Стилист моды

Его прозвали NYPD. NY — из-за того, что он страстно любил Нью-Йорк, PD — потому что он на сто процентов был геем. На самом деле его звали Эрик. Внешне он выглядел ошеломляюще. Хотя прическа его казалась небрежной, на самом деле она являлась результатом длительной стрижки. Его волосы цвета вороньего крыла были собраны в густой гребень, стоявший со смещением относительно центра черепа, словно ветер поднял пряди, которые затем и не думали улечься на место. Одевался он столь же эксцентрично. Любил носить рубашки нараспашку поверх модных футболок и разноцветные пиджаки, а также брюки с заниженной талией разных фасонов, чаще всего с многочисленными карманами. Он явно перебарщивал со свободой в одежде, как подростки, болтающиеся на выходе из школы.

В редакции «Стар Сити» это все ему охотно прощали, потому что он был модным стилистом. Эрик входил в число экстравагантных личностей, которых пресса с гордостью собирала в своих редакциях. В новостных журналах в каждой команде непременно выделялась квота для длинных волос и небритых подбородков, для застиранных джинсов и поношенных кроссовок, заменявших боевое снаряжение. Это называлось «стилем». Каким именно? «Я — забияка, работающий на месте происшествия, король информации, дружок…» А в журналах для женщин эту роль выполняли девицы, на визитных карточках которых была указана их антропометрия, которые, казалось, только что вышли из парикмахерской или из-под гладильной доски химчистки. Шикарные, шокирующие, очаровательные, они всегда убеждены в том, что женская половина населения горит желанием походить на них. На периферии ареала этой сверхженской фауны умудрялись закрепиться некоторые веселые геи. Их чаще всего можно встретить в отделах моды. Они, естественно, проявляли большую склонность к кожам, тканям, как натуральным, так и искусственным.

Эрику очень повезло, что он смог проникнуть с этот легкомысленный мирок, состоявший из тканей и худющих тел, на которых одежда 34-го размера болталась как на вешалке. Ему нравилось сновать между этими еще зелеными стебельками, переходя от одного к другому, словно бабочка на маковом поле. Эрик был существом шаловливым, и девушки поглядывали на него веселыми глазами. Они по большей части были на две головы выше него, но у него было право одевать их, как ему заблагорассудится. Они были куклами в натуральную величину для парня, который в детстве любил играть на кухне с куклами Барби. Когда журнал получал вешалки с новыми коллекциями, никто и ничто не могло заставить его пойти пообедать. Он тогда сразу же становился похожим на футбольного болельщика: нервно готовился к предстоящему событию. Он заказывал себе пиццу и если не пиво — слишком по-мужски, недостаточно изысканно — то кока-колу лайт, которую высасывал через соломинку. Перед одним из окон газеты он установил круглый столик, на котором и поглощал эту пищу. Оттуда он мог видеть прибытие грузовика с одеждой. Когда он оказывался в поле его зрения, Эрик выплевывал изо рта кусок пиццы и мчался к входной двери. Экспедитор про себя смеялся при виде этого бесноватого человека, который поторапливал его при выгрузке вешалок, совал в руку бумажку со словами: «Вот, это вам, до свидания, до свидания!..», подталкивая его к выходу.

Разбор изделий из шелка и других материалов был для Эрика одним из самых больших наслаждений в жизни. Помимо радости, которую он испытывал при осмотре этих модных тряпок, эти исключительные минуты вызывали у него странное ощущение, граничащее с оргазмом. Тогда он старался остаться в одиночестве, вынуждая других членов команды удалиться на встречи вне здания. Он ни за что на свете не согласился бы рассказать кому-то об этой стороне своей интимной жизни.

Ритуал заключался в тщательном осмотре каждого предмета одежды. Он начинал осторожно снимать с вешалки платье, юбку или брюки, внимательно разглядывая рисунки на них, цвета, украшения и даже швы, замки и молнии. Затем он просматривал ярлыки, на которых был указан размер и необходимая информация относительно комплектности костюмов. За этим занятием он проводил добрых три часа, и случалось, что какой-нибудь посетитель натыкался на небольшое скопище сотрудников, собравшихся перед дверью служебного помещения, в ожидании разрешения проникнуть в святилище.

Эрик был человеком разноплановым: отшельник при проведении свиданий с глазу на глаз с этими шикарными нарядами, гулякой, когда выбирался из своей норы и отправлялся в турне по всем самым модным ночным клубам Парижа. В свои двадцать семь лет он стал известен, как белый волк. Этой звезде стилистов парижской прессы довольно часто звонили находившиеся проездом в Париже топ-модели, приглашая его на легкий обед в каком-нибудь шикарном отеле. Приняв стойку «смирно», он всегда соглашался, чувствуя гордость от того, что был необходим этим ледяным красавицам. А тем нравились его ужимки и его очаровательные выражения, то, что у него на все было свое мнение, то, что он был приятелем геем, что позволяло им не заниматься соблазнением, что они делали в любой обстановке. Эрик был плечом, несколько тщедушным, конечно, но всегда готовым к тому, чтобы к нему прислонились их красивые головки.

Со своей стороны, стилист был счастлив иметь такую привилегию: сколько мужчин дорого заплатили бы за то, чтобы оказаться на его месте? Он к тому же знал, что дорогу к сердцу своих подруг он находит потому, что не трогает их. Эти слишком ладно сложенные манекенщицы не вызывали у него никакого сексуального желания. Его возбуждала не их нагота, а то, чем она была скрыта. Давно уже он был одержим своей мечтой: одевать их. Осуществление этой мечты отнюдь не успокоило его, просто мечта превратилась в манию. Случалось, что он посреди ночи просыпался весь в поту, чтобы прекратить один и тот же кошмар: во время фотосессии обнаженные манекенщицы ждут, когда же он принесет им одежды, а он никак не может их найти. Он открывает комнаты одну за другой, но они пусты.

