Социальный переворот 6 page

- Как вас зовут? - спросил я.

- Зовите Сережей. А фамилия моя - Солнцев. Так Сережей и звала его вся камера. Он нам рассказал, что арестовали его за дело - фальшивое употребление каких-то печатей. Но не унывал, надеясь, что вина его не столь большая. Сообщил, что до революции его стихи печатывались уже в толстом журнале, кажется, в "Русской мысли". На нем была длинная кавказская бурка.

Мы все сразу полюбили нашего тюремного соловья.

Прошло два дня. Вдруг видим, что наш Сережа неожиданно замолк и стал печальным. Надел бурку и обратился ко мне с просьбой:

- Владыка! Разрешите мне прилечь на вашей кушетке.

- Она не моя. Ныне вся собственность национализирована, - сшутил я. - Пожалуйста!

Он завернулся в бурку и лег.

- Сережа, что с вами? - спрашиваю его, - Заболели?

- Нет, - ответил он протяжно и уныло, - здоров. Но только чует душа моя, что не выйти мне отсюда живым...

- Почему? Вот двух офицеров же выпустили отсюда!

- Да-а! Но мне не выйти...

И сколько мы ему ни доказывали, он не убеждался. Так и пролежал в бурке день и ночь. На другое утро он обратился ко мне с неожиданной -просьбой:

- Владыка! Скажите мне что-нибудь о Христе, и именно как о Боге, Сыне Божием. Вы знаете, что мы, интеллигенты, в сущности неверующие. Ничего как следует не знаем.

И что-то еще говорил об интеллигенции и себе.

Я подсел к нему на "мою" кушетку и стал говорить о Божестве Иисуса Христа... Вероятно, я в жизни никогда не говорил так горячо и убедительно, как в этой страшной тюрьме! Все заключенные, не только монахи, но и светские, слушали с молчаливым вниманием... Может быть, я говорил час, время промелькнуло незаметно. Когда кончил, Сережа схватил мои руки и с каким-то радостным непонятным смехом стал благодарно целовать их.

- Еще у меня есть один вопрос: как вы христианское учение о личном спасении души примиряете с нашей интеллигентской верой о преимуществе общественного служения?

- Это завтра, а ныне довольно о Христе Господе. Действительно, на другой день я говорил ему и на эту тему. А он снова задал мне третий вопрос, не помню уж какой именно.

- Но знайте, Сережа, ныне меня будут допрашивать, а завтра, вероятно, выпустят. Из-за ваших же вопросов, - говорю шутливо, - мне придется добровольно оставаться здесь.

Конец будет дальше... А пока я вспомню один из вызовов меня наверх, в комендантскую канцелярию. Как я писал, четыре прихожанки приходили осведомляться обо мне и посмотреть. В комнате сидело два человека: помощник коменданта Булатникова - еврей в военном френче, увешанный оружием, лет 30, и еще юноша, мальчик, русский, лет 17, писец.

Женщины что-то рассказывали мне о народе. Я не удержался, и слезы покатились по щекам моим. Помощник коменданта, увидев это, сказал довольно мягко:

- Не плачьте, не плачьте, отец! Может быть, мы вас еще и не расстреляем.

- Я не об этом плачу... А народ хороший. Это радостно. От радости плачу.

Тут вмешался мальчик:

- Владыка! Вы скажите своим верующим, чтобы они вели себя прилично на улицах!

- А в чем дело?

- Да вот я иду по улице, а кто знает, что я здесь служу, кричат мне: "Жид, жид". Я им говорю: "Я не жид. а русский". А они говорят: "Кажи (покажи) крест!" Ну, а я ж креста не ношу. Передайте им, чтобы вели прилично.

И все это он говорил с веселой улыбкой...

Странная ведь жизнь: тут и трагедия с возможным расстрелом, тут и комедия с обвинением в жидовстве...

Нужно сказать, что на севере говорят еврей, а не жид, а на юге, от Крыма до Галиции и Карпатской Руси и Польши употребяют слово "жид" без всякой обиды, как французы говорят le juif, американцы - jew, немцы - jude, и в Евангелии - "жид", "жидове", от племени Иуды. Кстати сказать, скажу несколько слов о евреях.

Существует среди некоторой части русского общества мнение, будто всю революцию они сделали.

