед сном он любил почитать газету «Правда». Сегодня в «Правде» сообщались основные направления по стабилизации народного хозяйства и переходу к рыночной экономике. Сидоров пытался вникнуть в основные направления, но его отвлекала эта дурацкая открытка. Неведомая Кира, должно быть, влюбилась в Мишу или забеременела, а может, то и другое. Вызвала на разговор. Пригрозила повеситься. А вдруг и в самом деле повесится?

Сидоров подумал о дочери Нелли, которая уехала учиться в Ленинград, крутится там без отца, без матери.

Жена Сидорова шуршала по хозяйству. Потом тоже легла. Смотрела в потолок.

– Миш! – позвала она. – Завтра суббота. Выходной день.

– Ну? – Сидоров и так знал, что суббота – это выходной.

– Съезди в Москву, дойди до Большого театра. А то вдруг правда – возьмет и повесится. А мы будем виноваты.

– Она дура, а мы виноваты?

– Могли предотвратить и не сделали. А молодые – они все дураки.

Сидоров вздохнул: до Москвы четыре часа. Там час. Обратно четыре. Девять часов. Утомительное мероприятие. А с другой стороны: что такое девять часов в сравнении с целой жизнью, со спокойной совестью…

Сидоров обнял жену. Он любил, когда она была хорошая. Злым и плохим человек бывает от безлюбья и от усталости. А если жена устает – виноват муж. Значит, жена бывает плохая по его вине.

Сидоровы заснули в общем дыхании, в общих мыслях, общем мировоззрении. Они одинаково взирали на этот мир в последнем десятилетии двадцатого века.

Сидоров приехал в Москву. Прошелся по Арбату. Опять черт‑те что… Вроде Москва, Россия, а вроде Париж какой‑нибудь. Что хотят, то и делают. Какая‑то баба надрывным голосом к чему‑то призывала, а баба вроде не сумасшедшая. Шла бы домой, внуков нянчить.

Толстый парень торговал гороскопами. На кого‑то он был похож… Вспомнил. Года два назад в госпиталь поступил призывник, зад – как раскрытый парашют, ни одна пижама не налезала. В своей ходил. Диагноз: вегетативно‑сосудистая дистония. Как у старика. Здоровый бугай. Ясное дело, прячется от армии. Мамаша прячет. Артистка московского театра. Концерт для раненых организовала, известных артистов навезла. В актовом зале выступали. А к тем, кто без ног, индивидуально в палаты пришли. Артистка в возрасте – плакала, жалела ребят. Героев жалела. Лучше бы своего симулянта пожалела. Значит, одни должны терять руки, ноги, глаза, а другие за мамкины юбки прятаться. Зады наращивать. Он так ей и сказал после концерта. Артистка глазки вытаращила, все внутри слиплось от страха, даже жалко стало. Он сказал: «Я действую согласно воинского устава. Я служу».

А она ему: «Но ведь вы не собака»… Ничего себе… Пусть скажет спасибо: вышел указ – студентов в армию не забирать. Ее счастье, а то он упек бы этого вегетативно‑сосудистого. Показал бы, кто собака, а кто хозяин…

Сидоров подошел к Большому театру в точно назначенное время. Киру он узнал сразу. Понял: ОНА. Почему? Непонятно. Узнал, и все.

Она стояла, озираясь по сторонам. Большое лицо, большие бедра. Высокая. Молодая. Без шапки. Волосы неестественно белые, как луна.

– Здравия желаю! – Сидоров по привычке приложил пальцы к фуражке. – Вы Кира?

Она окинула его взглядом с головы до ног, как товар. Товар не понравился. Это было видно по ее лицу. Выражение стало брезгливым, будто ей под нос подвесили кусочек дерьма.

Сидорову захотелось отойти, но надо было выполнить задание, а уж потом быть свободным.

– Это ваше? – Сидоров достал открытку, он специально положил ее поближе, во внешний карман шинели.

– А как это у вас оказалось? – Кира уставилась на него с активным недоумением.

– По почте. Так что Миша не придет. Не ждите.