Он роется во всех шкафах, пригибается, чтобы посмотреть под столами, бегает туда-сюда, охваченный тревогой, которая сжимает ему торс. Наконец, в приступе помешательства он набрасывается на одну из топ-моделей, царапает ее, а потом отрывает руками куски кожи с тела. И когда он начинает выть, словно голодный волк, он просыпается. Глаза его блуждают, он задыхается, нервно ищет выключатель, чтобы рассеять мрак и прогнать порожденное темнотой охватившее его безумное видение.

Когда он был совсем еще юным, мать часто повторяла ему, до какой степени секс был мерзким занятием, как она сожалела о том, что родила мальчика. А разве не перекликались понятия «мужской пол» и «мерзость»? Эрик был прекрасно физически развитым ребенком, но морально страдал. У него развилось отвращение к обнаженному телу, женское начало, приведшее его к увлечению мужчинами, теми самыми, которых так ненавидела его мать. После ее смерти ему не надо было уже скрывать свои наклонности. Закаленный годами самых грубых упреков и оскорблений, он мог улыбаться даже тому, кто плевал ему в лицо. И вовсе не потому, что он позволял так с собой обращаться — иногда он давал сдачи, — но оскорбления и злословие слетали с него, словно капли воды с лакированной кожи.

Эрику нужно было чувствовать себя нужным, чтобы противостоять ощущению ненужности, которое было привито ему достойным сожаления воспитанием, жертвой которого он стал. В обществе своих подруг манекенщиц изо всех уголков земли он находил покой и душевное равновесие и иногда ловил себя на том, что насмехался над самим собой, говорил о сексе грязно, переступал границы морали.

Когда такое случалось, он поднимал взор к небу, уверенный в том, что в этот момент молния ударит гадкого утенка, коим он являлся. То же самое он сделал, когда отдался одному товарищу по игре, стоя на четырех конечностях на разобранной кровати. К стойкам балдахина из белого дерева он прикрепил занавески от комаров и, когда занимался любовью, глядел на противоположную стену, на которой висела одна, но гигантская картина в ярких красках, где был изображен воцарившийся на земле хаос после взрыва огненного шара. Картину эту подарил ему знаменитый кутюрье из Дома Шалек во время поездки в Токио.

Эрик сразу же влюбился и в картину, и в японскую столицу. Это напомнило открытие, которым стал для него город-космополит Нью-Йорк за восемь лет до этого, когда он поднялся по ступеням из подземного автовокзала и увидел Большое Яблоко. Он выворачивал шею, снял кепку, чтобы лучше увидеть стрелы небоскребов, и провел за этим занятием целую вечность. Когда он снова вернулся в суету окружавшего его мира, было уже почти темно. Словно после попойки, он добрел, шатаясь, до первой кофейни на Бродвее и осушил содержимое двух кофейников на глазах официантки, смотревшей на него удивленно и насмешливо.

Нью-Йорк жил своей жизнью, дышал, принимал наркотики. Токио был совсем иным. Вначале он показался ему пузырем. Первое посещение имело место в августе, и у Эрика сложилось об этом городе смешанное чувство привлекательности и отвращения. Днем было очень влажно и жарко, его майка прилипла к телу и явно не желала отклеиваться от него. Всякий раз, когда он об этом вспоминал, по лбу его начинали стекать капли пота. Но эти до отказа забитые народом улицы, где в определенные часы наблюдалась массовая миграция темных костюмов и белых носков, его впечатлили, даже чрезвычайно взволновали. После первой своей деловой поездки — на открытие бутика Шалека — он понял, что больше не сможет жить без этой страны. Он был словно железная стружка, притягиваемая мощным магнитом. За два года он побывал там пять раз. Он не понимал, зачем именно он туда ездил, но когда автобус с аэровокзала въезжал в пригороды этого мегаполиса, на глаза его наворачивались слезы. Нечеловеческий облик этого города, его необъяснимая тайна вызывали у него странное чувство того, что его больше нет. Он, полумужчина-полуженщина, становился одним из номерков и растворялся в этом пейзаже, терялся в огромном нечеловеческом сообществе. Он неоднократно подавлял в себе непреодолимое желание завопить от переизбытка радости на улицах японской столицы, где он бродил словно робот, хотя никогда не чувствовал себя более живым, не смотрел никогда и никому в глаза, скрывая улыбку ладонями. Случалось, его толкали, но он поступал как все: продолжал идти своей дорогой. Он гулял так часами, ни о чем не думая, инстинктивно ориентируясь в лабиринтах улиц и ни разу не заблудившись там.

К концу дня он, что бы ни случилось, возвращался в прохладный «Гранд-отель» в деловом районе города. В номере, надев на себя бело-голубое кимоно, вязаные хлопчатобумажные носки, он готовил себе чай. Чашки, чайник, порошок стояли на круглом подносе с рисунком акварелью: синицы и ярко-зеленые кусты. Это напоминало ему детские столовые приборы на его кухне, ту миниатюрную посуду, которая подавалась его куклам-голышам из целлулоида, сидевшим за крошечными чашечками с водой и пеплом сигары, заменявшим кофе. Эрик понял, что его поездки в Японию помогали ему оживить те счастливые воспоминания детства, словно в него вливалось вдохновение. В этом загрязненном шаре он большими глотками вдыхал в себя кислород, и всегда случалось чудо: он начинал чувствовать себя легким, словно листик, летающий над парками и домами в самые прекрасные дни осени, а затем мягко ложащийся на свежепостриженный газон. В Париж он возвращался, находясь в состоянии эйфории, с расширенными легкими.

