Полезное:
Как сделать разговор полезным и приятным
Как сделать объемную звезду своими руками
Как сделать то, что делать не хочется?
Как сделать погремушку
Как сделать так чтобы женщины сами знакомились с вами
Как сделать идею коммерческой
Как сделать хорошую растяжку ног?
Как сделать наш разум здоровым?
Как сделать, чтобы люди обманывали меньше
Вопрос 4. Как сделать так, чтобы вас уважали и ценили?
Как сделать лучше себе и другим людям
Как сделать свидание интересным?
Категории:
АрхитектураАстрономияБиологияГеографияГеологияИнформатикаИскусствоИсторияКулинарияКультураМаркетингМатематикаМедицинаМенеджментОхрана трудаПравоПроизводствоПсихологияРелигияСоциологияСпортТехникаФизикаФилософияХимияЭкологияЭкономикаЭлектроника
|
Трансцендентальная семиотика как снятие (Aufhebung) очевидности феноменального сознания истиной интерпретации знаков, утверждаемой интерсубъективно. 5 page
Воспитывать, как утверждает Гегель, сторонник комплексного метода, означает прежде всего учить говорить. Это подразумевает связь с государством, ибо лишенные цивилизации «варвары не знают, что они хотят сказать». Речь изначально замышляется как инструмент власти: Адам установил свое главенство над живыми тварями, дав им имена. Назвать — означает вселить «душу» во что-то, овладеть... Здесь Гегель встречается с... Мао: борьба за власть оказывается наилучшим способом сохранить власть. Гегелевское понимание воспитания предусматривает последовательную передачу неизменного, механизма власти от поколения к поколению: родители умирают в детях, но успевают привить им свое сознание — каждый умирает в детях — семья жива, король умер — да здравствует король! Совершенно консервативное, несмотря на допущение конфликтов, понимание воспитания указывает, как можно увековечить государство как таковое и чернь как таковую, не пугаясь ужасов классовой борьбы, войн и революций (1.177—178). «Поверх "ты должен" лежит "я хочу" (герои), поверх "я хочу" — "я есть" (древнегреческие боги)». Читатель «Заратустры» не может не знать, что мысль Ницше вращается вокруг несформулированной доктрины Вечного Возвращения к Тому же. Следует подчеркнуть мистический аспект: по этой ключевой проблеме Ницше как раз ничего не может сказать, как, заметим, Маркс немного может сказать об окончательной революции, а Гегель о монархии, венчающей его Философию Права. Вечное Возвращение, Революция, Монарх— все это существует как бы само по себе....Господа мыслители пытаются охватить своим господством все, однако в этих глобальных системах всегда два ядра: Воля Власти и Вечное Возвращение, Капитал и Труд, Буржуазия и Революция, В себе и Для себя. Дух и Природа, Я и не-Я. Важнейшие принципы группируются парами, поляризуя битвы и парадоксы, развивая мысль. Господство совместного: Воля к Власти. Совместное в господстве: Вечное Возвращение. Совместное в господстве: Капитал. Господство совместного: Революция, Классовая борьба как «локомотив истории» и т.д. Такой ход рассуждении логичен, если рассматривать его под углом зрения антиномий, в которых он вращается. Он теологичен, поскольку утверждает «высшие» реальности, подчиняя их сразу же выводам из собственной концепции (1.279—280).
ЖАК ПУЛЕН (РОД. В 1942 Г.)
