Александр Семенович Харламов

Правитель канцелярии петербургского обер‑полицеймейстера, чиновник особых поручений при министре внутренних дел, действительный статский советник. Был свидетелем казни Каракозова; воспоминания об этом дне были опубликованы в 1906 году в журнале «Исторический вестник».

«В день совершения казни над Каракозовым я также отправился на Смоленское поле, но уже по собственному желанию, а не по наряду начальства. Толпа народа собралась невообразимая, и я уже терял надежду пробраться к эшафоту, но меня выручил генерал, командовавший войсками, собранными вокруг эшафота.

– Александр Семенович! – окликнул он меня, с трудом и сам проезжая в коляске сквозь толпу. – Садитесь скорее!

Я сел; мы подъехали к каре, и я пешком уже дошел до эшафота. Эшафот состоял из деревянной площадки, обнесенной перилами и возвышающейся от земли не более одного аршина. На эшафоте стоял столб с блоком. В блок продета была тонкая веревка с петлей на лицевой стороне. Другой конец веревки был спущен чрез блок по ту сторону столба. Тут же стоял и палач, рыжий мужик в красной рубахе и плисовых штанах, без шапки. Подле эшафота переминался с ноги на ногу священник в епитрахили, с св. крестом в руке, и чиновник в вицмундире, читавший про себя какую‑то бумагу (приговор суда, как оказалось впоследствии).

Я встал у перил эшафота, с лицевой его стороны, где были пристроены три или четыре ступеньки.

Священник подошел ко мне и робко заговорил:

– С кем имею честь говорить? – спросил он, кланяясь мне.

Я назвал себя.

– Вот, ваше превосходительство! – тихо продолжал священник. – Меня берет тяжкое сомнение, и я желал бы узнать от вас, как мне поступить. Каракозов – преступник, он руку свою поднял на помазанника Божия, но я его напутствовал и видел его непритворное раскаяние. По власти, мне данной, я отпустил ему его грехи: это было за час, за два только. Могу ли я теперь, на эшафоте, проститься с ним по‑христиански или нет? Как на это посмотрит правительство?

Я от всего сердца пожал руку у старика и сказал:

– Действуйте по внушению вашего сердца: вот все, что я могу вам сказать. Вы – не судья: вы представитель Божия милосердия! Пред вами человек, отходящий на суд Божий. Я бы на вашем месте простился с ним по‑христиански.

– Благодарю вас! – отвечал горячо священник, хватая меня за руку. – Благодарю вас! И вы думаете, что начальство с меня не взыщет?..

– Не думаю, а совершенно уверен. Начальство делает свое дело, а вы делайте свое, – отвечал я.

– Благодарю вас.

Священник отошел на то место, где прежде стоял.

Вдали показалась известная всем колесница, на которой высоко сидел привязанный к столбу Каракозов. Отряд конных жандармов окружал колесницу. На груди у Каракозова была прикреплена дощечка с надписью: „Цареубийца“.

Колесница въехала в каре, и Каракозова сняли на землю. Он был одет в арестантский серый халат и такую же серую шапку. Лицо его было болезненно‑бледно, глаза блуждали. Руки у него не были связаны.

Его взвели на эшафот и поставили под петлею. Войска опять взяли на караул, и началось чтение приговора, осуждавшего Каракозова на смерть чрез повешение.

Каракозов стоял не шевелясь, без шапки, с лицом, совершенно окаменелым. О чем он думал в это время, если он только мог думать?.. Я смотрел на него пристально, и мне казалось, что в глазах его была такая тоска, которой никогда больше не увидишь…

Чтение кончилось; на эшафот взошел священник и, нагнувшись к Каракозову, начал ему говорить последние земные утешения. Каракозов, казалось, его не слушал.

– Вы меня слышите? Вы меня понимаете? – довольно громко спросил священник.

– Да, и слышу, и понимаю, и молю Бога простить меня и подкрепить. Тяжко мне!.. – проговорил Каракозов глухим голосом, но совершенно отчетливо.

– Молитесь, милосердие Божие бесконечно! Молитесь в душе вашей… – И священник заговорил так тихо, что я перестал слышать. Продолжалось это довольно долго, но никто и не подумал помешать этой последней беседе.