* * *

Там ритм его жизни был намного более напряженным. Он не отказывал себе прогулять несколько ночей подряд, прежде чем поставить себя, как он называл, в кавычки. Тогда он запирался у себя под крышей, где его повседневная жизни становилась почти что отшельнической. Он засыпал, съев что-нибудь разогретое в микроволновой печи, просматривая по телевизору сериал «Побег» или «В Белом доме». Вставал на заре, делал несколько упражнений медитации, садился за стол, чтобы съесть, как он любил говорить, «свой „стартовый завтрак“»: кашу с фруктами, свежеотжатый апельсиновый сок, тост с мармеладом из манго. Будучи любителем жизни, он то взрывался, двигался, перемещался, то, напротив, уходил в себя, чтобы остаться в вакууме, но никогда не впадал в ужасную меланхолию.

Стилизм стал его запасным выходом, когда шесть лет тому назад ему не повезло в одном клубе садомазохистов в Булонском лесу, где он согласился, чтобы его приковали к стулу у бара. Будучи слабым по натуре, он потерял сознание при первом же уколе вилкой его тогдашнего дружка, большого любителя плетки и наручников. Алекс очень легко переходил от фланелевого костюма к кожаному камзолу. Будучи садистом по натуре, он в тот вечер надумал поиздеваться над ним, оставив его в уголке без выхода с одним черным покрывалом на голых иссеченных плечах. Обитатели дома, в подвале которого он нечеловечески кричал, вызвали полицию, которая в эти кварталы приезжает незамедлительно.

Он провел долгую ночь в камере для вытрезвления, звал маму до тех пор, пока утром при первом обходе ему не приказали заткнуться. Трое полицейских из дежурной бригады выставили его из комиссариата после того, как один из его друзей привез ему кое-какие вещи. Они при этом не преминули его унизить, вернув ему «дурацкое покрывало».

Из камеры он вышел, но история на этом не закончилась. Эрику была нанесена глубокая моральная травма. С головой у него было не в порядке, и он попросил своего приятеля подыскать какое-нибудь лечебное заведение, где бы он смог полежать. Ему надо было подвести итог своей молодой жизни, которая, как ему казалось, дала трещины со всех сторон. Так он попал в клинику «Тилель», где повстречался с Венсаном, гениальным дизайнером моды. Настолько гениальным, что это сделало его безумным.

Венсан работал у одного великого кутюрье на авеню Монтень. Он был любимцем жен эмиров и послов. Он мог изготовить для любого целый гардероб на все случаи жизни в течение одной недели, и это делало его незаменимым, когда в Париже проездом бывала какая-нибудь богатая клиентка с другого конца света. Он был настолько востребован, настолько любим, настолько желанным, что в одно прекрасное утро он вдруг потерял всю свою креативность, всю изобретательность и разучился рисовать. Покрывая карандашом листы бумаги, он никак не мог набросать какую-нибудь достойную этого названия модель одежды: он потерял свой талант, а вместе с ним и разум.

Когда его привезли в это медицинское заведение, он обеими руками прижимал к груди свой блокнот для рисования, чтобы никто не смог его у него отнять. С утра до вечера он рисовал силуэты, а затем в отчаянии бросал листы в урну. В течение уже года он пребывал в этом состоянии умственного расстройства и отчаяния. Вопреки всем ожиданиям, он обрел проблески сознания с появлением Эрика, который был сразу же поражен тем, как тот старается найти выход своему безумию, водя карандашом по бумаге.

Изо рта бывшего модельера полился поток слов, он начал рассказывать о своей жизни, о своих любовных свиданиях, о своей страсти к моде. Эрик упивался его рассказами, перерисовывал его эскизы. Этот драгоценный друг, сам того не подозревая, открыл перед ним новое будущее.

Но если часы обучения, натаскивания и откровений впитывались Эриком, они опустошали Венсана. Один решительно настраивался на активную жизнь, а другой явно мирился с пассивной жизнью. После четырех месяцев отдыха и лечения Эрик почувствовал, что вполне был готов снова тронуться в путь.

Когда он вышел за ворота клиники и садился в такси, Венсан на это никак не отреагировал. Он, казалось, снова ушел в себя, и Эрик был настолько уверен в том, что Венсан никогда больше не окажется в реальном мире, что решил для себя, направляясь к менее враждебным берегам, что он никогда не придет в клинику, чтобы его не беспокоить. Это было, несомненно, самым грубым, какое он мог найти, оправданием для того, чтобы не видеться больше со своим товарищем по несчастью. Но Эрик всеми силами старался забыть свое пребывание в небытии, а Венсан тоже должен был пройти через потери и приобретения. И не только потому, что он рассказал ему о своих страданиях, а и потому, что он пообещал ему стать другим человеком. С той поры у Эрика было ощущение того, что он украл у Венсана его личность и, даже хуже того, его душу. А разве вампир когда-нибудь возвращается в те места, где покоится его жертва?