Я не знаю состава подпольных организаций, но то, что я видел, не позволяет мне соглашаться с таким огульным обвинением. Наоборот, я полагаю, что революцию делали и сделали свои, русские люди, подготовляя ее сто лет, начиная от русских декабристов до князей Рюриковичей в Государственной думе. Разумеется, прилипло к ним очень много и евреев, недовольных своим тяжелым положением, в каковом я лично виню не только лишь правительство, но и самих евреев... Этот вопрос трудный и неизживный до конца истории человечества... В момент революции евреи дали огромное количество служащих на всех поприщах: послов, консулов, комиссаров, политиков, комендантов, чекистов, чекисток, изредка военных. Все это было на виду у всех, а евреи даже подчеркивали свои права и власть. Как сейчас помню двух евреев-студентов в Москве в первые дни революции. Они шли с высоко поднятыми головами, и притом не по тротуару, а посередине улицы. Известны всем имена таких видных вождей революции, как Винавер, Троцкий, Литвинов. Свердлов, Сокольников, Каганович и проч. Но я снова повторяю, что революция в России была общим делом народных масс. Лично я больше слышал, чем видел их. Но, конечно, их было много, много тогда на верхах и в канцеляриях.

Однажды в Крыму я даже задал вопрос бывшему фельдфебелю, одному из "храповского" отряда, приехавшего делать обыск:

- Почему у вас так много евреев?

- А как же?! Бы, интеллигенты, пошли против нас, саботажем занялись. Мы же люди малограмотные, а нам нужны везде люди образованные, и с иностранцами сноситься надо, а они знают языки. Вот мы пока их и взяли на службу.

Это "пока" мне врезалось в память. И постепенно оправдалось. Чем шло дальше время, тем все больше воспитывалось собственное молодое поколение, которое начало занимать все места, А теперь мы видим, что евреев становится везде все меньше и меньше.

Не говоря уже о том, что по советским законам правами гражданства пользуются все, без различия рас. К. Маркс, сам еврей, верил и говорил, что лишь в социалистическом трудовом строе евреи, вынужденные и имеющие право трудиться, как и все, изживут темные стороны своей материалистической натуры.

Не знаю, сбудется ли это? Ведь среди евреев тоже существует глубокое деление на бедных и имущих. Но теперь история знает не только защитников советского строя, но и весьма значительный процент буржуазно настроенных евреев, и печатных органов, противников его. Советский строй требует труда и уничтожения эксплуатации.

Однако должен сознаться, что недружелюбное отношение к евреям было довольно широко распространено среди общества во время революции. Я даже думаю, что в народных массах не было любви к ним, а просто они были нужны "пока".

Расскажу в заключение еще два-три отрывочных воспоминания о них.

В селе Р. Таврической губернии был аптекарь-еврей. Он дружил с местным священником о. М. Как-то при встрече со мною батюшка рассказал такой разговор между ними.

- Вот теперь нам, духовенству и офицерам, стало очень плохо, а вам хорошо.

- Ну, так всегда бывает: вами начинают, а нами закусывают.

В другой раз я ехал на пароходе из Новороссийска в Крым и познакомился с одним студентом-евреем... Он оставил во мне прекрасное впечатление человека духовно чуткого, справедливого, умного, сердечного.

По поводу чрезмерного еврейского участия в революции он искренно огорчался и с грустью тоже ждал для своего народа весьма печальных результатов от неумеренного усердия.

Еще вспоминаю, как один редактор газеты говорил, чтобы евреи из первых рядов передвинулись бы назад, в тень: им же лучше.

Есть такой еврейский писатель Я.Бромберг, написавший исключительно сильную книгу под заглавием "Европа, Россия и еврейство". Там он жестоко нападает на свой народ за участие в большевистской революции.

Сильнее этой книги я не читал о евреях...

Вышел интересный ежегодник во Франции "Еврейский мир". Там много интересного материала, написанного исключительно евреями, русскими выходцами.

Но я не буду углубляться в этот больной вопрос, я расскажу о трех случаях, касающихся религии и революции. Еще при генерале Деникине, когда пала белая Одесса, приходит ко мне в Симферополе, как заместителю епархиального архиерея, плотный щеголеватый господин по делу. Оказалось, он адвокат из евреев.

Просит разрешения крестить его. Я спрашиваю, как он понимает христианство? Как верует во Христа? Читал ли Евангелие?