Жак Пулен — представитель молодого поколения французских эпистемологов, профессор Университета Париж- VIII, руководитель исследовательских программ Международного философского коллежа, долгое время стажировавшийся в Монреальском университете и пытающийся осуществить во Франции — традиционно антипрагматической стране прагматистскую экспансию под лозунгами нового «тотального экспериментирования» и тем самым особого рода преодоления прагматизма с помощью обновленно-социологической теории консенсуса. Основные труды: «Logique et religion» (Логика и религия. Р.: Mouton, 1973), «L'age pragmatique ou l'experimentation Male» (Век прагматики или тотальное экспериментирование. Р.: L'Harmattan, 1991). В данной статье предлагаются пути синтеза англо-американского прагматизма в эпистемологии и французско-канадской социологических школ. Источник текста перевода: La loi de la write: les catastrophes pragmatiques de la parole et la revolution philosophique dujugement // Lieux et transformations de la philosophic — P.: PUF, 1991. P. 45—66. Перевод с французского Ю.А.Муравьева. Ю.А.Муравьев
ЗАКОН ИСТИНЫ: ПРАГМАТИЧЕСКИЕ КАТАСТРОФЫ РЕЧИ И ФИЛОСОФСКАЯ РЕВОЛЮЦИЯ СУЖДЕНИЯ
1. Прагматическая трансформация философии
Философия языка представлялась современникам именно той областью, где и происходит философская революция. Философии языка как будто по плечу было преобразование четырех традиционных философских вопросов (Что я могу знать? Что я должен делать? На что я могу надеяться? Что такое человек?) в вопросы прагматики языка. Такое преобразование, как тогда казалось, позволило бы получить на эти вопросы определенные ответы. Объективность описаний в этике и эстетике, которой стремились достичь с помощью научного языка, должна была решительно засвидетельствовать их истинность перед лицом беспристрастнейшего судьи — перед авторитетом общего приговора, суждения, вписанного в смысл слов, в их познавательные, этические и эстетические правила. Признав, что использование слова обусловливает производство человеческой мысли, человек в качестве живого существа, использующего язык, может ориентироваться в мире, только осознавая жизненные правила, которым он следует, поскольку он говорит, — те правила, которым он следует еще до того, как принимает любые другие — юридические, нравственные и политические — институциональные правила: ведь этим жизненным правилам он следует уже тем, что говорит и знает, что именно он делает, говоря. В каждом высказывании заключены верования, намерения и желания, в которых автор высказываний узнает себя и которые он интенционально признает своими. Кажется естественным упорядочивать именно через слово свои знания, действия и желания, тем самым признавая их как таковые и признавая своим только то, что другим признается как таковое, что другой соглашается считать твоим. Получается, что сознательное согласие другого — это все, чего ищут в сообщении, которое поэтому оказывается единственно нужной инстанцией, порождающей все правила познания, действия и желания. Сознательная жизнь была затемнена до сих пор желанием следовать тем курсом, который определялся стремлением к истине, стремлением судить и решать — стремлением, внутренне присущим каждому из нас. Эта внутренняя установка парадигматически переводится в философию солипсистской теорией субъективности — теорией, которая делает мысль реальностью, определяющей всякую иную реальность. В противоположность этому для предлагаемой нами прагматики вполне достаточно интерсубъективного согласия и осознания власти над своими желаниями, действиями и познаниями для того, чтобы рассеять, устранить познавательные и аффективные неочевидности, отмести все наваждения и отреагирования, фиксируясь на действиях, оправданных в глазах всех. Это подчинение согласию имеет ту же природу, подчинено той же регулятивной модели, что и научное экспериментирование: подобно тому, как ученый в эксперименте проверяет истинность своей гипотезы, обращаясь к видимому миру, сообразуется с ней через экспериментирование и заставляет отвечать «да» или «нет» на вопросы, поставленные природе этой гипотезой, — точно так же и всякая коммуникация подобна экспериментированию для достижения согласия с другими. Каждый располагает собой именно так, как ученый располагает своим стремлением к истине: подобно тому, как ученый должен оставить последнее слово для ответа подтверждению или опровержению, которое он получает от видимого мира, точно так же и каждый автор высказывания может располагать собой, лишь оставляя последнее слово за инстанцией транссубъективной и объективной, которая предполагается наличием согласия — абстракции, созданной из интимных желаний, знаний и аффектов, в которой все они выражаются. Каждое высказывание подобно живой гипотезе, которую автор высказывания не может просто присвоить и обобщить, создав тем самым для других жизненное правило, основанное на этом согласии. Именно так и создается миф современного воления, которым