Чужие проблемы

У меня была подруга. И есть. Ведущая актриса ведущего театра. Она приехала из Харькова, чтобы завоевать Москву. И завоевала.

У подруги была дочь. И есть. Людка. Только раньше она была маленькая, а сейчас молодая.

Моя подруга оставила годовалую дочку в Харькове, в каком‑то интернате или в детском доме, не знаю точно. Больше оставить было негде. Ни мужа, ни родителей у подруги не было, только одна, но пламенная страсть к театру. Бог заложил в нее актерский талант, и этот талант распирал ее, вопил и рвался наружу.

Подруга изредка ездила в Харьков, навещала дочь, привозила ей гостинцы: сладости, игрушки. Пробыв положенное время, подруга уходила, и на Людку тут же нападали дети постарше и все отбирали. Людка пыталась защитить свои кульки и коробки, но ее били и все равно отбирали. Так что лучше было сразу отдать и не сопротивляться. Единственное, что позволяла себе Людка, – горькие рыдания и вой на всю округу, но на вой не обращали внимания. В этих стенах всегда кто‑то выл.

Потом Людка подросла и пошла в первый класс.

Подруга на каникулах привезла ее в Москву, и тогда я впервые увидела девочку. Мы познакомились. Она доверчиво вложила свою маленькую горячую ручку в мою ладонь. Спросила:

– А что ты мне принесла?

Я смутилась и сняла со своей шеи янтарные бусы. Оставить девочку без подарка было невозможно.

Девочка понюхала янтарь, потом лизнула. Большие глазки и острое личико делали ее похожей на белочку.

Подруга посмотрела на нас, и в ее голове созрел план.

– Возьми ее сегодня к себе ночевать…

Я посмотрела на подругу с некоторым замешательством. У меня были свои планы на вечер и на ночь.

– Понимаешь, мне завтра с утра на репетицию. Я не могу бросить ее одну в квартире, а тащить в театр не хочется. Куда я ее там дену? Пусть она у тебя переночует, а в три часа я за ней заеду.

Подруга не спрашивала, а ставила перед фактом. Ее можно было понять. На репетиции она не сможет погрузиться в роль и будет чувствовать себя как рыба на крючке.

Мои планы не столь существенны, их можно поменять в конце концов.

Я решила пожертвовать романтическим вечером во имя дружбы. Забрала Милочку – тогда она была Милочка, Людкой стала позже. Привезла к себе домой.

У меня не было детей, и я с удовольствием возилась с семилетней девочкой. Поставила под душ, поливала теплой водичкой ее хрупкое тельце. Нет в мире ничего более красивого и трогательного, чем маленькие люди.

Потом я кормила Милочку и уложила спать в большую комнату на диване, а сама ушла в спальню.

– Не закрывай дверь, – попросила Милочка. – Оставь щелку.

– Хорошо, – согласилась я и оставила щелку.

Я села за стол и стала переводить стихи по подстрочнику. Мое рабочее место – в спальне, поскольку я люблю маленькие помещения.

Рифмы сами прыгали на чистый лист. Работа шла, вернее, бежала впереди мысли. Почему бы это? А потому что за стеной на моем диване спала маленькая девочка, милая, как белочка, и такая же беззащитная, зависимая от котов, от собак, от холода и голода. В моей груди было тепло от любви, кровь бежала быстрее, и мозги крутились энергичнее.

Я легла спать в час ночи, а проснулась в два.

Возле меня стояла Милочка в моей ночной рубашке. Длинная белая рубашка делала ее похожей на привидение.

– Я боюсь, – сообщила Милочка. – Я лягу с тобой.

Она не спрашивала, а ставила перед фактом. Влезла ко мне под бок и тут же засвистала носиком. Заснула.