– А вы откуда знаете?

– Раз открытка пришла мне, значит, она не попала к Мише, – разъяснил Сидоров.

– А почему она пришла к вам?

– Миша дал мой адрес.

– Зачем?

– Чтобы не давать свой.

– А‑а‑а… – Кира наконец поняла. – Козел… – оскорбилась она.

Задание было выполнено. Можно идти. Но Сидоров медлил.

– Вы… это… – начал он.

Кира ждала. Сидоров не знал, как оформить свою мысль. Он хотел сказать, что жизнь дается человеку один раз и не следует ее самовольно прерывать из‑за неудачной любви.

– Чего? – поторопила Кира.

– Ну… это… – Сидоров мучился с напряженным лбом, и Кира, в свою очередь, заподозрила в нем умственную недостаточность. – Вы тут пишете, что повеситесь.

– Зачем? – не поняла Кира.

– От несчастной любви, наверное…

– Прямо… – Кира усмехнулась. – Буду я вешаться из‑за каждого козла вонючего. Вас знаешь сколько?

Из текста Киры автоматически получалось, что и он, майор советской армии, – тоже вонючий козел. Стоило за этим ехать на край света, хоть этот край и был расположен в самом центре Москвы.

Сидоров повернулся и пошел. Ни одно доброе дело не остается безнаказанным. Кто это сказал? Не важно кто. Правильно сказал. Пропал день. И ночь пропала. Две последние электрички отменили в связи с забастовкой. Железная дорога бастовала. Прямо как при царе. Сидоров посмотрел на часы: следующая электричка в семь утра. А сейчас – семь вечера.

При Брежневе было лучше. Как человек на протезе: неудобно, но стоит. А сейчас протез отбросили: стой на одной ноге. Не нравится – падай. Зато гласность. Правда. Вот и езжай домой на правде верхом.

Сидорова тронули за рукав. Он обернулся. Перед ним стояла Кира. Не противная. Нормальная.

– Вы что, специально ехали? Из‑за меня? Сидоров не ответил.

– Познакомиться хотели? – догадалась Кира.

– Нет. Не хотел. Зачем мне?

– А чего ехали?

– Ну… чтобы не повесилась.

– А вам‑то что?

– Жалко все же.

– Так вы ж меня не знаете…

– Ну и что? Все равно жалко.

Кира покрутила головой.

– Надо же…

– А что ты удивляешься? Нормальных людей не видела?

Сидоров незаметно для себя перешел на «ты». По праву старшего чином.

Кира с открытым любопытством рассматривала странного человека, непривычного, как пришелец. Такое бескорыстие она встречала только в книгах: приехать из другого города, спасти человека от смерти и даже не пристать. Не получить никакой компенсации. А ведь он не старый. И даже ничего. Его надо только отмыть, постричь, обрядить в западные шмотки – получится не хуже, чем прошлый Миша. Лучше.

– А у вас есть где ночевать? – спросила Кира. Сидоров промолчал. Ночевать он мог только на вокзале, возле касс для военнослужащих.

– Если хотите, пойдемте ко мне. У меня в комнате две пустые койки. Можете спать у окна, а можете у стенки.

Сидоров молчал. Нормально выспаться на нормальной койке – это, конечно, лучше, чем всю ночь промаяться в твердом кресле. Но с другой стороны, в каком‑то общежитии, с какой‑то Кирой – что за общество для работника идеологии? Обворует еще…

– Боитесь? – догадалась Кира. – Не бойтесь. Вы просто так ехали. Я просто так вас зову.

Комната Киры находилась на первом этаже, и поэтому в дверь она только выходила. А входила в окно. Для этой цели под ее окном лежал деревянный ящик из‑под макарон. Нога – на ящик, коленка – на подоконник. Раму она не запирала, а только прикрывала.

Конечно, удобнее ходить в дверь, как все люди, но вахтерша тетя Валя не пускает мужчин и называет их кобелями, а Киру и Надю – сучками. Забыла, что сама была молодая в послевоенные годы и пересыхала без любви, как колосок в засухе. А теперь сидит, как стог сена. Все забыла. А может, помнит. И мстит: я пересыхала и вы пересыхайте.