характеризуют субъект, и которое обращают в царство некоей этики коммуникаций, где можно обрести надежный консенсус во всех областях и на все случаи жизни. Эта прагматическая трансформация философии отвечает — подобно всей теории познания нашего времени — метапсихологической «очевидности»XX века: подобно тому, как современная теория субъекта строилась на метапсихологической уверенности в том, что субъект существует, поскольку осознается в мысли, точно так же и прагматическая философия построена на осознании того, что она имеет коммуникативную природу, как и сама мысль. Прагматическая философия утверждает, что мысль — это коммуникация субъекта с самим собой, и что ее согласие и несогласие с собой основывается лишь на согласии и несогласии с другими. Вот эта эпистемологическая очевидность и позволяет распространить диалог ученых с чувственным миром в эксперименте на этико-политический и эстетический опыт. Прагматика, таким образом, стремится отражать и усиливать тот метод, которым научный эксперимент должен был бы формировать жизнь, в форме коммуникативного экспериментирования с другими людьми в социальной жизни и с самим собой в своей физической жизни. Так-то вот прагматика и усиливает или даже вызывает катастрофы слова, нейтрализующие социальную и физическую жизнь, делая недостижимым тот самый консенсус, в котором она и усматривает счастье человека. Эта нейтрализация происходит с помощью метода, которым осуществляется переход от научного эксперимента в социальной и физической жизни, в том виде, в котором этот переход становится формой современной жизни, которая ориентирует всех других, получая обобщенную форму коммуникационного экспериментирования. Подобно тому, как ученый преобразует мир и явления через экспериментирование для того, чтобы показать их такими, какими он их представил в своей гипотезе, какими они должны быть, — подобно этому коммуникация предстает как экспериментирование с гипотезами и достоверными утверждениями о жизни. В процессе такого экспериментирования ученый обретает способность судить непредвзято о чувственном мире, он заставляет мир судить свою гипотезу, забывая о том, что он его судил и что сам же он говорил: в соответствии с тем, как он побуждал мир судить о своем собственном суждении на своем месте, он побуждает мир говорить на своем месте. Претендуя на разрушение всяких иллюзий о мире, он так или иначе воспроизводит, следовательно, детский и архаический анимизм. В этом безусловном почтении к чувственному миру как к истине в последней инстанции, он и себя по примеру первобытного человека направляет к миру как некоему священному Третьему, ответ которого как бы заранее принят в качестве наипредпочтительного. Здесь ответ чувственного мира на стремление ученого к истине принимается как необходимо предпочтительный, поскольку ученый с самого начала знает, что этот ответ не будет зависеть от его желания видеть свою гипотезу подтвержденной. Так уж не вводится ли здесь в действие некая трансцендентная инстанция языка и мысли, в которых выражается эта гипотеза? Коммуникативное экспериментирование над собой и другими также возрождает тот анимизм сознания, которого как раз оно и силилось избежать, и тогда пришлось бы проверять каждую абстракцию своего собственного суждения о своих знаниях, действиях и желаниях, помещая свое суждение в скобки с тем, чтобы допустить господство суждения других. Когда стремишься достичь гармонии своих желаний и действий со своими познаниями, руководствуясь сциентистской моделью, пытаешься достичь согласия с собой, обретенного в представлениях знаний, действий и желаний (в аспекте верований, намерений действовать и желаний) в согласии с другими, рассматриваемыми в качестве инстанции столь же недееспособной, как и чувственный мир по отношению к желанию истины ученым. Нередко стремятся подчинить его коллективной самоаффектации обычных верований, намерений и желаний, ибо это общее согласие с представленным, это неотрефлекгированное слияние с ним исходило из истинности того факта, что оно представляет собой один единственный довод, что ни одного факта нельзя произвести по своему желанию. Подобно тому, как ученый заставляет говорить наблюдаемую природу, так и здесь заставляют говорить внутреннюю природу желаний, верований и намерений других, выводя из игры свое согласие или несогласие, равным образом независимо от воли и желания другого вывести его из игры. Как первобытный человек побуждает говорить некое священное Третье, заранее считая ответ неоспоримым, каковы бы ни были требуемые в этом ответе жертвоприношения, так и ответ других в его согласии или несогласии с самого начала наделен этим магическим свойством отвечать так, как надо ему, с «приемлемостью» любого выражения. Как картезианская очевидность существования выводилась из кризиса всего гиперболического, отягощающего какое бы то ни было существование, так и всякое выражение, всякий опыт схватывается как опыт неочевидного. Кризис