Ночь прошла, как на вахте. Я спала урывками, проваливалась в забытье, потом возвращалась в явь. Лежала, смотрела в потолок, слушала детское дыхание. Я испытывала неудобство и счастье. Два в одном. Я не понимала свою подругу, которая добровольно отказывалась от материнства ради лицедейства. Все‑таки жизнь первична, а все остальное вторично. Все остальное – это театр, стихи, роли… Все это – работа разума, воображения, химия, короче. А маленькая девочка с глазами, как у белочки, легким дыханием… Как можно менять одно на другое. Но это не мои проблемы. Это проблемы моей подруги.

В следующий раз белочка появилась через десять лет, уже не Милочка, а Людмила – семнадцатилетняя молодая кобылка. Попка у нее была, как рюкзачок туриста, набитая молодой плотью. Глазки – прежние, как у белочки, зубки немножко вперед. Грызун. Она покинула Харьков и переехала к матери окончательно.

За эти десять лет моя подруга – кстати, ее зовут Светлана – набрала козырей в свою колоду. Она стала богата, знаменита и даже купила дом в ближнем Подмосковье. У Светланы появился гражданский муж Юра. Она не торопилась расписываться с ним официально. Ждала, может, подвернется кто‑нибудь получше, но ничего стоящего не подворачивалось, а барахла – сколько угодно. Светлана оставалась с Юрой. Лучше такой, чем никакого.

У меня тоже появился гражданский муж, на шесть лет моложе. Мне тридцать семь, ему тридцать один. Он был легкий, прыгучий и хозяйственный. Быстро передвигался в пространстве, как кузнечик. Любил подпрыгивать с поднятой рукой, как будто пытался сорвать грушу, висящую высоко. Обожал анекдоты и знал их великое множество. В компании всех перебивал, чтобы рассказать очередной анекдот.

Я не относилась серьезно к нашей связи. Рассчитывала на месяц‑другой, но прошло уже пять лет, а Кузнечик все прыгал и сыпал анекдотами, и они у него не кончались. Где он их брал?

Единственно, что у него было красиво: тело. Оказывается, мужская красота тоже привлекает. И, столкнувшись с красотой, с совершенными пропорциями, – уже не согласишься с пузом, с подвисшей кожей, с валиками на спине, которые называются «жопины уши».

Но вернемся к Людмиле.

Семнадцатилетняя Людка приехала из Харькова с аттестатом зрелости и беременностью восемь недель. Матери ничего не сказала. Боялась.

Прибежала ко мне, стала умолять, чтобы я нашла врача. Хотела избавиться от нежелательной беременности.

– Не буду. Я верующая, – решительно отказалась я. – Обратись к кому‑нибудь другому.

– Но я никого не знаю. У меня никого нет, кроме вас.

Людка умоляюще сложила лапки.

– Я не хочу быть соучастницей в убийстве, – отрезала я.

– Какое убийство? Клетка. Эмбрион.

– Через восемь месяцев это будет человек. Нет. Нет и нет.

Все кончилось тем, что Людка упустила все сроки и родила мальчика Арсения.

Когда она впервые увидела его выпуклый лобик, ее охватил ужас от мысли, что она хотела убить эту крошку вместе с его лобиком, ручками и ножками. Какое счастье, что судьба уберегла ее от этого шага. Она благодарила Бога, хотя надо было благодарить меня.

Светлана репетировала Марину Мнишек, ей было не до внука, тем более что он орал по ночам, не давал спать.

Арсику нашли няню и сослали его на дачу в ближнее Подмосковье.

Первый год Людка не могла и не хотела отлепиться от сына и торчала на даче. Но через год, бросив кормить, оторвав от груди, Людка вернулась в Москву с благими намерениями: поступить в вуз.

Она стала постоянно появляться в моем доме. Кузнечик учил ее играть на гитаре. Обнимал за спину. Я не ревновала. Они больше подходили друг другу, у каждого по три извилины в мозгу и ничего святого.

Я спрашивала Людку:

– А кто отец Арсика?

– Без понятия, – отвечала Людка.

Я ненавижу этот оборот. Можно ответить: не знаю. Или: понятия не имею. Но «без понятия» – в этом обороте есть что‑то безнадежно жлобское.

