История нелюбимой Хрюшки

Выживать – значит рождаться снова и снова.

Эрика Джонг

Когда случалось нам на группе подольше задержаться на Василисиной сказке, иногда возникали совершенно неожиданные вопросы: почему ку­колку, завещанную героине умирающей матерью, нужно было кормить: "На, куколка, покушай, моего горя послушай"? Почему глаза этой куколки загорались, как две свечки? Не привет ли это от не единожды упомянутого черепа? Уж не в родстве ли они – магические подарочки двух, так сказать, матерей? Почему Баба‑яга такая прожорливая – в сказке это явно подчер­кнуто, там "кушанья было настряпано человек на десять"? Кларисса Пинкола Эстес отвечает так:

"Прежде чем стряпать на Ягу, мы должны спросить себя: какой частью души питается столь дикая богиня? [...] Ягу нужно кор­мить. Если она останется голодной, вам не поздоровится"*.

Красиво сказано, правда? И вспоминается одна работа, в которой вот тако­го непрямого, поэтического смысла оказалось на целый пир всей группе. И хотя работа была вовсе не об инициации, интуиции, дикой богине и про­чих возвышенных предметах, но моя собственная интуиция и, смею пред­положить, дикая богиня настойчиво подталкивают связать этот пир и ту сказочную "кормежку". И вот как это было.

Героиня, Татьяна, вызвалась поработать со своим перееданием: "Все знаю, все понимаю, и все равно жру. Хочу зарезать свою внутреннюю хрюшку". Уже по этой формулировке легко предположить – и не ошибиться, – что Татьяне хорошо знакома идея частей: говорят же о "внутреннем ребенке", нашей детской части, так что же мешает быть и внутренним "львам, орлам и куропаткам"? Какой образ пришел в голову – там и горячо, там личный язык говорящего. Группы обычно готовы следовать в историю участницы и на символическом, и на буквальном, и на любом другом языке. На тему пе­реедания работы бывают самые разные: в одних оживает Холодильник, в других – Калории, так почему бы и не Хрюшка? Однако же намерение за­резать это существо меня, прямо скажем, озадачило: я точно знаю, что расправа с собственными частями, даже просто попытка их игнориро­вать – например, не "кормить" – ведет не к внутреннему миру и целост­ности, а к конфликту, а то и к беде. Да, но героиня‑то хочет именно этого! Или все‑таки не совсем? Пытаюсь это выяснить:

– Хочу зарезать свою внутреннюю Хрюшку...

– И все‑таки, где мы с ней встретимся? На ферме, где их для того и держат, чтобы зарезать? Или, скажем, в зоопарке, где зверей рас­сматривают, изучают и где можно понять, кто она тебе?

– Да, пожалуй, все‑таки в зоопарке – надо же хоть познакомиться. Насчет "зарезать" я еще подумаю.

– И что же может стать результатом твоей работы?

– Понять, какая она, чего ей надо, почему она действует против моих интересов. Может, какой‑то способ контроля найдется и без резни.

Это правда: искушение разделаться, избавиться, "зарезать" какую‑нибудь свою нелюбимую часть бывает велико, но поддаваться ему не стоит. Татья­на это чувствует. Или, возможно, понимает. Если бы она не выбрала зоо­парк, я предпринимала бы новые попытки оставить Хрюшке шанс: возмож­но, мы дошли бы и до логического конца: а что бы было, если и впрямь от нее избавиться? Уверяю вас, обязательно бы оказалось, что ничего хороше­го. С самыми мрачными, уродливыми, неприемлемыми сторонами себя са­мой все равно приходится знакомиться, мириться и договариваться. Это, в общем‑то, и есть пресловутое "принятие себя": можно так и не полюбить свою внутреннюю Стерву, Ленивую Лахудру, Плаксу, Снежную Королеву, но знать их, понимать их потребности и слышать голоса для взрослой жен­щины необходимо.

Между прочим, именно они, наши нелюбимые, тщательно скрываемые даже от себя, часто могут рассказать нам такую острую, жизненно важную прав­ду, какую не скажут более "ручные" части или роли. Неуправляемое пове­дение – хотя бы то же переедание – это всегда знак какого‑то внутрен­него разлада. Хрюшка за что‑то берет реванш: вечером, когда контроль слабеет, когда усталая и голодная Татьяна добредает до дома. Да и сам за­прос был не на тему избыточного веса, а о чем‑то другом. За "понятными" темами всегда что‑то прячется. О чем же эта история, что скрывалось на этот раз за такой знакомой многим жалобой: "Все знаю, все понимаю, а все равно жру"? Посмотрим.

– Таня, давай увидим, кто еще есть в твоем зоопарке.