Короче, Кира предпочитала миновать тетю Валю. Не встречаться с ней. Ногой на ящик. Коленкой на подоконник. И все дела.

Сидоров, не рассуждая, последовал за Кирой, ловко перебрасывая свое тренированное тело.

В комнате оказались три кровати, три тумбочки и шкаф.

Кровать в центре принадлежала Кире. У окна – Наде. Надя ушла на два дня на аборт. Аборты она делала легко. Не брала в голову.

Кровать у стены пустовала вообще. Прежде на ней спала третья малярша из их бригады Рита Шутова. Но Рите повезло, как Золушке в сказке. Вышла замуж за американца. Американец совсем никудышный. Никого не мог уговорить с такой внешностью. Ни одна западная баба не решилась. А наша Рита – из общежития, от малярного ведра – куда хочешь и с кем хочешь… Тем более в Америку. Пишет письма: скучно, хотя овощи и фрукты – круглый год.

Кира и Надя тоже стали ходить по местам туризма: в цирк, к Большому театру. Но с иностранцами не получалось. Языковой барьер. Только жестами. Однажды, правда, нарыли двух арабов, привели в общежитие – каждая на свою койку. Так то ж арабы… Положили деньги на тумбочку – и все дела.

С Мишей Сидоровым познакомились на Черном море. Она плыла, и он плыл. Прямо в воде любили друг друга. Волны нежно бились об их тела. Малиновый шар солнца стоял на горизонте, все больше проваливаясь в море. Хорошо было. Было и прошло. Где лето? Где Миша? Нету ничего. И ничего не будет. Только прораб Скороспелов, коммунист, взяточник, из девчонок бутыли вымогает и при этом норовит пристроить свой вялый член. Входит в недостроенный дом, как зверь в чащобу, – озирается: нет ли свидетелей, нет ли опасности. Боится, что начальству донесут, аморалку пришьют, жене доложат. Он хочет все себе позволить и ни за что не отвечать. Привык так жить. Смотрит подозрительно, с прищуром. На лице опыт грязи.

Кира вздохнула от разъедающего несоответствия. От разлада мечты с действительностью. – Чаю хочешь? – предложила она. – У меня плавленый сырок есть.

Сидоров достал из портфеля целлофановый пакет с бутербродами. Жена собрала. В каждый бутерброд был вложен зеленый лук. Витамины. Жена на окне круглый год выращивает. Сидоров вспомнил свой подоконник со стрелками лука, и ему стало жалко жену, сына и себя вместе с ними.

Кира почувствовала его сиротство и не проявила сексуальной инициативы. Пусть освоится человек.

– Ты где работаешь? – спросила она, переходя на «ты». Кира чувствовала себя увереннее на своей территории.

– В госпитале.

– Врач?

– Замполит.

– А зачем он нужен? – Ей казалось, в госпитале болеют и лечат. И этого достаточно.

– Значит, нужен…

Кира отвинтила от термоса крышку, разлила чай по чашкам.

– Ты коммунист?

– А как же? – удивился Сидоров.

– У нас на стройке три коммуниста из партии вышли.

– Ну и дураки.

– Почему?

– А вот посмотришь: мы еще свое слово скажем, – пообещал Сидоров.

– Так вы уже сказали. Семьдесят четыре года говорите свое слово.

– И еще семьдесят пять будем говорить.

– Так армию сокращают, – напомнила Кира.

– Да… – согласился Сидоров. – У нас многие в кооператив пошли. Бычков выращивать.

– И правильно, – поддержала Кира. – Лучше народ мясом кормить, чем разговоры разговаривать.

Сидоров промолчал. Одно дело – накормить мясом. Другое – напитать идеями. Но Сидоров не стал доказывать, рассыпать бисер перед свиньями. Кира – молодая женщина и, значит, потребитель, как все молодые. Им бы только потреблять бездумно, ничего не давая взамен.