– Как же так? – удивлялась я. – Ты что, не помнишь, с кем ты спала? Ты была пьяная? Или это было групповое изнасилование?

– Мы сдали на аттестат зрелости… – неопределенно отвечала Людка.

– И ЭТО был последний экзамен?

Людка пожимала плечами. Не хотела говорить или действительно не помнила.

– Ну, а на кого похож ребенок? – допытывалась я.

– Ни на кого. На себя.

Людка – не хитрая. Она действительно не помнила и, что самое интересное, – не стеснялась своего неведения. Такие судьбоносные события: первый мужчина, потеря девственности, беременность, – и она не помнит, КТО…

– Ну, хоть приблизительно, – добиваюсь я.

– Без понятия…

– Опять «без понятия», – раздражаюсь я.

– Да отстань ты, – взрывается Кузнечик. – Чего пристала? Какая разница? Главное – ребенок. Ребенок есть, и все!

Я соглашаюсь. Действительно, чего пристала? В некоторых религиях отец вообще не учитывается. Национальность – по матери.

Мать – это всегда наверняка, а отец – поди знай…

Прошло еще семь лет.

Людкин сыночек вырос на даче и ходил в поселковую школу. Светлана пробилась в Голливуд. Появлялась в американских фильмах класса «С», мечтала пробиться в фильмы класса «А», где снимаются настоящие звезды за настоящие деньги.

Людка поступила в институт, но практически не училась. Ей это было неинтересно. Интересовали Людку только две позиции: любовь и деньги. Можно понять.

Где Людка брала деньги, я так и не поняла. Но она то и дело появлялась в разных пальто: белом, черном на магнитных застежках, кожаном, вязаном.

Красивой она не была, но молодой была. Молодость – это цветение. А цветение всегда привлекает.

У меня появился новый гражданский муж. В отличие от Кузнечика он был умный, но сексуально неубедительный. Однако общение с умным человеком – удовольствие, ни с чем не сравнимое. Для меня во всяком случае. За ум я могу простить многое, и «жопины уши» в том числе.

У Людки завелся любовник – обаятельный и яркий, ничего не скажешь. Но прочно женатый. Они познакомились в бассейне. Он бурно плавал и фыркал, как морской конь.

Роман крепчал, как мороз в декабре. Людка постоянно талдычила ему про любовь: люблю, люблю… И вдруг с ужасом обнаружила, что так оно и оказалось. Действительно любит. Его. И больше никого и никогда. Вся прошлая жизнь – пустой звук, кожура, которую надо очистить и сбросить в мусорное ведро.

У любовника было имя, но Людка звала его исключительно по фамилии Ханин. Это сочетание букв – Ханин – звучало для нее, как божественный аккорд, как мантра, как заклинание. Она закрывала глаза и повторяла: «Ха‑н‑и‑ин…» – вслушиваясь в каждый звук.

Звонила мне по телефону среди ночи и требовала:

– Послушайте, Х‑а‑н‑и‑н…

– А ты знаешь, который час? – спрашивала я и бросала трубку.

Мой гражданский муж тревожился.

– Кто это?

– Людка.

– Что ей надо?

– Со‑переживание. Она любит.

– Давно?

– Года три…

– Пусть завязывает, – советовал муж.

– Почему?

– Если за три года не женился, то уже не женится. Промурыжит ее до сорока лет и бросит.

– Откуда ты знаешь?

– Статистика. Мужики либо женятся сразу, либо не женятся никогда.

Ханин действительно крутился как уж на сковороде.

Людка требовала, чтобы он бросил жену и женился на ней. А жена хотела обратного: чтобы Ханин бросил любовницу и принадлежал ей одной.

Людка приходила ко мне и говорила:

– Я отравлюсь.

– Вот жена обрадуется, – комментировала я. Радовать жену Людка не собиралась.

– Поговорите с ним, – просила Людка.

– А что я ему скажу?

– Скажите, что я его люблю.

– Он и так знает.

– Скажите, что он не мужчина. Мужчины так себя не ведут.