Он отвечает, что Христос - моральный учитель, проповедник между людьми... Евангелие не читал. Я ему объясняю, что это не христианское учение о Христе, а в лучшем смысле - толстовское. Он не спорил.

- А как вы пришли к этому желанию? - спрашиваю я его.

- Видите, я был адвокатом в Петербурге. Началась революция, А у нее, хотя туловище-то русское, руки и ноги латышские (тогда много было латышей в ЧК), а голова-то еврейская. Я против

революции, и мне хочется совсем слиться с русскими. По культуре я давно русский, а теперь хочу сделаться им и по религии.

- Ну, это, знаете, совсем неглубоко. Впрочем, допустимо, если б вы знали и принимали основы христианства. А вы даже Евангелия не читали. Но почему вы избрали именно этот момент, такой запутанный, для решения столь важного вопроса?

- Из Петербурга я бежал от большевиков на юг и тут занялся торговлей. Приобрел пароход и торгую углем. Теперь я ехал с Кавказа в Одессу, а ее уже заняли большевики. Я застрял в Севастополе, жду уже две недели. Вот решил использовать свободное время для осуществления давнейшего своего желания.

Я отказал в крещении и посоветовал узнать сначала христианство хотя бы по Евангелию.

Но зато другой случай - поучительный даже для русских интеллигентов и духовенства нашего.

Приходит ко мне в Севастополе, около того же времени, молодой еврей, студент-технолог, и тоже просит разрешения креститься. Никаких выгод, даже и брачных, у него не было. На все мои вопросы о вере он отвечал четко и правильно. Тогда я задал ему вопрос;

- А вас, интеллигентного человека, не смущает то, что в нашей религии все основное таинственно, надрационально?!

- Например? - спрашивает он.

- Да все: и Бог, и Троица, и Воплощение, и Воскресение, и Святой Дух, и таинство крещения, причащения, чудеса, - все это же тайны, тайны для нашего ума. И интеллигентному человеку все это кажется неприемлемым, потому что противоречит законам мышления, как говорят обычно.

- Нет, меня все это не смущает. Наоборот, так и должно быть!

- Как так? - с удивлением спрашиваю его уже я.

- Да ведь законы нашего мышления касаются лишь этого мира. И, следовательно, там, где начинается область иного, сверхъестественного мира, на этой грани кончается действие естественных законов и нашего мышления.

Я это знал прежде, еще со времен лекций в Петербургской академии, но услышать такой вдумчивый, глубокий ответ от интеллигентного молодого человека было для меня отрадой и почти невероятной неожиданностью! Могу сказать, что только один из тысячи (да и то едва ли еще?) интеллигентов способен так верно и вдумчиво ответить...

Как это далеко от спора со мною Вульфсона-Давыдова!

Разумеется, крещение я разрешил с радостью.

Наконец, еще случай. В Ялте жил один еврей -выдающийся политический деятель кадетской

партии и писатель П. Когда пришли большевики, он не успел скрыться, и ему грозила казнь. Ища убежища, он бросился к священнику о. С. Щукину, прося укрыть его. О. Сергий сказал: весь дом к его услугам! И предложил ему зайти в кабинет. Помолился тут же за него, затворил дверь и ушел в другую комнату... Не известно почему, обыск налетел и на квартиру о. Щукина. Обошли все комнаты, а кабинет не отворили, точно не видели этой двери. Человек спасся. Я слышал сам об этой истории. Но возможно, что подробности позабылись. После этот еврей ушел с белыми за границу и умер...

Но пора уже воротиться и покончить с моей "чрезвычайкой".

Настал день суда над нами. В какой-то полуподвальной низкой просторной комнате сидело за длинными столами пять человек следователей. Лишь один из них, с бородою, имел вид интеллигента. Прочие были из солдат, матросов. Мне попался бывший учитель (как говорили) сельской школы, тот самый Коржиков, о котором я упоминал как об одном из посетителей нашего подземелья. А с краю сидел и тот помощник коменданта, еврей, который утешал меня, что, может быть, я еще и не буду расстрелян. Председатель суда, известный Булатников, сидел в середине. Перед допросом он неожиданно обратился к этому еврею, предлагая ему удалиться. Неужели потому, что он не желал присутствия еврея, когда русского архиерея будут судить русские матросы? Не знаю. Но так было. Тот спокойно вышел. Не было и Вульфсона. Нас было здесь пять монахов у пяти следователей. Мой Коржиков очень быстро и деликатно спросил меня и стал записывать мои показания. Они заняли всего лишь пятнадцать - двадцать строчек. Вижу, что пишет учитель, хоть и красиво, но не везде грамотно. Я ему подсказываю: вот тут запятую поставьте, а тут вы букву пропустили. Он, нисколько не обижаясь, исполнял мои советы. И почти все время не смотрел на меня. Потом я подписался. А других еще продолжали допрашивать. Я стою, жду.