– Ничего, – упрямо сказал Сидоров. – Кабинеты политпросвета везде нужны.

Кира промолчала в свою очередь. Родильный дом имени Крупской, в котором лежала Надька, заражен стафилококком. В Америке такие дома сжигают, в открытом пламени и на три метра в глубину. А у нас марганцовкой моют и хлоркой посыпают. А стафилококку от этой хлорки ни холодно ни жарко. Так и с политпросветом, с торжеством коммунизма. Отказались – значит, надо жечь. А они только марганцовочкой сверху. Посмотрела кино «Так жить нельзя». И в самом деле нельзя. А вот – напротив хороший человек и говорит: «Так жить надо». Кого слушать?

Можно, конечно, никого не слушать. Жить своими мыслями. Но свои мысли крутятся только в одном направлении. Выйти замуж по страстной любви, любить мужа, как любовника, и путешествовать, менять картинки перед глазами. Индия, например, со слонами, Египет с пирамидами, Венеция с каналами и гондольерами.

А что она видит? Стройка зимой – замерзшая грязь, как застывшие волны. Стройка осенью – грязь, без конца и края, как жидкая планета. Секции строящегося дома – железобетонные и холодные, как пчелиные соты, сработанные чертом. И прораб Скороспелов.

Сидоров вдруг поднялся, стал двигать мебель. Кровать Киры вплотную придвинул к Надькиной. А на место кровати притащил шкаф, поставил, как ширму. Отгородился.

– Зачем это? – удивилась Кира.

– Я спать хочу, – дипломатично объяснил Сидоров.

Кира слышала, как он раздевается. Потом ложится. Их разделяло нечто большее, чем шкаф. Она ощущала отчужденность, почти враждебность Сидорова, будто это был не половозрелый мужчина, а бурый медведь. Странно даже.

Кира тоже разделась и легла. Потушила свет. Стало тихо. Офицер не спал. Дышал за шкафом.

– Как ты живешь? – поинтересовалась Кира, вытягивая на контакт.

– В каком смысле?

– Ну, расскажи свой день.

– Зачем? – Сидоров сопротивлялся контакту.

– Интересно. Вот утром встал. Дальше что?

– Чай пью, на работу иду, – нехотя ответил Сидоров.

– А там что?

– Там? – Сидоров задумался. В самом деле, что там? Солдаты. Живые и мертвые. И полуживые. Выкарабкиваются из пропасти. Пока карабкаются, ни о чем не думают. Приезжают матери, невесты, привозят варенья, соленья – поддержать своих. Сидоров говорит солдатам, что они герои. Герои, конечно, но калеки. Вот об этом они и думают после того, как выкарабкаются. И смотрят перед собой в одну точку.

– Там работа, – сухо ответил Сидоров. – Воспитательная.

– Ну а после работы?

– Иду домой. Обедаю.

– Что ешь?

– Картошку с мясом. Компот.

– А потом?

– Уроки у сына проверяю. Телевизор смотрю. Спать ложусь.

– С женой?

– Само собой.

– А ты давно женат?

– Двадцать лет.

– Двадцать лет с одной и той же?

Сидоров удивился вопросу.

– Женат двадцать. А еще встречались три года. Так что двадцать три.

– А пистолет у тебя есть?

– Есть. А что?

– Застрелись.

– Это почему?

– Чем так жить, лучше застрелиться. Каждый день одно и то же: политпросвет, мясо с картошкой, жена.

– А у тебя что, каждый день разное?

– У меня мечта есть.

– Это какая?

– Любовь и путешествия.

– Ты уже путешествовала. Чуть не повесилась.

– Ну и что? Жизнь – движение. А у тебя – болото стоячее.

– Так это если не любить, – спокойно возразил Сидоров. – Тогда действительно можно застрелиться. Когда все противно. А я в своем дне все люблю: и работу, и семью, и картошку. В этом же дело…

Кира подумала над сказанным. Сделала заключение:

– Ты не можешь начать новую жизнь и не можешь застрелиться. У тебя только один выход: воспевать свою убогую жизнь.

