Судьба отличницы

Блестит в руках иголочка,

Стоит в окне зима...

Стареющая Золушка

Шьет туфельку сама.

Давид Самойлов

"Инструкции", получаемые девочками относительно интеллектуальных до­стижений, часто противоречивы: с одной стороны, надо учиться хорошо – с другой стороны, тебе это все равно не поможет, это не главное, это пона­рошку. Имея такой спутанный, противоречивый набор "предписаний", де­вочка оказывается в ситуации внутреннего конфликта: за что ее хвалят, что может вызвать недовольство? Часто бывает, что интересы и амбиции поддерживаются в "папиной дочке", пока она ребенок и подросток, а неиз­бежное превращение в молодую женщину ситуацию резко меняет: ее до­стижения перестают интересовать отца, могут вызывать иронические ком­ментарии, как будто ее взросление явилось тем разочарованием, простить которое отец не в силах. Как сказал мне на консультации один такой папа о своей способной девятнадцатилетней дочке: "Училась‑училась, а все рав­но баба выросла".

Воспитание в традиционной женской роли с малых лет готовит к тому, что девочке следует соответствовать ожиданиям, "ладить". И если в окружаю­щей среде принято считать, что женщины не способны к абстрактному мышлению, вождению автомобиля, руководству людьми или зарабатыва­нию денег, то хорошо приспособленные к жизни в этой среде девочки дей­ствительно будут демонстрировать отсутствие таких способностей. "Быть хорошо приспособленной" к окружению означает "подтверждать его взгляд на мир", "не высовываться": тогда будет тебе и одобрение, и покро­вительство, и кукла Барби. Некоторая беспомощность, неумение прини­мать решения, склонность к зависимости содержат в себе "вторичную вы­году" – что‑то вроде индульгенции, позволяющей не взрослеть, не разви­вать в полную меру свои способности. А поскольку ум нуждается в пище и упражнении, хорошие интеллектуальные данные законсервировать нельзя: они останавливаются в росте, растрачиваются на кроссворды, интриги, да мало ли на что...

Одна из возможностей, избранная миллионами женщин как меньшее зло, – утратить веру в себя, принять миф женской неполноценности и даже украсить его всяческими "бантиками". Вот маленький фрагмент од­ной тяжелой, "кровавой" работы, сделанной как‑то в субботу в высшей сте­пени благополучной дамой Никой. И запрос‑то у нее был такой очарова­тельно‑пустяковый. О, эта покровительственная окраска, эта способность покрываться пятнышками‑полосочками "под цвет обоев": раз ничего осо­бенного, серьезного я из себя не представляю, то и не происходит со мной ничего такого, о чем следовало бы задумываться. "Я вообще сюда пришла отвлечься, послушать, больше из любопытства. С чем работать? Ой, ну я не знаю, у меня никаких проблем нет. Ну вот разве что английский. Четвер­тый год занимаюсь с разными преподавателями, и на курсах, и частным об­разом – и все никак не заговорю. Муж считает, что я лингвистическая де­билка. Я только во сне вижу, как разговариваю".

Вот с этого мы и начали. Решили заглянуть в сон и попробовать выяснить, что он означает. Условными средствами – пара стульев вместо двери, наш "многофункциональный" коврик в роли великолепной итальянской крова­ти – обозначили пространство дома. Заодно вспомнилось, что сны с ино­странными языками почему‑то появляются, когда мужа вечером нет дома, – а это бывает довольно часто. Итак, вечер, и Ника собирается укла­дываться – перед тем, как увидеть сон.

– Давайте, Ника, пройдемся по Вашему дому – где‑то свет надо выключить, где‑то вещи сложить – и услышим Ваши ленивые, сонные мысли перед тем, как лечь.

– У меня мыслей никаких давно не бывает. Так, бормотание.

– Ну и побормочите.

– Так, в кухне чисто, ужин на столе. Мой муж меня называет "про­фессором здорового питания": я все время стараюсь его кормить легкой, полезной едой. Мужчины – они же как дети: скажешь купить зеленые яблоки, купит красные. Все приходится делать самой. Но он, конечно, создал мне все условия, я могу заниматься абсолютно чем угодно. Любые покупки, поездки, все. Так прият­но чувствовать себя настоящей женщиной, о которой есть кому позаботиться. А то я бы сейчас даже работать не смогла – все так переменилось, я уже ничего не понимаю. Он мне говорит, что я персидская кошечка (хихикает) – они уютные такие, но глупо­ватые. Вот сейчас надену пижамку – и баиньки.

(Ника укладывается на импровизированное ложе, принимает позу, в которой обычно спит, и начинает вспоминать свой сон.)

– Я вижу себя со стороны и одета не так, как сейчас. Она моложе, она говорит на каком‑то иностранном языке и будто что‑то объяснить хочет. Я не хочу ее слушать и не понимаю этого язы­ка, но слушаю. Она говорит что‑то неприятное, не хочу вдумы­ваться, не хочу понимать!

Сон продолжается в действии, его главное действующее лицо оказывается Никой‑студенткой, которая действительно учила немецкий, и не без успе­хов, хотя иностранный язык и не был основной специальностью. В реаль­ности героиня не работает уже двенадцать лет, "посвятила себя семье и дому". Вялые попытки занять себя то изучением английского, то курсами аранжировки цветов заканчивались одинаково: "ничего не получалось" или возникал сильный страх – "я просто не могу туда идти". Молодая Ника из сновидения по этому поводу говорит вот что (разумеется, словами Ники‑большой, при обмене ролями):

– Ты подавала надежды, у тебя неплохо шли даже сложные предме­ты. Где это все? Во что ты превратилась?

– Я просто забыла все то, что мне в жизни не понадобилось!

– Ты врешь. Я – это ты, мне‑то хоть не ври. Ты испугалась. Ты по­зволила себя задолбать сначала матери, а потом мужу. Они тебе внушали, что ты ни на что не способна, что ты без них шагу сту­пить не можешь, квитанцию за свет заполнить или выучить, в ка­ком порядке замки дверные открываются. Что на работе тебя ис­пользуют, и зачем тебе это надо, лучше уж они сами будут тебя использовать. Ты поверила, потому что так было удобнее. Потому что ты боишься любых экзаменов, любых оценок. Если что‑то не получается – значит, ты полная идиотка, "а что тебе говорили". Послушай, разве можно чему‑то учиться и чтобы сразу все полу­чалось? Я‑то была! Ты меня убиваешь каждый день, но я все рав­но была! Мне так нравилось знать, уметь, разбираться... Ты про­меняла меня на возможность ни за что не отвечать, оставаться глупенькой девочкой, о которой позаботятся другие.

Не будем сейчас следовать за всеми сложными поворотами этой работы: она продолжалась больше двух часов и включала в себя множество "боко­вых" тем, не менее важных и болезненных. А вот на что хотелось бы обра­тить внимание прямо сейчас: "Молодая Ника" совершенно внятно и откры­то формулирует идею "вторичной выгоды" ленивого, зависимого суще­ствования. И это означает, что пленочка защитной лжи самой себе – "я просто забыла все, что мне не понадобилось" – достаточно тонка и места­ми трещит, не укрывает с головой. Внутренний конфликт близок к осознаванию, иначе бы роль Молодой Ники не зазвучала вообще или осталась "говорящей на непонятном языке". На то, чтобы игнорировать, вытеснять образ себя самой, отличающийся от "персидской кошечки", уходит немало сил – не с этим ли связана прозвучавшая немного раньше жалоба героини на периоды апатии, когда она чувствует себя слабой и ко всему равнодуш­ной, "хоть с кровати не вставай"? Другое ключевое слово – "страх": страх оценки, неуспеха, любого риска.

