Алексей МАЛЫШЕВ

И З Г Н А Н Н И К И

Отрывок из повести "Горный обвал"

В сентябре в поселок, да и в другие села и аулы автономной области прибыли на отдых войска наркомата внутренних дел. Одеты все с иголочки. Офицеры в новой форме, с красной окантовкой фуражек и блестящими погонами, которых не видели со времен гражданской войны, выглядели, как на картинке. И фронтовые виллисы, на кото­рых они разъезжали по поселку, тоже были совсем новыми.

"Неудивительно, - думал Джоджур, - что отдыхать их прислали к нам. Долина в сосновых лесах, воздух чище не бывает, а горная вода и вкусна, и живительна... Пусть ребята сил набираются, наверное, уж навоевались".

Зашедший в Совет начальник поселковой милиции, пожилой ка­питан, сказал Джоджуру:

- Ну, теперь у нас полный порядок, нашей милиции и делать нечего. Только смотри, председатель, все, что они скажут, надо выполнять точно. Ты здесь - Советская власть, за все в ответе.

Но командование воинской части никаких требований не предъяв­ляло. Снабжение у них было свое, воинское, учений не проводили, к жителям проявляли внимание. Каждый дом навестил офицер с солда­том, благоже-лательно расспрашивал о составе семьи, о настроении, о планах на жизнь, побеседовал о том, о сем. Недели через две гости устроили в клубе вечер художественной самодеятельности, пригласив на него жителей поселка. А когда пришло время убирать картошку, то солдаты даже помогли в уборке. Джоджур, как и другие жители, был доволен их пребыванием в поселке. После немецких бесчинств ува­жительное отношение к селянам советских воинов было особенно при­ятно.

Офицер, время от времени заходящий в дом Глоовых, был всегда какой-то мрачный. Забитхан пыталась угощать его и сопровождающе­го его солдата сметаной и хычином, но офицер отказывался. Она, конечно, рассказала ему о сыновьях, сражающихся и погибших на фронте, успела пожаловаться на мужа, - Джоджур все дни пропадал в Совете и о семье почти не заботился.

А к соседке Фатиме, матери Мурата, заходил лишь один молодой солдат, всегда веселый и доброжелательный. Он назвал себя Никола­ем. Фатима как-то заметила, что армейские брюки на коленке у него порвались, наверное,

зацепил гвоздем, и взялась их починить. Пока она накладывала заплатку, он, оставшись в шинели, наколол в сарае кучу дров.

Мурат с колхозным табуном находился в горах, домой приезжал только за продуктами. Однажды дома он встретил Николая. Тот раз­говорился с ним, признался, что тоже любит лошадей, вспомнил, как у себя в деревне упал с коня и тот его волочил за стремя по всей улице. Рассказывал он с юмором, и они вместе посмеялись над этой историей. Мурату Николай понравился, он даже пригласил его на свой кош в горы, где пас табун.

В конце октября начальник милиции зашел в Совет с взволнован­ным видом.

- Послушай, председатель, - тихо, оглядываясь, обратился он к Джоджуру, хотя в кабинете кроме них никого не было. - Есть крупная новость: большой человек собирается к нам приехать. Будь на чеку!

- Кто это?

- Нельзя говорить, но тебе, как власти, открою. - Он нагнулся к уху:

- Сам Лаврентий Павлович.

- Берия? - удивился Джоджур.

- Ну да! В Кисловодске он сейчас. Тут кругом его войска. Может, проверить их хочет? А, может, наши курортные места понравились. Есть слух, тут ему одно местечко для правительственной дачи пригля­нулось. Только, смотри, молчок!

Джоджуру стало не по себе. Кто не слышал о Берии! Имя его постраш- нее Ежова, который, как сообщалось, вредительски уничто­жил десятки тысяч советских людей. В честь "прославленного, люби­мого всем народом, сталинского наркома товарища Ежова", как писали газеты и передавало радио, соседний город, областной центр Черкессии, в 1937 году был переименован в Ежово-Черкесск. А года за два до этого город назвали Сулимовом, по имени Председателя народ­ных комиссаров республики, но Ежов Сулимова в 37-ом году расстре­лял как врага народа. Однако и сам Ежов очень скоро был разоблачен как враг народа, и город остался со своим прежним названием - Чер­кесск, а до того назывался станцией Баталпа-шинской.

«Может быть, - подумал Джоджур, - раз Берия проявляет к нам такой интерес, теперь и наш областной город назовут его именем?" В поселковом Совете уже шли разговоры, что через реку Теберду при­дется строить второй мост, потому что на лесную поляну заповедника, где Берия хочет поставить правительственную дачу, без этого моста строительные материалы не завезти. Если Берия будет приезжать сюда на дачу, - пронеслось в голове Джоджура, "наверняка, много людей заметут в поселке. Упаси нас Бог от такого соседства!"

- Что надо делать, капитан? - взяв себя в руки, спросил он.

- А что теперь успеем? Пусть жители хоть улицы подметут и заборы починят. Да и скот пусть не распускают. Коровы по улицам бродят. Неприятности могут быть: сам Берия на машине, с ним его охрана, а поперек пути коровы лежат.

- Что со скотом сделаешь? У нас в поселке завсегда так.

- А черт его знает, что делать? Только непорядок это!

Решили, тем более близились Октябрьские праздники, устроить дежурство депутатов, на том и разошлись.

Через несколько дней капитан вновь заглянул. Предложил заку­рить, протянул Джоджуру свой наградной портсигар.

- Должно, Берия до праздников не приедет,- сказал он. - А то бы
нас уже предупредили. Говорят, в Ставрополь уехал. - Покуривая,
спросил: - Скажи, Джоджур, ты чистый карачаевец? Ну, может, твоя
мать другой народности, к примеру, из кумыков или аварцев? - Капитан испытующе смотрел на него.