когнитивной, практической или аффективной истины можно уподобить кризису этой неочевидности, уточнив, что кризис и эта самая неочевидность с инстанцией, предполагающей долг признательности истине: с современным Третьим консенсуса, даже и не зная еще как этот консенсус может эффективно освободить от неочевидности и физического разрушения, которые его сопровождают. Коммуникативный эксперимент не довольствуется возрождением анимизма, он сразу же вводит шаманские ритуалы в сердцевину опыта истины. Но поскольку коммуникативный опыт сразу же нейтрализует всякий другой возможный опыт, там содержится также и чувственный опыт видимого, который он возводит в инстанцию, его неудачи можно преодолеть, только обнаруживая в этом кризисе неочевидности жест аутистского отрицания суждения, с помощью которого сопрягают сразу все, во всяком опыте, — будь он когнитивным, практическим или аффективным — «абсолютное зло» ложного, ложность, прозреваемую как столь же необходимая, как и консенсус, который мы предполагаем сохранить. Откуда взялся этот аутистический шаманизм? Каковы его следствия? Можно ли его избежать? Прагматический шаманизм берет начало в динамике генерализованной неочевидности, которая одушевляет коммуникативное экспериментирование: социальные партнеры находят оправдание лишь в случайных ответах, на которые они вызывают слушателей, желая застраховаться, от всякой случайности тем, что признают истинным единственный ответ, с которым все могут согласиться — ответ консенсуса. Главное следствие прагматической трансформации философии состоит в усилении повседневного аутизма — продукта этой недостоверности, обобщенной до необратимости с помощью того метапсихологического знания, что мысль в прагматической философии имеет коммуникативную структуру, мысль нейтрализуется ею же самой. Она сама и вызывает абсолютное несчастье, которого стремится избежать. Если обычный аутизм характеризуется эффектом отключения, разъединения познания и действия, познания и желания, а опыт позволяет ожидать какого-то консенсуса только тогда, когда испытывают полное счастье, позволяющее признать, что случайность верований, мотивов действия, желаний, согласий и разногласий не позволяет судить об их объективности, то точно так же случайность подтверждения гипотез фактами не позволяет судить об объективности опыта, которым она доказывается. Провал в аутизм среди различных форм коммуникациональных катастроф заставляет признать философскую природу динамики суждения, присущую всякому выражению, и он один дает право счесть этот провал провалом и понять роковой характер этих катастроф. Всякое высказывание всегда заставляет уже преодолеть отрицание суждения, которое изнутри взрывает научный или коммуникационный эксперимент: в качестве процесса самообъективации высказывание позволяет судить о себе и признавать себя как истинным, так и ложным, точно так же оно утверждает себя в качестве истинного, чтобы быть вправе объективировать практический или аффективный познавательный опыт, который оно описывает. Тем самым оно, следовательно, побуждает к выходу за пределы традиционного метапсихологического горизонта отношения мысли к самой себе, дабы признать, что мысль и слово сами творят опыт, только вынося суждение, подчиняются они закону истины, или нет. Значимость философской революции суждения выявляется лишь когда показано, как этот конститутивный закон речевого акта обусловливает равным образом научную, этическую и эстетическую сферы опыта — сферы, со времен Канта традиционно признаваемые «местами философии». Речевой опыт — их носитель — может, действительно, всякий раз основываться только на себе самом и на способе, которым он порождает этот опыт, чтобы утвердить собственную истину. Однако знание динамики суждения, которая присуща любому речевому акту, может заменить осуществление самого этого суждения и опыт познавательной, этической и эстетической объективности, только когда его проделывают. Ставка философской революции суждения, называемой прагматическим провалом, состоит, таким образом, не только в том, чтобы способствовать разделению этого знания, она в том, чтобы производить в области действия и желания ту самую коперникову революцию, которую в познании Кант считал уже осуществленной средствами науки нового времени. Этот вызов уже реализован в речевых актах, если правда, что они состоят не в магическим образом произведенном акте обещания или порядка, который они обозначают уже самим тем фактом, что они его обозначают, а в побуждении участников общения признать истинным также и то, что они хотели бы делать или желать того, о чем они говорят (или думают), то они должны делать или желать, и что истинно то, что они говорят (или то, что они это мыслят). Очертив происхождение прагматических катастроф слова, я постараюсь теперь дать краткое описание философских революций суждения, которые это антипрагматическое описание актов речи производит в различных частях («местах») философии.