* * *

То, каким образом он оказался в журнале «Стар Сити», стало одновременно результатом случая, стечения обстоятельств и необычайной удачи. Он начал захаживать в «Куин», «Локо», «VIP Рум», заводить дружеские, если не теплые, связи с любителями ночной жизни, отличая хороших от плохих: тех, кто мог пригодиться в будущей карьере журналиста-стилиста, и тех, кого он считал паразитами. Естественно, самые влиятельные становились его любовниками. Он без застенчивости вел себя продажно, он хотел добиться успеха в этом кругу, который, как ему думалось, находился в руках извращенцев и обманщиков. После своих злоключений в садомазохизме он понял, что лучше всего было делать вид, что таковым являешься, стараясь при этом не зарываться. Он уяснил, что цели своей добиваются одни только хищники, что для того, чтобы быть настоящим хищником, надо сохранять хладнокровие и быть наблюдательным.

Однажды ночью он проснулся в объятиях одного из директоров Дома Высокой моды, с которым накануне поделился своими замыслами. В своем мирке ему не стоило большого труда стать соблазнителем: природа наделила его красивой физиономией и очаровательным задком, которым он пользовался отныне только с расчетом. И все-таки для него было удивительно, что спустя три недели после этого ему позвонили из ДУП (Департамент управления персоналом) «Стар Сити» и пригласили на встречу по поводу возможного трудоустройства. На следующий день он уже был в кабинете начальника службы подбора кадров. Там он показал свое «шоу», стараясь не выпячивать излишне свои «голубые» наклонности, что, кстати, очень хорошо умел делать на вечеринках гомосексуалистов. Спустя месяц он имел встречу с главным редактором Сильвией Тетье и был принят в службу моды на должность начинающего стилиста.

Для того чтобы пройти испытательный срок, ему понадобилось всего несколько месяцев. А подъем по служебной лестнице занял менее двух лет. В настоящее время он был руководителем службы и уже представлял себя в шкуре Анны Винтур, молодой, но великой жрицы американского журнала «Вог». Он еще никоим образом не мог сравниваться с ней по влиянию, но уже имел определенный вес в этом мире, где так сказочно расцвел. Эрик регулярно удивлялся такому везению и открывал свою записную книжку, чтобы удостовериться, что все это ему не приснилось: там были контактные телефоны самых красивых девушек планеты. Они были записаны на бумаге и тщательно переписаны в его послужной список.

* * *

Стоя в длинных трусах перед зеркалом в ванной и держа в руках зубную щетку, он думал не о том, что оденет днем, а о том, что будет на нем в этот вечер на рауте у Серра в штаб-квартире «Премиума». Часы показывали четверть одиннадцатого, через полчаса он должен был присутствовать в редакции на получасовом совещании по подготовке специального выпуска «Аксессуары». Вздохнув, он закрыл дверь комнаты, где тщательно хранил свои бесчисленные предметы одежды. Эрик был раздражен: одеть совершенно было нечего! Как всегда накануне важного, по его мнению, события, он пойдет порыться в запасниках газеты, чтобы подобрать идеальное одеяние, а может быть, придется обратиться в какой-нибудь Дом Высокой моды, который ему доставит то, что нужно.

Фривольный образ жизни Эрика вполне это допускал: жизненную энергию он получал от тряпок, а движущая сила была в том, чтобы показаться на людях. Он не читал книг, не ходил в музеи, не смотрел репортажи, документальные фильмы, не раскрывал ни единой газеты, за исключением тех, что удовлетворяли его страсть к моде. И Эрик не видел в этом никакой проблемы: его бескультурье даже помогало ему. Он делал все, чтобы не знать о всемирном хаосе, старался не видеть нищету, избежать встречи с уродством. На двери своего кабинета он прикрепил рисунок трех обезьян: одна зажала ладонями уши, другая закрыла глаза, третья зажала рот (не вижу, не слышу, не говорю). В этом заключалась жизненная философия Эрика: трус, незнайка, довольный тем, что он такой. Те, кто плохо его знал — почти все, кто его окружал, — считали его человеком наивным и пустым. Ничто в поведении стилиста не позволяло подумать, что в этом гибком теле и атрофированном мозгу могло существовать хоть какое-то страдание. На самом же деле Эрик очень удачно притворялся. После выхода из клиники он создал для себя защищенный мирок, где время, казалось, остановилось. Мирок, походивший на мирок Мэри Поппинс, но более беспокойный. Ему не нужен был шарик, чтобы укрыться в нем при малейшей неудаче, он такой шарик уже сам себе соорудил.

Майка со швами наружу и потертые джинсы «слим» придали ему вид мальчишки, который пропускал уроки. Ему было двадцать восемь лет, а по виду не больше двадцати. Этот ребяческий вид ему был очень по душе. Он достал из шкафа для обуви черные туфли, надел короткую куртку от «Ред-скинс» в стиле «плохой мальчик». На голову нацепил высокий колпак из коричневой шерсти, потом начал спускаться по лестнице, не забыв при этом закрыть на все четыре замка бронированную дверь своей квартиры. Квартал Марэ не был теперь абсолютно безопасным для гомосексуалистов. По крайней мере, эта мысль пришла к нему в голову, хотя его опасения не были подтверждены никакими статистическими данными.