- Нет, - усмехнулся Джоджур, - я самый что ни на есть чистокров­ный карачаевец. А к чему ты меня, капитан, спрашиваешь?

- Да так просто. Имя у тебя какое-то странное. Я такого больше не слышал.- Он бросил курить, ткнул папироску в пепельницу. - Хоро­ший ты мужик, Джоджур, - вздохнул он. - Вот я и поинтересовался, каких ты кровей. Ну ладно, бывай!

Джоджур удивленно посмотрел ему вслед: "Чего это он такой взбудораженный? Или расстроился, что Берия не приедет? А зачем нам Берия?"

На следующий день из облисполкома в Совет пришла странная теле-фонограмма: согнать весь скот, колхозный и частный, с ферм и кошей в поселок для переучета. Джоджур недоумевал: зачем затеяли такое перед праздником, тем более всегда делалось это по-другому - комиссия выезжала на фермы и коши для переучета, а не скот сгоняли в поселок. Мыслимое ли дело - отовсюду, где зимовал скот, собрать его в одну кучу! И убыток колхозу, а хлопот сколько! Скот и бараны вес потеряют, горные тропы трудные, да и падеж неизбежен в пути.

Он позвонил в облисполком. Ему ответили: "Делайте, что приказа­но". Пришлось искать нарочных, посылать верхами по кошам и фер­мам в горы. Домой возвращался усталый.

Зайдя к себе во двор, услышал у соседей, у Фатимы, плач женщин. Вышедшая ему навстречу младшая дочь Кельмесхан сказа­ла:

- Фатима получила похоронку. Мужа убили. А наша мама утром уехала к Халимат - дядю Айлыка убили. Горе-то какое у всех, атам.
Джоджур вздохнул: поздно уже, да и сил нет, а то надо бы и ему поехать к Халимат, двоюродной сестре жены, в другой аул, пригласить к себе. Осталась одна с шестью детьми без кормильца. Придется помогать, одной не справиться. Ну, да это потом, а вот к Фатиме сходить нужно, выразить соболезнование. Передовым колхозником был ее муж, хороший парень, все его ценили. Жаль человека!

Около Фатимы сидела кучка женщин, горевали вместе с хозяйкой. Джоджур сказал несколько ободряющих слов, постоял немного и вер­нулся в свой дом.

Несмотря на разбитость во всем теле, долго не мог заснуть. Да и отец в соседней комнате ночью стонал, видно, ноги болели. Но про­снулся в обычное время - на рассвете. Выглянул в окно: на траве белая изморозь, значит, утро холодное. А день, пожалуй, будет ясным. В доме тоже прохладно. Дом большой, в несколько комнат, еще сыновья помогали строить, рассчитывали, что семья долго будет жить в полном сборе. И его отец, Умар, тогда еще здоровый, убеждал: нужен большой дом, чтобы все, как в старину, жили вместе.

Нет, не удержал детей просторный отчий дом, почти все разъеха­лись, только две дочери пока с родителями, скоро останется одна, вторая собирается замуж. А дом хороший. Добротный. Построен из сосновых бревен и досок, покрыт пихтовой дранью, и до сих пор, кажется, пахнет зеленым бором. Правда, потемнели от времени и стены, и крыша. Когда его строили, он был крайним в поселке. Рядом тянулся лужок вниз, до самой реки. А чуть повыше, по склону Лысой горы, сосновый лес взбирался, и сейчас стоит, только сильно изредили его люди.

Теперь по соседству с домом Глоовых выстроился целый порядок: дома Фатимы и Рамазана, за ними другие. Жили соседи мирно, не ссорились. Из каждого дома ушли мужчины на фронт, и, получая от них письма, в семьях сообща читали их, делились радостями и бедами. Если получали похоронки, вместе горевали и плакали. Вместе горди­лись и боевыми заслугами фронтовиков. Старшего сына Джоджура – Азрета наградили орденом Красной Звезды еще в Финскую, да и Хызыр получил награду за Халхин-Гол.

Джоджур с удовлетворением подумал, что при немцах в поселке не было доносчиков, не замечалось и особых вражеских подпевал. Были, правда, бургомистр и полицейские из своих, поселковых, так Абдул-Малик не столько немцам служил, сколько жителей прикрывал, а в полицейские пошли лишь поселковые неудачники, да дел у них почти что и не было. А вернулись свои, образовался поселковый Совет, Джоджуру неплохо помогали соседи, выручали и в общественных делах. Добрые соседи - это все-таки хорошо, - наспех умываясь, решил Джоджур. Он вышел во двор, подбросил корове сена, которая мычала в сарае. Дел сегодня в Совете много, до праздников осталось четыре дня. Он перебрал в памяти незаконченные дела, собираясь выйти за ворота и удивленно остановился: во двор уверенно входили незнако­мые люди. Приглядевшись, он узнал того угрюмого офицера, который не раз бывал в их доме. С ним шли четыре солдата, вооруженные винтовками с примкнутыми штыками.

Офицер подошел к Джоджуру, козырнул, строго предложил зайти в дом. Солдаты быстро разошлись в разные концы двора.

Младшая дочь вышла из дома с подойником.

Офицер сказал ей:

- Вернитесь! - В комнате спросил: - Все члены семьи дома? Собе­рите их.

- Мама уехала в другой аул, - робко проговорила Кельмесхан. - А дедушка больной, он у нас не встает. Сестру и тетю сейчас разбужу.

Те через минуту вошли в комнату.

Офицер вынул из полевой сумки бумагу.

- Я сообщу вам правительственное постановление. Слушайте вни­мательно.

То, что он прочел, Джоджуру показалось настолько непостижи­мым,

что просто не укладывалось в голове.

