Кока и Магомед

Я довольно долго не могла забеременеть. Дети не получались. И в какой‑то момент я поняла, что их не будет никогда. Бесплодие. Такое случается в природе. Сначала я восприняла это как трагедию. Мне предстояло прожить пустую жизнь. Какой смысл зарабатывать и копить, если это некому оставить. Некому передать наследство, а главное – не послать эстафету в будущее. Прервать род.

Первое время я страдала, потом стала себя уговаривать: можно жить и без детей. Любить мужа, как своего ребенка, и позволять любить себя в полную силу. Я давно заметила, что бездетные пары гораздо больше привязаны друг к другу. Дети оттягивают любовь на себя, остаются крохи, а когда детей нет, вся любовь полной мерой достается двум половинкам.

Ребенок требует дополнительных денег, жилья, здоровья, времени. Весь день забит, некогда в гору глянуть, как говорила моя мама.

В конце концов я успокоилась и смирилась. Возникла идея: взять ребенка из детского дома, но идея быстро заглохла. Какая нормальная мать оставит ребенка государству? Только пьянь и рвань. И кто вырастет из этого приемного ребенка, если в нем заложены гены маргинала.

Бывают, конечно, исключения, но именно исключения. Правило одно: из картошки ананаса не вырастет. Я не верю, что чужого ребенка можно любить как своего. Кровь – не вода, и зов крови – самый мощный зов.

Все мои сомнения закончились тем, что я забеременела. Я помню этот день – не тот, в который я забеременела, а тот, когда я узнала об этом событии. Меня вдруг затошнило, на лбу выступил холодный пот. Я все сразу поняла. Я поняла, что моя жизнь переходит в другую фазу, – фазу высокого смысла, любви без конца и края и, главное, – служения. Я буду служить своему ребенку, как раба, и создавать его, как мастер.

Через девять месяцев я оказалась в родильном доме, в палате из двенадцати человек. Рядом со мной обосновалась сорокалетняя Римма, старая первородящая. Мы с Риммой быстро подружились по непонятным причинам. У нас обеих родилось по человечку, у меня девочка, у Риммы – мальчик. Детей приносили на кормление и раздавали каждому в руки. Я вглядывалась в личико своей дочери. Оно было крохотное, вся головка величиной с апельсин, и тем не менее все видно.

У моего мужа красивейшие в мире глаза, а у меня довольно удачные нос и рот. Я мечтала именно о таком распределении: глаза мужа, остальное – мое. Но получилось все наоборот. Моя девочка собрала все самое некрасивое. Чего я боялась, то случилось. Но это была моя девочка, единственная и долгожданная, мое сокровище. Какая есть, такая есть. И другой мне не надо. Бог собрал ее по своему усмотрению, не буду же я спорить или обижаться.

Мой муж настоял на том, чтобы дочку назвали Верой. Так звали его мамашу, а он хотел ей угодить. Он всегда хотел ей угождать. В принципе – это хорошо. Хороший сын – достоинство, а не недостаток. Однако моя свекровь Вера – законченная психопатка. У нее сломан в мозгу какой‑то рычаг, и если она начинает орать – не может остановиться. Это у нее называется: «Меня понесло». Она вообще обожает конфликты и скандалы. Она от них заряжается. Расцветает в борьбе. Без скандалов ей скучно.

Я – наоборот. Скандалы повергают меня в депрессию, я потом долго не могу восстановиться. Я как поезд, который сходит с рельс, и попробуй его водрузить обратно.

Имя Вера мне тоже не нравится. Это – понятие: вера в бога, вера в коммунизм. Гораздо лучше и красивее традиционные русские имена: Маша, Даша, Варя, Таня и так далее. Можно продолжить: Ольга, Ксения, Катерина.

Я очень любила, когда мой муж улыбается. Улыбка у него немножко детская, застенчивая, освещает все лицо. Становится видно, какой он чистый, хороший человек. Эта улыбка сыграла решающую роль при нашем знакомстве.

Иногда, редко, когда он злился, на его лицо наползало зверское выражение, как у его мамаши. Между бровями образовывалась складка, нос становился асимметричным, глаза вылезали из орбит. В эти минуты я старалась на него не смотреть. Но, к счастью, таких минут было ничтожно мало. Мы любили друг друга и доверяли, что очень важно. Уверенность в завтрашнем дне – составная часть счастья, и не малая. Я знала, что мы с дочкой за спиной Сергея (так звали моего мужа), как за каменной стеной. Он нас не предаст. Мы – две его девочки: хрупкие, рыжие, с веснушками. А он – наш защитник – надежный, разворотистый. Единственный недостаток: мамаша Вера. Но куда ж ее денешь. Такие, как Вера, живут всегда, даже с раком четвертой стадии. Она переживет нас всех, и с этим надо смириться.

С возрастом ее все чаще несло, как молодую кобылицу, которая летит по полю и мнет ковыль.

Вера – кобылица далеко не молодая и довольно увесистая, с тяжелым крупом на коротких ногах. В результате: летит старая лошадь и мнет ковыль и все, что произрастает: самолюбие, например, человеческое достоинство.

Забегая вперед, скажу: моя дочка оказалась похожа на свою бабушку как две капли воды, и, когда я целовала свою дочку, мне казалось, что я целую свекровь.

И еще одно: глядя на свою дочь, я понимала – какая была свекровь в детстве и в юности: смешная, ясная как солнышко. А в психопатку ее превратила несчастная любовь, которая трепала ее всю жизнь и закончилась ничем. Нуль, если не считать сына и внучку.

Римма родила мальчика Костю. Сокращенно Кока. Ей привозили ребенка для кормления – так же, как и остальным. Потом увозили. Дети лежали в таратайке на колесах, которая грохотала и тряслась при движении. Дети – спеленатые, тесно уложенные, как шпроты в банке, тряслись вместе с таратайкой, и было страшно смотреть на то, как с ними обращаются, будто развозят дрова, а не хрупкие огоньки жизни. Я боялась, что мою дочку уронят и покалечат. Но все обходилось как‑то.

Римма была совершенно спокойна, как большой камень, скатившийся с горы и лежащий со времен ледникового периода. Ее ничего не волновало, и мне это нравилось. Ее внешность мне тоже нравилась чистотой и промытостью. Некрашеная блондинка. Волосы слегка пестрые – темнее и светлее. Однородный цвет бывает только у крашеных волос. А некрашеные переливаются от платины до золотистого ореха.

Римма родила мальчика. На третий день после родов она спросила:

– У тебя с ребенком все в порядке?

– А что? – не поняла я.

– Мне сказали врачи, что у моего мальчика какой‑то синдром и он будет немножко отставать. Но, если с ним заниматься и уделять больше внимания, он не будет отставать.

– А какой синдром? – уточнила я.

– Я забыла. Слово какое‑то…

– Даун?

– Вот‑вот… даун. Да.

Я оцепенела. Я знала эту патологию: лишняя хромосома. Как правило, такие дети рождаются от поздно родящих матерей. Видимо, портится наследственный материал. Все дауны похожи друг на друга, как братья. У них своя форма глаз и нарушение в речевом аппарате. Язык кажется слишком крупным, как будто не помещается во рту.