2. Прагматические катастрофы слова
Коммуникационное экспериментирование, которое порождает прагматику, можно анализировать, нисходя к категориям наиболее наивной и грубой прагматики — к категориям бихевиористской прагматики Ч.У.Морриса. В качестве науки о возникновении, использовании и действиях языка эта прагматика сводит использование и действие к четырем разновидностям: 1) информационное использование, когда пытаются создать у участников общения убеждение, нацеленное на то, чтобы заставить действовать так, как будто некоторая ситуация имеет некоторые определенные характеристики; 2) оценочное использование — при нем пытаются побудить к определенному поведению в отношении некоторых объектов или лиц; 3) побуждающее использование — автор высказывания пытается определить способ, которым интерпретируются знаки, высказывающийся должен действовать по отношению к чему-то. Он достигает результата, которого добивается, если его партнер действительно действует так, как он его побуждает действовать; 4) систематическое использование знаков, наконец, позволяет удостоверить правильность и когерентность мыслей, чувств и поведения. Описанная бихевиористски, эта идентификация партнеров по их словам оказывается сведенной к передаче аффектов, сопровождаемой осознанием их случайности и описываемости в категориях стимул — реакция — требуемое действие. Убеждающее (изобличающее?) высказывание застает слушателя при восприятии им стимулов как такового; высказывание действенно оценочное застает его в завершенном, исполненном действии, то есть таким, которым его хотят видеть; убедительное высказывание выключает у собеседника реакцию, поведенческий мотор, на который рассчитывает высказывающийся. Наконец, систематическим использованием высказывающий и воспринимающий побуждаются к признанию, что обыденный мир, с которым они экспериментируют, полагаясь на свою согласованность, есть мир, наиболее желательный из всех возможных, мир, который принимает в расчет все соответствующие реальности, и мир, в котором все действия приспособлены к реальности наиболее эффективным способом. Абстракция, которой оперируют по отношению к истине высказываний, трансформирует коммуникацию в акт экспериментирования: акт коммуникации осуществляется, если и только если произносящий идентифицирует своего слушателя с тем, что он ему говорит, и с тем, что он хочет побудить его желать и заставить делать с помощью этого своего говорения. Экспериментировать над кем-то с помощью слова — значит, пытаться идентифицировать его с тем, что ему говорят, одним тем фактом, что ему это говорят. Прагматический кризис ведет к поражению, которое встречает это коммуникационное экспериментирование. Это поражение заключается именно в его следствиях, в пространстве психической и социальной неуверенности, распространяемой на то, что оно устанавливает. Ведь высказывающийся пытается идентифицировать своего слушателя с воздействиями языка, не зная предварительно, добьется ли он чего-то, достигнет он, или нет, того эффекта, которого добивается — согласия своего слушателя с тем, что он говорит. То есть оценочное использование языка: поскольку в нем воспринимающий — это только эффект идентификации с предпочтением, с предвосхищением совершаемого действия, которое тому желательно, поскольку заранее нельзя знать, произойдет ли это действие прежде, чем оно будет произведено, до того, как внушать ему желательность чего-то, можно только предусмотреть, будет ли хорошо то, что ему это желают. Точно так же и в побуждающем использовании знаков: воспринимающий считается знающим, что он должен делать, только при условии, что высказывающийся добьется идентификации с действием, которое он собирается ему внушить произвести. Если он не ведет себя как высказывающийся ожидаемым образом, выясняется, что высказывающийся не знает, что должен делать тот, кто, таким образом, отказывается следовать этим порядкам. Достоверности, касающиеся желаний и намерений действовать, могут быть поставлены под сомнение точно так же, как ставятся под сомнение учеными их гипотезы, которые проверяются на истинность экспериментальным подтверждением видимого. Прежде, чем достигнуть согласия с партнером, нельзя знать, действительно ли тот, кто