Он решил взять такси, чтобы не опоздать на совещание более чем на пятнадцать минут. Совещание это назначил он сам, но ему не хотелось, чтобы его команда могла в чем-то его упрекнуть. Сидя в машине, он несколько раз прошелся расческой по скрепленным лаком волосам, чтобы убедиться, что все в порядке, наклонив голову в сторону, чтобы увидеть свое отражение в правом зеркале заднего вида. Таксист не удержался от того, чтобы не посмотреть на этого «миньона», и получил от Эрика очаровывавшую улыбку. Он был уверен, что шофер не будет возить его кривой дорогой…

Войдя в помещения «Стар Сити», он предъявил охране свой пропуск и открыл дверь своей службы, напевая мелодию песни «Свобода» «чарующего» Джорджа Майкла. Вся команда в нетерпении постукивала пальцами, ожидая его появления.

— Ну, за работу! — произнес он, взяв стул.

— Да уж, время не терпит, — ответила его помощница Алексис. — Я до сих пор не получила продукцию «Диора», а сумка от «Гуччи» совсем не та, что мы заказали. Если Надя должна сегодня вечером отправляться в Гонконг, мы пропали!

— А сколько времени вы уже занимаетесь этими снимками? — обеспокоенно спросил Эрик. — Не станете же вы говорить мне, что об этом стало известно только сейчас?

— Нет, но с Марио связаться совершенно невозможно, — ответила секретарша.

— И от «Гуччи» мы еще не получили ту модель, которую хотели снять, она поступит в продажу только через три недели, — добавила Лоранс, специалист по аксессуарам.

— Гениально! И вы говорите мне об этом за пять часов до отлета Нади! Кстати, а где она сама? — спросил Эрик.

— У нее какие-то проблемы с ее котом, скоро будет, — слегка смутившись, ответила Алексис.

— Мне все это снится? Или у меня галлюцинации? Хорошо еще, что у нее есть еще и муж, свекровь и детишки!

В голосе Эрика послышались резкие нотки. Он глубоко вздохнул, положил ладони на большой стеклянный стол:

— Итак. Алексис, соедини меня с Марио от «Диора», а ты, Лоранс, скажи Максену от «Гуччи», что, если он не поторопится с указанной сумкой, мы заменим их сумку на модель от «Шанель». Мне думается, что он задвигает своим толстым задом и найдет ее для нас. И пусть первая из вас, кто увидит прибывшую Надю, направит ее ко мне, с котом или без него!

Совещание закончилось. Руководитель службы моды «Сити Стар» заперся в своем кабинете с намерением выйти оттуда только тогда, когда этот международный кризис особой важности будет урегулирован. Эрик иногда проявлял упрямство, но подчиненные его уважали и боялись в той достаточной мере, которая могла придать энергичности и необходимого рвения службе, которая иногда казалась ему слишком безразличной к делу.

Ждать пришлось до двух часов дня, пока не были урегулированы последние детали и не появилась, наконец, Надя, тащившая за собой огромный чемодан на колесиках. Увидев, что дверь начальника была закрыта, она смущенно усмехнулась и обернулась к Алексис. Она поняла, что до отъезда пообедать ей уже не удастся.

— Входите!

Эрик уже успел выйти из дурного настроения, а то, что ему удалось разрешить внезапно возникшие проблемы с фотосессией в Гонконге, внушило ему, как всегда, мысль о том, что он на этой работе просто незаменим. Подняв глаза, он увидел перед собой Надю с лицом, перекошенным выражением отчаяния.

— Я уезжаю на четыре дня и не знаю, куда девать Мерфи! — пожаловалась она прежде, чем Эрик успел высказать упрек или наложить на нее возможное взыскание.

— Я обожаю Мерфи, — ответил он нараспев. — Он очень ласковый и урчит, когда его гладишь. Но, пойми, если мы сорвем выпуск специального приложения из-за этого комочка шерсти, Сильвия меня съест! Поэтому мне придется съесть тебя. Это — как пирамида, понимаешь? И если ты находишься внизу, на уровне земли, значит, за все будешь отвечать именно ты.

— Но ведь все готово!

— Теперь да. Но когда я приехал, не хватало еще нескольких побрякушек от «Диора» и «Гуччи»: тебе это о чем-то говорит?

— Ну да, но я этим занимаюсь.

— Спасибо, Надя, но все уже сделано, — резко выдохнул Эрик.

Когда стилист закрыл дверь кабинета, она начала копировать своего начальника перед насмешливой редакцией, передавая его манеру говорить и виляя бедрами. Но вдруг наступила тяжелая тишина, прерванная голосом Эрика:

— Неплохое подражание! Тебе следовало бы играть в театре, Надя. Там, возможно, ты добилась бы большего успеха, чем в моде! Ладно, девочки, я пошел обедать. Через час быть всем наготове. А тебе, Надя, счастливого полета! Позвони мне, когда будешь на съемках…

Никто не произнес ни единого слова, пока не стало ясно, что начальник вышел за дверь холла.

— Вот сволочь! — буркнула Надя.

— И заметь, ты ведь у него ничего не украла! Почему ты постоянно его обзываешь? — спросила Лоранс.

— Я считаю его трусом, а он играет в героя. В «Гламур» я к такому не привыкла. Там не было звезд, там все вкалывали, и все.

— А здесь ты не вкалываешь?

— Еще как, вдвойне, а он к тому же представляется героем «Клетки для безумных девиц»!

Лоранс хмыкнула. Надя ей нравилась, но ее насмешливость начинала раздражать.

— Зря ты так говоришь, топ-модели его просто обожают. Это говорит о том, что нет никого лучше Эрика в женских журналах. Лучше не добивайся, чтобы он тебя уволил, если не хочешь закончить на сцене какого-нибудь кафе-театра с номером имитации голубых!