– А может, ты что‑то путаешь? – понадеялась я. – Может, не даун?

– Они сказали, что ему надо больше внимания. Я буду заниматься с ним сколько надо. Я все брошу и посвящу ему все свое время.

Римма не хотела допускать мысль, что у нее родился больной ребенок. Она была готова выпрыгнуть из себя, только бы победить любую патологию. Она не понимала, что такое даун. Он изначально неправильно собран. Лишняя хромосома. А у природы нет ничего лишнего. Самое разумное: собрать заново, то есть родить другого. А этого куда? Ведь он уже есть. Сосет грудь. Смотрит.

Я не хотела верить. Я предложила:

– Ты мне его покажи. Я тебе сразу скажу. Через три часа привезли детей для кормления. Римма протянула мне запеленутый сверток. Я глянула в его личико и обомлела. На меня смотрел дауненок – крошечный, милый, но с типичной маской дауна. Он сморщился и чихнул. Ребенок жил, ел, спал, чихал – все как положено. Но это был неправильно собранный человек. Даун. Они отстают в развитии и не живут долго.

Я подняла глаза на Римму. Она впилась в мои зрачки, надеялась, что врачи ошиблись.

– Очень красивый мальчик, – сказала я.

– Мне тоже так кажется, – согласилась Римма. – Мой муж профессор, и я пишу докторскую. Мы не доверим его никаким учителям. Кока не будет отставать. Наоборот. Он будет самым продвинутым.

Римма смотрела на меня страждущим взором.

– Ну конечно, – подтвердила я. – Что посеешь, то и пожнешь.

А что тут можно еще сказать… Можно, конечно, сказать: «Не трать, кум, силы, ступай на дно», – как в том анекдоте, где кум тонет и просит о помощи.

Есть ситуации, когда правда неуместна, жестока и груба. Придет время, и Римма с мужем сами все поймут, но поймут постепенно, и эта безжалостная правда их не покалечит.

Прошло восемь лет.

Мы с Риммой не прервали начавшуюся дружбу, продолжали общаться. Я была в курсе ее жизни.

Кока рос, развивался по мере своих возможностей. Римма и Алексей (муж Риммы) любили его безмерно. В доме не было никакой трагедии. Родители как будто не замечали синдрома. Кока казался им совершенно нормальным – умным, красивым и добрым. Похожим на папу. Он действительно был похож на Алексея, если бы не маска дауна – копия отца.

Римма и Алексей понимали, конечно, что их ребенок отличается от других детей, но это был их ребенок, и они любили его все сердцем и служили, как могли. Они его не стеснялись. Кока им нравился. Он писал примитивные стихи, малевал примитивные картинки, типа: солнечный круг, небо вокруг. Он все понимал, был ласковый, круглолицый, простодушный. Недаром таких детей называют «солнечные дети». Римма была уверена: если бы не лишняя хромосома, Кока был бы талантливейшей личностью. И действительно: в этой оболочке таился добрый, милый и благородный человек.

Коку не отдали в специализированную школу. Человеческая жестокость произрастает буйным цветом, как сорняк. Родители не хотели, чтобы Кока с этим столкнулся. Они его изолировали, оберегали.

Когда настало время школы, его учили дома. Алексей преподавал Коке математику в облегченной форме. Римма – русский язык и литературу. Приходила студентка Катя, обучала музыке. У Коки был хороший слух. Кока очень радовался Кате и гладил ее по щеке своей широкой короткопалой рукой. Рука была мокрая, потому что Кока неизменно сосал большой палец. Катя понимала, что Кока размазывает свои прозрачные слюни по ее щеке, но терпела. Она тоже любила Коку, как экзотического зверька. Его невозможно было не любить. От Коки исходило полное глубинное доверие к людям и желание отдать всего себя.

Новых детей Римма и Алексей не завели. Новый ребенок оттягивал бы душевные силы от Коки. Они не хотели ущемлять Коку, он и без того ущемлен. Всё – Коке, вся их жизнь, вся их любовь и все деньги.

Это они, Римма и Алексей, виноваты в том, что мальчик с синдромом. Могли бы родить раньше, десять и двадцать лет назад. Но они предпочли науку, диссертации, карьеру. Они сами виноваты, им и отвечать. Их преступление, их и тюрьма. Тем более что тюрьма не оказалась тягостной. Они знали, что никогда не расстанутся, никогда не разойдутся, потому что между ними Кока. А его не бросишь. Он не выживет без них.

Стояло жаркое лето. Горели торфяники. В Москве нечем было дышать. Старухи в больницах умирали пачками.

Римма купила дом в деревне, триста километров от Москвы. Пять часов езды. Далеко, но зато настоящая природа, никакой цивилизации. Леса, озера, воздух – все пребывает в первозданном виде, как двести и триста лет назад.

Римма пригласила меня с семьей к себе в деревню. Мы недолго думали, запрягли машину и отправились в дальний путь.

Приехали затемно. В доме все спали. Мы поужинали и тоже отправились спать. Римма приготовила нам довольно большую квадратную комнату с окном.

Дом был деревянный, сложенный из мощных бревен. Настоящий деревенский дом. Между бревнами пакля, похожая на мох. На полу деревенские половики. На стенах – Кокина живопись. Мир его глазами: коза, фасад дома, собака. Сразу хочется улыбаться и жить. А все неприятности – не что иное, как мусор, который следует смести на совок и выбросить в мусорное ведро.

Мы устали и заснули – что называется, без задних ног.

Утром я проснулась оттого, что рядом стоял Кока и гладил мою щеку мокрой ладошкой. Увидев, что я открыла глаза, он улыбнулся румяным ртом, обошел кровать и стал гладить по лицу моего мужа. Сергей проснулся и увидел перед собой дауна. Он никогда не видел их прежде. Перед ним стоял пришелец с другой планеты, и непонятно – что от него ждать. Сергей торопливо поднялся и вышел из комнаты. Ему были неприятны ласки Коки.

Мне пришлось компенсировать холодность Сергея. Я преувеличенно приветливо общалась с Кокой, пригласила его с собой на речку и во двор. Кока тут же полюбил меня и изъявил желание покатать на самодельных качелях. Качели – примитивные: веревки и доска между ними.

Я уселась на доску. Кока стал раскачивать. Его милое личико напряглось, стало слегка зверским. Он работал руками и плечами изо всех сил. Я видела: он сейчас меня обрушит. Доска выскочит из веревочной петли, и я грохнусь с порядочной высоты.

Я испугалась, но остановить Коку было нереально. Он вошел в раж, и все кончилось тем, что я упала и ударилась о землю. Подбежал Сергей и заорал на Коку:

– Ты что, идиот?

Кока не знал такого слова, но злоба на лице Сергея его испугала. Он заплакал басом.

Я поднялась с земли относительно целая и отвела Сергея за сарай.

– Если Римма это услышит, нас выставят вон. Погонят каленой метлой.

– А если бы ты сломала себе шею и осталась парализованной?