В Постановлении Государственного Комитета Обороны говори­лось:

в силу того, что карачаевцы в период гражданской войны служи­ли в войсках Деникина, в тридцатых годах принимали участие в мятежах против Советской власти и в Отечественную войну помогали гитлеровцам, Советское правительство решило выселить весь карача­евский народ в плоскостные районы Советского Союза.

Сразу подумалось: кто-то, может, и служил у Деникина, и участ­вовал в мятеже, и помогал фашистам, но причем здесь он и его семья? Его сыновья воюют с гитлеровцами, ежечасно рискуя жизнью. Нет, все-таки это какая-то ошибка! Сейчас он все объяснит, и все уладится.

- Товарищ старший лейтенант, - прерывающимся от волнения го­лосом сказал он. - Здесь просто недоразумение. Я исполняю обязанно­сти предсе-дателя поселкового Совета. У меня все сыновья на фронте. Двое из них погибли. А еще один погиб в партизанах. Вот, посмотрите!

Он подошел к фотографиям, висящим на стене. - Это мой стар­ший, он майор, награжден орденом. А этот погиб...

- Никакого недоразумения, гражданин Глоов, нет, - перебил его чеканным бесстрастным голосом офицер. - Ваши семейные обстоятель­ства я знаю. Но постановление касается всех без исключения. Изволь­те собираться. На сборы дается один час, не более. Взять продукты и теплую одежду. Только самое необходимое.

- Да что вы! Это же касается тех, кто шел против Советской власти. А

я и мои сыновья... Посмотрите на фронтовые письма...

Трясущимися руками он достал из комода пачку армейских треуголь- ников, он хватался за них, как утопающий за соломинку, объятый одной мыслью, что происходящее в эти минуты - страшная ошибка и ее надо скорее исправить.

- Теперь все это можете выбросить в помойку! - рассердился офи­цер, его раздражало бессмысленное, наивное сопротивление Джоджура - Вы, может быть, хотите, чтобы я применил к вам силу? – повысил он голос.

Дочери, обнявшись стоя, плакали. Джоджур сгорбился, беспомощ­но развел руками.

- А как наша мама? - спросила старшая, Кемисхан.

- Найдется ваша мать. Но вам осталось на сборы только пятьдесят минут, - офицер взглянул на часы. - Быстро все выносите во двор. Сейчас подойдет машина.

- Дочки, соберите дедушку, - срывающимся, жалким голосом ска­зал Джоджур. - Возьмите продукты, одежду. Я сейчас вернусь.

Он, наконец, понял - бесполезно умолять. У него возникло уже знакомое, пережитое им когда-то ощущение опасности - от падающей скалы, от неизбежности обвала, под которым он теперь оказывается вместе со всей семьей. В нем нарастало то чувство отчаяния, когда человек знает - от гибели уйти невозможно. Все стало безразличным, но какой-то внутренний голос напомнил: иди, простись с тем, к чему ты привык и что больше никогда не увидишь. Он решил в последний раз обойти двор и дом. Он просто не в состоянии был что-то собирать в нежданную дорогу, копаться в каких-то вещах. Зачем, когда рушилась вся жизнь!

Джоджур вышел из дома. Офицер вслед ему прокричал:

- Со двора - ни шагу!

В разных углах усадьбы стояли вооруженные солдаты. С соседнего двора послышался возмущенный хриплый голос Рама­зана.

- Да я только корову на водопой сгоняю. Сейчас же вернусь! Куда я денусь? - Корова вчера отелилась, не может она без воды.

- Тебе корова больше не понадобится,- со смехом отвечал солдат, винтовкой преградивший ему путь со двора.

Но другой русский солдат, видя, что растерявшийся Рамазан начал бестолково хватать все попадавшиеся под руку вещи, остановил его и тихо сказал:

- Ты, отец, бери побольше продуктов. Чтобы живыми остаться. А вещи еще наживешь.

Он даже помог ему отсыпать муки в кыпчак - кожаный мешок и собрать вяленое мясо, развешанное на стенке сарая.

Однако, едва в дверях дома показался офицер, солдат отпрянул, подтянулся, сделав вид, что строго наблюдает за хозяином.

- Быстро, быстро! - крикнул Рамазану офицер. - Чего ты набрал?
Не на базар едешь!

С другой стороны двора доносился плач и крики Фатимы, потом вдруг резко ударили выстрелы. Что там произошло, узналось позже. Мурат, накануне пригнавший с горных пастбищ колхозный табун, вызванный для переучета, узнал о похоронке на отца и ночь не спал. Он утешал мать, пока, обессилев от слез, она не забылась сном. На рассвете Мурат повел со двора коня, на котором приехал, на водопой. Навстречу ему, по улице, ехал верхом Николай, тот самый солдат, что не раз заходил к ним домой. Он был в новой офицерской форме с погонами.

- Вернись! - сказал он, остановив коня. - Сейчас есть дела поважнее.
Мурат понял, что Николай - офицер, но, бывая у них, зачем-то переодевался солдатом. Они вместе зашли в дом.

- Уважаемая хозяйка, - сказал Николай, увидя только что подняв­шуюся с постели Фатиму, - вас выселяют. На сборы могу дать полтора часа, от меня ничего не зависит. Я очень сожалею, но это приказ свыше. Я вам зачитаю...

Он достал правительственное постановление.

Измученная горем Фатима, услышав приказ о выселении, потеря­ла сознание. Николай, зачерпнув миской воду, стал брызгать ей в лицо.

- Куда выселяют? - сдавленным чужим голосом спросил Мурат. Он весь напрягся. Как это: немцы не тронули, а свои выселяют. За что?

- Не знаю куда, Муратик, - печально отозвался офицер.- Только в горах вам уже не жить. Помоги матери. Да не мешкайте, собирайтесь. Ничего исправить нельзя. Я тоже помогу вам в сборах.