Я помню тот момент, когда священник поднял св. крест над Каракозовым… Боже мой, что тогда произошло! Каракозов судорожно вцепился в руку священника и прильнул губами к кресту, потом упал на колени, и колени его стукнули о помост. Стоя на коленях, Каракозов целовал крест… все целовал, много раз, и из глаз его текли слезы… Я думаю, что Бог простил ему его преступление и прочие грехи ради его сердечного раскаяния, ради этих последних слез его, ради этой неземной тоски, которую я видел в его глазах.

Но довольно! Слишком долго уже это тянулось.

Священник дотронулся до плеча Каракозова и указал ему крестом на небо. Каракозов вздрогнул, но тотчас поднялся на ноги и опустил руки. Священник опять перекрестил его, потом поцеловал, низко поклонился и сошел с эшафота, со слезами на глазах, глубоко взволнованный.

Каракозов стоял неподвижно под петлею, и только глаза его провожали священника, его последнего друга на этом свете.

Подошел палач, снял с Каракозова арестантский халат и надел на него холстинный мешок с длинными рукавами, которыми и перевязал ему руки за спиною. Каракозов не только не противился, но даже протягивал руки и сам вдевал их в рукава.

Палач тихонько надел ему петлю на шею и присноровил ее поплотнее. Затем он отошел назад и, схватившись за тот конец веревки, который был спущен сзади столба, порывисто дернул раза два‑три.

Тело поднялось на аршин от помоста, ноги едва вздрогнули, и все замерло – ни звука, ни движения: под блоком висело уже мертвое тело.

Висело оно до вечера, и часовой стоял у виселицы; ночью труп сняли и увезли на Голодай».

Илья Ефимович Репин (1844–1930)

Великий русский художник, автор многих широкоизвестных портретов и картин на исторические и бытовые темы. В 1866 го ду, еще студентом петербургской Академии художеств, присутствовал на казни Каракозова. Воспоминания об этом дне вошли в его обширную мемуарную книгу «Далекое‑близкое».

«Еще темненько было в роковое утро, на заре, а мы с Н.И. Мурашко уже стояли в бесконечной толпе на Большом проспекте Васильевского острова. Вся дорога к Галерной гавани шпалерами, густо, по обе стороны улицы была полна народом, а посредине дороги быстро бежали непрерывные толпы – все на Смоленское поле.

Понемногу продвигались и мы по тротуару к месту казни…

Вот и поле, видна и виселица, вдали черным глаголем стоявшая над деревянным эшафотом – простыми подмостками. Оглядев поле, сплошь заполнявшееся черными, колыхавшимися беспокойно человечками, мы остановились на больших кучах земли, селитры или угля, насыпанных правильными четырехугольниками, величиною с большие продолговатые сараи. Решили и мы взобраться на один из этих брустверов, выбирая место, откуда можно было бы видеть и „преступника“ поближе, когда его будут провозить мимо нас.

Толпа все росла, и мы, смекнув, что нас оттирают, догадались переменить место; лучше стоять где‑нибудь на тротуаре – там ближе проедет позорная колесница, а здесь, на нашей крыше, лица не рассмотреть хорошенько, все же далеко, и виселица далеко. Уже совсем был белый день, когда вдали заколыхалась без рессор черная телега со скамеечкой, на которой сидел Каракозов. Только на ширину телеги дорога охранялась полицией, и на этом пространстве ясно было видно, как качался из стороны в сторону на толчках „преступник“ на мостовой булыжника. Прикрепленный к дощатой стенке‑лавочке, он казался манекеном без движения. Спиной к лошади он сидел, не меняя ничего в своей омертвелой посадке… Вот он приближается, вот проезжает мимо нас. Все шагом – и близко мимо нас. Можно было хорошо рассмотреть лицо и все положение тела. Закаменев, он держался, повернув голову влево. В цвете его лица была характерная особенность одиночного заключения – долго не видавшее воздуха и света, оно было желто‑бледное, с сероватым оттенком; волосы его – светлого блондина, – склонные от природы курчавиться, были с серо‑пепельным налетом, давно не мытые и свалянные кое‑как под фуражкой арестантского покроя, слегка захлобученной наперед. Длинный, вперед выдающийся нос похож был на нос мертвеца, и глаза, устремленные в одном направлении, – огромные серые глаза, без всякого блеска, казались также уже по ту сторону жизни: в них нельзя было заметить ни одной живой мысли, ни живого чувства; только крепко сжатые тонкие губы говорили об остатке застывшей энергии решившегося и претерпевшего до конца свою участь. Впечатление в общем от него было особо страшное. Конечно, он нес на себе, ко всему этому облику, решенный над ним смертный приговор, который (это было у всех на лицах) свершится сейчас.