И мы познакомились, то есть Татьяна определила место, выбрала на роли людей из группы, поменялась с каждым из персонажей ролями, озвучила монологи Жирафа, Коалы и Слона. (Согласитесь, это был зоопарк с непло­хой коллекцией тропических животных.) Жираф гордился тем, что все ви­дит сверху и не очень интересуется тем, что происходит на земле, – будь то посетители, сама "владелица" зоопарка Татьяна или другие звери. Коала вообще не стремился к общению, но предупредил о своих острых когтях и обманчиво плюшевой внешности. Слон, как и положено мифологическому, сказочно‑басенному Слону, был мудр и велик и попенял Тане за то, что она недостаточно прислушивается к его мудрости: "Приходится каждый раз трубить тебе прямо в ухо: бу‑у!" А вот и Хрюшка, совсем неуместная в этой экзотической компании, слишком обычная, неинтересная. Как и сле­довало ожидать, характер у Хрюшки оказался не сахар – у большинства нелюбимых частей он нелегкий, а вы как думали? Когда тебя отвергают, не слышат, да еще и зарезать грозят, у кого от такой жизни улучшатся манеры и возникнут теплые чувства к миру? Вот с какой Хрюшкой мы познакоми­лись: она сначала села кулем, враскоряку, а потом и вовсе плюхнулась на пол своей клетки задом ко всему свету:

– Ну, свинья я. Че, не видишь? Живу тут. Ем. Эти все о себе вообра­жают. Люди ходят, пялятся. А я вот им назло задницей повер­нусь, в дерьме поваляюсь, хрюкну и еще больше жру. Постоят, надоест, свалят. И черт с ними. Раздражают они меня, вот что. Чего приперлись? Да, я тупая, упертая и злая. Трескаю все под­ряд – меня выпусти, я и ребеночка сожрать могу, мне без разни­цы. Ничего не хочу. Ничего не интересно. Все жиром заплыло.

Душка, правда? И как обычно и бывает, это далеко не вся правда. Мы – и я, и сама Таня, и группа – пока еще не прошли испытание: приближаясь к нелюбимой части, всегда рискуешь получить пинок, шипение разъяренной змеюки или шматок грязи из лужи. Это ее привычный способ реагировать на отвержение, а ничего другого она и не ждет. Терпение – и мы узнаем чуть больше. Татьяна смотрит на свою Хрюшку в исполнении другой участ­ницы и вдруг спохватывается:

– Ой, есть еще один зверь. Это Волчица. Вот здесь, напротив Хрюш­ки. Ее клетка не заперта, она ходит на охоту в лес и даже, кажет­ся, там живет. Там живет, а здесь бывает. Волчица будет... Инна.

– А что Волчица говорит другим? Поменяйся с ней ролями.

– Жираф для меня высоковат, Коала может меня интересовать толь­ко если свалится, Слон – это вообще не мой масштаб. (К Хрюш­ке.) А за тобой я приду. Когда‑нибудь, когда время настанет. Я поджарая, деловая Волчица. У меня в лесу в логове волчата, мне их кормить надо. Я рыскаю целыми днями, мне не до тебя. Ты – корм для моих детей на всякий случай, на черный день. (Обмен ролями, Таня в роли Хрюшки слушает Волчицу и отвечает.)

– А я все равно ничего не чувствую, даже не боюсь тебя. Корм так корм. Я и есть корм, тупая и покорная. Я даже сопротивляться не буду, подставлю жирную шею – вот так, чтоб уж побыстрей. Жертва я по жизни, тупая и противная. Мне и себя‑то не жалко. Так мне и надо. Я знаю, что когда‑нибудь ты за мной придешь. Корм так корм. На что я еще гожусь‑то?

Таня смотрит на странный, даже несколько зловещий диалог своих час­тей – неопрятной и не вызывающей сочувствия жертвы и по‑деловому равнодушного хищника‑агрессора. И вместе с ней мы видим, что эти два зверя явно отличаются от первых трех: и фон их жизни к нам поближе, и речи хоть и непонятны, но заряжены какой‑то тоской, полны намеков... Между ними действительно что‑то есть: притяжение, подтекст, давнее зна­комство. И обе они – самки. И явно что‑то значат эти зеркальные упоми­нания: "ребеночка сожрать" – "детей кормить". У этих двух есть история, в их монологах появляется время. Сейчас что‑то "щелкнет", замкнется и произойдет. Обязательно, раз повеяло не просто навозом и кровищей, а тоской и тайной. Смыслом...

– Слушая Хрюшку, я вдруг вспомнила того веселого, безбашенного поросенка, которым она была. Давно не вспоминала.

– Познакомимся с ним? Стань Поросенком. История Хрюшки, дей­ствие второе. Где мы?