- Нет! Все это обман! - отчаянно закричал Мурат. - Сталин обма­нул! И ты нас обманывал, притворялся солдатом. И все вы такие! Куда я пойду? Здесь моя родина, я родился тут. Понимаешь? Я не хочу...

- Успокойся, мальчишка! - посуровел офицер. - Не ты один. Весь ваш народ выселяют. Будь мужчиной, Мурат! Потом уладится.

Фатима, придя в себя, отрешенными потемневшими глазами гнев­но смотрела на офицера.

- Ты знаешь, - срывающимся голосом сказала она, - у меня мужа убили. Там, на фронте. Похоронка вчера пришла. Его отца убили, - она кивнула на сына. - За Родину погиб...- Так что же? За это нас выселяют? - Фатима повысила голос. - За то, что мой Хасан жизнь отдал? За Советы, за Сталина. Может, ты все-таки объяснишь, за что Хасан кровь пролил?

Мурат не выдержал, громко всхлипнул, жалко, совсем по-детски, и, резко повернувшись, бросился из дома.

- Стой! Куда ты? - крикнул, выбегая за ним, Николай.

Мурат вскочил на стоявшего во дворе колхозного коня, ударил его плеткой, конь, рванувшись, перепрыгнул через дощатый забор и по­несся вскачь по улице к окраине поселка.

Офицер выхватил из кобуры пистолет, выстрелил в воздух.

Из соседних дворов на улицу выскочили солдаты и начали стрелять вслед всаднику.

Мурат ускакал. За ним началась погоня. Что было дальше, осталось неизвестным.

Глоовы побросали в подошедшую грузовую машину кучу сверну­тых одеял, узел с бельем, бурдюк с айраном, мешок с лепешками и вяленым мясом, ведро с топленым маслом...

Джоджур вместе с дочерью вывел под руки старого Умара. Ноги у деда не слушались, волочились, словно тряпочные.

- Стойте! - закричал дед. - Я хочу посмотреть на дом, на горы. Может, я их больше не увижу. Да стойте, говорю вам!

Джоджур остановился.

Умар осмотрелся, закинув голову, прощально взглянул на заалев­шие

от первых солнечных лучей гребни горных хребтов, повернулся к дому и неожиданно, со строгостью, спросил Джоджура:

- А ты корове сена положил?

- Да, атам, но я положу ей еще. Кемисхан, поддержи дедушку, чтобы не упал.

Он быстро вернулся, взял из копны большую охапку сена, понес в сарай. Солдат задержал его, но когда Джоджур объяснил, отошел. Джоджур обнял корову за шею, и - слезы покатились по щекам. Он обтер лицо рукавом бешмета и поспешно вышел из коровника. Вспом­нил: надо отцу прихватить его матрас, на чем же он будет лежать в дороге? Забежал в дом. Подумалось с горечью: "наверное, в последний раз". Скатав старый матрас, понес его под мышкой.

Старика подвели, подняли в кузов машины.

Рядом стоял нахмуренный офицер.

- Это еще что? - сердито спросил он, заметив, что Джоджур кладет в кузов отцовский матрас. - Всякое барахло тащите. Выбросьте сейчас же!

- Отец больной, - заговорил Джоджур, - и старый. Ему девяносто пять лет. На чем ему лежать?

- Выбросить! - приказал офицер солдату. - Все! Поехали.
Жителей с их наспех собранными вещами свозили в два места – к санаторной прачечной и в санаторий на другом берегу реки. Из остав­ленных дворов слышались крики, плач, рев некормленного и непоенного скота, протяжный вой оставленных собак. Сидящие на машинах растерянно всхлипывали.

Джоджур и дочери беспокоились, что будет с Забитхан, где они с ней встретятся, - но к вечеру ее привезли под конвоем в сборный пункт на штабном виллисе. Она носила на груди последнее фронтовое письмо Хызыра, и оно послужило ей вместо документа и помогло вернуться в свой поселок.

Забитхан сказала, что в том ауле, где она была, также много воен­ных, и накануне выселения один русский солдат, жалея ее сестру Халимат, только что получившую похоронку на мужа, под большим секретом сказал с вечера, что завтра утром их будут выселять, и пусть она заранее соберет нужные вещи. Халимат, плача, поделилась секре­том с Забитхан, но та не поверила, решив, что солдат, наверное, перепутал. Она успокоила сестру, объяснив, что это относится только к тем, кто служил у немцев и скрывался в горах, а их как раз аресто­вали в тот вечер, когда предупредил солдат. Но на рассвете стали выселять весь аул, подряд, без разбора, и дали лишь полчаса на сборы. А что можно было собрать за такое короткое время? Как пожалела Забитхан, что сбила Халимат с толку. Она добавила, что соседа сестры, фронтовика, недавно вернувшегося из госпиталя, офицер при выселе­нии заставил поднять руки и тщательно обыскал его, подозревая, что у того может быть оружие. Фронтовика отправили вместе со всеми. А на дверях домов, после удаления хозяев, солдаты ставили черной краской кресты.

Забитхан горько заплакала, узнав, что побывать в своем доме и собрать нужные вещи ей уже не придется. Хорошо хоть, что дочери не забыли захватить письма и фотографии сыновей. Кемисхан связала их в узелок, и Забитхан, прижав его к груди, окаменела в своем горе.

В душном длинном помещении прачечной люди сидели на камен­ном полу кучками, приткнувшись к своим узлам и одеялам. Прачеч­ную оцепили часовыми, дальше ветхой деревянной уборной, стоящей во дворе, ходить было запрещено. Помещение гудело голосами, слы­шался непрерывный плач маленьких детей, горестные причитания женщин. Старики говорили:

Гитлеровцы так собирали евреев перед казнью. Кто знает, что с нами сделают?

- А вот довезут до станции и вернут всех обратно, - уверенно ответил Байрам-Али, брат Джоджура. - Ошибка вышла! Сталин узна­ет, такого не допустит.