"Интеллигент" с бородою, увидев, что мой допрос уже кончился, обратился очень резко к Коржикову:

- Что вы его так скоро кончили?

- Все допросил, - спокойно ответил мой судья...

По поводу ошибок мне вспоминается из прочитанной книги один комический случай, бывший с артисткой Московского Художественного театра. Нужно было в какой-то из канцелярий заполнить анкету. Писарь записывает ее как вдову и ставит твердый знак после первой буквы "в" (въдова). Она поправляет его с осторожностью:

- Бы, кажется, ошиблись? Вдова пишется без твердого знака и в одно слово!

Тот посмотрел на написанное и, откинувшись назад, объяснил важно:

- Ничего! Это я по старому правописанию. Известно, что в новом правописании твердый

знак был выброшен...

Когда кончили допрос монахов, то их отпустили в прежнюю комнату, а меня оставили одного. И начался мирный разговор.

- Скажите, как с вами обращались у нас?

- Хорошо! - сказал я искренно. - Только вот однажды нас посетил красивый матрос и ужасно бранился с зубным скрежетом.

- Ну, знаете, иногда и мы сами не можем справиться с ними, - скромно объяснил Булатников. - Но о прочем вы расскажете народу, что мы хорошо обращались?

- Расскажу непременно.

- Ну, все-таки скажите откровенно, к какой партии вы принадлежите?

- Да я же отвечал вам недавно письменно, когда заполнял присланную анкету.

- Что написали?

- В параграфе семнадцать и восемнадцать был этот вопрос. Я записал: ни к какой.

Я действительно никогда не записывался ни в какую партию.

- А дальше стоял вопрос другой: если не состоите, то какой партии вы сочувствуете? Что же вы написали?

- Написал: разным.

Они улыбнулись ловкому выходу.

- Как же вы сами думали обо мне? - спрашиваю их уже я.

- Мы считали, что вы - партии Керенского.

- О, нет! Я у вас вижу больше добра, чем у него.

- Как так? - спросил Булатников, заинтересованный и, видимо, довольный неожиданным ответом.

- Видите ли, ваша партия заставит всех трудиться, а не жить на чужом труде паразитом.

- А-а! - удовлетворенно поддакнул он. Разговор подходил к концу. Так как он был в совершенно мирном тоне, я с простотою сердца сделал им упрек;

- Вот смотрите, как вы поступили со мною несправедливо, без всяких обвинительных доказательств арестовали меня.

- А разве вы, - перебил меня Булатников, - на нашем положении поступили бы иначе с нами?

Они чувствовали, что я не их духа, имели основание подозревать меня в контрреволюции. На его вопрос я, подумав, ответил:

- Да, я, пожалуй, иначе поступил бы с вами...

- Как же? Неужели скрыли бы нас или помогли?

-Да!

Скоро эти слова мои пророчески сбудутся на деле...

Формально меня выпускали все же на поруки одного совершенно незаметного священника о. Бензина.

Вот и все мое сидение в "чрезвычайке".

В последние два дня мы заметили новость у себя: вместо солдат сторожить нас привели каких-то 15-16-летних гимназистов. Кажется, они были в составе добровольной революционной милиции. Эти дети были совсем наивные мальчики. Они принесли с собой шашки, и мы приятельски проиграли в них весь вечер.

На следующую же ночь прислали для охраны рабочих. Среди них выделялся особенно один огромный портовый грузчик. Про него рассказывали легенды, будто он поднимал и носил по 25 пудов. Добродушный силач развлекал нас то разговорами, то показывал опытно, как трещат у него суставы костей при напряжении тела. Нам объяснили, что рабочие в это время приняли уже власть от собравшихся уходить большевиков под натиском белых. Но так как при всяком уходе бывали бессудные расправы, то рабочие и прислали нам надежных силачей.

