Продолжение Олиной истории

VIKTOR

На следующий вечер Таня, в красках описав Оле все, что поведал ей ночью Олег, вспомнила, что рассказ подруги прервался на самом интересном месте.

– Оль, а что было потом? Ты же хотела что‑то еще важное рассказать, помнишь?

Ольга вздохнула. Она явно колебалась, взвешивала, сможет ли одолеть это повествование.

Все же решилась:

– А потом… Ладно, расскажу. Как раз после поступления… Помнишь, жара стояла? Я такая счастливая была, что все кончилось и все по‑моему получилось… Пошла в наш парк днем. На пляж. Народу полно. Я легла чуть в сторонке, ну, шагах в десяти от людей. Лежу с книгой и ничего не замечаю… Подошел мужик с дикой руганью: шлюха, сука и тому подобное. Я оцепенела. Он меня за волосы всей пятерней уцепил – и в кусты. Почти никто внимания не обратил, как я поняла. А он еще орал: «Я тебе дам, как из дому убегать, шалава!» Я потом поняла, что это прием такой. Все сразу думают, что это или папа с дочкой, или муж с женой отношения выясняют, и не лезут. Дела семейные. Это длилось секунды. Я ничего подобного не ожидала. Мысль пронеслась: сейчас он увидит, что ошибся, отпустит. Да… В общем, изнасиловал он меня. Рот зажал вонючей ручищей… Хрипит, слова такие выплевывает – до сих пор у меня в ушах стоят… Потом не помню, то ли сознание потеряла, то ли что… отключилась на какое‑то мгновение. Он встал надо мной и стал ссать… И опять орет, что пусть только попробую в следующий раз без спросу куда пойти… Представляешь, ни один человек глазом не повел, не встал со своего полотенца, не глянул, что там творится. Если всем все по фигу, чего они ждут? Какого порядка? Какого добра?

Ладно… Ушел… Я лежала и думала, что умерла. Все. Нет меня. Тела у меня моего больше не было. И внутри… Все было не мое… Как‑то я выползла из этих кустов, подтащила к себе одежду. И тут еще страх жуткий пришел за моих. Я поняла, что, если себя в руки не возьму, не скрою от них все это, они просто умрут. Ну, ты знаешь, они меня поздно родили. Я все время за них боялась, ночью все заходила к ним, слушала, как они дышат. Тебе не понять, у тебя молодые родители были тогда…

– Еще как понять, Оль, еще как понять, – прошептала Таня.

– В общем, как ты понимаешь, некуда мне было идти, кроме как к Машке с Аней. Мама‑то моя дома сидела, меня к обеду ждала. Этим уже было по одиннадцать лет. Главные мои дружбаны. Маша мне открыла. Я ей говорю: «Мне надо срочно в душ, пусти». Пошла, час наверное, стояла. До сих пор во сне это вижу. Хорошо, что редко. И вот я выхожу, а Анечка дает мне своей мамы сарафанчик. Ты представляешь, какая умная! Не то чтоб она поняла, что со мной стряслось, но – почувствовала, что ли, что надо сделать. Я теперь уже знаю, что чувствуют они совсем по‑другому, чем мы. Им слов не надо. И потом… Она мне показывает на мои шмотки, на подстилку пляжную – все сложила в пакет, ключи от квартиры и книжку мою отложила, а про пакет говорит: «Выбросить?» Я только кивнула. Потом Машка моей маме позвонила: «Оля у нас, с Аней играет. Можно она у нас переночует?» Конечно, было можно. Аня, как медвежонок мягкий, притулилась ко мне, убаюкала. Так мы с ней вместе и уснули. Машка и своим родителям наплела, что мы заигрались и притомились, что моя мама разрешила. На следующий день мои на дачу уехали. Мне можно было с ними не ехать, отказаться: уже большая, студентка. Вот я за два дня как‑то очухалась. Анечка от меня не отходила. Если б не она, не знаю, смогла ли бы вообще дальше жить. Я внутри вся пустая и черная была. А она эту пустоту своей любовью наполнила. Куда мне без них, скажи?