Честно говоря – хоть и не хотелось бы "каркать", – сразу приходит в го­лову вот какой сценарий. Очень сильная, прямо‑таки непреодолимая по­требность в безопасности любой ценой (для меня она выглядит прямым указанием на травму или дефицит безопасности в детстве) заставляет ис­кать "гарантированного", спокойного существования. Понятно, что его в природе не бывает, но выбор сделан и должен оправдываться. Мать герои­ни, советующаяся с мужем по каждому поводу – вплоть до того, обувать ли ей зимние сапоги, – это отчетливая ролевая модель: можно "устроить свою жизнь" так, чтобы уже ничего самой не решать. Что‑то, однако, бес­покоит: была другая Ника, у нее были свои потребности и полностью за­быть ее не удается. "Выпустить" ее наружу нельзя по многим причинам – окружающим следует подыгрывать в роли "персидской кошечки, уютной и глуповатой", потому что иначе можно лишиться покровительственного от­ношения ("делай‑что‑хочешь‑но‑мурлыкай"); для себя самой память о не­реализованных способностях звучит укором, а нынешний образ жизни пе­рестает удовлетворять. Следовательно, самообман будет культивироваться, и во все возрастающих дозах. Почему невинные курсы "стайлинга и маки­яжа" вызывают такой страх? Ника на самом деле очень способная, у нее каждый раз "ничего не получается" именно потому, что каждый раз начи­нает получаться! И это – опасный момент, когда можно узнать или вспом­нить о себе слишком много, чего никак нельзя допустить. Муж готов – или пока готов – оплачивать любые "придури", поскольку через некото­рое время "опять ничего не получится" и Ника останется все той же трога­тельно‑беспомощной дурочкой, лингвистической дебилкой, но профессо­ром здорового питания. В общем‑то достаточно традиционный "танец" в традиционном раскладе "Добытчик и Куколка".

И не стоило бы влезать в эту устойчивую взаимовыгодную систему, где обо всем уже "договорено" (хоть и не словами), если бы не два обстоя­тельства. Первое – то, что Ника вызвалась работать, уже зная, что в на­шей работе мы сплошь и рядом обнаруживаем неразорвавшиеся мины, а риск о себе "что‑нибудь узнать" весьма велик. Второе – сам сон и то, с какой легкостью он начал разворачиваться. Забегу вперед, в финал рабо­ты. Все два часа сон оставался в стороне, мы занимались другими вещами, и вот под самый конец Ника захотела еще раз встретиться с Молодой Ни­кой из своего сновидения и задать ей вопрос: "Зачем ты приходила, поче­му сейчас?". Ответ прозвучал жестко и без паузы: "Я скоро тебе понадоб­люсь. Ты уже чувствуешь, что в твоей жизни нет той надежности, ради которой ты стала овцой в пинетках. Открой глаза, пора". – "Я поняла. Спасибо. Я поняла". Без тени кокетства, "жантильничанья", никаких мур‑мур‑баиньки: взрослая женщина услышала серьезное предупреждение и серьезно его приняла. Вы, конечно, догадались. Я тоже. Главное, что дога­далась Ника. И последующее развитие событий – а Ника появлялась на группах время от времени в течение еще двух лет – показало, что своим умом она жить очень даже способна. Она считает, что мы успели – почти в последний момент – ухватиться за руку "ресурсной роли", в противном случае ожидавшие Нику новости наверняка загнали бы ее в слезливо‑бес­помощное состояние, а то и в болезни. Не знаю, как было бы, но верю, что для обращения к своему внутреннему миру причины обычно бывают, и вполне веские.

Предписание "хорошо учиться и слушаться" сплошь и рядом оказывается ловушкой – так и хочется по ассоциации со старым детективом Жапризо пошутить: "ловушкой для Золушки". Эта чудесная сказка, как и многие другие, настойчиво обещает чью‑то заботу, любовь и безопасность, кото­рые никакая Злая Мачеха не отнимет, ибо они – заслуженные, выстрадан­ные, по справедливости полученные. Но инструкции Злой Мачехи въелись глубже, чем кажется, и вероятность того, что Прекрасный Принц окажется немножко Синей Бородой, велика. Что касается ума и способностей – если родители чего‑то недобили, "зачистку" успешно завершает брак. Де­вушки с повышенной потребностью в безопасности и "сильном плече" с поразительной настойчивостью ищут и находят мужчин, рядом с которыми думать не нужно, неприлично, а то и просто опасно. Ника, между прочим, в свое время очаровалась именно тем, что ее избранник был таким взрос­лым, таким надежным по сравнению с окружающими мальчишками. Нико­му из них и в голову бы не пришло называть ее "кошенькой", "котеноч­ком" – как, возможно, и "дебилкой"...

Читательница, простите мне сомнительное толкование мотивов Принца, на гладких щеках которого еле проступает подозрительная синева... Он мо­лод, еще не вошел во вкус; еще и кровь не видна на ключике, а Золушка пока более всего опасается быть узнанной на балу и пропустить роковую полночь. То есть оказаться не вполне хорошей девочкой. Я сама очень люб­лю эту сказочку во всех ее пересказах – от жутковатого гриммовского до куртуазного шварцевского. Как сказочку – люблю, но вот как жизненный сценарий...

В начале восьмидесятых – то есть тоже уже не вчера – миллионы жен­щин англоязычного читающего мира содрогнулись перед ужасающе жест­кой, честной и потому неприятной "историей болезни", изложенной в кни­ге Колетт Даулинг "Комплекс Золушки"[16]. Подзаголовок говорит сам за себя: "Тайный страх независимости". Психологическая потребность в избе­гании независимости, как считает автор, – это одна из ключевых проблем женского существования в современном мире. Желание самореализации, самостоятельности, свободного развития своих способностей пришло в глубокое противоречие с желанием безопасности, безответственности, с вечным ожиданием "принца на белом коне", который возьмет на себя все тяготы отношений с опасным и непредсказуемым внешним миром. И если сорок лет назад неприлично было вести себя слишком независимо, то в постфеминистском мире столь же неприлично заявлять о своей привер­женности передничку Золушки и готовности жить "замужем, как за камен­ной стеной". И в той жизни, и в этой половина правды игнорируется, и именно эта половина причиняет душевную боль и порождает многие симп­томы, на которые жалуются женщины на приеме у психотерапевта (страхи, депрессию, немотивированные поступки). Скрытая потребность в зависи­мости лежит в глубине проблем и у старомодной американской жены, ко­торой приходится просить у мужа денег на колготки, и у суперсовремен­ной бизнес‑леди, чей годовой доход обозначается шестизначным числом, но которая не может заснуть без снотворного, если любовник уехал в ко­мандировку. Внешняя успешность и решительность, компетентность и "до­рогие мозги" не отменяют старой как мир установки на подчинение, слу­жение и ожидание защиты и гарантий взамен. Это, конечно, "американская трагедия", и можно сделать вид, что нам с вами до таких проблем – как до Марса (или до лампочки). Но мы этого вида делать не будем – хотя бы по­тому, что чужой опыт всегда чему‑нибудь да научит. Впрочем, такой ли он чужой?