Вечером на восьмой день ареста меня и других монахов выпустили. Народ уже ждал этого и до моей квартиры у купчихи Пономаревой меня проводили с пением "Достойно". В это время из монастыря прислали за мною лошадь, и я направился в монастырь.

Боже, Боже! Какое счастье быть свободным! Лишь тот, кто опытно познал тюрьму и ожидание смерти, может почувствовать сладость жизни и свободы! И небо, и земля, и солнце, и уже высохшая трава, и камни дороги, и темно-зеленое море! Боже, как все это прекрасно! А в монастыре уже завидели нас и начали звонить и трезвонить. Главный колокол был в тысячу пудов. Могучие и красивые звуки лились навстречу мне. А я все боюсь: зачем они звонят?! Зачем раздражают большевиков?!

Дня через два советская власть оставила Крым. Наши монахи тотчас же бросились в "чрезвычайку"... Увы! Сережа Солнцев был расстрелян, в середине лба зияла одна лишь дырочка... Сбылось его предчувствие.

На следующий день мы из монастыря увидели мчащийся по пенистым волнам миноносец с белыми властями... Как на ангела смотрели и мы, и многие. Но недолго: разочарование наступило быстро. И белые стали жестоко расправляться с противниками.

Вероятно, в тот же день в монастырь ко мне пришла какая-то женщина с грязным ребенком на руках, и сама она была бедно и грязно одетая, слезы текли по щекам. Подает письмо. Оказалось, она была женою или сожительницей матроса Бовкуна. А он вместе с моим судьей Коржаковым попал в тюрьму. При отходе большевиков они задержались в городе для грабежа. Но тут в домике какой-то старушки-польки, у которой они нашли 40 тыс. рублей, их схватила рабочая милиция и засадила в тюрьму до суда. Из тюрьмы Коржиков написал мне письмо и послал его с женою соучастника по грабежу. Я довольно точно помню содержание его.

"Глубокоуважаемый отец владыка!

Когда вы были у нас в контрольном пункте (так назвал он "чеку". - Авт.), то я много помогал вам, хотя вы и не знали этого. А теперь я и мой товарищ Бовкун оказались в тюрьме, и нам грозит смертная казнь. Вы же на суде обещали нам помочь, если попадем в опасность".

И они оба теперь просят хлопотать за них. Я ответил женщине, что сейчас же пойду в тюрьму и постараюсь помочь. Она ушла обратно в тюрьму на свидание. Скоро приехал и я. Через решетку повидался с моим симпатичным Коржиковым. Бовкун был огромного роста и с крупными чертами лица. Из тюрьмы я немедленно поехал в военно-полевой суд, заседавший в каком-то скромном домике. Председателем был генерал Макаренко: очень интеллигентный и добрый на вид человек. С ним было еще 3-4 военных человека. Я был принят весьма любезно. Рассказал дело. Говорю; может, я обязан Коржикову даже жизнью своею. Но генерал ответил: суд уже над ними совершен и помилование невозможно, так как за Коржиковым в "чрезвычайке" числится несколько убийств белых офицеров, документально установленных. Когда же я продолжал настаивать, то генерал сказал:

- Самое большее, что мы можем сделать, заменить повешение, к которому они присуждены, расстрелом.

Конечно, эта смерть более короткая, чем пятиминутное удушение, но не того желали мои подзащитные. Я, опечаленный, удалился из суда. Было уже к вечеру. Завтра воскресенье. В церкви святого архангела Михаила, где настоятелем был о. М. П., весьма хороший военный священник, был какой-то особый праздник. Я служил там. После торжественный обед. Слева от меня за столом сидел комендант города Севастополя генерал Субботин. Весьма милый, даже интеллигентный мягкий человек. Справа о. Михаил.

Я обратился к генералу с просьбой исполнить одно мое желание.

- С удовольствием, если только это в моих силах, - ответил он.

В военное время в руках коменданта сосредотачивается огромная власть, почти царская, включая амнистии после суда.

Я рассказал ему историю.

- Я ныне же вытребую дело их и, если хоть как-нибудь найду возможным помиловать их, сделаю ради вас!

На другой день я получил сведения, что обоим смертная казнь заменена пожизненным заключением. Мы все были рады... После, при генерале Врангеле, они подали через меня прошение дозволить им поступить на фронт и сражаться против красных. Генерал отказал, положив резолюцию "опасно".