– Олечка, миленькая моя! Как же ты мне ничего не рассказала! Я бы была с тобой. Я бы поняла…

– Не могла, Тань. Даже мысли такой не было – кому‑то что‑то рассказать. Только забыть. Задушить в себе, чтобы не расползалось. Теперь – могу. Ушло почти совсем. Далеко. На жизнь не влияет. Освободилась. Но знаешь, тут еще интересное было. Я этого мужика потом встретила. Зимой. Шел у нашего метро под ручку с теткой и ребенком. Такой, знаешь, в шапке, обычный мужик. Он меня не узнал. Зима. Ничего, кроме носа, не видно. А я его узнала. Меня при виде его рожи ужасом накрыло. Вот тогда, если бы был у меня пистолет или нож, я бы применила оружие. Наповал бы их всех уложила, вместе с дитем. Я пошла за ними. Понимала, что ничего не сделаю. Только ради своих папы с мамой, чтоб они из‑за этого подонка не погибли. Но мечтать – мечтать‑то я могла! Все увидела: дом, подъезд, куда вошли. Даже догадалась, где живут: свет зажегся на пятом этаже в двух окнах сразу. И стала я туда приходить. Просто приду, сяду на лавочку и сижу. И представляю себе всякое. Ну, например, что дом взрывается. И этот гад сдыхает. Но не сразу. Сначала я к нему подхожу и спрашиваю: «Помнишь меня?» Ну и все такое… Или, например, как у него в квартире начинается пожар. И он весь в огне выскакивает на балкон, а я сижу и смотрю. Он орет: «Помогите!!!» А я – сижу и смотрю. Мне от этого сильно легчало. Но я, конечно, себя извела вконец. Стала как одержимая. Чуть свободная минута, иду к его дому. Жду. Там ребята на площадке тусовались вечерами. Нормальные ребята. Стали со мной говорить, откуда я и что тут сижу. Ну, я наплела, что воздухом дышу, у нас у дома ремонт, сесть негде. Что болела долго, а теперь должна дышать. Так они курить стали в сторону, чтоб не на меня. Траву, кстати, курили.

Однажды опять пришла, дело уже к весне, дни подлиннее. Тут жена этого гада вышла с их сыночком погулять. Он стал канючить, что лопаточку дома забыл. Возле лавки лежала чья‑то лопатка, я ее обтерла руками, подала ему. Мамаша заценила. Села рядом. А меня как озарило. Вот не хотела с ними говорить, не хотела с этой лопаткой затеваться, а тут пошло само собой. Помимо моей воли. Я говорю: «Ах, какой хороший мальчик, как тебя зовут, сколько тебе лет?» Он гордо отвечает, как в саду учили, наверное: «Я Вова Сиянко, мне пять лет. У меня мама Лена и папа Витя!» Мама Лена вся аж надулась от гордости – вот как сказал! И я похвалила его от всей души. Мамаша еще прибавила про фамилию, что они такие сиятельные, сияют во всей красе. Я поддержала. Редкая, говорю, фамилия. Первый раз слышу. А как пишется? На конце «а» или «о»? Оказалось, «о». Поковырялся Вова Сиянко в грязи, ушли они. Лопатку с собой унес. Запасливый. А я осталась сидеть. Потом ко мне одна девчонка из компании подходит. И спрашивает: «Ты этих знаешь?» – «Кого – этих?» – «Ну, этих, бабу с сопляком». Я сказала, что первый раз вижу. Она мне: «Ты с ними не разговаривай. У них отец гад. Убить может». Тогда я поняла, что этот скот многим жизнь переломал. И все боятся, молчат, вроде меня. И вот тут я догадалась, что надо делать. Что‑то ведь надо было делать, иначе я бы с ума сошла. Я девчонке говорю: «Ты можешь его фото незаметно сделать?» Бред, да? Вроде не знаю их, а фото прошу. Но с другой стороны, все как бы нормально, как само собой разумеется. Она говорит: нет, фото не могу. Фотика нет, а если б и был, боюсь. Я, говорит, тебе его нарисую. Она, видно, подумала, что мне нужно на всякий случай, чтоб остерегаться. Достает из сумки блокнотик и в два счета шариковой ручкой делает точный портрет. Даже выражение глаз бешеное, рот ощеренный. Ни одна фотка не передаст. Она, оказалось, в архитектурном училась, рисунок в профессию входит.

Я пришла домой. Взяла пишущую машинку. Тогда еще компы мало у кого были. Напечатала крупными буквами текст. «Внимание! Будьте осторожны! В доме номер… квартира… улица… живет Виктор Сиянко. Вот его портрет. Он – насильник». Дальше я коротко свои обстоятельства изложила. И просто посоветовала остерегаться. Имя свое я не назвала, конечно. Приклеила к объявлению картинку, пошла в копи‑центр и размножила на все деньги, что у меня тогда были. Дальше – просто. Пошла по району и расклеила на каждом столбе. В его подъезде все двери обклеила.