– Но ведь не сломала…

– Я сам уеду, – решил Сергей. – Я его боюсь.

– Чего ты боишься?

– Он Верку трахнет.

Я на секунду задумалась. Детям по восемь лет, сексуальный интерес у них еще не проснулся, но как знать… Может, у даунов это раньше. Неизвестно – что придет Коке в голову.

На другой день я увидела наших детей без штанов. Они сидели за сараем и рассматривали гениталии друг друга.

– А где твоя пиписька? – поинтересовался Кока.

– У меня нету, – призналась Верка.

– Потеряла?

– Не‑а…

– Оторвали?

– Не‑а…

– А где?

– Так и было.

Хорошо, что я увидела их первая.

– Что это такое? – строго спросила я. – Кто это придумал?

– Я, – призналась Верка.

– Что это за игра? – возмутилась я.

– Мне интересно. А что, нельзя?

– Играйте по‑человечески! – приказала я и привела детей в порядок.

– А как? – спросила Верка.

Для нее самое человеческое – это рассматривать, чем люди отличаются друг от друга. Подошел Сергей.

– Что вы тут прячетесь? – спросил он, глядя с подозрением.

– Ничего, – торопливо сказала я.

– А что мы будем делать? – поинтересовалась Верка.

– Будем строить шалаш, – предложил Сергей.

– Как? – не понял Кока.

– Пошли покажу.

– Поосторожней. Понял? – предупредила я Сергея.

Они ушли в лес, который буквально подступал к дому.

Римма хлопотала на кухне, готовила котлеты и пюре. Я присоединилась к Римме.

– Ты знаешь, Кока очень консервативный в еде, – поделилась Римма. – Он всю жизнь ест одно и то же. На первое куриный бульон с лапшой. А на второе: котлеты с пюре. И больше ничего и никогда.

– А вы?

– И мы тоже. Привыкли.

– Прекрасная еда, – похвалила я. – Можно обойтись.

– Хорошо, что ты понимаешь. Мои подруги кудахчут: как же так, как же так, он посадил вас на однородную пищу.

– Можно подумать, что он посадил вас на хлеб и воду. Как в тюрьме.

Вошла Верка и обратилась к Римме:

– Тетя Римма, а можно, Кока мой палец пососет? Он у меня солененький, вкусный.

Видимо, Верку заинтересовало то, что Кока постоянно сосет большой палец. Она попробовала свой. Палец был грязный, а потому соленый. Вера из лучших побуждений решила угостить Коку, но в начале спросить разрешения.

– Не надо, – сказала Римма. – Соси свой палец сама.

Вера ушла слегка разочарованная. Римма расстроилась. Чужая семья невольно напоминала о лишней хромосоме.

Раздался низкий рев. Это плакал Кока. Его чем‑то обидели. Мы с Риммой ринулись из дома.

Шалаш был еще не готов, но еловые ветки заготовлены. Кока что‑то неправильно сделал, и Верка хлестнула его веткой по руке, а Сергей выстроил злое лицо и хлестнул Коку злобным взглядом. Такое количество агрессии Кока не мог вынести. Он заплакал – низко, как маленький бычок. Его губы разъехались, слюни повисли, как вожжи.

Римма подбежала, обхватила голову своего несчастного сына и стала торопливо целовать его в макушку, в личико, в слюни. Она сама едва не плакала.

Мне стало стыдно за свою семью, которая не умеет или не хочет сострадать. Ну ладно, Верка. Она маленькая. Но Сергей… Во мне поднялась волна неприязни. Потом неприязнь отступила, но оставила в глубине души зерно. Из этого зерна впоследствии стало расти ядовитое дерево, которое постепенно убило мою любовь.

Когда это началось? Когда заболела наша любовь? А вот тогда, душным летом, когда Сергей выстроил зверское лицо, и это лицо так к нему и прилипло. Именно тогда я поняла, что Сергей – сын своей мамаши и яблоко от яблони недалеко падает. Жлобство невозможно истребить, потому что оно врожденное, как шестая хромосома.

Вечером мы пошли кататься на лодке. У Риммы и Алексея была своя лодка с мотором.

Мы все расселись в лодке, а Кока стоял. Лодка вырулила на середину реки и заскользила по воде. Солнце садилось, горизонт был желтый. Кока стоял и осмысленно смотрел перед собой. Чувствовалось, что он был свой – и этой реке, и кустарнику на берегу, и желтому закату. Мальчик стоял свой среди своих, очень уместный природе. Он никому и ничему не мешал.

Алексей (муж Риммы) смотрел по сторонам, как будто только что родился. Он целыми днями сидел по горло в своей науке. А когда вечером выныривал, то поражался: как прекрасен этот мир…

Считается, что дауны живут недолго. Но Коке исполнилось уже двадцать. Он прекрасно выглядел, для дауна, разумеется. У него был хороший рост – метр семьдесят шесть, хороший характер и крепкое здоровье плюс разнообразные способности.

Римме посоветовали определить Коку в театр. Есть такой «Театр Простодушных», где артисты – дауны. Настоящие режиссеры ставят настоящие спектакли – Брехта, например. Я никогда там не была. Но те, кто посещал этот театр, – буквально не верят своим глазам, настолько это пронзительно.

Кока стал артистом «Театра Простодушных». Ему поручали главные роли, и он прекрасно смотрелся. Зрители забывали, что перед ними – даун.

Однажды в такой театр забрел выпускник высших режиссерских курсов Евгений Козлов. Евгений был человек веселый, выпивоха, все звали его Женька Козел. Женька снимал свой первый фильм по своему сценарию. Ему нужен был герой – деревенский дурачок. Что такое дурачок? И где его искать?

Женьке посоветовали «Театр Простодушных», и он без колебания выбрал Коку.

Съемки предполагались в Курской области, в заброшенной деревне. На съемки с Кокой поехала Римма, она сама хотела ему обеспечить питание, проживание и времяпрепровождение. Римма не могла доверить Коку незнакомым людям.

Вместе с Кокой она подкармливала Женьку, стирала его рубашки и следила, чтобы Женька получал раз в день горячее питание. Тридцатилетний Женька был для Риммы как второй сын – безалаберный, неухоженный, совершенно непрактичный. Ни одна требовательная женщина не хотела брать его в мужья, а те, что соглашались, – быстро сбегали.

Римма стала для Женьки кем‑то вроде матери, а Кока – вроде младшего брата. Во время съемок Женька был трогательно терпелив с Кокой, мягко добивался нужного ему результата. Кока его обожал, ходил хвостом, как собака за хозяином.

Было непонятно: получится фильм или нет. Но когда материал отсняли, смонтировали и озвучили, стало очевидно: фильм состоялся. Женька от радости напился и сломал ногу.

Фильм послали на фестиваль. Ему присудили несколько призов: за дебют, за лучшую режиссуру, за лучшую мужскую роль – Коке.

Бледный от счастья Женька вылез на костылях на сцену и сиял своим непутевым лицом. Далее вышел Кока в темно‑синем костюме, который на нем прекрасно сидел, произнес речь. В своей речи он благодарил родителей – папу и маму, – а также режиссера Евгения Козлова и съемочную группу, – все как на вручении «Оскара» в Голливуде.