Сидоров промолчал.

– Обиделся? – проверила Кира.

– С такими, как ты, в разведку не пойдешь, – посожалел Сидоров.

– Какая разведка на фиг? – удивилась Кира. – Это пятьдесят лет назад в разведку ходили, на животе ползли. А сейчас разведка со спутника… Знаешь, в чем твое счастье? Твое счастье в том, что ты не догадываешься, КАК ПЛОХО ТЫ ЖИВЕШЬ.

Вот тут по Кириным расчетам Сидоров должен был возмутиться и даже, может быть, вскочить. Пойдет разборка. Потом примирение. И все кончится тем, что они заснут рядом. И она положит голову на его плечо. Можно даже больше ничего. Только вместе заснуть и чувствовать во сне надежное теплое плечо.

Из‑за шкафа донеслось ровное дыхание. Офицер уснул. Не отреагировал. Странно даже. Уснул, медведь несчастный.

Сидорову снилась финская баня с громадными раскаленными камнями на топке. Когда на камни попадали брызги воды, они отвечали адским шипением. Вдруг отворилась дверь, и кто‑то швырнул на камни его сына. Сидоров проснулся от собственного крика. Проснулся и сел и в ту же секунду понял, что этот ужас был сном. СНОМ. А наяву он в чужой комнате, и перед ним стоит голая баба. Сидоров подумал, что это продолжение сна. Видение № 2. Но, проморгавшись, понял, что это Кирка. Стоит и таинственно улыбается.

Сидоров чего‑то испугался, спустил ноги на пол и начал торопливо одеваться.

– Да ладно, ложись, – добродушно сказала Кирка. – Испугался…

Она отошла. А Сидоров продолжал и продолжал застегивать свои бесчисленные пуговицы. Потом подхватил шинель и вышел через окно. Как и вошел.

По небу быстро плыла луна, значит, ветер гнал облака. Было и темно и светло одновременно. Кирка смотрела, как он уходит с прямой спиной, твердо ступая сапогами.

– Эй! – позвала она. Не спросила, как зовут. Но тут же сообразила: Миша. Как того, из моря. – Миша! – окликнула Кирка.

Но Сидоров прибавил шагу, свернул за угол и стал недосягаем для глаза.

Кирке стало обидно. Вот. Ушел. Порядочный мужик. Любит свою бабу двадцать три года. И все. И она за ним как за каменной стеной. А Кирке все какие‑то прощелыги попадаются. Други игрищ и забав. Бог с ними, с путешествиями. Осесть бы с порядочным человеком. Дите родить, комнату свою, прописку московскую. Все как у людей. Кирка стала толкать шкаф на место, но он кренился набок. Норовил упасть. Пришлось нагнуться, тащить за нижнюю планку.

Сидоров влез в первый попавшийся автобус. До отхода поезда – два часа, и он успеет на вокзал в любом случае, даже если этот автобус идет в другую сторону.

Спать не хотелось, но настроение было мутное. Почему‑то опять вспомнилась актриса с ее сыном. Бабе под шестьдесят, а парню восемнадцать. В сорок лет родила. Вот и нервничает. Это ему, Сидорову, – он задастый. А матери – сыночек единственный, и не для того она его растила, копила, чтобы армия развинтила по частям. Хорошо еще с Афганистаном завязали. А то и вовсе получила бы без рук, без ног. Она сказала: «Вы же не собака». Вот именно, что собака, которая стережет чужое добро. А что у него есть своего? Шесть соток садового участка, дома стоят, нюхают друг друга окнами. И все за бетонным забором, как в зоне. Только колючей проволоки не хватает. Даже эта проститутка понимает, как плохо он живет. Сидоров вдруг увидел ее светящееся в темноте перламутровое тело с тугими резиновыми грудями, с бедрами, грешным треугольником. И чего сбежал?

Но он уже сбежал от Кирки и не доехал до вокзала. И болтался по улицам и переулкам в неизвестном каком‑то маршруте.

Date: 2015-12-13; view: 955; Нарушение авторских прав