Он искренне был убежден, что недоразумение с выселением разъ­яснит-ся за день-два, и все опять станет на свое место. Он сумел даже в гестапо выкрутиться, его оттуда выгнали, не стали связываться, а, может, просто оставили для приманки, с надеждой, что наведаются к нему сыновья, ушедшие в партизаны.

Несмотря на свой возраст, Байрам-Али работал учетчиком на кол­хозной молочной ферме. Вчера вечером спустили с гор на подводе фляги со сметаной, и так как было уже поздно, оставили до утра в его подвале. Теперь Байрам-Али беспокоился: если во время сметану для детей в санаторий не сдадут, она перекиснет. У него в доме жил русский квартирант, и он просил одного из охранявших солдат обяза­тельно передать ему, чтобы тот, не мешкая, сходил в санаторий и сдал сметану. На слова Байрам-Али, что вмешается Сталин, один из ста­риков возразил:

- Нет, я слышал другое: Берия сказал Сталину - надо выслать всех карачаевцев, а на их место поселить другой надежный народ, нечего с ними возиться. И тогда Сталин согласился и сказал в Цека: "Есть такое мнение, чтобы на Кавказе духа карачаевцев не было".

- Ты что, сам слышал слова Сталина? - удивился сосед.

- Мне русский квартирант - партийный он, утром успел сказать. А он все знает. Берия в Ставрополе был, дал команду выселять нас.

Женщины, услышав о Берии, стали его проклинать.

- Лучше бы никогда не наступал этот сорок третий год! - закричала
одна из них. - Кончилась теперь наша жизнь! Ох, горе, горе...

Старики, выискивая причины выселения, вспомнили о Бушаевской банде.

- Теперь нам приходится отвечать за этих предателей, - сказал один из аксакалов. - Учкуланцы на всех пятно наложили.

- Так ведь то совсем в другом районе, - не выдержал Джоджур.

- Мы немцам не помогали. Не может за каких-то десять предателей весь народ отвечать!

- Кто теперь будет разбираться! - с досадой махнул рукой старик. - Ты вот Советская власть, а тебя тоже замели. И всех партийцев тоже. Подарочек к празднику сделали, - не без ехидства добавил он.

- Эй, бабы! - крикнул кто-то из пожилых мужчин. - Вы как есть все дуры. Надо было замуж за русских или кумыков выходить. Таких не трогают. У моей дочери муж кабардинец. Так, слава Аллаху, хоть ее в покое оставили. Провожала меня, сказала, что спаслась, благодаря нации мужа.

- Чепуху говоришь! - рассердился Байрам-Али. - У нас все нации одинаковы.

Он помнил - всегда так говорили, и на собраниях, и по радио, и в газетах о том писали. Джоджур только теперь сообразил, почему на­чальник милиции интересовался "чистый" ли он карачаевец. Если бы в его крови по отцу или матери текла доля другой нации, не карачаев­ской, его и семью могли бы оставить на родной земле. "Но все-таки за что, чем провинились карачаевцы? - с горечью думал он, прислонясь спиной к сырой стене. - В чем повинны эти дети и женщины? Их отцы и мужья воюют на фронте. Никто из них ни в чем не виноват. Как все понять?" И не было ответов на его вопросы. И отвечать было некому.

На улице около прачечной собралась кучка русских жителей по­селка. Они пытались узнать у офицера, старшего в охране, за что выселяют карачаевцев.

- Что вы делаете! - с возмущением говорил ему демобилизованный пожилой полковник, вместо левой руки у него свисал пустой рукав, он был в форме и на его груди красовались боевые ордена. - Мы хорошо знаем их, - говорил он. - Нельзя же всех под одну гребенку!

- Товарищ полковник, - ответил офицер, - есть правительственное постановление и есть приказ. Мне добавить нечего.

- Вот именно - нечего добавить! А за что выселяют - вы сами-то хоть знаете?

- Если коротко - то за случаи предательства и за то, что друг друга не выдают.

- Так и наказывайте предателей, зачем же детей и женщин хва­тать?

- Извините, товарищ полковник, приказ не обсуждают. Вам это хорошо известно.

Стемнело, ждали спецмашины для перевозки задержанных, но их все не было. Люди промаялись в прачечной еще день и еще ночь. Почти не спали, пол и стены прачечной исходили холодом, на дворе было пасмурно и сыро. Во вторую ночь повалил мокрый снег. Дети начали чихать и кашлять, жаловаться на головную боль. У Фатимы стало плохо с сердцем, Упросили офицера вызвать амбулаторного фельдше­ра. Тот был из кумыков, говорил по-карачаевски. Сделав ей укол, шепнул, что сын ее скрылся, его не нашли. Узнав, что Мурат живой, Фатима приободрилась.

На третий день пришла колонна крытых брезентом тяжелых "сту­дебек-керов". Офицеры, покрикивая, торопили грузиться, да и сами выселенцы спешили покинуть мрачное холодное помещение.

С утра в горах бродили туманы. Знакомые вершины то скрывались в серых косматых облаках, то возникали над ними величественными снеж-ными скалистыми пиками, то внезапно полностью сбрасывали с себя дым-чатые одеяния. Старики печально всматривались в меняю­щиеся картины родных гор, вздыхали, горько покачивали головой, женщины плакали. У Джоджура к горлу подкатил комок - "неужели навсегда?"

Но вот все уселись, из-под брезента машин ничего не стало видно. "Студебеккеры" заурчали, шумно тронулись и затряслись по ухаби­стой, давно не ремонтированной, шоссейной дороге.

К вечеру машины подошли к железнодорожной станции, где на путях стоял товарный поезд. Около него на песке сидели в ожидании погрузки тысячи карачаевских выселенцев с узлами.