должен думать, делать и желать, будет думать, делать и желать того, что ему предписывают. Эта неуверенность характеризует коммуникативное экспериментирование. Но равным образом она характеризует и применение достигнутого согласия, когда оно действительно достигнуто: полученный консенсус сам себя нацеливает на свое применение, то есть на действия, желания и верования, которые он сам предполагает регулировать; результат этого применения — психическая и социальная гармония, называемая «счастьем» или «несчастьем». Она распространяется, таким образом, на всю социальную жизнь. Юридические системы нацелены на удовлетворение желаний, считающихся общими и называемых потребностями, законы предполагают передачу знания о том, что должен делать каждый член сообщества. Если бы их значимость зависела от согласия, которое воспроизводится всякий раз теми, кто должен подчиняться этим законам, если бы реальность потребности зависела от возможности заставить других желать того, что ему предписывают «ценить», были бы сметены моральные очевидности, предписывающие, что должно делать, равно как и юридические очевидности, построенные на том, чего мы вправе желать. Эта социальная неуверенность психологизируется и становится психической: она наполняет собой ментальную жизнь, которая предстает как испытание согласия индивидов с их представлениями. Неизвестно, чего желать и что делать, и, тем более, что известно, и что неизвестно. Всякое представление о действии, желании, аффекте и чувстве кажется a priori столь же экспериментальным, как и любое другое, раз оно соответствует действию, которое можно совершить, желанию, которое можно удовлетворить, аффекту, который можно почувствовать, или чувству, которое можно испытать. Но справедливо, истинно тогда и другое: можно ли себе тогда представить это действие, желание, этот аффект или это чувство в бытии и времени? Прагматики интерпретируют это следствие обобщенной неуверенности как этическую увертку от вердиктов консенсуса. Чтобы рассеять эту неуверенность, достаточно было бы показать, что человек может существовать в согласии с самим собой, только если он находится в согласии с другими. Достаточно показать безусловную цель, уже присутствующую в вербальном эксперименте — установить, что он направлен на признание эффективного консенсуса (информационного, оценочного и побуждающего), так что каждый должен был бы допустить, что он обязан подчинить этому консенсусу все верования, желания и частные намерения, наподобие того, как ученый должен упорядочивать свои познавательные стремления (выраженные в гипотезе) посредством подтверждения или опровержения, которое доставляет ему через эксперимент внешний мир. Отказываясь ассимилировать бытие, словесно выражаемое через физиологические и патологические проявления языка, как это делают бихевиористы, эти прагматики, напротив, утверждают, что собеседники через свои слова наиболее точно приспосабливаются друг к другу. Прагматики показывают, что собеседники сами уже располагают собой, если уж они приспосабливаются, доходя до взаимного согласия, а все, что идет против этого согласия, делает слово бессмыслицей, нонсенсом. Эта функция консенсуса, в частности, очевидна в теориях речевых актов Остина, Стросона, Серля и Грайса. Способ, которым индивиды понимают одни других, и которым они идентифицируются с вербальными представлениями, которые имеют одни из них о других, уже определяет поле свободы действия, которое одни из них могут признать за другими. Словесные акты предопределяют, обусловливают возможность располагать собой: я располагаю собой, делая своим акт высказывания, и этим производя акт совета, утверждения, приказания или обещания самим тем фактом, что я его произношу, что я произвожу этот акт этим словом. Я заставляю его существовать уже тем, что я его выражаю и могу произвести его только так. Ибо эта перформативная или иллокутивная сила не абстрактна: смысл иллокутивных глаголов уже определяет, как я должен связывать эти слова с жизнью, по модели того способа, с помощью которого я делаю своим социальное согласие между словами и реальностью, носителями которой они являются. Достаточно поэтому описать правила, по которым их можно производить, чтобы определить, как