Вот вам еще одна "история отличницы". Костюм из твида сидел на ней как влитой, а представить ее себе в фартучке было категорически невозможно. И тем не менее... Слушайте:

– Моя жизнь всегда проходила под знаком Дела, Которому Ты Слу­жишь. Всегда везло с начальниками, коллегами, работой. Выкла­дывалась так, как многие женщины выкладываются в семье: са­мозабвенно, без выходных и праздников. Могу сказать, что это было неплохо: я даже жалела тех дурочек, у которых нет в жиз­ни серьезных интересов, которые полностью растворились в му­жьях и детях. Шли годы, темп нарастал. Одно время у меня были две дорожные сумки: вернулась из деловой поездки – схватила заранее приготовленную вторую, не разбирая первой, рванула в другой аэропорт. Дом – сами понимаете какой. Ни один мужчи­на такого бы не потерпел, конечно. Ребенка теоретически могла завести, но не бросать же очередной интересный проект? Тяну­ла‑тянула, да так и не случилось. Из‑за поездок нельзя было даже собаку. Из цветов – кактусы, их поливать не надо. А в один прекрасный день – р‑раз! Организация моя развалилась, начальники между собой смертельно переругались, Наше Дело оказалось им не дороже своих интересов. А у меня‑то где свое? Меня хвалили, а я и рада была, дурища тщеславная, и носилась с утроенной скоростью. Хвалили, сами понимаете, за ум и компе­тентность, а где он был, ум‑то? Я же как японец какой‑нибудь – просто перестала себя мыслить отдельно от компании. Бесконеч­но доказывала, что могу, могу, могу – и что? А теперь мне гово­рят, отводя глаза: "Кадрия Рустамовна, мы очень конкретно дума­ем о Вашем трудоустройстве, не надо так переживать".

– Кадрия, здесь много молодых женщин в самом начале карьеры. Вы сейчас на перепутье, как тот богатырь у камня. Давайте на этот камень присядем на минутку и оставим записку для тех, кто будет мимо проезжать – глядишь, и пригодится.

– А я бы прямо на камне выбила!

– А надо?

– Да нет, пожалуй, это все моя привычка к работе "на века". Ну, пишу. Дорогие мои молодые способные девочки! Когда выпрыги­ваешь из шкуры, чтобы кому‑то доказать, что ты можешь, это кончается плохо. Без шкуры холодно, а доказывать придется бес­конечно. Когда окружающие создают тебе репутацию умной женщины, прекрасного специалиста, который справится со всеми проблемами лучше всех, они могут преследовать свои цели, и не надо принимать это близко к сердцу. Более неблагодарной семьи, чем работа, не бывает. Ожидать, что за верную и преданную службу тебя прикроют от всех ветров, так же наивно, как ожи­дать этого в браке. В котле с кипящей водой нет холодного места, говорили древние китайцы. Мне сейчас горько и страшно, хотя я знаю себе цену и постараюсь устроить свою жизнь как можно лучше. Девчонки, гарантий нет. Берегите себя, не теряйте себя, не надейтесь на "проценты". Удачи! Ваша Кадрия.

– Постскриптум будет?

– Будет. Работать можно сколько угодно, но если перестаешь по­мнить дни рождения друзей и замечать времена года, что‑то ты делаешь не так.

Как мудро заметила Кадрия, "в кипящем котле нет холодного места" – ни одно решение не бесспорно, ни одно не обещает безболезненного преодо­ления проблемы конфликта потребностей, о котором пишет Колетт Даулинг. Что же мы все делаем? Делаем свой выбор, ибо выбор‑то есть всегда. Вот и другой путь – вооруженная борьба за самореализацию, и на нем вы­живают лишь те, кого природа щедро наделила не только умом, но и стой­костью, железным характером и умением пренебречь оценками окружаю­щих. Казалось бы, прекрасный прогноз по части развития своего потенциа­ла. Вырастает умная, жесткая, властная женщина – та самая, "затыкающая за пояс". Пленных не берет. Ее побаиваются, ей завидуют, ее уважают. Спасая свое естественное право развиваться, она воевала слишком много и постоянно конкурировала не на равных, а это характер и отношения со­трудничества с кем бы то ни было не улучшает. "Не баба, а конь с яйца­ми" – это еще относительно мягкое высказывание о ней. Когда она споты­кается, окружающие тихо злорадствуют, причем мужчины и женщины ис­пытывают это нехорошее чувство по разным причинам, но в равной степе­ни. Когда падает – считают это закономерным итогом. Она поднимается, делая вид, что ничего не случилось, и можно явственно услышать стук кос­тяной ноги...

По одной из версий феминистской литературы Баба‑яга – это демонизированный символ женской, матриархальной власти; под пятой угнетате­лей‑мужчин образам допатриархального прошлого придаются страшные и отчасти отталкивающие черты: "На печи, на девятом кирпичи лежит баба‑яга, костяная нога, нос в потолок врос, сопли через порог, титьки на крюку замотаны, сама зубы точит!" Про Бабу‑ягу хочется писать и думать очень осторожно, почти нежно, а научили меня этому не столько феминистские источники (есть среди них очень любопытные, тонкие и умные[17]), сколько внимательное чтение сказок и их разыгрывание в женских группах. И зна­ете, что‑то в этой мысли про "демонизированный символ" есть, право: и в писаных, и в самостоятельно сочиненных сказках к Бабе‑яге в темный лес идут – зачем? За помощью, решением, а даже если идут спасать братца от превращения в жаркое, по пути происходит нечто важное, получается не­кий позитивный опыт ("Гуси‑лебеди").

Встреча с ней – испытание. Грубая и ворчливая, страшная и непредсказу­емая, она "вытаскивает" из героев, как ни странно, самое лучшее: сообра­зительность, отвагу, уверенность в себе. В группах к этой некрасивой ста­рухе обращаются все больше за силой, искренностью, правом называть вещи своими именами, разрешением выражать гнев, с просьбой о защите от несправедливости. И видели бы вы, как весело и с каким удовольствием симпатичные и молодые женщины ее играют – что называется, отрывают­ся за всю "игру по чужим правилам", когда о самом болезненном, оскорби­тельном или страшном следует говорить с милой улыбкой.

Интересно, что встреча с психодраматической Бабой‑ягой – и в роли "гос­тьи", хотя бы той же Василисы Премудрой, и (при обмене ролями) самой бабушки – оставляет в качестве последействия вовсе не "костяную ногу", а совсем противоположное. Что называется, морщинки разглаживаются и румянец расцветает, молодости и женственности отнюдь не убывает. Оно и понятно: мы же не жить к ней в избушку на курьих ножках перебираемся, не "на стажировку" напрашиваемся. Встреча с источником природной силы, магии важна для того, чтобы впредь – уже выбравшись из темного леса – чувствовать себя более защищенной, чтобы узнать и больше не за­бывать о себе что‑то важное. Помните, Василисе Баба‑яга дала череп с го­рящими глазницами: его пронзительный свет сначала освещал ей дорогу из леса, а потом своими лучами спалил обидчиков. Василиса же череп за­рыла в землю – испытание темным лесом закончилось, в жизни героини начинается новый цикл. Свое помело, разумеется, Баба‑яга девушке не предлагала.