Началась посадка. В каждый "телячий" вагон набивали доотказа, по пятнадцать и более семей, до девяноста человек, считая детей. Здесь, в равнинной местности, было еще тепло, и вскоре в перенасе­ленных вагонах стало до того душно, что горцы, привыкшие к чистому воздуху, начали задыхаться, пробиваться к дверям с криком: "Плохо нам. Дайте подышать! Ой, погибаем..."

Была ночь, когда поезд тронулся. Вагоны снаружи наглухо закры­ли, но сквозь щели в стенах со свистом проходил воздух, и дышать стало легче.

Утром по солнечным лучам, проникшим через те же щели, старики определили, что поезд идет на северо-восток. Никто не знал, куда везут – то ли на север, то ли на восток, в Сибирь.

Женщины горестно обсудили случай, о котором узнали перед по­садкой на станции. Когда везли переселенцев из соседнего аула, в пути на крутом повороте из рук молодой матери, сидевшей у заднего борта, выпал завернутый в одеяло ребенок. И хотя все просили офицера остановить машину, чтобы поискать девочку, - ей не было и года, - и если она погибла, захоронить, он машину не остановил. Люди ропта­ли, возмущались, мать рыдала, кричала в отчаянии. В вагон ее усади­ли в тяжелом состоянии.

Двое суток не открывались двери вагонов, - наверное, было такое распоряжение: в пути машины не останавливать и вагоны не откры­вать.

Измученные, томимые жаждой люди стучали изо всех сил в двери и стены вагонов, едва поезд замедлял ход. Но на остановках никто к вагонам не подходил. В вагонах стоял удушливый смрад: пробив от­верстие в полу вагонов, оправлялись тут же в углу.

Умоляя о глотке воды, умерла старуха и, мертвая, лежала на полу среди отчаявшихся людей. Вагон трясло, и тело старухи жутко раска­чивалось.

Двери стали открывать только под Сталинградом. К каждому из вагонов был прикреплен часовой, он не разрешал изгнанникам ухо­дить дальше трех метров.

Первые дни питались взятыми с собой продуктами. Те, кто сумел запастись, делились последним с соседями по вагону. Семья Глоова из восьми человек, в числе их двое детей - внуки Джоджура, переживала за старого Умара. Очень тяжело переносил он дорогу. Задыхался, страдал от непрерывной тряски, особенно когда паровоз резко дергал состав или толкал его при маневрах. Мучаясь, старик просил:

- Оставьте меня где-нибудь, чтобы я мог спокойно умереть. Скажи­
те им, я никакого вреда никому не сделаю. О, за что меня так наказал
Аллах?

В вагоне умирали, оплакивали умерших, но хоронить родных им не разрешалось. Трупы забирали приходившие санитары, их же везли дальше, не отданный родным последний долг причинял дополнитель­ные мучения: по мусульманским обычаям и по шариату, могилы пред­ков и близких были священны.

У одной молодой матери умерла в вагоне пятилетняя девочка. Заболела она в пути, врача не было, отчего умерла дочка, мать не знала. Но она не нашла в себе сил отдать мертвое тельце чужим людям, которые неизвестно где закопают ее ребенка. Заливаясь слезами, она продолжала баюкать умершую девочку, делая вид, что та жива, ста­раясь, чтобы не узнали о ее смерти окружающие. Так и довезла до места и захоронила там, где ей пришлось поселиться.

- Если бы знал Сталин! - слышались горестные восклицания. – Он не допустил бы...

Однажды ночью в вагоне, где ехали Глоовы, родила женщина. Она так кричала, что подняла всех на ноги. Помощь ей оказывала Забитхан. Хорошо хоть ночью эшелон остановился на большой станции. Джоджур, назначен-ный старостой, сумел набрать ведро горячей воды. Медпункт станции был закрыт на замок, обошлись своими силами.

Роженица ехала одна, отдельно от своей семьи: в день выселения находилась в областной больнице, взяли ее прямо с койки, как была, в больничной одежде, увезли на станцию и поместили в первый попав­шийся вагон. Женщине помогали, чем могли, все, кто ехал в вагоне.

Наутро сообща придумывали имя родившемуся мальчику. Забитхан предложила назвать Тауланом - "сыном гор". Все согласились. Так в эше-лоне появился еще один, уже виноватый потому, что родился от карачаевки, спецпереселенец. В память об отнятой родине он получил имя и неволю.

Колеса вагонов стучали и стучали, и никто из изгнанников не знал, куда их везут, и долго ли еще ехать. Потом они заметили, что поезд повернул на юго-восток и долго шел по однообразному серожелтому пустынному пространству. Им казалось, что они уже проехали всю страну, но конца дороге все не было и не было.

На крупных станциях раз в двое-трое суток им выдавали по числу людей баланду или сухой паек. Взятые из дома продукты кончились, выдаваемой еды не хватало и было совсем худо, если они не успевали запастись водой. Изнурила теснота, смрад и тряска. Полуголодные, больные, немытые, завшивевшие, потерявшие всякую веру в справед­ливость, чистоплотные, брезгливые горцы впали в безразличие ко всему, что их окружало и что ждало впереди. Они и не подозревали, что худшие испытания впереди...

Проехали по мосту через широкую мутную реку. Потом узнали - Сыр-Дарья. Наконец, выяснилось - эшелон спецпереселенцев направ­лялся в Южный Казахстан. Пошли двадцатые сутки пути.

На станции Келесская переселенцев выгрузили из эшелона. Предста­вители окрестных колхозов обходили толпу измученных людей, отбирали из них наиболее крепких, пригодных к работе.

Семью Глоовых обходили стороной - пожилые люди, больной, ле­жащий навзничь древний старик, малолетние дети, бледные исхуда­лые слабые женщины... Уже большинство переселенцев увезли куда-то на телегах и на невиданных досель горцами верблюдах, а семьи Джоджура и Рамазана, у которого со снохой куча внуков, стар­шему из них - четырнадцать, все еще сидели в неизвестности под палящим солнцем неведомой им Азии. Очень хотелось пить, но вода в арыках была мутной, теплой, с гнилостным вкусом и запахом. Джод­жур вздохнул, попробовав ее, вспомнил ключевую чистую воду в родных горах.