Ты даже не представляешь, как мне было хорошо. Это, знаешь, как после отравления рвет. Вывернуло наизнанку – и полегчало. Смотрю вокруг – весна, птички щебечут. Небо голубое…

– А дальше? Так все и кончилось? Бедная ты, Оленька моя. Я даже и представить себе такое не могла. Думала всегда: ты самая счастливая.

– И хорошо, что так. Если бы меня жалели, я бы расквасилась совсем. И тогда никакой такой случай не подвернулся бы. Концентрация бы не произошла. А дальше… Они, видно, Сиянки эти, стали листочки срывать. Но! Эти мои листовочки все равно появлялись! И не только мои. Кто‑то от руки печатными буквами, кто‑то – тоже на машинке, но писали примерно одно и то же. Про парк, про пляж, про крики, такие же точно, как он на меня тогда орал. Но с некоторыми бывало и в подъездах, и в подвале. Разные даты. Но общее одно: плакаты выходили всегда с его портретом.

– Не повезло мужику, да?

– Должно было когда‑то и не повезти. Много лет везло. Девчонки молчали. Но знаешь, я давно уже наблюдаю: все равно, рано или поздно, весь гной прорывается. Зреет, зреет, а потом наступает критическая точка. И конец. Вот почему‑то меня кто‑то выбрал, чтоб все это с другими закончилось. Может, потому что я упертая такая. Или не упертая, а просто сдвинутая была. Но увидела‑то я его у метро случайно! Я ж его не искала. Это потом… Вот как это понимать?

В общем, поначалу, наверное, жена с ним была заодно. Он ей наплел скорее всего с три короба. Я не знаю. Ну, может, что мстит ему кто‑то. Она сначала вместе с ним ходила и все это срывала. Я сама видела. Но каждый день появлялись те же «веселые картинки» с его портретом. Еще там некоторые про особые приметы добавили. Я‑то забыла. Но потом тоже вспомнила. У него на животе, ниже пупка, была яркая сине‑красная татуировка: VIKTOR. Победитель.

Я все приходила на лавочку. Мы сидели с ребятами, болтали. С этой девчонкой из архитектурного мы ни словом не обмолвились, кстати. Просто все поняли без слов. И вот однажды, почки уже распускаться начали, сидим мы себе. Вдруг вижу: к подъезду тому идут два мента и один в штатском дядька. И ребята говорят: «Наверняка к Сиянкам пошли. Давно пора. Тут про него целые романы с продолжением, а они только прочухались». И тут же, просто минута, может, прошла, открывается балкон, выскакивает этот Сиянко и бряк через перила! Прямо как я себе и представляла! Менты, наверное, в дверь позвонили, он глянул в глазок, у него нервы и не выдержали. Он же явный псих был. Говорили, он не сразу помер. Валялся на земле, хрипел. Ребята потом подошли глянуть, как только «Скорая» подъехала. Но когда в машину носилки задвигали, это был уже труп. Я не видела. Хотя и хотела. Боролась с собой. Но я себе твердила, что, если подойду и буду хотя бы внутренне глумиться, все – превращусь в него. Он в меня переселится. А так хотелось мечту осуществить. Но нельзя. Нельзя ни в коем случае.

– Ты и так все, что могла, сделала, – потрясенно произнесла Таня.

– Это случай. Везение.

– А мой духовник говорит, что в христианстве нет понятия «случай». Понимаешь?

– Понимаю…

– Но Бруно все‑таки знает. Ему ты смогла рассказать, – удивилась Таня.

– Представь, рассказала, еще когда и мысли не было влюбиться. О России говорили. Он все восхищался культурным наследием и потенциалом. Вот я ему и рассказала, чтоб с облаков немножко спустить.

– А он?

– Сказал, что я очень сильная. Сейчас, когда не раз в России побывал уже, говорит, что нигде не видел такого сочетания редчайшей низости и редкостной высоты. Не может даже прогнозировать, что перетянет.

– Одно могу сказать, Оль. Я рада, что ты здесь. Делом любимым занимаешься, никто тебе не мешает. Дети твои в покое растут.

– Это – да. А все равно – скучаю и люблю. Необъяснимо… А насчет «никто не мешает» – не идеализируй. Я иностранка. Благодаря замужеству – гражданка Швейцарии. Это хорошо. Но без этого… Очень сомневаюсь. Здесь ведь не райские кущи. Разные люди попадаются. Были и упреки, зависть. Ну, вроде нашего – «пынаехали тут», понимаешь? С меня здесь вдвойне спрашивается. Ну – пусть. Так даже лучше. Не дают расслабиться. В главном ты права: дело всей жизни есть, дети есть. Жаловаться грешно. Да и не на что.

Date: 2015-12-12; view: 316; Нарушение авторских прав