С дикцией у Коки были проблемы, но тем не менее все можно понять. И все понимали.

Римма в зале заливалась слезами. Кока на сцене – это ее победа и ее награда. В сущности: приз получала она. Это был приз за всю ее жизнь, потому что последние двадцать лет – не было ни одного дня, не посвященного Коке. А сейчас ее сын – жив и здоров и успешен, и не в доме‑интернате – зассанный и отупевший, а на сцене лучшего российского фестиваля, в темно‑синем костюме с пальмовой веткой в руке – приз за лучшую мужскую роль.

Весь зал поднялся и стал аплодировать Римме. Пришлось и ей выйти на сцену. Она взяла Коку за руку. Рука дрожала. Радость – это тоже стресс. Римма крепко сжала руку сына, чтобы он чувствовал ее рядом.

На банкет они не остались, тем более что там не было бульона с лапшой и мясных котлет.

Фестиваль возвращался в Москву на чартерном рейсе. Сибирская авиакомпания предоставила фестивалю свой самолет.

Римма усадила Коку к окну. Сама села рядом. Оставалось третье место. На него присела знаменитая критикесса – умная и воспитанная. Она видела, что у окна сидит Кока, сидит себе, никому не мешает. Ее задача – не обращать внимания, не задавать вопросов. Время в полете – два часа, – можно почитать книгу, можно побеседовать с Риммой на нейтральные темы.

Появилась стюардесса с подносом леденцов. Протянула поднос к сидящим и вдруг увидела существо, похожее на человека. Она хотела завизжать от ужаса, но стюардесса должна держать себя в руках, даже если самолет падает. Она замкнула рот, но глаза ее полезли из орбит и стали как колеса. Видимо, стюардесса никогда не видела даунов.

Критикесса обозлилась на молодую стюардессу и в знак протеста взяла целую горсть леденцов.

Римма уткнулась в книгу, но не читала. Ее настроение испортилось. После аплодисментов зала – брезгливо вытаращенные глаза. Стало грустно. Триумф окончен. Жизнь продолжается.

Пальмовую ветку поставили в сервант на видное место.

Отпраздновали юбилей Алексея – шестьдесят лет. В этом возрасте мужчины еще похожи на мужчин, а женщины – на женщин.

Алексей собрался в Америку. Многие ученые покидали страну, поскольку страна вставала на новые рельсы, науку забросила, денег не платила. Ученые нищенствовали.

Римма согласилась с мужем. Она боялась за Коку. Если стране плевать на ученых, то на даунов тем более. В Америке Коке будет легче. Его, конечно, не вылечат, но и не сбросят со счетов. В Америке на даунов существует своя программа. Она узнавала. После потери опекунов дауны остаются на попечении государства. А это – главное. Имея такую перспективу, можно спокойно жить и спокойно умереть. Кока не пропадет.

Стали собираться, оформлять документы, но все сорвалось в один прекрасный день.

Алексей проспал на работу. Римма заглянула в спальню. Муж спал. «Ну и черт с ней, с работой, – подумала Римма. – Пусть выспится».

В два часа дня она снова заглянула. Алексей спал в той же позе. Она подошла ближе и увидела: Алексей мертв.

Вскрытие определило: смерть наступила от сердечной недостаточности. Врожденный порок аортального клапана. А они и не знали.

Сейчас умеют справляться с этой болезнью, но ведь это сейчас. А тогда…

Америка отпала сама собой. Что там делать Римме без мужа? Они всю жизнь – как ниточка за иголочкой, куда один, туда другой. И Коку вытягивали вместе, и были счастливы в своем замкнутом, обособленном мире. Теперь Римма осталась без Алексея. Только Кока и Женька четыре раза в месяц. Он приходил на воскресенья – отъедался, отмывался и отсыпался. Все остальное время работал. Первый успех мог оказаться случайным. Надо было подтвердить свой успех и утвердить.

Иногда Женька появлялся с синяками на лице. Дрался. Кто‑то его бил. Римма допрашивала, Женька отмахивался. Он был как дворовая собака – беспородный, умный и ободранный в боях. Но при этом искренний и бесхитростный, как даун. Римма понимала, что он никогда не разбогатеет – все раздаст. У него никогда не будет своего угла – все пропьет и умрет под лестницей, как Пиросмани.

Римма пыталась наставить его на путь истинный, взять под контроль, но Женька, как планета, крутился исключительно вокруг своей оси.

Родители у Женьки были, но жили они в Мордовии, и управлять сыном из Мордовии они не могли и не пытались. Эту родительскую функцию взяла на себя Римма.

– На что ты потратил постановочные? – спрашивала Римма.

Женька напрягал лоб, пытался вспомнить.

– Ты должен купить квартиру или хотя бы комнату.

– Но я же снимаю…

– Снимать – это выбрасывать деньги в форточку. Форточка…

Римма делала выбрасывающий жест рукой.

– Скучно… – вздыхал Женька.

– Что скучно?

– Копить. Купить. Переезжать. Книги перевозить. Квартплату платить.

– А что интересно?

– Придумать историю. Потом ее снять.

– И все?

– И все.

– А жить?

– А это и есть жизнь.

– Нет. Это работа, – возражала Римма.

– Для меня жизнь и работа – одно.

– Патология, – вздыхала Римма. – Талант – это патология.

– А что норма?

– Заурядность.

– По улицам ходят толпы заурядных. И что, разве их жизнь интереснее?

– У птицы есть гнездо, у зверя есть нора. Гнездиться – это естественно для биологической особи.

– Предположим, – соглашался Женька.

– Тебе нужна крыша над головой, – настаивала Римма.

– А давайте я на вас женюсь. Вы завещаете мне свою квартиру. Мы с Кокой будем в ней жить. Кока, хочешь жить со мной? – орал Женька.

– Кока хочет, – отзывался Кока.

– Ну вот…

Римма складывала Женьке питание в полиэтиленовый пакет. Она готовила ему еду на три дня вперед: банку куриного бульона и пятнадцать штук мясных котлет.

– Ты когда это придумал? – спросила Римма.

– Только сейчас, а что?

– Ничего…

– Как жаль, что мы разминулись во времени, – с тоской проговорил Женька. – Вы идеальная жена для меня. Скромность и достоинство и самопожертвование – это вы. А мне все время тщеславные бабы попадаются. Хотят славы, денег, хотят быть у всех на виду. Жаль, что я не родился на тридцать лет раньше. Но у меня есть мечта. Знаете какая?

– Ну откуда же мне знать.

– Лечь с вами в одну могилу. Ведь это возможно?

– Хорошо, я завещаю тебе место на кладбище.

– А у вас есть?

– Есть. Когда умерла мать Алексея, нам дали площадку на Ваганьковском кладбище, на восемь мест. В тихом уголке. Там и Алексей. И мы с Кокой поместимся.

– А я? – серьезно спросил Женька.

– Всем места хватит.

– Я не шучу.

– Да пожалуйста. Мне не жалко. Вот возьми. Римма протянула пакет.