Сбежавшаяся сюда толпа со всего Питера, даже с самых отдаленных предместий, вся объединилась в одном беспокойном метании на месте: все колыхалось, толкалось и шумело глухо задавленным отрывистым киданием каких‑то бессмысленных слов, выражения лиц были почти у всех растерянные, запуганные и бессмысленные. Мы скоро очутились в такой надвигавшейся на нас душной тесноте, – видим, что и через головы ничего нельзя будет наблюдать: обезумевшая чернь толкалась, наступала на ноги без всяких извинений, как будто нарочно со злости, и жестоко шарпала по нашим бокам, пробираясь все вперед. В самозащите, глядя за колесницей, мы тоже – и уже невольно – по течению этой живой лавы продвигались вперед и, как о спасительном месте, подумали о какой‑нибудь ближайшей насыпи, к которой авось прибьет нас густым течением. Толпа нас пугала… И мы обрадовались, когда влезли наконец на верх насыпи; надо было протолкаться, чтобы впереди не заслоняли от нас зрелища люди высокого роста.

Скоро толпа смолкла. Все взоры приковались к эшафоту. Колесница к нему подъехала. Все наблюдали, как жандармы под руки помогали жертве слезть с телеги и всходить на эшафот.

На эшафоте, и с нашего места нам никто не мешал видеть, как сняли с него черный армяк с длинным подолом, и он, шатаясь, стоял уже в сером пиджаке и серых брюках. Довольно долго что‑то читали начальственные фигуры, со средины подмостков ничего не было слышно. Обратились к „преступнику“; и жандармы и еще какие‑то служители, сняв с него черную арестантскую фуражку, стали подталкивать его на середину эшафота. Казалось, он не умел ходить или был в столбняке; должно быть, у него были связаны руки. Но вот он, освобожденный, истово, по‑русски, не торопясь, поклонился на все четыре стороны всему народу. Этот поклон сразу перевернул все это многоголовое поле, оно стало родным и близким этому чуждому, странному существу, на которого сбежалась смотреть толпа, как на чудо. Может быть, только в эту минуту и сам „преступник“ живо почувствовал значение момента – прощание навсегда с миром и вселенскую связь с ним.

– И нас прости, Христа ради, – прохлюпал кто‑то глухо, почти про себя.

– Матушка, царица небесная, – протянула нараспев баба.

– Конечно, Бог будет судить, – сказал мой сосед, торговец по обличью, с дрожью слез в голосе.

– О‑о‑х! Батюшки!..– провыла баба.

Толпа стала глухо гудеть и послышались даже какие‑то выкрики кликуш… Но в это время громко барабаны забили дробь.

На „преступника“ опять долго не могли надеть сплошного башлыка небеленой холстины, от остроконечной макушки до немного ниже колен. В этом чехле Каракозов уже не держался на ногах. Жандармы и служители почти на своих руках подводили его по узкому помосту вверх к табурету над которым висела петля на блоке от черного глаголя виселицы. На табурете стоял уже подвижной палач: потянулся за петлей и спустил веревку под острый подбородок жертвы. Стоявший у столба другой исполнитель быстро затянул петлю на шее, и в этот же момент, спрыгнувши с табурета, палач ловко выбил подставку из‑под ног Каракозова. Каракозов плавно уже подымался, качаясь на веревке, голова его, перетянутая у шеи, казалась не то кукольной фигуркой, не то черкесом в башлыке. Скоро он начал конвульсивно сгибать ноги – они были в серых брюках. Я отвернулся на толпу и очень был удивлен, что все люди были в зеленом тумане… У меня закружилась голова, я схватился за Мурашко и чуть не отскочил от его лица, оно было поразительно страшно своим выражением страдания; вдруг он мне показался вторым Каракозовым. Боже! Его глаза, только нос был короче.

Но тут некогда было наблюдать или предаваться плачевным подступам… С горы, с боков толпа почти кувырком с насыпи посыпалась на землю; мальчишки даже с гиком подымали удушливую пыль. А внизу многоголовым морем уже гудела и бурлила обратно на дорогу освобожденная толпа. Кошмар проснулся… Куда идти? Куда деваться?.. Стоило больших усилий, чтобы не разрыдаться…»

Date: 2016-02-19; view: 1626; Нарушение авторских прав