Выполнить трудные задания старухи Василисе помогала волшебная кукол­ка и материнское благословение – и Баба‑яга ее буквально выгоняет: "Не нужно мне благословенных!". Но – загадочным образом – выгоняет, за­щитив и наградив. У этого сюжета множество толкований, вдаваться в тон­кости которых я не буду, скажу только, что материнское благословение, благополучно пройденное у яги испытание и возвращение из темного леса с источником света, который для кого‑то может быть и опасен, – это свя­занные, неразделимые звенья. Между прочим, случалось ли вам оказаться "некстати" правдивой или – еще более "некстати" – проницательной? И не говорили ли вам, к примеру, что вы "злая", а с вами "страшно"?

Но наша "железная леди" явно получила свою силу не от Бабы‑яги. И не нога у нее, похоже, костяная, а полный комплект защитных доспехов. А разговоров про то, какова она – не нога, а леди, – эта дама вообще вести не будет. Пожмет плечами, развернется и двинется своей дорогой. Возмож­но, перед этим вмазав промеж глаз, чтобы кое‑кто не умничал. Высказыва­ния ее безапелляционны, часто содержат жесткую критику в адрес "идио­тов", которые что‑то сделали то ли недостаточно быстро, то ли не так. Лег­ко и без извинений перебивает собеседника. Увидев решение, пренебрега­ет оттенками и тонкостями: результат должен быть достигнут немедленно, иначе можно не успеть. При внимательном рассмотрении в ее высказыва­ниях и поведении легко увидеть черты того стиля, который принято назы­вать "мужским", но это скорее карикатура, отражение стереотипа муже­ственности (агрессивность, конкурентность, невнимание к чувствам и от­ношениям, стремление контролировать). Так ли уж она умна? Похоже, ее интеллекту недостает гибкости, рефлексии, самоиронии – всего того, что превращает общение с умным человеком, будь то мужчина или женщина, в истинное удовольствие (даже тогда, когда мы с ним не согласны).

Здесь есть одна языковая тонкость, без которой "железную воительницу" трудно понять. В мифологизированном представлении о различиях в спо­собе мышления и манере выражения мысли у мужчин и женщин мужской стиль мышления и речи рассматривается как нормальный, а женский – как отклонение от нормы.

Еще раз, поскольку это важно. Представление о том, что "хорошо" и "пра­вильно" в сфере мысли и в способе ее выражения – это представление, скроенное "по мужской мерке". (Возможно, так было не везде и не всегда, но за европейскую культуру последних...дцати веков можно поручиться. С другой стороны, Афина Паллада не допускает слишком уж сильных утвер­ждений на сей счет...) К слову вспоминается высказывание Пушкина, уло­вившего некую очаровательную особенность этой самой "мужской мерки":

"Даже люди, выдающие себя за усерднейших почитателей пре­красного пола, не предполагают в женщинах ума, равного наше­му, и, приноравливаясь к слабости их понятия, издают ученые книжки для дам, как будто для детей".

Трудно даже представить себе, как много в этой истории про "норму" свя­зано не с содержанием, то есть не с мыслью как таковой, а с формой ее предъявления миру. Чтобы быть квалифицированной как умная, мысль должна быть и скроена, и сшита у хорошего мужского портного. Именно поэтому умной чаще называют женщину с мужским набором черт – и со всеми вытекающими отсюда последствиями. Например, многим женщинам тяжело участвовать в так называемых "умных" разговорах вовсе не пото­му, что они не понимают их предмета: на их взгляд, настоящей пружиной взаимодействия часто бывает вовсе не поиск истины, а неявная силовая борьба между собеседниками. В компании могут недолюбливать "умных" девушек – именно за то, что они усвоили мужскую соревновательную ма­неру разговора, тем самым производя впечатление задиристых и недобро­желательных. Женщинам же больше свойственно искать и находить общее во взглядах и высказываниях собеседника, больше слушать и подкреплять своим поведением желание другого человека высказаться: говорите, я с вами. А это сплошь и рядом квалифицируется как пассивность, зависи­мость и отсутствие своего мнения. Похоже, что наша резкая и решительная дама оказалась в плену у одного из кривых зеркал гендерных стереотипов, только выбрала в качестве образца не "глупую жертву", а "умного агрессо­ра". Это ли независимость, самостоятельность мышления?

"...Хорошо известно как из непосредственных наблюдений в ес­тественных условиях, так и из эмпирических исследований, что в ситуациях переживания страха или плохого обращения люди пы­таются овладеть своим страхом и страданием, перенимая каче­ства мучителей. "Я не беспомощная жертва; я сам наношу удары и я могущественен", – людей неосознанно влечет к подобной защите"*.

Этот механизм психологической защиты так и называется – "идентифика­ция с агрессором". Надо сказать, что в женских группах "железная воитель­ница" появляется очень редко – она не любит женщин и не представляет себе, "что эти курицы могут такого интересного сказать". Ей мучительно трудно обращаться за какой бы то ни было поддержкой или помощью – мо­жет быть, как раз потому, что "разоруженное" состояние прочно связано в памяти со страхом и страданием. Да, она вроде бы разрешила тот самый внутренний конфликт, "комплекса Золушки" как будто бы не видно – уж скорее просматриваются Мачехины черты. Но как жмут доспехи, которые и снять‑то не отваживаешься! Как велика цена и как драматичен сделанный выбор – возможно, потому, что он сделан слишком рано и неосознанно.

"Маленькие дети вбирают в себя всевозможные позиции, аффек­ты и формы поведения значимых в их жизни людей. Процесс этот столь тонкий, что кажется таинственным. Однако если его замечаешь, ошибиться невозможно. Задолго до того, как ребенок становится способным принимать субъективное волевое реше­ние быть таким, как мама или папа, он уже "проглотил" их в не­коем примитивном смысле"*.

Задумывались ли вы, что стало бы с маленькой Золушкой, если бы Феи‑кре­стной вообще не было, а папа‑лесничий в один прекрасный день с горя за­пил и показал бы "всем этим бабам кузькину мать"? Впору было бы не хру­стальный башмачок примерять, а бронежилет. И подаваться в разбойницы, начальницы или бизнес‑леди. А возможно, в радикальные феминистки...

Что поделать, все мы "родом из детства". Другое дело, что даже при самых неблагоприятных обстоятельствах начала жизни никогда не поздно их хотя бы попытаться понять, "перебрать" свое семейное наследие, принять новые решения, отказаться от той части своего "сценария", которая когда‑то была "проглочена" и связана с проблемами предыдущего поколения, а то и с более далеким прошлым семьи. Иногда эта работа делается вместе с психотерапевтом, иногда – в одиноких размышлениях, самостоятельно. К счастью, мы обладаем огромным потенциалом самоисцеления: жизнь не только наносит, но и залечивает раны, нужно только ей помочь.

Более того, как трудное детство не обязательно предполагает несчастли­вую судьбу, так и благоприятный расклад в начале еще не гарантирует расцвета всех способностей и успеха в будущем. Хотя, конечно, лучше дет­ству быть счастливым, родителям – любящими друг друга, детей и свою работу, временам – мирными, обществу – терпимым и свободным... Луч­ше. Но получается так не всегда. Конечно, для становления личности и мышления девочки важно и ее согласие с собственным полом – то есть нужна мама, которой нравится быть женщиной и матерью, – и разрешение не следовать традиционным ограничениям, "отцовское благословение" – то есть поддержка со стороны отца ее любопытства, смелости, физической свободы как нормальных и желательных для маленькой девочки.