Когда мы эвакуировались из Севастополя, я не знал, что сделано с заключенными в тюрьме. Но годов через пять из Крыма в Париж пробрался офицер А-в, и он сообщил, что перед приходом красных все большевики были расстреляны белыми... Это вероятно.

Так различно кончилась судьба моя и моего судьи...

Вспомню еще один очень интересный факт из истории другой "чрезвычайки", в г. Муроме Владимирской губернии. Арестовали там двух протоиереев: о. Ан-ва и о. Ц-ва и одного настоятеля монастыря, 75-летнего архимандрита Макария. На допросе первым был приглашен к столу архимандрит, оба протоиерея ждали очереди здесь же. Комиссар роется в ворохе разных бумаг, не может сразу найти дело о. Макария и начинает нервничать. А монах спокойно стоит, дожидается. Вдруг у него вырывается вздох: "0-ох, Господи!"

- Что вздыхаешь? - нервно спрашивает комиссар, не глядя на него и продолжая искать бумагу.

- Я вот гляжу, гляжу на вас и думаю: сколько муки-то вам из-за нас, грешных!

Пожалел старец комиссара. Тот ничего не сказал: видно, растопили его сердце ласковые слова монаха. Наскоро допросив всех трех, судья отпустил их без всякого взыскания.

Так рассказывал мне во Франции один из трех арестованных, о. И. Ц-в.

Теперь мне осталось уже совсем немного досказать из эпохи "белого движения" при генерале Деникине. Я немного был свидетелем тяжелого отступления белых армий.

По церковным обязанностям мне нужно было выехать из Крыма в Новороссийск - для дополнения епископского суда над архиереем Екатеринославским Агапитом, который вопреки собственной клятве и постановлению собора епископов стал действовать на стороне "щирых" украинцев, "самостийников". Путь лежал через Харьков, Лозовую и дальше. Из Крыма выехали вечером. Подъезжая к Екатеринославской губернии, поезд наш неожиданно замедлил ход. В чем дело? Оказалось, этот район находится под контролем Нестора Махно и его многочисленных банд. Не помню ясно, что это было за движение. Сам Махно то имел сношения с Лениным, то потом с генералом Врангелем. Личность темная. Родом из местечка Гуляй-поле, где он был будто бы народным учителем, а по другой версии - рабочим. За убийство родного брата с корыстной целью в 1902 году он был присужден к 15 годам каторжных работ. В 1917 году он появился на родине и стал председателем местного Совета рабочих депутатов. Но его программа была не большевистская, а анархическая. Конечно, у него не было философско-политической системы анархизма, просто разнузданный сброд мятежных людей. В то время разбойное настроение широко гуляло по лицу земли русской, однако можно усмотреть некую общую линию его дружины.

Сначала махновцы борются против немцев-оккупантов, занявших Украину. Потом и против украинцев, как гетмана Скоропадского, так - еще сильнее - против петлюровцев, потому что у них Махно видел шовинистические стремления. Одно время он готов был соединиться с советскими коммунистами, но потом порвал с ними и вступил в борьбу. Соединился с другим советским генералом, Григорьевым, отделившимся от Красной армии, но потом пристрелил его своею рукою. Коммунистические части из Харькова разбили его... Но потом белые войска выгнали большевиков и овладели Екатеринославом. Махно же принимал везде какое-нибудь участие. Как он, так и другие не гнушались лозунгами; "Бей жидов и комиссаров" (из них много было евреев, как я говорил) и устраивали еврейские погромы. При занятии Екатеринослава Махно убил судью, пославшего его на каторгу. Потом где-то сложил свою буйную головушку и батька Махно.

Из этой краткой справки можно видеть, что Махно был просто разбойничьим атаманом, но в украинско-демократическом стиле: за народ, против попов, против жидов, против оккупантов. Таким образом, это было низовое народное движение, но с украинским национализмом (нешовинистическим привкусом). Оно было ближе к советскому строю, но было более национальным.

На одной из дальнейших станций мы были остановлены: пропускали поезд генерала Врангеля, которому генерал Деникин поручил восстановить положение. Бронированные паровозы и вагоны грозно смотрели на катившуюся волну, но остановить ее не могли. Как я говорил раньше, белые захватили много пространства, но ниточка их была тонка для него. И мнимые победы быстро превратились в бегство.