– Это неудобно. Я его почти не знаю. Видела один раз…

– Ну… придумайте что‑нибудь. Он должен знать, что я не одинока. У меня тоже есть защитники. Мама, общественное мнение.

– Общественное мнение на стороне жен, – напомнила я. – Пусть твоя мама поговорит. Она публичный человек, знаменитый.

– Она все испортит. Она сделает так, что Ханин меня бросит. И вот тогда я действительно отравлюсь.

Я задумалась. Людка не была для меня посторонним человеком. Она находила отзвук в моей душе. Я помнила ее маленькую, потом беременную, теперь страдающую. Я не могла от нее отмахнуться, как от пчелы.

– Ладно, – согласилась я. – А как я с ним поговорю? Где?

– Я приведу его пить чай, – обрадовалась Людка.

Я тяжело вздохнула. Ханин взрослый человек. Подобный разговор – это внедрение в личную жизнь. Он может просто встать и уйти. И будет прав.

Чай пить не пришлось. Я встретила Ханина случайно на бензоколонке. Мы заправляли машины. Я решила воспользоваться случаем. Я сказала:

– Здравствуйте, вы меня помните?

Ханин напряженно всматривался.

– Я знакомая Людмилы Плотниковой.

– А, да… Припоминаю. Вы переводите стихи с тюркских языков. Я читал. Вы очень хорошая переводчица. Ваш перевод лучше, чем оригинал.

– А вы знаете тюркские языки? – удивилась я.

– Я все детство жил в Баку. Азербайджан – практически Турция.

Я решила не ходить вокруг да около, а перейти с места в карьер.

– Вы должны бросить Людмилу или жениться на ней, – заявила я. – Вы воруете ее время, молодость.

– Это выше моих сил, – ответил Ханин.

– Бросить? Или жениться?

– То и другое.

– Жена и дети, – догадалась я.

– Не только. Там еще родители жены. Очень хорошие люди. Если я уйду из семьи, их старость будет поругана. Они не смогут спокойно умереть, зная, что их дочь вне крепости. Понимаете?

Я молчала. Что тут не понимать.

– Я детдомовский, – продолжал Ханин. – Они приняли меня в семью и полюбили меня, как сына. Поддерживали, делились последним. А я разбогател и предал их всех разом. Я не могу и никогда этого не сделаю. Я потом не сумею с этим жить…

Ханин смотрел на меня ясными глазами. Жена, любовница, треугольник – все это так жизненно и происходит почти со всеми или через одного. Но ведь есть еще старики, которых никто и никогда не учитывает. Подумаешь, холстомеры. Прошлогодний снег. А Ханин учитывает. Хороший человек, Ханин. Нравственный. Хоть и нарушает заповедь «не прелюбодействуй».

– Бросьте Людмилу, – посоветовала я. – Ведь какой‑то финал должен быть.

– Это выше моих сил. Я не могу ее бросить.

– Она оклемается в конце концов. Время лечит.

– Дело не в ней, а во мне. Я ее люблю.

Его машина была заправлена, надо было отъезжать, тем более что следом выстроились другие машины.

Ханин сел в машину и уехал. Он все сказал, и добавить ему было нечего.

Я не стала передавать Людке наш разговор. Этот разговор – дорога в тупик. Пусть выбирается сама как сможет.

Людка звонила мне по восемь раз на дню. Я выслушивала и давала советы типа: перестань звонить его жене, это свинство.

Мои советы не помогали. Помогло другое.

Где‑то на перекрестке судеб Людка встретила Папика – пузатого мужичка в парике. Он был вдвое старше Людки, но богатые мужчины старыми не бывают. Папик имел мощный бизнес и при этом обитал во властных структурах. Заседал в Думе. Видимо, не дурак.

Парик у Папика был неудачный. Лучше бы он ходил лысый. Но парик – мелочь, в конце концов. Его можно снять. Главное то, что Папик – богат и знатен. Это решило вопрос.