Наконец, к Рамазану подошел местный житель-казах, спросил:

- А кузнеца среди вас нет? Колхозу нужен кузнец.

- А как же, - обрадовался Рамазан, - я самый настоящий кузнец. Джоджур знал: никогда в жизни Рамазан кузнецом не был, но разве можно было упустить такой случай?

Казах позвал представителя колхоза.

- Кузнец? - удивился тот. - Чего же ты молчал? Где твоя семья? Садитесь на верблюдов, вон они стоят. И поехали.

- Нет! Без своих родственников я не поеду, - твердо заявил осме­левший Рамазан. - У меня семеро в семье, да и у Джоджура столько же. У него бабы рабочие и сам еще хоть куда. Бери нас всех.

Представитель колхоза подумал, пересчитал их, вздохнул и забрал всех.

Ехали, покачиваясь на верблюдах, а вокруг тянулись редкие, не­давно убранные поля среди мертвых солончаков. Все было необычно и печально. Дед Умар недоуменно, с тоской, оглядывался вокруг и по­тихоньку призывал на помощь Аллаха. Колхоз оказался небольшим, всего двадцать восемь дворов. Семье Глоова выделили половину не­большого саманного домика.

Ни магазина, ни продуктов в колхозе не было.

Женщинам поручили очищать "курак" - нераскрытые коробочки хлопка. Джоджура поставили охранять хозяйственный двор. Рамазан, которого привели в кузницу, сумел раздуть горн, а что и как делать дальше не знал, изучал, каким образом подступиться к ремонту меха­нического инвентаря.

На семнадцатые сутки старый Умар умер. Он ничем не болел, но тяжелая дорога, душевные переживания, неспособность понять, зачем их всех увезли из родных гор и бросили в пустыне, где ветер поднимал тучи пыли, а вместо прозрачной холодной воды в арыках текла за­тхлая противная жидкость, убили его. Вечером, перед смертью, когда вокруг него собралась семья и бывшие соседи по поселку, он медленно проговорил:

- Пришло мое время проститься с вами. Только никогда я не думал,
что умру на чужбине. Зачем вы увезли меня сюда? Я бы сейчас хотел
посмотреть горы, выпить глоток холодной горной воды. Аллах видит,
нет на земле лучше наших мест... - Он помолчал и прикрыл глаза. - Вы
тут долго не задерживайтесь, - тихо наказал старик. - Прощайте... -
Слегка кивнул, неслышно пошевелил губами и навсегда заснул.

Рамазан встал, вздохнул, воздел руки:

- Прими, Аллах, его душу!

Так закончился жизненный путь Умара длиной в девяносто пять лет.

Утром переселенцы на работу не вышли, провожали старого Умара на кладбище.

Месяца через два им пришлось навсегда покинуть могилу деда - их перевезли в совхоз "Пахта-Арал". Поселили семьи Джоджура и Рама­зана на центральной усадьбе в бараке, где уже разместили несколько других семей переселенцев. Лежали вповалку на нарах в два этажа. Голодали. Воду пили сырую, как привыкли у себя в горах, думали, что и здесь не надо кипятить, никто их об этом не предупреждал. У многих с первых же дней начались дизентерия и другие кишечные заболева­ния, особенно страдали дети. Каждого второго, а потом всех подряд начала трясти малярия. Но и в поле, работали с весны, воду привозили в бочках, теплую, вонючую, да и ту отпускали по строгой норме.

Местные жители и рабочие совхоза отнеслись к переселенцам с Кавказа неприязненно. При встречах отворачивались, либо громко ругались, оскор-бляли: "бандиты... головорезы... людоеды..." Их опаса­лись, не пускали в дома. И только постепенно, видя трудолюбие и мирный характер горцев, стали менять к ним свое отношение, но это произошло спустя месяцы и годы.

А поначалу спецпереселенцы жили отверженными, проклинаемыми людьми, страдали от окружающей враждебности не меньше, чем от голода и болезней.

Здесь, на южной окраине голодной степи, в прошлое десятилетие была возведена крупная оросительная система. Каналы строились за­ключенными. Но и теперь в этих местах еще использовался принуди­тельный труд. Неподалеку от совхоза располагался лагерь трудармейцев, в него входили итальянцы и немцы. Они жили за ко­лючей проволокой. Спецпереселенцы могли видеть их лишь издалека. На полях совхоза кавказцы встретили русских ссыльных, которых еще в тридцать четвертом году удалили из Ленинграда "за политическую неблагонадежность". Они, а среди них было немало людей интелли­гентных, рассказывали, что жили неподалеку от Смольного, где убили Кирова, за что их и выслали.

За всеми ними надзирала спецкомендатура, расположенная в рай­онном селе. Два раза в неделю спецперсселенцы, ссыльные и прочие неблагона-дежные, обязаны были там отмечаться. С течением времени их стали проверять реже - раз в неделю, два раза в месяц. Выезд или уход за границы села или района строго карались.

Многие в день выселения не были дома, их вывезли оттуда, где захва-тили, по приезде начались поиски родственников, попытки вос­соединения семей. Комендатуры не оказывали содействия и за нару­шение режима - передвижение в другой район - переселенцев наказывали штрафами, заключением в тюрьму, высылкой на работы в угольные шахты.