* * *

Эрик обычно обедал в модном ресторане неподалеку от площади Терний. Там царила нью-йоркская атмосфера, подавали коктейли из фруктов и овощей, солено-сладкие салаты, пироги с сыром, все это придавало ему ощущение того, что он снова находится по другую сторону Атлантики. Столик там был зарезервирован для него на год, он приходил туда два раза в неделю, что бы ни случилось. В остальные дни он перекусывал в суши-баре неподалеку: угри и семга там были несравненной свежести. Когда его встретила официантка, маленькая брюнетка с волосами, постриженными под мальчика, в огромном синем, завязанном на боках переднике, он почувствовал, как все его утренние неурядицы сразу улетучились. У нее была широкая улыбка, обнажающая два ряда ровных перламутровых зубов. Больше всего на свете он ценил природную красоту, безупречность линий и форм: не зря же он был стилистом моды. Кстати, он на самом деле ценил женщин, пусть даже и не все в них, но небольшие части их тела: их руки, их носы, их уши, а в данном конкретном случае — зубы. Не раз он уже замечал, что его взгляд смущает официантку. Но это было сильнее его: он не мог отвести взгляда от этой широкой улыбки.

Сев за столик, он заказал норвежскую тартинку и морковно-апельсиновый коктейль, даже не взглянув на меню. Столик стоял перед окном, и он мог наблюдать за прохожими, критиковал про себя их манеру одеваться, моментально отмечал для себя самых безвкусно одетых женщин. Эта обеденная пауза в одиночестве была потребностью, которую он приобрел еще в детстве. Он не мог думать в обществе людей. Когда его окружали люди, он словно оказывался в вихре. И только в одиночестве он успокаивался.

Когда принесли то, что было заказано, он отпил через соломинку сока и принялся медленно жевать тартинку. Он скорее больше жевал, чем проглатывал: слишком часто ему приходилось обедать с манекенщицами. Хотя он охотно садился за стол, вилка при еде не была прибором, которым он пользовался больше всего. У него была привычка вращать солонки и перечницы, крошить хлеб, катая из него шарики и складывая их потом горкой рядом с тарелкой. С тех пор как он стал обедать в этом ресторане, хозяин заведения, вероятно, убрал несколько килограммов таких шариков.

Закончив прием пищи, он расплатился и решил минут двадцать прогуляться. Поднялся до площади Звезды и спустился вниз по авеню Мак-Магона. Остановился у газетного киоска, чтобы купить последний номер журнала «Свадьба», листать который просто обожал: белое платье было для него самым любимым из всех женских одеяний.

Именно там он и заметил Алекса. Затылок своего бывшего любовника он узнал бы где угодно. Тот ждал своей очереди заплатить за номер «Фигаро», который был у него в руках. В костюме от «Хьюго Босс», с умеренно постриженными темными волосами, в черных кожаных ботинках от Боуэна с серебряной пряжкой, элегантный, как денди, он ничем не вызывал мысль о том, что был насквозь соткан из пороков, среди которых садомазохизм был не самым разнузданным. Эрику следовало бы положить на место свой журнал и поскорее уйти, но вместо этого он остался на месте и ждал, пока Алекс обернется. И вскоре пожалел об этом, потому что реакция его «бывшего» оказалась вовсе не такой, которую он ожидал. Тот действительно развернулся, посмотрел на него в упор, но хотя Эрик и прочел в его глазах некоторое удивление, оно было не таким, как на это надеялся Эрик. Алекс аккуратно отстранил его с пути, сказав «извините», чтобы пойти своей дорогой. Он его не узнал.

Эрик уловил запах его одеколона, все та же ванильная сладость, что и во времена их любви. Он остолбенел, но был быстро возвращен к реальности киоскером, спросившим, будет ли он платить за журнал теперь или подождет до завтра? Эрик бросил журнал на стопку и бросился бежать, расталкивая прохожих, поворачивая голову влево и вправо, чтобы попытаться увидеть того, кто только что от него скрылся. Добежав до авеню Ньель, он увидел, как тот перешел улицу и вошел в магазин «Фнак» на углу улицы Терний. Не дожидаясь, пока загорится красный свет, он бросился через улицу, лавируя между машинами и не слыша сердитых гудков. Эрик резко распахнул одну из дверей магазина и стал искать Алекса взглядом. Алекс был всего в десяти метрах от него, он явно присматривал что-то для своего цифрового фотоаппарата. Эрик, задыхаясь, приблизился к нему и окликнул:

— Алекс!

Человек повернул к нему голову, посмотрел и произнес:

— Меня зовут не Алекс, вы, вероятно, обознались…

Потом направился в другой отдел. Эрик в отчаянии окликнул его:

— Не надо притворяться, Алекс. Что с тобой? Я же не сошел с ума!

— Да нет же, ты сумасшедший, если я это подтвержу, ты отправишься к своим приятелям в психушку!

— Что?

Алекс говорил сквозь зубы. Эрик был обескуражен таким резким тоном. Он смотрел на бывшего любовника и ничего не понимал. Тот продолжил:

— Алекса больше нет. Не вздумай больше окликать меня на улице и не попадайся мне на пути, иначе я тебя раздавлю, жалкий гомик!

В это мгновение Алекс вовсе не походил на того мирного красивого парня, что стоял около газетного киоска. Одно веко его дрожало, зрачки расширились, лицо приблизилось к лицу Эрика, уловившего его дыхание и снова тот неистребимый запах одеколона. Этот человек только что нанес ему самое глубокое унижение, к которому он не был готов: одной только фразой он лишил его всей гордости, которую Эрик смог вновь обрести за время после выписки из клиники «Тилель». Он покачнулся, прислонился к стеллажу и смотрел, как тот, уходя, широко улыбнулся одной из продавщиц, с любопытством наблюдавшей за этой сценой.