участники беседы расположили себя самих, производя такой иллокутивный акт слова, проговаривая его, а тем самым они добиваются социального согласия, присущего этому обещанию, приказанию, совету, этому утверждению, этому крещению, которое они производят этим словом. Семиотические описания, предложенные этими прагматиками, должны освобождать от любой морали, любой юридической или политической системы. Они должны следовать лишь одному — не говорить, не мыслить, не действовать иначе, чем говоря лишь одним тем фактом, что они говорят. Их стремление состоит в том, чтобы побудить действовать, мыслить, чувствовать и желать так, как это должно делать в слове. Но они volens nolens предлагают такое видение языка, которое дает ему неформальное право, неформальную мораль и неформальную политику. Остину так видится неформальная юридическая система. В противовес бихевиоризму, который довольствуется регистрацией модальностей коммуникационного экспериментирования, он утверждает операциональный характер социального суждения, представленного в институциональных конвенциях. Каждое высказывание, с его точки зрения, необходимо реактивирует это обыденное социальное суждение в той мере, в какой я могу вызвать нечто перформативное, только создавая конвенции, которые позволяют ему существовать, которые придают ему силу закона. Каждый судит о характере, присвоенном перформативным высказыванием (выбирает утверждение, совет, обещание или приказание). Во-первых, в функции объективных условий — в функции перцептивного и социального контекста, и во-вторых, в функции психического контекста верований, желаний и намерений, когда он замечает, что он имеет: чтобы утверждать, я должен верить в истинность того, что я говорю, чтобы обещать, я должен быть в согласии с моим обещанием, иметь намерение его выполнить. Способность перформативного высказывания реализовать означенное действие уже одним тем, что его означают, отвечает социальному, транссубъективному суждению, которое превосходит все желание экспериментирования каждый раз, как ссылались на некую социальную конвенцию, придавая перформативную силу своему высказыванию, и когда следовали процедурам, которые из этого проистекают. Каждый высказывающийся и каждый слушающий взаимно друг о друге судят, побуждают к динамическому («правильному», «соответствующему») усвоению конвенций в обстоятельствах, похожих на те, в которые попадают судьи, которые должны заставить уважать юридические системы — судя о применимости, значимости того или иного закона в том или ином случае. В противоположность Остину, который полагает, что регулирующее согласие с другими уже достигнуто, оно присутствует в конвенциях и подчеркивает роль неформального права, присущую языку, Грайс вновь вводит в действие некий род чистой морали коммуникационного экспериментирования. Экспериментальное испытание согласия с другими высвечивает объективную и универсальную инстанцию: она столь же независима от высказывающегося, как существование описанных фактов есть существование предложений, которые их описывают. Эта инстанция как раз и позволяет избежать коллективного произвола традиций и институтов столь же хорошо, как произвола суждений, верований и волнений индивидов. Точно также, как коммуникация, направленная на то, чтобы заставить признать ее право говорить и позволять сделать понятным, позволяя признать свое намерение сделать понятным, и точно так же, как это делается понятным, независимо от субъективного желания сообщающего, — точно так же придется признать и объективность его верований и его желаний, исходя лишь из того, что они могли бы принадлежать другому. Это протрептическое (увещевательное) действие, этот эффект трансформации желаний и верований участников коммуникации возникает независимо от желания передающего действительно передать свои верования и желания. Коммуникация тогда есть некое протрептическое (увещевательное) испытание высказываний на объективность этих верований и желаний. Достаточно узнать правила производства этого испытания, чтобы узнать, как подчиниться вердикту согласия или несогласия с другими, отталкиваясь, отсоединяясь от всего того, что производит это рассогласование. Date: 2016-02-19; view: 355; Нарушение авторских прав |