Женька подошел. Они стояли друг против друга и смотрели глаза в глаза. Женька был худощавый с высокой жилистой шеей, как волк из мультфильма «Ну, погоди!». В нем была своя элегантность, на него было интересно смотреть, интересно слушать. Римма подумала: если бы они не разошлись во времени, у них мог случиться роман и даже брак и они родили бы здорового ребенка.

У Эдит Пиаф был любовник на тридцать лет моложе. В шоу‑бизнесе это встречается. Но Римма не из шоу‑бизнеса. Она даже не имела левых романов. Ею владела только одна идея – Кока. Ради него она ушла в собственный монастырь и никогда не задумывалась: правильно ли она живет. Это ее судьба, ее крест. Бог так распорядился. Она на Бога не обижалась. Какой смысл обижаться? Это бы ничего не изменило, только закоптило душу.

Женька ушел.

– Дурак, – сказала Римма.

– Кто? – спросил Кока. – Я?

– Нет. Ты самый лучший. Ты это знай.

– А я знаю.

Римма позвонила мне на мобильный и со смехом рассказала о своем разговоре с Женькой, о его желании лечь в одну могилу.

– А может, не ждать могилы? – спросила я.

– Что ты имеешь в виду? – не поняла Римма.

– Я имею в виду личное счастье. Почему мужики могут жениться на молодых, а нам нельзя. Чем Пугачева лучше тебя?

– Она лучше поет, и у нее больше денег.

– Деньги ни при чем. Главнее – душа. А у тебя душа – вечная девушка.

– Душа, может быть. А спина болит, – пожаловалась Римма. – Что‑то замыкает. Когда долго сижу, потом не могу встать.

– Пойди к врачу, – посоветовала я. – У меня тоже был радикулит. Три укола – и все прошло.

Римма пошла к врачу. Знакомая завотделением Надежда Николаевна предложила лечь на три дня и спокойно обследоваться.

– Поживи у меня три дня, – попросила Римма. – Кока боится остаться один. Он будет плакать.

Мне не хотелось менять свою жизнь на целые три дня, но дружба требует жертв. Если я не соглашусь, Римма не ляжет в больницу и будет мучиться дальше. В конце концов три дня – не так уж это много.

Я взяла компьютер, свои рукописи и переехала к Коке. Моя дочь Вера жила в гражданском браке с шофером такси. Парень хороший, но не статусный. Он не соответствовал моим амбициям, но выбирать было не из чего. Лучше такой, чем никакого.

С мужем я разошлась, так что мое отсутствие в доме никого не напрягало. Мой прошлый муж Сергей жил свою новую жизнь. Я ничем не интересовалась, но все знала.

Моя бывшая свекровь Вера умерла вполне своевременно, в восемьдесят шесть лет. Хорошее время для ухода: не много и не мало.

Я думала, что меня обрадует ее выбывание: меньше народа, больше кислорода. Но нет. Я не почувствовала радости.

Человечество – это огромная кастрюля, где кипят характеры. И в общем вареве необходима такая приправа, как Вера‑старшая. Щепотка горького перца, например, который жжет язык. Иначе жизнь была бы пресна… Так что царствие ей небесное и вечный покой.

Кока ел много. Я накрутила ему куриных котлет, но ему больше нравились мясные. Не дурак.

У Риммы тем временем шел свой сюжет.

Ей сделали ультразвуковое исследование внутренних органов, и обнаружили новообразование в почке.

Надежда Николаевна вошла в палату к Римме и стала объяснять, что у них в больнице старая аппаратура, плохо показывает, ничего нельзя разобрать. Надо отправить Римму в другую больницу, там новая японская техника и совсем другое дело.

– А спина? – спросила Римма.

– Какая спина… – отмахнулась Надежда Николаевна. – Надо разобраться с почкой.

– У меня рак? – догадалась Римма.

Надежда Николаевна молчала. Шумно дышала носом. Потом сказала:

– Операция покажет. Нужна операция. Сегодня мы переведем вас в онкологию. Через пару дней прооперируем.

– Я не могу. Мне надо домой, – заволновалась Римма. – У меня дела.

– Ваши дела – это жизнь или смерть. Сначала операция, потом – дела.

Врач вышла из палаты. У нее было много других больных.

Римма сидела на кровати и смотрела в свои колени. Она всегда понимала, что когда‑нибудь смерть явится за ней, но не ожидала, что так скоро и так внезапно.

Что теперь будет с Кокой? У него нет близких, кроме матери. Его засунут в специализированный интернат, и там он быстро умрет от хамства и равнодушия, от безобразной еды и воды, от одиночества и сиротства.

Римма сидела долго, собирала волю в один комок. Потом взяла мобильный телефон, набрала Женьку. Он снял трубку. Судя по голосу, был занят. Римма его чувствовала.

– Я на секунду, – сказала Римма. – Ты не мог бы переехать ко мне на две недели? Пожить с Кокой…

– Не вопрос. Когда?

– Сегодня.

– Не вопрос. А вы?

– Я вернусь через две недели.

– Откуда?

– Какая разница.

– У вас роман?

– Почти, – сказала Римма.

У нее был роман со смертью.

Через два дня сделали операцию.

Римма очнулась в реанимации вся в каких‑то трубках и проводах. Ей было так плохо, что она не вспомнила о Коке. Единственное желание – не чувствовать ничего, потому что каждый вдох – мучение. Физическая боль выпивает все силы. Приходила медсестра, делала уколы. Римма забывалась на какое‑то время. Потом все сначала. Караул…

Дни шли один за другим, наполненные тошнотворным бессилием. Потом боль немножко отступила, и тогда из подсознания вылез Кока. Как он там?

Римма достала из‑под подушки телефон и набрала меня.

– Ты меня слышишь? – проверила Римма слабым голосом.

– Слышу! Как дела? – заорала я.

– Сходи к Коке. Посмотри, как он там… Потом позвони мне.

– Я заеду к тебе в больницу!

– Не надо, – отказалась Римма. – Я никого не могу видеть. Просто зайди к Коке и позвони.

Я приехала в час дня.

Моим глазам открылась батарея бутылок в прихожей. Грохотала музыка. Высокая девушка в шортах красиво двигалась по квартире с мусорным ведром и шваброй. Прибиралась.

Из глубины квартиры вышел Кока с бутылкой пива. Возле него – еще одна девушка, очень милая. Ее тонкая рука отдыхала на плече Коки.

Кока улыбался во весь рот. Он как будто поправился или отек от пива. Вид у него был совершенно счастливый.

Женька тоже был дома. Он спал на диване в одежде. Видимо, не раздевался с вечера. Как упал на диван, так и заснул. Следов наркоты не было, и то слава богу. Коке только наркоты не хватает, а так всё есть.

Я бесцеремонно растолкала Женьку и сказала:

– Вы что, с ума сошли? Дауна спаивать. У него нет фермента, который расщепляет алкоголь.

– Откуда вы знаете? – вежливо поинтересовался Женька.

– У чукчей нет. Они сразу спиваются.

– Даун не чукча, это раз. Во‑вторых, я не даю ему крепких напитков, только пиво. А вы кто?