Существенную роль сыграла Светлана. Она не поленилась вернуться из Америки и тщательно проследить, чтобы Людмила не упустила Папика, не увернулась от него в последнюю минуту.

Папик – это статус. Положение в обществе. Совсем другое дело и другие возможности.

Дело дошло до свадьбы.

Я была приглашена на свадьбу.

Выбрали самый шикарный ресторан. Светлана пригласила пол‑Москвы. Для нее было важно объявить и показать свои завоевания. Талант без власти – это так., твое личное дело. А власть – это деньги и связи. И получается, что у Светланы – деньги, связи и талант. Она, конечно, не жена Папика, только теща. Но все равно – член семьи. Не посторонний человек. Ближний круг.

На свадьбу должна была собраться отборная публика. Лучшие из лучших. И я среди них. Это называется: куда конь с копытом, туда рак с клешней.

Я перебрала свой гардероб и поняла, что мне надо купить новое платье. Я не поленилась и поехала в ГУМ, там находился мой любимый магазинчик итальянского модельера. Цены – в три раза выше, чем в Италии. И это понятно: аренда помещения, доставка и человеческий фактор.

Человеческий фактор – не что иное, как бессовестность и жадность. Эта жадность объяснима. Советские люди семьдесят лет ничего не имели, и вдруг – открылся доступ к прибыли. А прибыль – это новый смысл жизни.

Мои переводы во все времена оплачивались скромно. Но я привыкла. Мне хватает. Богат – не только тот, у кого много, а и тот, кому хватает. У меня есть прожиточный минимум, любимая профессия и любовь. Что еще? Не хватает выходного платья.

Я приехала в итальянский магазинчик. Примерила платье. Оно обняло меня с любовью, как Ханин Людку. Я нравилась себе в этом платье. Особенно хорош был цвет: бежево‑розовый. По‑французски этот цвет называется вьёроз – старая роза. Я еще не старая, но уже не бутон.

Цена платья была задрана в три раза. Продавщица стоит с непроницаемым лицом: «Не хочешь, не бери. Никто не заставляет. А если деньги есть, если ты их наворовал, то какая разница – сколько платить: одну цену или три».

На таких, как я, которые заработали честным трудом, – не рассчитано.

Я – человек азартный. Если мне что‑то очень хочется, я не в силах себя сдержать. Так было всегда, так и сейчас. Я потратила на платье месячную зарплату. Зато теперь оно – мое.

– А почему так дорого? – спросила я у продавщицы.

– Ручная работа. Стразы нашиты руками.

– А кто это видит: как нашиты стразы?

– Ручная работа делается с личным отношением, в отличие от машины.

Незнакомая итальянка теплыми руками нашивала на мое платье стразы, похожие на драгоценные камни, и при этом думала обо мне. Любила меня. Глупости, конечно. Но как хочется так думать…

Я заявилась на свадьбу в замечательном настроении. Я была довольна своим видом, и свадьбой, и тем, что разрубился наконец запутанный узел с Ханиным. Папик мне тоже вполне нравился, за исключением парика.

Я вручила Людке подарок и тихо шепнула:

– Скажи ему, пусть снимет парик.

– Нет, – отказалась Людка. – Будет еще хуже. У него лысина бледная, как жопа.

– Тогда закажи другой парик.

– Какая разница. Я на него все равно не смотрю.

Людка любила Ханина, бедная. И все время оборачивалась на дверь. Она ждала, что зазвонят колокола, как в песне, и в распахнутые двери войдет Ханин и заберет ее с собой. Но все оставалось как есть.

Папик был влюблен в Людку и не сводил с нее своих глаз. Влюбленность ему шла.

Ресторанный зал был заставлен большими круглыми столами.

Светлана сидела за центральным столом с друзьями и родственниками Папика. Своих родственников у нее не было. Я заметила, что ее нижние веки слегка приподняты. Это означало высочайшую степень сосредоточенности. Она боялась что‑то пропустить, не уследить.