У Туве Янссон в той же "Дочери скульптора" есть новелла о том, как во время невиданного, небывалого снегопада она и мама оказываются отре­занными от мира в пустом доме: мама, книжный иллюстратор, работает, де­вочке понемногу становится все тревожней:

"Утром снег валил так же, как вчера. Мама включилась в работу и радовалась. Ей не надо было топить печь и готовить еду и о ком‑то беспокоиться. Я ничего не говорила. Я пошла в ту самую ком­нату, что была дальше всех, и стала караулить снег. Я ощущала большую ответственность, и мне следовало выяснить, что он де­лает. [...] Она не понимала, как серьезно все обстоит на самом деле. Когда я рассказала ей, что случилось в действительности, она серьезно задумалась. "Ты права, – через некоторое время

произнесла мама, – вот мы и погрузились в зимнюю спячку в берлоге. Никому теперь сюда не войти, и никому отсюда не вый­ти!" Я пристально посмотрела на нее и поняла, что мы спасены. Наконец‑то мы в абсолютной надежности и сохранности, нако­нец‑то защищены. [...] Меня охватило чувство невероятного об­легчения, и я закричала маме: "Я люблю тебя!" Я хватала все по­душки по очереди и бросала их в маму, я смеялась и кричала, а мама кидала их обратно. В конце концов мы обе лежали уже на ковре и только смеялись"[18].

Мама‑художница не встревожена снегопадом, но – обратите внимание! – несмотря на свое рабочее настроение, внимательно выслушивает дочку и схватывает главное: девочке кажется, что происходит нечто грозное, опас­ное. "Спячка в берлоге" – это образ защищенности, отсюда и восторг об­легчения. (Тревожная, неуверенная мать повела бы себя не так: она бы бесконечно выглядывала в окно, озабоченно хмурясь, бесконечно выспра­шивала дочь, не страшно ли той и нормально ли она себя чувствует, при­слушивалась бы к каждому шороху, а в ответ на высказанные опасения де­вочки наверняка бы ответила ей, что о них уже тревожатся другие люди и скоро‑скоро их спасут.) Неудивительно, что дочь этой мамы может встать до света и отправиться на многочасовую прогулку, о которой речь шла раньше: ни темнота, ни отсутствие людей, ни силы природы не восприни­маются как исключительно враждебные; "быть вместе" не означает "цеп­ляться друг за друга", а любовь и взаимопонимание надежны.

А вот относительно того, как справляться с проблемами, как решать техни­ческие задачи, "работает" папина ролевая модель, его отношение к делу:

"Я вспоминаю, как мы с папой шли по лесу со штормовым фона­рем в руках, чтобы забрать домой корзины с грибами. Днем вся наша семья собирала грибы. [...] Ночью бывает иначе. Мы с па­пой несем домой те корзины, которые не смогли унести днем. Тогда должно быть темно. Нам не нужно экономить керосин, мы просто швыряемся деньгами. И папа всегда находит дорогу. Иногда дует ветер и деревья скрипят друг на друга, издавая ужа­сающие звуки. Папа находит дорогу. Корзины с грибами стоят там, где их оставили, и он говорит: "Черт побери! Смотри, там они и стоят!" Самые красивые грибы лежат сверху. Папа подби­рает их по цвету и форме, потому что грибы – это его букеты. Такие же букеты он составляет из рыбы"[19].

Много ли проку от маленькой девочки, когда нужно таскать корзины? Так ли уж необходимо вести ребенка ночью в лес? Но в том‑то и дело, что для этого папы дочь – не игрушка, а младший партнер, ситуация вполне рабо­чая, лишь чуть‑чуть игровая, но при этом надежная: "папа всегда находит дорогу". В обоих отрывках есть еще одно важное "сообщение", которое вы­ходит за рамки семейных отношений: с трудностями и опасностями мира можно справиться – терпением, умением, знанием. Более того, в суровой прозе жизни можно находить – или создавать – красоту.

Немногим из нас столь важные уроки были даны самыми главными людьми нашего детства. К счастью, кроме родителей – как бы они ни были хороши или плохи – на пути своего взросления мы встречаем множество других людей. Некоторые из них способны научить нас тому, чему самые близкие не могли – чаще всего потому, что сами не умели. Многим из нас повезло вовремя найти "среду обитания", в которой ум и самостоятельность не счи­тались чем‑то вредным и неестественным для женщины. И разговаривая с теми, кто состоялся – по‑человечески, по‑женски, по самому строгому про­фессиональному счету, – не устаешь удивляться, сколько из них в свой час были буквально спасены каким‑нибудь кружком юных натуралистов, школь­ным литературным семинаром, не уставшей от жизни учительницей, "умны­ми разговорами" компании старшего брата, уроками верховой езды... Ни­когда не известно заранее, какими путями приходят к нам люди, встречи с которыми по‑настоящему освобождают нас, дают "разрешение на взлет". Но очень важно помнить их с благодарностью и знать, что и на более поздних поворотах дороги они существуют, настоящие учителя. Те, которые уважают способности учениц и при этом сами не стремятся самоутверждаться за их счет – потому что в этом виде самоутверждения не нуждаются.

Один мой старинный знакомый, как раз принадлежащий к редкой породе та­ких учителей, обронил однажды в разговоре: "По‑настоящему умная жен­щина не бывает обычно ни безумно счастлива, ни отчаянно несчастна, раз­ве что моментами. Как и всякий умный человек, она стремится осознавать, понимать то, что происходит – с нею самой, с другими. В печали это уте­шает, а в радости убавляет радужных красок. Ей, возможно, тяжелее в моло­дости, но в зрелые годы все складывается, и складывается прекрасно, да... Часто совершенно неожиданным для всех образом". И на мой осторожный вопрос: "А много ли Вы знаете таких женщин?" – удивленное: "Голубчик мой, да их куда больше, чем принято считать, на них же мир держится!"

И я почти не могу припомнить женской группы, где не прозвучало бы слов любви и признательности по адресу вот этих, как сказал бы психоанали­тик, "отцовских фигур". Дед, научивший не очень‑то интересную соб­ственному папе девочку обращаться со словарями, играть в шахматы, пла­вать. Учитель биологии, предложивший вроде бы не блиставшей способно­стями девочке провести небольшой эксперимент и самостоятельно проана­лизировать его результаты. Отец, рано ушедший из семьи, но приходивший к дочери – под неодобрительное ворчание матери и отчима насчет "заби­вания ребенку головы всякой чушью" – с теми книгами, которые были ин­тересны ему самому. Инструктор по вождению, терпеливо превращающий ученицу из нервной "дамочки за рулем" в уверенного и умелого водителя. Руководитель спецкурса, услышавший в бесхитростных вопросах студент­ки способность к оригинальному видению предмета и – вместо иронии с позиции превосходства – подробно и уважительно отвечающий на эти вопросы. Научный руководитель. Духовник. Коллега. Издатель. И снова – дедушка, давно умерший дядя, отец... Их основное "сообщение" иногда со­всем просто – и необходимо, как хлеб и вода: "Ты можешь". В подтексте: пробуй, рискуй, увеличивай нагрузки, я готов порадоваться твоим успехам, мне интересно твое мнение, у тебя есть будущее, ищи свое и учись тому, чему могу научить я... Ты можешь.