– Мы в лесу. Я дикий поросенок. Резвый, жилистый, с большой башкой и тощим задом. Я полосатый, щетинистый, шустрый, ве­селый. У меня чуткий пятачок, и я всюду сую свой нос.

– Ты любопытный?

– Я не любопытный, я – любознательный!

Во время всего этого диалога мы на четвереньках – буквально, рискуя колготками – довольно быстро обегаем "мир Поросенка" в стороне от за­стывшей сцены Зоопарка. Конечно, дикий лес, где живет дикий Поросе­нок, – это другое пространство. Там есть опасности – хищники, охотни­ки, но все интересно и разнообразно; это место жизни и развития, а не заточения. Поросенок "носит" покровительственную окраску, этакое дитя в камуфляже; он создан для такого леса и образа жизни. Голова в этом образе жизни явно занимает не последнее место. Обратим внимание: "предок" Хрюшки отличается от нее не только мастью, характером и ком­плекцией, но и полом. Поросенок, конечно же, мальчик. Шустрый, себе на уме, активный и очень цельный, духом и телом крепкий, ладненький. "Счастливый внутренний ребенок", как сказали бы некоторые мои колле­ги, и я соглашусь.

– Поросенок, что есть в твоем лесу? Куда ты суешь свой любозна­тельный нос?

– Так, здесь лисы. Нора вонючая, на то и лисы. Курицу жрут. Даль­ше. Медведи опять детей делают. Это я уже видел, дальше. Ну, тут змеи – с ними лучше не связываться. Они мне ничего сде­лать не могут, но у меня с ними мало общего. Сегодня в моем лесу ничего особенно нового, все занимаются своими делами, и я тоже.

– А "твои дела" – это что?

– Видеть, бегать, принюхиваться, узнавать, жить, расти.

– А ты боишься волков или, может, охотников?

– Я осторожный, у меня нюх хороший. Если что – убегу к своим.

– Кем ты станешь, когда вырастешь?

– Кабаном, как папа с мамой.

И Поросенок тут же вырос. Мы распрямились и еще раз обошли "его по­ляну".

– Я могучий, литой зверь. Никого не трогаю сам, но и меня никто не трогает. Я все здесь знаю, понимаю свои границы. Хозяин.

– С кем ты встречаешься в этом лесу?

– Да вот с Волчицей. Мы не враги, мы соседи. Привет, серая.

– Привет. Ну, как у тебя дела?

– Да все путем. А твои как?

– Растут помаленьку. Я на твою территорию не посягаю, так, мимо пробегала. Дай, думаю, поздороваюсь с соседом.

– Да и я к тебе не ломлюсь, мне своих полян хватает.

– Ну ладно, побегу. Приятно было повидаться.

– Давай. Пока.

Я предложила Волчице и Кабану (разумеется, весь их диалог задан Татья­ной через обмен ролями, это же ее личные "внутренние звери") обме­няться каким‑нибудь ритуальным жестом, которым они, как правило, здо­роваются и прощаются. Мы же все понимаем, что это не обычные живот­ные, почему бы им не иметь своих традиций и этикета? На эту мысль меня навело то, как они стоят во время разговора: очень достойно, краси­во, несколько официально – так на дипломатическом приеме могут дер­жаться "очень важные персоны" равного статуса. И Секач с Волчицей об­мениваются затейливыми мушкетерскими поклонами, неизвестно откуда взявшимися в этом "диком, диком лесу". Волчица удаляется. А я спраши­ваю у Секача:

– Что ты скажешь Тане, хозяйке зоопарка? Давай‑ка туда заглянем. (В роли Тани все это время оставалась исполнительница роли Хрюшки – Хрюшка‑то превратилась в Поросенка, а потом и в Се­кача уже после обмена ролями. Зоопарк остался таким, каким и был – только Хрюшкина клетка пустая. И вот что сказал Секач.)

– Здесь надо сломать клетки. Особенно вот эту. Не нравится она мне. (Догадываетесь, какая клетка особенно не нравится Секачу? Обмен ролями; Таня, уже как Таня, обращается к Секачу, в которо­го, естественно, с превеликим удовольствием перевоплощается исполнительница роли Хрюшки):

– Покажи, как это сделать.

– Показать? Легко!

Клетку у нас обозначает, естественно, наш обычный многофункциональ­ный стул – серенький такой, складной. Секач, поигрывая могучими мыш­цами, – а сама Таня, надо заметить, женщина стройная и крепкая, сложена прекрасно, и не как нынешние фотомодели, а примерно как голливудские звезды пятидесятых, "все при ней" – подходит к клетке. К той самой, где в "первом действии" валялась в луже нелюбимая и беспомощная Хрюшка. Грозно так подходит, но сдержанно; примеривается... и ка‑ак швырнет этот ненавистный стул о дальнюю свободную стенку! Кто‑то из аудитории аж пискнул – не от страха, а от восторга.