– Родственница, – наврала я.

– Оставайтесь, если хотите, – предложил Женька. – Будете осуществлять контроль.

– Я не останусь в этом бардаке.

– Вы ошибаетесь. У нас не бардак. У нас компания. Я так живу. Я не могу находиться один без друзей.

– А девицы – тоже друзья? – не поверила я.

– Студентки с актерского факультета. А вы что подумали?

Открылась входная дверь, и вошел красавец. В его руках были пакеты с пивом, хлебом и колбасой.

– Диляр! – обрадовалась девушка Коки. – Ты пепси принес?

– Само собой, – ответил Диляр.

– А водку взял? – спросил Женька. – «Пять вечеров»…

– «Пять вечеров» не было, я взял «Пять озер». Он поставил пакеты на пол и увидел меня.

– Здравствуйте, я Диляр, – представился он.

– А что это за имя? – поинтересовалась я.

– Таджикское имя. Я таджик.

– Вы приезжий? – Не хватало здесь гастарбайтеров.

– Нет. Я москвич. Я учусь на операторском факультете.

Это был цивилизованный таджик. И девушки воспитанные, из хороших семей. Ничего не скажешь. Молодые люди наслаждались молодостью, свободой и предоставленным помещением (хатой). Однако для Коки вся эта обстановка – большая нагрузка. Он ничего такого не знал. Он жил в стерильной обстановке, и как оно скажется…

– Вы хотите, чтобы мы ушли? – спросил Женька.

Если они уйдут, значит, я должна остаться с Кокой. А мне надо вернуться домой и обслуживать беременную дочь. К тому же я не переношу ограничения свободы. Я не могла бы сидеть в тюрьме, например.

– Оставайтесь, – сказала я. – Только не давайте Константину водку.

– Константин, это кто? – не понял Диляр.

– Кока, – объяснил Женька.

– А‑а… А он и не пьет водку. Ему не вкусно. Он только пиво пьет.

Кока ходил в одних трусах, довольный жизнью. Ему тоже нравилось быть в компании. Он не стеснялся своего тела, слегка бабьего, с толстыми ляжками. Молодежь воспринимала его доброжелательно и даже нежно, как больного породистого пса: кормили, гладили, не обижали насмешками. Он был равный среди равных, просто немножко другой.

– Если будете курить, проветривайте, – предупредила я.

– А мы не курим, – сказала девушка с ведром. – Это сейчас не модно. Вред здоровью. Те, кто курят, – неудачники.

Я посмотрела на девушку. Ноги, как у модели. Волосы шелковые и промытые. Смотрит скромно, но с достоинством. Знает себе цену.

Обычно пожилые люди брюзжат на молодежь. Срабатывает зависть. «Зима не даром злится, прошла ее пора». А я люблю молодых. Они красивые. У них большое будущее. А у стариков – маленькое. А у Риммы – его вообще нет.

Я позвонила Римме в больницу и сказала:

– Всё в порядке.

Я не хотела ее расстраивать или пугать. Но мне было понятно: на Женьку оставлять Коку нельзя. Женька слишком занят своей жизнью, чтобы отвлекаться на чужую. Кока будет болтаться у него под ногами, и Женька привыкнет его отфутболивать, чтобы не мешал.

На меня тоже нельзя оставлять Коку. Я имею в виду тот случай, если Риммы не станет. Моя дочь Вера через полгода родит, появится маленький ребенок, устремленный в будущее. Он потребует всю меня без остатка. Я этого жду с великой надеждой на спасение. Так хочется кому‑то принадлежать.

Римма вернулась домой через три недели. Ей назначили химиотерапию. Она через день ездила в больницу, принимала капельницу. Переносила хорошо. Откуда ни возьмись взялись силы. Появилась надежда, что все обойдется. Это раньше рак – приговор. А сейчас медицина шагнула вперед, и больные живут десятилетиями и помирают от другого.

Римма устремилась в церковь, подолгу стояла перед иконой Спасителя, умоляла оставить ее подольше, чтобы хватило на жизнь Коки. Спаситель слушал внимательно, как казалось, но не помог. Рак вернулся.

– Езжай в Израиль, – сказала Надежда Николаевна. – Нечего здесь время терять. Там почти все говорят по‑русски. Не надо переводчика нанимать.

Римма задумалась.

Израиль повлек две проблемы: деньги и Кока. Где взять деньги и на кого оставить Коку.

Первая проблема была решена: Римма продала дачу. Ее купил сосед, захотел увеличить свой участок. Сосед завел натуральное хозяйство. Ел свои натуральные продукты: мясо, яйца, молоко. Дом Риммы он превратил в баню.

Вторая проблема буксовала. Женька уехал в экспедицию на три месяца. Я сидела с внучком, с утра до вечера торчала у Верки.

Можно взять женщину из агентства – хохлушку или молдаванку, но как пустить в дом незнакомого человека… Обворует и сбежит.

Римма вспомнила, что у нее есть дальняя родственница Лена, учительница в младших классах. Зарабатывает копейки. Перебивается с хлеба на квас. Дети не помогают. Сами перебиваются с хлеба на квас. Ждут, чтобы мамаша подкинула…

Римма нашла телефон Лены. Позвонила ей и сказала:

– Я оставлю тебе свою квартиру в центре. Ее оценивают в миллион долларов. Я сделаю документы на тебя. Но ты должна жить с Кокой.

– Зачем мне жить с твоим… – Лена запнулась. Она хотела сказать «с твоим идиотом», но взяла себя в руки. – С твоим Кокой?..

– Затем, чтобы получить мою квартиру.

– А ты где будешь?

Римма молчала.

– Где? – переспросила Лена.

– В Караганде.

– А что ты там забыла?

– Я умираю, – просто сказала Римма. – Мне не на кого оставить сына.

– А‑а… – сообразила Лена. – Ты же еще не старая.

– Умирают всякие.

Помолчали.

– Дауны долго не живут, – продолжала Римма. – У тебя останется миллионная собственность. Ты сможешь ее сдавать за пять тысяч евро каждый месяц. Тебе не надо будет работать.

– Ну да… – осознала Лена. – А когда ты уезжаешь в свою Караганду?

– Сначала в Израиль, – сказала Римма.

Израильские врачи поменяли химиотерапию.

Римма ходила на капельницу, потом возвращалась в гостиницу, и оставшиеся сутки жила в обнимку с унитазом. Ее выворачивало наизнанку. Видимо, в московской больнице ей вводили облегченные препараты, недостаточно эффективные или просто общеукрепляющие.

Римма позвонила мне из Тель‑Авива и попросила навестить Коку. Эта роль проверяющей была мне знакома.

Я отправилась к Коке. Открыла дверь своим ключом. Кока сидел в одиночестве, какой‑то весь серый, как будто запыленный. В доме тускло от пыли и грязи. Кухня заставлена грязной посудой. В холодильнике пакет прокисшего молока и кусок заплесневелого сыра.

Кока обрадовался моему приходу.

Я принесла ему коробку зефира. Он съел ее всю и сразу. Кока был откровенно голодным.

Я поставила чай.