Когда получается и когда не получается, когда спутники следующих пери­одов жизни говорят и делают противоположное, когда от необходимости слишком многое делать хорошо впадаешь в отчаяние, когда разонравится то, что казалось достижением вчера или еще сегодня утром, когда пропада­ет в тартарары труд и надежда нескольких лет жизни, когда велико иску­шение больше ничему не учиться и смирно жить на "проценты", – эти го­лоса все равно звучат в нас. Даже если – и особенно в этом случае – нам не было дано таких встреч в реальности. Тогда мы выращиваем, "расколдо­вываем" свое "ты можешь" из себя самих, из книг, из опыта других участ­ниц группы. И продолжаем путь со штормовым фонарем. Потому что даже если у нас не было отца, который "всегда находит дорогу", жизненно важ­но знать, что у кого‑то он был.

ТЕНЕВАЯ СОСТОЯТЕЛЬНОСТЬ, ИЛИ "ЖЕНЩИНЫ НОЧИ"

Господи, дай списать,

якоже я давала

всем, даже нахалу

Камоше!.. "Десятова, пять!" –

скажет Марьпетра, журнал

захлопывая со злобой,

прекрасно зная (еще бы!),

кто у кого списал.

Вера Павлова

А вот и еще один распространенный выбор: одолжить свой интеллект, стать "серой кардинальшей" брата, мужа, друга. Мне известно несколько подлинных историй сестер, годами делавших уроки за братьев, потому что так было удобнее всем. И немало вокруг умнейших жен‑советчиц, "боевых подруг", остающихся в тени и годами "делающих уроки" за дорогих им лю­дей. В чем‑то лестно. Дает немалые возможности знать, понимать, разби­раться – и не надо ни с кем бороться, ничего никому доказывать. "Вторич­ная выгода" такого "нелегального положения" совершенно очевидна: мож­но не получать оценок во внешнем мире – то есть не быть отвергнутой. Можно наслаждаться тайной зависимостью от тебя того, за кого "делаешь уроки" – и при этом оставаться хорошей, помощницей, в чем‑то немного чеховской "душечкой". Можно время от времени ненавязчиво намекать по­нимающим наблюдателям, что, мол, и от тебя кое‑что зависит. А уж что точно можно – это под настроение чувствовать и считать себя несправед­ливо обиженной, недооцененной, тихонечко "вести счет". Но заслужить одобрение и благодарность все равно не удается. И более того, неприят­ные проблемы в отношениях гарантированы.

Как‑то раз в пестрой куче любовных романчиков попалась мне на лотке книжка, явно изданная в серии "Купидон" по ошибке. Называлась она "Женщина ночи" – вероятно, на названии "Купидон" и прокололся. Как попалась, так и канула: ни имени автора, ни года издания, ничего. По правде сказать, и в "Купидоне"‑то я не уверена – может, это была "Страсть". А то и вовсе "Соблазн". Один черт, к этой книжке они все отно­шения не имели. Рассказываю сюжет – как могу, по памяти. Некая дама, мать довольно больших уже детей и жена совершенно сумасшедшего мужа – не в романтическом, а в клиническом смысле слова – пишет под его именем романы. Для заработка и просто потому, что у нее это хорошо получается. Пишет, разумеется, ночью – днем надо заниматься детьми, на­вещать мужа в очередной психушке и все такое прочее. Романы начинают пользоваться успехом, а сумасшествие мужа тем временем прогрессирует, он уже, как пишут в историях болезни, "неопрятен мочой и калом", полно­стью дезориентирован и практически не покидает клинику. А вскоре и со­всем умирает.

У героини сложные чувства: это был когда‑то близкий человек со своими надеждами и амбициями, все ли она сделала, что могла, чтобы помочь? С другой стороны – больше не надо скрывать его болезнь, жить в постоян­ном страхе обострения, видеть все убыстряющийся распад. Облегчение, что уж там...

А потом возникают трудности: одна‑две вещи еще как‑то могли заваляться в столе писателя и быть поэтому изданы женой, но что дальше? Героиня в полной растерянности: писать‑то она может, но все остальное – все, что между письменным столом и практическим результатом этого труда, – для нее полнейшая загадка. Ее начинает дергать издатель, чующий здесь кое‑какие возможности и готовый придумать ей новую "легенду", за ней хвос­том ходят литературоведы, пишущие о ее "гениальном муже" и желающие поживиться воспоминаниями его скромной подруги жизни – за одного из них она даже ненадолго выходит сдуру замуж. Вранья становится не мень­ше, а больше. Если раньше она работала в полной изоляции, ни на что не надеясь для себя, то теперь испытывает колоссальное искушение признать­ся. Да что признаться – заорать: я, все это писала я, все ваши комплимен­ты и критика – это мне!

Она "зависает" между острым желанием так и поступить и сильнейшим страхом. Вокруг нее полно людей, для которых эта правда губительна. В общем, за миллиметр от серьезных неприятностей она все‑таки делает на какой‑то литературной конференции соответствующее сообщение. Кажет­ся, и на конференции‑то она оказывается просто как жена своего мужа‑ис­следователя, своего рода его "вещдок". Ну вот, признание становится лите­ратурной сенсацией, героиня уже совершенно не понимает, кто она такая, и от нервного срыва ее спасает только то, что ее взрослые дети говорят ей: "Да ладно, мам, мы давно все знали: ты – это ты". Она уезжает в длитель­ное путешествие. Все. Хэппи‑энд ли это? Соберет ли она себя по кусочкам? А самое главное – сможет ли дальше писать и как?

На мой взгляд, этот незатейливый сюжет интересен не сам по себе – сю­жеты, безусловно, бывают и более увлекательные, – а как метафора того компромиссного пути, о котором речь. Если вынести за скобки некоторые чрезмерно яркие детали вроде душевной болезни мужа или коммерческого успеха "его" романов, картинка получается вполне знакомая: все та же "теневая состоятельность", которую так высоко оценил мой знакомый про­фессор психологии.

Не он один, впрочем. Его похвала "успешно скрывающим свой ум" женщи­нам – тоже не самостоятельный сюжет, а часть социальных ожиданий. Ба­нальная, возможно, но весьма действенная. Колетт Даулинг, например, пи­шет о том, что у женщин потребность в привязанности и одобрении со сто­роны окружающих выражена сильнее, чем у мужчин. Не ново, но смотрите, что получается в контексте нашей темы: эта потребность плюс рано воз­никающие у девочек сомнения в собственной компетентности дают в ре­зультате скрытую уверенность в том, что для выживания необходимо спря­таться, пригнуться, "погасить свет". Вот как это бывает в Америке:

"Мы, которых преподаватели так хвалили за серьезность, испол­нительность и ответственный подход, продолжаем полагаться на эти добродетели. И обнаруживаем, что в профессиональном мире с нами обращаются как с детьми. Милыми и ответственными, воз­можно. Но – детьми. Нас не обязательно принимать всерьез. Мы сами готовы слегка обесценить любое свое достижение и не при­нимать его всерьез. Мы сами не используем свои возможности – не "разгоняемся", ползем на второй передаче, даже не узнав воз­можностей двигателя... Большинство женщин занимает положе­ние, не соответствующее их способностям и подготовке, в силу внутренних ограничений"[20].