В ближайшем от Глоовых селе, за полтора километра от совхоза, по пятницам собирался небольшой базарчик, но он относился уже к территории другого района, и переселенцам ход туда был заказан. Комендант по пятницам устраивал на базаре облавы, выуживая из толпы спецпереселенцев, подкарауливая их на дороге туда и обратно. С утра он обычно выпивал, что придавало ему ярости, когда он начи­нал любимую игру в "кошки-мышки". Пойманных сажал на неделю-две в грязный подвал, строптивых направлял в трудармию, на лесоповал, на шахту. Однако на него временами находили минуты просветления, похожие на раскаяние.

Джоджуру на себе пришлось испытать крутые повороты комендан­т-ского нрава. Втянувшись курить, Джоджур с трудом доставал табак и однажды решился сходить за ним на соседний базар. На полпути его задержал комендант, немолодой капитан со впалыми щеками земли­стого цвета и мешками кожи под мутными глазами.

- Ты куда направился?

- За табаком на базар.

- Ах ты, бандит! - закричал комендант. - Я тебе покажу базар. А ну,

вали обратно!

В сердце Джоджура словно ударило. Никто никогда не называл его бандитом, никто так не унижал его человеческого достоинства. Но, опустив голову, он ссутулившись побрел назад. Курить захотелось еще сильнее. Он перепробовал листья разных высохших на поле растений, но ничего подходящего не нашел. Кроме базара достать табак было негде, и в следующую пятницу рано утром он снова отправился в соседнее село. И опять его заметил комендант. Он выскочил из тайника за кустом, подозвал Джоджура и с лицом, перекошенным от ярости, заорал:

- Ты, голодранец, в карцер захотел? Или, может быть, в Караганду, на угольные шахты? Еще раз только увижу... На Колыму отправлю!

Джоджур молча повернулся и пошел обратно в совхоз.

Миновала слякотная зима. Переселенцы болели малярией и ти­фом. Много людей схоронили за это время. А живые продолжали страдать из-за непривычного климата, плохой воды и постоянного недоедания, из-за произвола коменданта, который был здесь "царь и бог". От голода люди отекали, как говорили, - "пухли". На убранных полях выискивали оставшуюся в земле свеклу, в соломе - необмоло­ченные колоски. Когда у коменданта начинался запой, все прятались, куда кто мог, тому, кто не остерегся, приходилось плохо.

Джоджура очень угнетало это положение бесправного раба, в ко­тором оказались он и все другие, хотя к Джоджуру комендант отно­сился терпимо.

Как и многие здесь, Джоджур болел, поправлялся и снова болел. Летом его перевели сторожить совхозные бахчи. Спрятавшись в тени шалаша, он размышлял, вспоминал родные горы, прожитую там жизнь, сыновей... Совесть его была чиста. У него было высокое чувство ответственности, он старался доводить каждое дело до конца, за что его ценили и в колхозе, и в Совете. Почему? За что?В чем вина его лично и всего народа? Вопросы шли на него лавиной, гудели в голове горным обвалом, не получая ответа, не оставляли его и в коротком тревожном сне. Угроза гибели под горным обвалом наполняла его сны - он беспрерывно бежал по знакомому ущелью, спасаясь от падающих скал, бежал не один, а со множеством людей, знакомых и незнакомых, и с ужасом видел, что почти все они гибнут под летящими камнями. Он оказывался в числе спасшихся, но радости от этого не чувствовал, - его неизменно переполняло отчаяние: как жить, если погибло столько людей и среди них все его близкие?

Просыпаясь, он подолгу не мог прийти в себя, понять, что произош­ло: в действительности ли это или почудилось? Убеждаясь, что это был лишь сон, раздумывал, почему его народ наяву попал под сокруши­тельный горный обвал, ибо то, что с ними со всеми случилось, очень похоже было именно на обвал - внезапный, грозный, несущий смерть...

Воспоминания о горах, прекрасных, величественных, могучих, в жаркой бескрайней степи подтачивали душу, до боли сжимали сердце.

Не он один тосковал о горах. Старики, собираясь в кучки, только и говорили о своих камнях, - в этой степи и камня не увидишь, сплошной песок, - о земле предков, где им хотелось сложить свои кости. Повто­ряли то, что передавалось из поколения в поколение: "На родине земля священна, а вода целительна", "Та земля лучше, где родился, а не та, где кормился". Чаще всего вспоминали прозрачную холодную воду горных потоков, иногда кто-нибудь из горцев затягивал печальную старинную песню: "Эх, ребята, тоскую, умираю, выпить бы мне глоток кубанской воды..."

Волнение охватывало Джоджура, когда он слышал слова и мело­дию, закрывал глаза и видел воочию, как в сосновом, пахнущем смо­лой лесу, где он прятался от гитлеровцев, в небольшом каменном распадке, падал со скалы холодный, почти ледяной поток, разбрызги­вая сверкающие прозрачные капли на высокие травы. Растения от этого шевелились на берегах ручья, и время от времени стену водяной пыли, встающей над потоком, прорезала небольшая радуга.

Старики простодушно, словно дети, высказывали один за другим свои затаенные желания:

- Хочу попробовать нашу лесную кисличку...

- Да насушить бы к зиме лесных груш...

- Эх, протопить бы печку дровами, а не этой проклятой соломой.

- Только бы обнять наши родные камни. А там и умереть можно...

Весной сорок четвертого в Среднюю Азию стали прибывать новые спецпереселенцы - ингуши и чеченцы, а следом за ними и балкарцы, они были родственны карачаевцам, жили по восточному склону Эль­бруса. Выселение народов с Кавказа продолжалось. Были сорваны со своих корней, с мест, где жили веками, калмыки, месхетинские турки, курды, греки. Одновременно с ними отправляли в изгнание и крым­ских татар. Здесь, в степях Казахстана, горах Киргизии, на просторах Урала и Сибири они встретились с немцами Поволжья, Украины, Кавказа, прожившими здесь без малого три столетия.

Уделом этих отверженных были нищета, голод, болезни и полное бесправие, а для многих - смерть.

Теберда