Кока достал сыр, срезал зеленую влажную плесень с боков. Это была не благородная плесень рокфора, а просто плесень, которой можно отравиться. Кока срезал умело, видимо родственница Лена приучила его к выживанию.

Я выскочила в магазин и купила необходимое на неделю: жиры, белки и углеводы.

Когда я вернулась, Лена была в квартире. Она не жила с Кокой, а навещала его время от времени. Лена совершенно не была смущена тем, что я застукала ее на свинстве.

– Вы здесь не живете, – уличила я. – И вы морите Коку голодом. Вам не стыдно?

Лена не ответила. Молча подвинула Коке холодную отварную картошку. Видимо, принесла из дома.

Кока не ел. Он перебил себе аппетит зефиром. Лена крутанула Коке ухо. Кока взвыл.

– Что вы делаете? – испугалась я. – Это же больно.

– А он иначе не понимает.

– Понимает, – возразила я. – Он все понимает.

Чувствуя поддержку, Кока завыл сильнее.

– Заткнись! – приказала Лена.

Кока замолчал, его глаза смотрели затравленно. Видимо, его не первый раз били. Он втянул голову в плечи и ждал.

– Так, – сказала я. – Если вы еще раз ударите больного человека, я вас посажу.

– За дауна ничего не бывает.

– Сейчас другие законы. За бездомную собаку бывает, не то что за человека.

– У меня нет сил, – спокойно объяснила Лена. – Я полдня в школе, потом еще сюда ехать… Дети ведь дикари: скачут, улюлюкают, не слушают. У меня по ночам слуховые галлюцинации.

– Не надо было соглашаться. Римма нашла бы другую сиделку.

– И еще сюда ехать за тридевять земель, – продолжала Лена. – На трех видах транспорта…

– Зачем вы согласились?

– За квартиру. Ежу понятно.

– Ежу, может, и понятно, а мне нет.

Я выложила свои продукты из сумки в холодильник и предупредила:

– Учтите, я буду приезжать…

Перед тем как уйти, я подошла к Коке.

– Мама скоро приедет, – пообещала я.

– Я не доживу, – горько молвил Кока. – Не доживу…

Я поцеловала его в круглое личико. Он погладил меня ладошкой по щеке. Его рука была в картошке.

Римма вернулась слабая, но целеустремленная и первым делом вызвала уборщицу, чтобы убрать дом. Квартира находилась в центре. Пыль проникла даже сквозь закрытые окна.

Уборщица Клава орудовала мягкой тряпкой, смачивая ее время от времени. Это называлось «влажная уборка».

Кока внимательно наблюдал за ее действиями.

– Чего ты за мной ходишь? – спросила Клава.

– Каждая пылинка – это секунда, – объяснил Кока. – Ты стираешь время.

Клава смотрела на Коку, не зная, как к этому относиться.

– Не надо вытирать? – спросила она. – Так оставить?

– Не слушай его, – посоветовала Римма. – Философ нашелся…

Кока не обиделся и протянул Клаве кружок зефира. После уборки сели пить чай.

– Широко живешь, – заметила Клава. – Вдвоем в четырех комнатах. По две комнаты на человека.

– И что теперь? – не поняла Римма.

– Сдай комнату. Будут деньги. У меня одна комната, и то я сдаю угол. На еду хватает.

Римма внимательно слушала. Вопрос денег стоял воспаленно. Все дачные запасы подходили к концу, а жить на пенсию и на пособие инвалиду было нереально.

– Кто согласится жить с дауном? – усомнилась Римма.

– С Кокой? Да он лучше нормальных. Добрый, ласковый… Ты что.

– А где я возьму жильцов? – спросила Римма. – Дать объявление в газету?

– Никаких газет, – запретила Клава. – Придут черные риелторы и убьют. Я тебе приведу. У меня есть две сестры. Порядочные, чистые. Будут за тобой приглядывать. И деньги в дом, и жить веселее.

Клава привела двух чеченок. Это были тихие женщины – прямые и какие‑то одинаковые. Возраст не читался. Где‑то от сорока до шестидесяти. С ними был пятнадцатилетний мальчик Магомед – сын младшей сестры. Магомед – русоволосый и сероглазый, нетипичный для чеченца.

– Он на отца похож, – сказала одна из сестер.

– А отец где? – спросила Римма.

Чеченка подняла брови и опустила. Пожала бровями. Не ответила. Возможно, отец пребывал в бандформированиях. Но не обязательно. Звали сестер Патимат и Рузанна.

Римме понравилось то, что они мало разговаривали и хорошо отреагировали на Коку. Они его не боялись и не сторонились.

Легко договорились о деньгах. Римма не заламывала цену, чеченки не торговались. Их все устраивало.

Чеченки держали рыбную точку на базаре. У них была хорошая рыба: камчатская треска, синий палтус, живой карп.

Магомед помогал в павильоне: вылавливал сачком карпа, подносил покупку к машине клиента.

– Почему мальчик не в школе? – спросила Римма.

Рузанна приподняла брови и опустила. Римма больше не приставала. Возможно, образование не входило в приоритеты семьи.

Через неделю совместного проживания стало казаться, что они так жили всегда.

Чеченки не мешали. Они уходили из дома рано, перед работой ездили на базу, закупали товар. Приходили довольно поздно, после восьми. Ели у себя в комнате. Ходили на цыпочках, боялись шуметь.

Кока постоянно устремлялся к ним в гости. Римма его оттуда вылавливала. Однако было заметно, что чеченки не тяготились Кокой. Они находились в недружелюбной стране, и теплое отношение любого существа, включая дауна, их грело.

При ближайшем рассмотрении стало ясно, что сестрам все‑таки не по шестьдесят лет, а много меньше. В районе сорока. У обеих были длинные волосы, которые они сворачивали в узел и покрывали сверху платком. Платок носили низко, над бровями.

Если бы чеченок переодеть и перепричесать – выглядели бы как современные европейские женщины.

– Вы не хотите отрезать волосы? – поинтересовалась Римма. – Будет удобнее за ними ухаживать.

– Нам нельзя, – ответила Патимат.

Римма не стала вдаваться в подробности – почему нельзя. И без слов ясно почему: Аллах акбар. Было невозможно представить этих женщин пьющими или пляшущими с мужиками. «Скромность и достоинство» – как говорил Женька. Ислам указывает женщине ее место в обществе. А пресловутое раскрепощение женщины, Коллонтай, сексуальная революция, феминизм – достижения спорные.

Рузанна говорила иногда: «Мне бы шальвары с бубенчиками – и в гарем». В гареме лучше, чем рыбой торговать.

Магомед подружился с Кокой. Они вместе осваивали компьютер.

– А где вы жили до меня? – поинтересовалась Римма.

– У хозяйки, – ответил Магомед. – Она нас выгнала.

– Почему?

– Мы жили втроем, а она нашла узбеков пятнадцать человек. Денег больше.

– Пятнадцать человек в одной квартире?

– В одной комнате.

– Как же они помещались?

– Стелили на пол ковер и спали вповалку.

– Ужас, – сказала Римма. – Как в тюрьме.