О том, как это бывает у нас, мы знаем немало. Вот две истории на эту тему. Возможно, они прольют некоторый свет на механизмы компромиссного пути "реализации потихоньку".

Наталья – элегантная, обаятельная, шумная. В своем деле прекрасно раз­бирается, не раз получала лестные предложения возглавить проект, реали­зовать свои идеи – и как‑то всякий раз то ли долго думала, то ли вполне серьезно заболевала, то ли никак не могла принять предложение "по се­мейным обстоятельствам". Она по‑прежнему работает "вторым лицом" в своем отделе, немало делая и за "первое лицо": "Как же я могу допустить, чтобы документация ушла в том виде, в котором он ее подготовил? Это просто несерьезно, может пострадать дело. Ну, я беру и тихонечко перера­батываю, довожу до ума. Главное, чтобы он не заметил, что я в бумагах как следует похозяйничала, чтобы поправки выглядели незначительными".

– Наталья, Вас эта ситуация по‑прежнему устраивает?

– Что‑то мне в последнее время стало беспокойно. Понимаете, ког­да я заметила, что сама торможу свое продвижение, я задумалась: может, мне и правда не надо этого, тогда все нормально. Но что‑то здесь другое, какой‑то самообман. И потом, с моим ненагляд­ным раздолбаем Толечкой все тоже не так безоблачно. Похоже, он начинает раздражаться, даже ненавидеть вот эту свою зависи­мость от меня. (Пауза.) Вообще‑то это все в моей жизни уже было, вы не поверите, совсем в детстве! Я же за брата уроки де­лала всю среднюю школу...

– У кого и как возникла эта идея?

– Это мама, конечно: "Туся, помоги, ты что, не видишь, что Толик не успевает?"

– Ну, давайте выберем из группы Маму и услышим об этом поболь­ше. (Наталья выбирает исполнительницу роли Мамы, меняет­ся с ней ролями и говорит "Тусе".)

– Туся, помоги Толику. Ты же сестра, ты уже свои уроки сделала, книжку читаешь, а он не успевает. У него опять будут неприят­ности. Нам с отцом на родительском собрании краснеть, в про­шлый раз я просто сгорала со стыда. Ты должна понимать, что я не могу им заниматься, я работаю, устаю. Ты, здоровенная умная девица, могла бы войти в положение матери и взять это на себя! Тебе что, нас с отцом ни капельки не жаль? (Обмен ролями.)

– Мама, но я не могу ему объяснять, он меня не слушает!

– Да ради бога, не надо ему ничего объяснять! Не строй из себя учительницу – ты девчонка, ты для него не авторитет. Просто сделай так, чтобы все было в порядке.

В сущности, уже все сказано и комментарии почти излишни: искушение "просто делать так, чтобы все было в порядке" сопровождает Наталью всю ее взрослую жизнь. Первый брак ее едва не прикончил, во втором она ока­залась более зрелой, они с мужем по‑взрослому делят ответственность и "зоны влияния", это настоящее партнерство – не безоблачное, но здоро­вое. А Натальины отношения с "уроками" так и остались непроработанными, но такого рода "токсические отходы" могут десятилетиями лежать и тихо отравлять всякую деятельность, где есть за кого "взять на себя". Осо­бенно если этого кого‑то тоже зовут Толик.

В этой истории есть еще одна важная деталь: в какой‑то момент по чисто житейскому поводу отношения с братом испортились. При этом Наталья по прошествии многих лет готова к примирению, – а брат не отвечает даже на поздравительные открытки. И можно с уверенностью сказать, что если "раздолбай Толик" пойдет на решительные меры, то избавится от нашей Натальи "с концами" и спасибо не скажет. Скорее всего, возьмет на ее мес­то другую "женщину ночи", чье скрытое влияние на конечный результат еще не стало притчей во языцах. Вопрос здесь не в учрежденческих инт­ригах – где их нет. Вопрос в том, что заставляет взрослую талантливую женщину искать ложной безопасности в тени очередного "раздолбая", чьи долги она таким способом раздает.

Кроме очевидной попытки компромисса и избегания авторства, – а оно означает ответственность, – в голову приходит несколько вольная интер­претация: Наталья в своем "успешном" поиске инфантильных, несамостоя­тельных мужчин ищет возможности "сыграть мамочку" – такую, какую себе представляет по своему семейному сценарию. В ее реальной семье мама отчетливо дала ей понять: за то, чтобы "все было в порядке" для внешнего мира, отвечает женщина. При этом можно врать, из лучших по­буждений делать мужчину еще более беспомощным, чем он есть, занимать­ся его делами в ущерб своим, но ни в коем случае не претендовать на авто­ритет. Бросаться "на выручку" следует по собственному разумению, как только покажется, что "он не успевает". Такой и только такой рисунок по­ведения свидетельствует о преданности семье. Эта модель подкрепляется пусть скупой, но похвалой: дочка все понимает правильно, умница. Что можно противопоставить этой схеме в одиннадцать лет? И удивительно ли, что в первый раз Наталья вышла замуж за пьющего, плохо приспособлен­ного к требованиям реальности и при этом "милого, обаятельного" мужчи­ну, годами изображала для знакомых семейное благополучие? При разводе она удостоилась реплики свекрови: "Не выдержала ответственности, пре­дала – настоящие женщины так не поступают".

Грань, за которой помощь превращается во что‑то совсем другое, тонка. Всегда ли мы, например, действительно помогаем детям с уроками, а не де­лаем за них их работу? А как насчет подчиненных, если они у нас есть? И если нам случается – а это бывает довольно часто – стать для кого‑то "тайной помощницей", то что же мы чувствуем на самом деле, когда слы­шим от важных для нас людей: "Без тебя он этого не добился бы"? Не скромную ли гордость? Если нам действительно "ничего не надо для себя", то откуда это чувство? Не на благодарность ли рассчитываем? Ну, не на лавры – лавры должны достаться ему, – но, возможно, на несколько лис­точков? Их можно высушить и нюхать себе в утешение, когда вместо ожи­даемого признания мы получим что‑то совсем другое. А можно бросить в суп, который мы варим в третьем часу ночи, отредактировав чью‑то руко­пись, написав с ребенком словарный диктант и составив план на завтра...

Вот еще одна коротенькая история о том же. Речь шла об обидах, которые помнятся долго – так долго, что логично предположить за ними нечто большее. Скажу по секрету: когда событие или просто чьи‑то слова вызы­вают явно чрезмерную, слишком сильную или длительную для них реак­цию, обычно это означает: зри в корень, "собака" зарыта не в этой ситуа­ции – и, скорее всего, не с этим человеком. Так вот, что касается обид и тайной помощи...

– Мы с ним работали в клинике в одном отделении и уже были вместе год или больше. Он уехал на недельку отдохнуть – как‑то договорился. А тут комиссия, проверка... И я две ночи подряд задним числом записывала его истории болезни – он всегда с бумажками был не в ладу, запускал эти дела до безобразия. При­чем записывала, вы представляете, его почерком! Все обошлось, я ожидала хоть какого‑то "спасибо" или что он хотя бы скажет, что теперь постарается вести дневники аккуратнее... Вы знаете, что я получила?!

– Света, давайте это услышим в точности, как было сказано – его словами. Поменяйтесь с ним ролями.

– Мать, ты меня извини, конечно, но ты поставила меня в неловкое положение. Ежу понятно, что писал не я. Ты что, нарочно изоб­разила меня полным идиотом? Который не только черкнуть пару строк не в состоянии, а еще и за юбку своей бабы прячется? (Об­мен ролями.)