Эриком владело лишь одно желание: скрыться. Отныне он ни за какие деньги не придет в этот магазин. Он вышел, пошатываясь, и стал ждать автобус, не имея сил дойти до редакции пешком. Ноги у него подкашивались, по щекам текли слезы. Он понимал, что, если немедленно не возьмет себя в руки, может потерять большую часть того, что ему удалось достичь за последние годы. Неужели Алекс сможет уничтожить его во второй раз?

Эрик не двинулся с места, когда автобус остановился перед остановкой, где он сидел. Он пропустил еще три автобуса, прежде чем смог освободиться из оболочки, в которую недавно заключил его Алекс. Подняв руку, он остановил такси и слабым голосом назвал адрес своего дома. Теперь он выйдет оттуда только после того, как очистится в одиночестве, посреди своей большой гардеробной комнаты. В этом шкафу он, по крайней мере, чувствовал себя в безопасности. Он приведет свои мысли в порядок среди тканей, переберет платья, хранившиеся в коробках из-под шляп, платья известных кутюрье, которые он украл у моделей после дефиле. Ведь так просто засунуть платье в рюкзак! Он проделывал это десятки раз, и это часто спасало ему жизнь. Так будет и сегодня вечером, он в этом был уверен. Именно поэтому с чувством большого облегчения он запер за собой дверь и бросился, словно загнанный зверь, в свой шкаф площадью в двенадцать квадратных метров.

* * *

Вот уже два часа телефон звонил с десятиминутными интервалами. Эрик сидел, уткнувшись лицом в рубашку из золотистого шелка от «Гуччи» из коллекции «осень — зима» прошлого года. Она была мягкой и безупречно сшитой. У ног его валялись несколько платьев, они напоминали фантики конфет, которые бросили на пол после того, как он их ощупал, обнюхал и погладил. Сидя под вешалками с шикарной одеждой в своем роскошном шкафу, Эрик стал понемногу выходить из оцепенения и, наконец, услышал жужжание своего мобильного телефона. Растерянно, словно он провел взаперти в погребе несколько суток, он ответил:

— Да…

— Эрик? Да где же ты? Мы тебя уже несколько часов разыскиваем!

Алексис была близка к истерике и с явным трудом скрывала свое беспокойство. Этот наполненный тревогой голос внезапно привел Эрика в чувство, и он ответил: «Сейчас приеду!» Выключив телефон, он сполоснул лицо холодной водой. Лицо его не было бледным, глаза не покраснели, хотя он был очень близок к нервному срыву. Он заставил себя улыбнуться, провел ладонью по торчащим ежиком волосам и надел рубашку. Сидя в такси, он закрыл глаза, когда машина проезжала мимо магазина «Фнак», а затем стал смотреть вперед до самой редакции.

Находясь все еще в шоке от случившегося недавно, но испытывая облегчение от того, что удалось избежать самого худшего, он увидел Алексис, висевшую на телефоне в глубине зала, и Лоранс, устремившуюся к нему с расстроенным лицом.

— Мы так беспокоились! Все в порядке?

— Да, да, но что случилось, почему вы так упорно меня искали? Неужели умер кот Нади?

— Надя уже в самолете, дело не в ней. Но у нас возникла проблема с Шалек: они не хотят, чтобы мы использовали их изделия на этой фотосессии, кажется, что манекенщица, которая должна позировать с их аксессуарами, носит меха, и она попала в черный список РЕТА, ну, ты знаешь, американской ассоциации защиты животных!

— Да, благодарю, я знаю, что такое РЕТА! И что с того? Это нечто новенькое: теперь они с лупой просматривают биографии девушек?

— Не знаю, но ты должен немедленно позвонить Ришару, мы на грани дипломатического скандала!

Эрик заглянул в кабинет Алексис, и, не обращая внимания на то, что та говорила по телефону, после того, как она положила трубку, велел ей немедленно связать его с Шалек, чтобы поскорее урегулировать возникшую проблему.

Ожидая, пока его свяжут с Ришаром, он включил телевизор и выбрал музыкальный канал. Ему, как никогда раньше, хотелось поскорее стереть из памяти последние часы и приготовиться к предстоящей светской вечеринке. Он обожал, когда Серра приглашал его на свои ежемесячные приемы, и не могло быть и речи о том, чтобы он отказался от этого удовольствия из-за какого-то извращенца!

— Ришар на второй линии! — крикнула Алексис из своего кабинета.

— Эй, Риш! — произнес Эрик в трубку. — Кажется, возникла некая проблема с фотосессией в Гонконге?

— Привет, Эрик! Эта проблема отпадет сама собой сразу же, как только ты решишь, что никогда больше не будешь брать эту девицу для твоего специального выпуска «Аксессуаров». Ее недавно осудили в РЕТА, а это нехорошо для нашего имиджа.

— Постой, Риш, все это напоминает мне войну… Осудили, что это значит? За то, что она носит воротники из кролика?

— Это не кролик, а норка, и это не все: она является на вечеринки в меховых манто. И заявляет, что никто не может указывать ей, как она должна одеваться!

— Ладно, Риш, послушай: все уже сидят в самолете, нет никакой возможности отказаться именно сейчас от услуг этой девицы, слишком поздно. Я отправлю сообщение, чтобы она не снималась в твоих изделиях, это тебя устроит?