– Жизнь заставит… – вздохнул Магомед. Римма внимательно посмотрела на мальчика. В пятнадцать лет он уже знал – на что способна жизнь, и это вместо того, чтобы гонять по двору мяч или ходить с подружками на дискотеку.

Днем Римма спала.

Дневной сон, как правило, был крепкий и сладкий, как хороший кофе.

В прихожей звонил телефон. Римма не подходила. Ей не хотелось ни с кем разговаривать. Звонили подруги, заботились, но в самой глубине их вопросов таилось глумливое любопытство: а каково это – помирать? Страшно или ничего особенного?

Очень может быть, что смерть – это не точка, а запятая. Тогда не страшно. Но главное в этом вопросе: Кока. Что с ним делать? Может быть, попросить чеченок: пусть привезут девушку из аула. Римма перепишет на нее квартиру. Девушка станет для Коки всем: матерью, женой, сиделкой…

Римма уехала в Израиль. Ей полагалось пройти очередную химиотерапию.

На этот раз она спокойно оставила Коку на Патимат и Рузанну, но все же попросила меня зайти и проверить. Я пообещала. Контроль на мне. Римма отправилась в Тель‑Авив – приморский город, с пальмами, похожий на Сухуми.

Явилась к своему врачу Леве Когану.

– Все чисто, – сообщил Лева. – Пока, во всяком случае.

– Пока? – переспросила Римма.

– Окончательно я вас вылечить не могу, но продлить жизнь могу, – пообещал Лева.

– На сколько?

– Этого вам никто не скажет. Это решают не здесь. Главное, лечитесь у одного врача, которому вы доверяете. Избегайте всяких целителей. Сейчас много шаромыжников, наживаются на человеческих несчастьях. Разводят на деньги. Сейчас рак – это бизнес.

– Караул, – испугалась Римма.

– В вашем случае не «караул», а «ура». У вас все чисто.

– Пока… – уточнила Римма.

Вечером Римма отправилась в ресторан и одна, в одиночку отпраздновала свое временное «ура».

Ресторан был маленький, недорогой. Вокруг говорили по‑русски.

За соседним столом сидела большая компания, пели «Старый клен». Пели очень хорошо. Видимо, это были русские евреи.

У Риммы навернулись слезы. Эти люди любили Россию, а Россия их – нет. Евреи для русских – тоже другие. Не дауны, конечно, но… Евреи всего в жизни добиваются талантом и трудом. Однако русские предпочитают обесценить эти усилия, подменить такими качествами, как хитрость, пронырливость… И вот русские евреи сидят в маленькой, жаркой, тесной стране и тоскуют безответно по русской культуре, по русским просторам.

Последнее время образ врага – не еврей, а чеченец. Чеченцы режут головы миротворцам и кладут их на снег. На этом фоне мирный еврей со скрипочкой выглядит безобидно, почти ангел.

Для Риммы Лева Коган в белой шапочке – настоящий ангел. Ангел‑хранитель.

Зазвонил мобильный телефон. Это была я. Звонила с отчетом.

– Кока в полном порядке. Я сегодня там была.

– И что?

– Коку моют в ванной два раза в неделю. Специально приглашают мужчину. Потом приходит мулла и читает над ним молитву.

– Зачем? – удивилась Римма. – Он же не мусульманин.

– Не знаю. Кока после этого хорошо спит. Патимат потрясающе готовит. Я у них ела. Два раза в неделю рыба, три раза – мясо. Баранина в основном.

– А Кока это ест?

– Еще как наворачивает. Они Коку любят, как своего. Я это вижу. Меня не проведешь. Так что можешь спокойно умирать.

– А я не собираюсь, – сказала Римма. – Я сейчас знаешь где?

– У любовника, – предположила я.

– В ресторане.

– А что ты ешь? Бульон и котлеты?

– Я ем кошерную еврейскую еду. Не смешиваю мясное и молочное. Они не смешивают потому, что у них жарко. А у нас холодно. Мы все смешиваем и запиваем водочкой. – Как твои дела? – спросила Римма.

– Веркин шофер сбежал. Я чувствую, что мне придется одной тащить этого ребенка. Павлика. Но я уже люблю его больше всех мужчин в природе. Он навсегда останется моим, никуда не сбежит.

– Ну да… – согласилась Римма.

Дети должны вырастать и уходить, а не оставаться навечно.

Телефон разъединился. Конец связи.

Римма стояла в аэропорту в очереди на свой рейс. Ее особенно не расспрашивали и не проверяли. Что взять с бледной худосочной Риммы. Вряд ли она пронесет бомбу в салон самолета. Но молодых мужчин трясли до седьмого пота.

До Москвы три с половиной часа. Римма пробовала читать, но не могла сосредоточиться. Мысленно распределяла комнаты: одну сестрам, другую себе, Коку придется поселить вместе с Магомедом. Ничего страшного. И одна – четвертая комната – общая, собираться по вечерам, смотреть телевизор. Коке это полезно, нечего ему быть затворником. И не надо забывать слово «пока», которое обронил Лева Коган.

Ей не на кого оставить Коку, кроме этой семьи. Друзья и родственники не годятся. Сгодились совершенно чужие, случайные люди.

В спину начали долбить пятками. Римма оглянулась. За ней сидел бедуин и устраивался в кресле с ногами.

«Дикарь», – подумала Римма. Она стала додумывать свою ситуацию, но ход ее мыслей пошел по другому руслу. Чеченки, конечно, качественные, но кто знает, что у чеченов внутри. Она оставит на них квартиру, а они увезут Коку в Чечню и сделают его рабом, заставят работать, таскать тяжести. Надо бы себя как‑то обезопасить. Нанять адвоката и составить договор об опеке. В этом договоре будет все прописано, и никто никого не сможет объехать на хромой козе.

Никакой договор не заставит любить дауна. Можно рассчитывать только на человеческие качества. Патимат не обидит Коку. Римма это чувствует. А чувство больше, чем знание.

Самолет сел. Слава богу.

Римма не любила летать, не любила болтаться между небом и землей. Гораздо спокойнее, когда твердь под ногами.

Римма добралась в девять вечера.

Все были дома. По квартире плавали благородные запахи: жареного мяса и разнообразных трав. Патимат готовила ужин.

Кока и Магомед сидели перед компьютером. Играли в какую‑то компьютерную игру. Кока нажимал не ту кнопку, Магомед терпеливо поправлял.

Все высыпали в прихожую навстречу хозяйке.

Патимат вытерла руки о передник, сдержанно поклонилась.

Кока обнял маму, ткнулся в ее лицо своим мокрым рыльцем и тут же убежал обратно.

С компьютером ему было интереснее.

Ночью Римма проснулась в своей комнате. Окно было сплошь темным. Значит, светать не начинало. Ночь. Улица глухо бормотала. Урчал холодильник за стеной. Потрескивал рассыхающийся паркет. Эти нехитрые звуки наполняли Римму тихим счастьем. Как хорошо дома…

Счастье – это сама жизнь, и не надо искать иного. Кто это сказал? Она не помнила. Да и какая разница…