– Вот так, примерно. Еще показать?

И мы повторяем это и второй, и третий раз – да так, что стул пару раз крутанулся в воздухе. Поменялись ролями – понятно, что ломать клетку было сподручнее из роли Секача – и Таня, уже сама от себя, говорит:

– Я бы хотела, чтобы они все вместе, синхронно и слаженно слома­ли все клетки! И эту – еще разочек, только медленней. И все вместе.

Что звери и сделали. Секач, Волчица, Слон, Жираф и Коала. Уже без грохо­та и больших усилий, зато вместе, синхронно и красиво. И мы догадываем­ся, что речь идет о воссоединении изолированных частей, о превращении "зверинца" в какую‑то более естественную среду, где у каждого есть свои права и границы.

Когда группа делилась с Татьяной чувствами, возникавшими по ходу ее работы, было сказано много важных вещей, в самой работе остававшихся "в подтексте". Например, об опыте саморазрушения – скверной едой или идиотскими же диетами, трудоголическими подвигами или жизнью с ежедневно унижающим партнером. Например, о своих внутренних Жерт­ве и Агрессоре – у кого же их нет? – и о том, откуда они взялись имен­но такие; что называется, кто научил. О контакте со своей детской или подростковой – особенно подростковой – частью; о нежелании быть женщиной именно в этот период. О том, что некоторых из нас материн­ство – одобряемая, "санкционированная" обществом роль – примиряет с нелюбимыми, неприемлемыми аспектами женской жизни, словно дает раз­решение быть женщиной... Но "почему‑то" как раз в этой роли мы порой становимся агрессивны, поедом едим себя и других. О непростых отноше­ниях с менструальным циклом, чувстве брезгливости и страха перед нор­мальным функционированием своего тела – и вновь о том, откуда такое немилосердное отношение к своей женской природе, где и от кого мы на­брались представлений о "грязной" телесной сущности. О депрессии, ког­да хочется повернуться спиной ко всему миру. О спасительной любозна­тельности. Об отношении к внутренней мужской части – если бывает "внутренний ребенок", то как же без "внутреннего мужчины"? В общем, о важных и разных вещах.

Как и любая другая, эта работа могла повернуть совсем в другом направле­нии: не появись яркий образ дикого Поросенка, я все равно спросила бы, давно ли Хрюшка сидит в клетке и как она туда попала; "детская" тематика от нас никуда бы не делась. А может быть, мы вышли бы на прямой разго­вор пленницы и самой Татьяны – наверняка им нашлось бы, что сказать друг другу. Когда мы разыгрываем наши истории, "ключ" не столько в тео­риях и интерпретациях, сколько в реакциях, спонтанно возникающих чув­ствах и ассоциациях героини: холодно... теплее... горячо, вот оно! Могло быть пять других историй, но родилась все‑таки эта. Между прочим, непов­торимость процесса – часть его ценности: мы же все понимаем, что в дру­гой группе или в другой день Татьяна рассказала бы другую сказку – и в ней тоже была бы своя правда. Но в этот раз все получилось на одном ды­хании – с одышливым трудным вдохом и резким взрывным выдохом. Вся работа заняла меньше часа, нас в тот день ждали еще четыре.

Может, мне бы и хотелось сказать, что "с тех пор они жили счастливо", а Таня питается одними полезными продуктами и больше не нуждается в "вечернем жоре", но... не скажу. Во‑первых, я этого просто не знаю, по­скольку работа из недавних, а жизнь продолжается. А во‑вторых... Сама Та­тьяна в конце дня сказала:

– Для меня это была история не про еду, а про право на жизнь. Вот даже так.

Но разве бывают истории просто про еду? Конечно, нет. Во всяком случае, в нашей работе. Желание увидеть больше – вот что приводит в группу самых разных женщин, это наш "общий знаменатель". Те, кто настроен ре­шать проблемы в том виде, в каком они обнаружились, ищут других спосо­бов. Есть таблетки для снижения аппетита, есть аналогичные "таблетки" для всего на свете – они гораздо популярнее, их много, о них легче рас­сказывать знакомым. Обсуждать новую диету или любое другое принятое средство можно без особых усилий и почти с кем угодно. Обсуждать свою работу в группе, несмотря на то, что при ней присутствовали и в ней уча­ствовали другие люди, – почти невозможно. Или незачем. Не все пути ве­дут в темный лес. Туда обычно отправляются либо те, кто искушен в таких путешествиях и знаком с их возможностями, либо те, кому именно сейчас туда почему‑то очень нужно попасть. До зарезу...