— Не совсем, но полагаю, что придется довольствоваться и этим, если хочу попасть в твой специальный выпуск, разве не так?

— Больше ничем помочь не могу: ты ведь предупреждаешь меня об этом, когда все уже запущено, Ришар!

— О'кей, я сделаю все, чтобы эту пилюлю здесь проглотили!

— О, Риш, только не надо кричать об этом с крыши, мне будет неприятно, если придется решать такую же проблему со всеми здешними кутюрье!

— Договорились, но взамен этого…

— Что еще?

— Ужин при свечах. Ты уже несколько месяцев мне обещаешь…

— Мое время расписано, беби, до конца этого месяца. Да и не нравится мне смешивать удовольствие с работой, Риш. Ну, до встречи, у меня много работы!

Эрик положил трубку и улыбнулся. Есть все-таки мужчины, реагирующие на его чары, пусть даже Ришар его вовсе не возбуждает. Он встал, вышел из кабинета, не говоря ни слова, прошел через редакцию моды. Сел в лифт, чтобы добраться до кабинета главного редактора, с которой ему надо было обсудить вопрос освещения новых поступлений. Дверь ее кабинета была широко открыта. Он заглянул внутрь и увидел, что она просматривала оттиски. Через лупу она изучала какие-то фотографии. Вдруг Сильвия возмутилась:

— Вот мерзавка! Этого быть не может!

— Тук-тук, — неуверенно произнес Эрик.

— Ты не поверишь: наша ночная редакторша снова в своем репертуаре! — вместо ответа произнесла она.

— Кто? Эрика?

— А кто же еще? Это сильнее ее, она не может пойти на танцы без того, чтобы не пошарить у кого-нибудь в ширинке!

— Но если только эта ширинка на брюках какой-нибудь знаменитости!

— Это именно тот самый случай: взгляни на эти фотографии…

— Черт побери, да это же Кристоф Миллер! Мы совсем недавно поместили его на обложке вместе с его новой невестой…

— Знаю, именно поэтому и назвала ее мерзавкой! В то время как мы помещаем Миллера на первой странице и он утверждает, что снова нашел любовь с Рашель, он дает возможность снять себя в переулке во время занятий любовью с одной из наших же журналисток, ну куда это годится? Мне придется торговаться с Форкари. А это — плохая новость: папарацци предпочитают, чтобы их кастрировали, а не отказывались публиковать их снимки: Они стараются не только заработать, но и устроить скандал!

— А ты уже поговорила с Эрикой?

— Да, и кажется, что после этого у нее несварение. Полагаю, что она теперь куда-то спряталась!

— Могу поспорить, что эти проблемы с желудком пройдут до сегодняшнего вечера. Она, как и я, приглашена Филиппом Серра на ежемесячный коктейль «Премиума».

— Опять? У вас что, пусто в холодильниках и поэтому вы постоянно туда ходите?

— Мы не должны упускать свой шанс только потому, что ты не желаешь там быть. И потом, там мы узнаем о многих вещах…

— Тогда постарайся присмотреть за своей коллегой, пусть она хотя бы раз попытается держать язык за зубами!

— Но ведь она не заставляла Миллера трахать ее…

— Ей нравится соблазнять звезд, ты прекрасно это знаешь. Мне на это наплевать, если только это не выставляет журнал на смех! Ладно, мне надо идти. У меня назначен ужин с рекламодателями. Кстати, ты решил проблему с Шалек? Кажется, что мы взяли манекенщицу, которая любит показываться на людях в мехах…

— Нет, поверить не могу! Они и тебя достали с этой историей?

— Это — один из серьезных рекламодателей, представь себе. Но мне думается, что ты все уже уладил…

— Более или менее, я предложил им не снимать эту девицу с их продукцией.

— Постарайся в следующий раз лучше осведомляться о манекенщицах: мне не нравится, когда меня ставят перед свершившимся фактом!

— Да тебе и не надо было об этом знать!

— Тогда — чао!

— Насколько я понял, планы мы обсудим завтра?

— Ты все правильно понял.

Эрик решил, что день выдался достаточно трудный и что пора было вернуться домой, чтобы переодеться для вечеринки. Зайдя в кабинет за пиджаком, он выключил телевизор и ушел, ничего не сказав своим подчиненным. Такси уже ждало, и он почувствовал прилив радости от предвкушения того, что вскоре окажется среди самых избранных. В сравнении с этим извращенцем Алексом он был звездой, поскольку его пригласили в то место, где бывают только звезды.

По дороге он стал размышлять, что оденет, чтобы отправиться в «Премиум». И решил, что простой темный костюм будет очень кстати. Он даже не заметил, что машина уже стояла перед подъездом его дома. Водитель кашлянул, чтобы вывести его из задумчивости. Он расплатился, взбежал по лестнице, захлопнул за собой дверь. В квартире стояла тишина. Эрик поставил CD с песнями Джеймса Брауна, добавил громкость. Затем принял горячий душ и полчаса полежал на диване. Но сердце его билось учащенно, он был слишком возбужден, чтобы отдыхать. И тогда он решил одеться и позвонить некоторым из своих подруг, выбрав наугад номера телефонов в своей записной книжке. Машина с телеканала должна была заехать за ним без четверти восемь. Он был уже полностью готов. Вечеринка обещала быть прекрасной: так должно было быть, так он хотел. Он был полон желания доказать, что его нельзя было раздавить, как клопа.

Марта Петерсон,