– Света, что вы чувствуете, слыша это сейчас? Какой ответ рожда­ется внутри?

– Юра, мне по‑прежнему больно это слышать. Может быть, в этом есть какая‑то правда – потому и больно. Да, я с юности стреми­лась спасать. Да, я ждала похвалы своей надежности, своей го­товности подставить плечо, не считаясь со временем и собствен­ными интересами. Да, мне хотелось доказать, до какой степени мы с тобой одно. У меня в семье было так – главным моим до­стоинством считалось, что я могу все уладить, все взять на себя. Сейчас ты часто говоришь, что я недостаточно живу твоими ин­тересами. Но видишь ли, я давно научилась крепко думать, преж­де чем вторгаться в твое пространство. И сегодня я бы не смогла ни строчки написать твоим почерком. К счастью, нам это и не нужно – у тебя свой почерк, у меня свой. Эту давнюю обиду я отпускаю – и отпускаю с благодарностью: если бы ты меня за мой героизм хвалил, я бы так и осталась дочерью своих беспо­мощных родителей. И еще: я очень трепетно относилась тогда ко всяким "надо", а ты на них плевал. Я была в третьем классе, а ты в седьмом. А сейчас мы оба взрослые и знаем, когда и что надо, а когда нет.

У "женщин ночи" действительно часто бывает развито преувеличенное, обостренное ощущение необходимости "соблюдать лицо", следовать норме. Им неловко. Им небезразлично, "что люди скажут". Они стыдятся – не за себя, за кого‑то. Довольно часто за этим стоит история дочери родителей (прежде всего матери), которые не справлялись со своими ролями и еле‑еле справлялись с жизнью вообще. Из‑за житейских ли трудностей, соб­ственного ли семейного сценария, но кто‑то в семье словно дает этим де­вочкам инструкцию: прикроешь мою неуспешность в родительской роли – будешь хорошей дочерью; внешний мир обманем вместе, мы же единое це­лое, мы же семья, правда? Боже мой, разве можно отказать самым важным в мире людям, чье одобрение для любого ребенка – хлеб и вода, свет и воз­дух? Они стараются. Они гордятся тем, что помогли семье. И очень легко оказываются в ловушке: "единожды солгав...". При этом сама по себе не­которая нечестность многолетнего "делания уроков" за других беспокоит гораздо меньше, чем чувства вины и стыда, если не удается прикрыть со­бой очередную амбразуру.

Настоящие испытания для них начинаются тогда, когда выпадает реальный шанс проявиться самостоятельно, взять что‑то на себя не тайно, а при све­те дня и без затей. На них, таких способных и компетентных "в тени", как будто столбняк нападает: они опаздывают подать документы на конкурс, подворачивают ноги по дороге на ответственное собеседование, неожи­данно беременеют, хотя не собирались, – короче, бегут от самой возмож­ности проявиться и быть оцененными по достоинству. Колетт Даулинг в анализе десятков подобных историй, включая свою собственную, предель­но жестка: страх успеха, избегание самостоятельности основаны прежде всего на "вторичной выгоде" бесправного, но зато и безответственного по­ложения.

Стало быть, выход один: научиться отвечать за себя, стоять за себя, прини­мать прямые оценки. Определить приоритеты, поставить цель, методично продвигаться, искать партнеров, не нуждающихся в том, чтобы на тебе "по­виснуть". Вроде бы и верно, психологически грамотно, но все же этот су­ровый рецепт что‑то не кажется истиной в последней инстанции. Чего‑то в нем недостает, что‑то уж очень проста эта суровость... "Если я не за себя, то кто за меня? Но если я только за себя, то зачем я?", – сказано давно, и сказано вовсе не женщиной. Нет, не снимается противоречие, не расколдо­вывается только с точки зрения "ответственности сторон".

"Потому что, – слышим мы голос Джудит Виорст, – так называ­емая женская склонность к зависимости может означать не столько потребность в защите, сколько потребность в том, чтобы являться частью человеческого сообщества, быть "в связке", "в отношениях". Нам нужно не только чтобы заботились о нас, нам нужно еще и заботиться о ком‑то самим. Да, мы нуждаемся в дру­гих – в тех, которые утешат и помогут, в тех, кто будет на на­шей стороне в любой ситуации, в тех, кто скажет: "Я с тобой, я все понимаю". Но точно так же мы нуждаемся в обратном – в том, чтобы самим быть нужными. Взаимозависимость и потреб­ность в ней – это все же не только инфантильное желание "на ручки". И лишь потому, что мы живем в мире, где зрелость отож­дествляется с отсутствием значимых отношений, свободой от привязанностей, – то есть с мужской моделью самостоятельно­сти, – женская склонность ставить взаимоотношения на первое место выглядит как слабость, а не как сила. Возможно, она и то, и другое"[21].

Возможно. И этого, как и многого другого в нашей единственной жизни, за нас никто не решит.

У Урсулы Ле Гуин, "матриарха" современной фантастики, есть очарователь­ный рассказ под весьма неоднозначным названием "SUR". (Пока я печатаю эти строки, мой компьютер подчеркивает красным слово "матриарх" – не знает он его, видите ли). Итак... Рассказ – об антарктической экспедиции, предпринятой в 1909 году десяткой отважных женщин из нескольких ла­тиноамериканских стран. "Мы хотели всего лишь пройти немного дальше и увидеть немного больше, а если не удастся дальше и больше, то просто пройти и увидеть. Не такие уж грандиозные планы. Скромные, я бы сказа­ла". И они прошли и увидели. Их приключения описаны с блеском и юмо­ром – очень милым дамским юмором:

"Всю следующую неделю метель преследовала нас, как стая бе­шеных собак. Я даже не могу описать свои ощущения. Мне нача­ло казаться, что нам не следовало ходить к полюсу. Порой мне и сейчас так кажется. Но уже тогда я думала, что мы правильно по­ступили, не оставив на полюсе никаких следов нашего пребыва­ния, потому что позже туда мог прийти какой‑нибудь мужчина, страстно желавший быть первым, и, обнаружив, что его опереди­ли, он, возможно, почувствовал бы, что оказался в глупом поло­жении. Это разбило бы его сердце".

В общем, они поклялись хранить тайну. И, по‑моему, совершенно излишне объяснять, почему.

"Мы теперь старые женщины со старыми мужьями, взрослыми детьми и даже внуками, которые когда‑нибудь, возможно, захотят прочесть о нашей экспедиции. Даже если они устыдятся своих взбалмошных бабушек, прикосновение к тайне доставит им, на­верное, немалое удовольствие. Но они ни в коем случае не долж­ны сообщать о ней мистеру Амундсену! Он будет крайне смущен и очень разочарован. Ему или кому‑то за пределами семьи вовсе не обязательно знать о нашей экспедиции. Ведь мы даже не оста­вили на полюсе следов".

Тысячи и тысячи не прошли дальше и не увидели больше, хотя и они не оставили следов. Смотрите, вот вспыхивает то одно окно, то другое, чтобы долго не погаснуть. Встают ли они к ребенку, проверяют ли тетради, варят ли обед на завтра – днем уже никто не вспомнит. Ребенок вырастет, тет­радки кончатся, обед съедят. Хорошо хоть ночь не полярная...