Между прочим, на этой станции поймали какого-то мальчишку лет семнадцати, большевистского шпиона. Суд был короткий, решено было немедленно расстрелять его. И уже приказано было ему немедленно раздеться, оставшись лишь в нижнем белье. Потом не захотели казнить его на виду у всех, И какому-то жандарму приказано было довести его до ближайшего лесочка в ста саженях от станции и там прикончить... И жутко мне было смотреть, как человек ведет человека на смерть! А мальчишка в белой рубахе и белых исподниках идет спешным шагом впереди, точно не на смерть, а на игру. Не знаю, что он чувствовал? Может быть, тоже "одеревенел", как Митя?.. Но эта трагедия убивания одних другими не где-то там, в подвалах, а на виду глубоко врезалась в душу... Что-то дикое, кошмарное... Какая-то дьявольская свистопляска безумия и ожесточения..

Едем дальше... Снова тормозят поезд. Оказывается, один офицер в отчаянии бросился с площадки вагона под колеса поезда... Его вытащили. Колесо успело перерезать лишь одну ногу, кажется, ниже колена. Он в забытье, красивый, но бледный лежал на траве. Мгновенно нашлись врачи. И при мне быстро совсем отрезали ему ноту вместе с сапогом и бросили ее под откос, точно падаль, а его забинтовали и перенесли в вагон. Был ли он без сознания или же ему стало уже все равно на свете, но он не проронил ни одного слова... Потом Новочеркасск... Столица Бсевеликого Войска Донского... Всевеликое... Тогда у всех была мания к величию и обособлению. Обособилось и казацкое Войско Донское, назвав себя странным именем "Бсевеликое". В то время во главе его стоял атаман генерал Краснов. И у него были все министерства, как и в великих державах. Вдруг меня по телефону зовет "министр народного просвещения". Шутка сказать!.. Что такое? Кто? "Я - Светозаров. Приезжайте ко мне на обед!" Еду... Боже! Болодя! Ты! Оказалось, мой одноклассник по Тамбовской семинарии Владимир Светозаров. Из поповичей - в донские казацкие министры!

- Какими путями?

- Да был преподавателем гимназии тут. Революция, съезд. Выбрали меня председателем общества педагогов, а генерал Краснов назначил министром.

Он всегда был веселым хохотуном и насмешником, а тут - министр!.. Революционные капризы карьеристических взлетов... Но я чувствовал, что и Всевеликому войску недолго осталось жить. Чувствовал это и Володя с женой...

Вместе с белыми армиями покатились и казаки. Большая часть их осталась на местах, другие потянутся потом в Крым, оттуда в Турцию, Европу, Америку... И ходят еще и теперь красные лампасы по белу свету, точно отбившиеся овцы... А народ сильный! Привыкли жить казаки собственниками - широко, богато, вольно, без помешиков. И нелегко им было принять советский принудительный коллективный строй.

После суда над епископом Агапитом мне нужно было возвращаться в Крым. Харьков был уже у большевиков, и мне пришлось направиться через Кавказ к Новороссийску, а оттуда пароходом по Черному морю домой... Здесь мне пришлось разговаривать с одним белым офицером. От качки мы не могли ничего есть, а этот офицер закусывал и пил как ни в чем не бывало. Это меня заинтересовало, и мы познакомились. Высокий, властный, породистый, он происходил из богатой аристократической семьи. Большевиков ненавидел всеми силами души. Между прочим, поделился со мной тайной:

- Я дал обещание (уж не знаю, кому. - Авт.) убить собственными руками тысячу большевиков. Буду мстить им, пока не достукаю до тысячи!

- Сколько же до сих пор перебили? - спрашиваю.

- Сто девятнадцать!

Я пошел спать на палубу... Небо было звездное. Но дул холодный ветер, и нас сильно качало... На душе было тоже холодно... А казалось, как морю, так и разрухе страны не будет конца...

Белые армии же катились и катились вниз. Авторитет генерала Деникина пал: в его звезду перестали верить... А к весне он решил уйти. Написал манифест, что порвалось доверие между ним и армией. Велел старшим генералам избрать нового главнокомандующего, а сам уехал за границу. Наступил второй период белого движения - при генерале Врангеле, где и я принимал участие.

Date: 2016-02-19; view: 278; Нарушение авторских прав