Меня посадили за стол с друзьями невесты. Мой статус – подруга Людки. Меня это удивило. Все‑таки я была подруга Светланы, и мое место рядом с ней… Но Светлана не обращала на меня внимания. У нее была своя игра, и там мне не было места.

Подруги Людки были в основном молодые. Среди них – парочка проституток, судя по одежде и макияжу. Парочка балетных из Большого театра, статусные мужички и прочие неопознанные объекты.

Я пожалела, что не взяла мужа, вернее, не заставила пойти с собой. Он не любил тусовки и сборища. Он считал, что это – потеря времени.

По залу бегал Арсик – Людкин сыночек. Он тоже был приглашен на свадьбу. Арсик – хорошенький, явный славянин. Слава богу, что не негр и не китаец. Могло быть и такое.

Арсик время от времени подбегал к Папику, что‑то говорил ему, подняв личико. Папик слушал внимательно. Чувствовалась глубокая приязнь с обеих сторон.

Я тихо порадовалась этой взаимности, ведь Арсик – мой цветочек. Я не дала его сорвать и выбросить.

Справа от меня сидел кинопродюсер, красивый и лысый. Слева – балерина Танечка, Людкина подруга, – хрупкая спокойная девочка. Она мне всегда очень нравилась, я только не понимала: что общего у нее с Людкой. Танечка не танцевала. Для нее танцевать – это работать. Она просто отдыхала.

Возле музыкантов перетаптывались пары.

Папик приглашал Людку на медленный танец. Клал руку на ее спину, обтянутую парчовым платьем. Людка сшила себе свадебное платье на размер меньше и была в нем, как колбаска в шкурке.

Угощенье было царским. Вина французские, закуски изысканные. Видно, что Папик богат и щедр. Ничего не жалко для Людки. Светлана цвела. Это был ее день победы. Только салюта не хватало.

Праздник катился весело и вкусно.

Вспыхивали тосты. Гости поднимались и произносили заздравные речи. Культура тоста развита только в Грузии. Там тосты долгие, цветистые и довольно талантливые. На Западе тосты сведены к одной фразе. Зачем лить из пустого в порожнее? И так все ясно.

Данное застолье текло по принципу: «Собирайтесь‑ка, гости мои, на мое угощенье, говорите мне прямо в лицо, кем пред вами слыву…»

Гости славили в основном Светлану и Папика. Они существовали в эпицентре своей жизни и многого добились.

Людке тоже перепадали добрые слова, но в связке с Папиком. Один тост достался конкретно Людке.

Актриса – коллега Светланы – поднялась и коротко сообщила о том, что в их театре состоялась премьера. В партере в третьем ряду оказалась девушка, которая громко разговаривала во время спектакля по мобильному телефону. Это мешало артистам и зрителям. На нее оборачивались и шикали, но она не обращала внимания и продолжала свой воспаленный диалог.

Сейчас на свадьбе актриса впервые увидела невесту и признала в ней ту самую хамскую девушку.

– Хорошо, что она выходит замуж, – заключила актриса. – Ее муж вовлечет ее в семью и хотя бы частично изолирует от общества…

Как будто муж – тюрьма.

У Светланы лицо пошло пятнами. Она боялась, что Папик начнет интересоваться, кому звонила Людка, будет скандал. Но Папик не обратил внимания на тост. Скорее всего, не слушал. Пил и предвкушал узаконенные объятья.

Я поняла: кому звонила Людка. Ханину. Она ставила ему ультиматум: или ты, или – Папик.

Ханин, по своему обыкновению, не отвечал ни да ни нет, Людка колотилась как рыба об лед. Билась до последнего. Что ей спектакль, когда жизнь валится.

Тост прошел без последствий. Светлана постепенно успокоилась, но оглядывалась на актрису. Что за поведение? Если ей не нравится невеста – не садись за стол. Уходи. А если уселась и поедаешь деликатесы – не критикуй. Существуют правила игры, которые надо соблюдать. А если актриса не соблюдает, то она ничем не лучше Людки, которая громко разговаривает во время спектакля.

Через какое‑то время поднялась балерина Танечка и произнесла тост, который предназначался исключительно Людке. В тосте перечислялись ее неоспоримые достоинства: ум, красота, душевная чуткость, ранимость. Людка заплакала. Все думали: она расчувствовалась. Но я видела: она оплакивает Ханина. Впереди открывалась обеспеченная жизнь – ровная и одинаковая, как степь. Без любви.

Красивый продюсер что‑то сказал Танечке. Она не расслышала и перегнулась в его сторону вместе с фужером. Тяжелая густая струя французского бордо окатила меня с головы до пояса, итальянское платье сказало: до свидания, приятно было познакомиться.

Я вскочила, не понимая: что делать. Бежать в туалет и замывать водой, либо оставить все как есть и сдать платье в химчистку.

Я вышла из‑за стола. Танечка устремилась за мной. Догнала меня на выходе из ресторана.

– Где вы покупали это платье? – пролепетала Танечка.

– В ГУМе, – вспомнила я. – А что?

– Хотите, я сейчас пошлю машину, и вам привезут такое же платье.

Предложение Танечки было вполне реальным, не просто слова. И огорчение Танечки тоже было искренним. Она страдала по‑настоящему и готова была на все.

– Не надо, – великодушно отказалась я. – Ничего страшного.

– Нет, нет… – Танечка замотала головой. – Я что‑то должна для вас сделать…

Мне поднадоело сидеть за столом, я не могу пребывать в неподвижности дольше четырех часов, да и оставаться в мокром платье было некомфортно. Мне захотелось домой, а моя машина находилась в ремонте. Такси из центра до моего захолустья стоило дорого. Ехать в метро в мокром платье…

– Если хочешь мне угодить, пусть твоя машина отвезет меня домой, – попросила я.

Танечка обрадовалась столь легкому решению проблемы. Она помчалась к крайнему столику, за которым сидела обслуга Папика. Танечка хотела дать распоряжение шоферу, но на ее пути выросла Людка. Преградила дорогу. Между ними состоялся короткий разговор. Видимо, Танечка сообщила, что нужна машина. Для меня.

Я увидела, как Людка подняла две руки над головой и выпустила когти. Самих когтей, естественно, не было, но пальцы смотрели вперед, и когти подразумевались.

Танечка дернулась вправо, чтобы обогнуть Людку. Людка качнулась в ее сторону: не пустить. Танечка метнулась влево, но Людка качнулась – перекрыть дорогу.

Я стояла и смотрела, как качается Людкина спина с поднятыми лапами, виртуально выпущенными когтями. Это была стойка крысы на дозоре.

Из белочки Людка превратилась в крысу. Когда? Почему? Откуда, из каких глубин всплыл этот звериный инстинкт?

Откуда – понятно. Людка не желала, чтобы в мою сторону падал кусок с ее стола. А именно: чтобы машина Папика везла меня двадцать километров.

Я – свидетель прежней Людкиной жизни, свидетель ее унижений. Меня надо отсечь, а не обслуживать.

Мои добрые дела – не считаются. И даже наоборот: не делай добра, не получишь зла.

Вопрос: почему она такая, крыса на дозоре?

Людка все свое детство и отрочество провела в детском доме. Детский дом – не институт благородных девиц. Зверинец. Там надо было выжить. Далее: женатый любовник в течение семи лет. Людка билась об него, как муха о стекло, отбила все бока и озверела.

И вот результат: нарядный пышный хвост осыпался, стал голым. А мордочки у крыс и белочек похожи, недаром их жрут кошки – тех и других.

Вот и Папик обознался, бедный. А может, и не бедный, поскольку любят всяких. И хищные крысы добиваются в жизни больше, чем травоядные белочки.

Но это уже не мои проблемы. Это проблемы Папика.

Я вернулась на свое место.

Музыканты ушли на перерыв. Остался только пианист. Он играл замечательно. Звучала негромкая, нежная музыка. Как в раю.

По залу бродили белки, крысы и кошки, и все были друг другу рады.