Кладбище

Она разбудила его поцелуем, ее волосы щекотали ему шею.

– Где я?

– В Тауберге, старый ты, глупенький дирижер, – рассмеялась Амелия. Он протер кулаками глаза; он заснул прямо в кресле в гостиной. – У тебя, кажется, в Мюнхене выступление? Сегодня вечером?

– А сколько времени?

– Семь утра.

– Но…

Амелия потянула его за руку, заставляя встать. Сегодня на ней был заношенный сарафан длиной до середины икры, в узор из крупных цветов. Ее роскошные темные волосы были свободно рассыпаны по плечам.

– Я подумала, что перед отъездом ты захочешь сходить на кладбище.

– На кладбище…

Тауберг в утреннем тумане. Они прошлись пешком до центра, рука об руку. Остановились в кондитерской рядом с оперным театром, чтобы выпить чаю с пирожными.

Детский голос:

– Gross Gott, Frau Eckert!

И Стивен неожиданно вспоминает, что теперь ее фамилия – не Ротштейн. Она теперь замужем, у нее дети. Хотя вчера вечером он едва ли заметил детей и мужа.

Сумрачная узкая улочка между домами с высокими остроконечными шпилями. Узкая полоска света как разделительная полоса на булыжной мостовой. Мост, река, маленькая церквушка. Да. Теперь он вспомнил. Они заходят внутрь. Стивен ловит себя на том, что пытается вспомнить детали претенциозно‑помпезного «Снятия с креста» над алтарем. Священник что‑то бормочет с амвона; двое набожных прихожан в первом ряду опускаются на колени. Стивен неловко преклоняет колена в проходе и быстро выходит.

Амелия берет его за руку и говорит, как будто знает – непонятно откуда, но все‑таки знает, – что тревожило Стивена все эти годы:

– Сейчас ты убедишься, что тебе больше не о чем беспокоиться. Долгое время я тоже чувствовала… что‑то вроде вины. Из‑за этого странного мальчика.

Стивен отодвигает засов на калитке, все еще мокрый от утренней росы. Теперь – ряды серых надгробий.

– В самом дальнем конце, если я правильно помню, – говорит он.

– Да. Знаешь, Стивен, на следующий день после того… жуткого случая, когда тот мальчик упал и сломал себе шею… я встретила в кондитерской фрау Штольц, и она мне сказала, чтобы я поостереглась. Подняла эту свою вуаль и сказала: «Er ist ubel, mein Kind, ubel!» А я сказала: «Что значит – зло? Он всего лишь бедный сирота, которого вы взяли на воспитание, что, кстати, достойно всяческого восхищения… но при чем здесь какое‑то зло?» И еще я сказала: «Вам бы надо гордиться им, фрау Штольц. У него замечательный голос, и Herr Майлс взял его на замену того бедного мальчика, который упал и сломал себе шею».

Стивен сжал ее руку сильнее. Он хотел, чтобы она замолчала, но знал, что молчания он не вынесет. Они медленно шли мимо заросших мхом каменных плит, параллельно белой дощатой изгороди. Впереди маячили раскидистые дубы в дымке утреннего тумана.

– Вон за теми деревьями, – сказал Стивен. И добавил: – По‑моему. – Он не хотел, чтобы Амелия догадалась, как живо он помнит те похороны. Двое скорбящих, и мать, не проронившая ни слезинки, уходит в дождь…

– И знаешь, что она мне сказала? – продолжала Амелия. – Она сказала: «Das war kein Unfall». А я сказала: «Конечно же, это был просто несчастный случай, милая фрау Штольц. Знаете, дорогая, вы стали слишком уж впечатлительной после гибели вашего мужа и сына. Это действительно очень большое горе… Но война уже кончилась, и надо жить дальше. Надо начать все сначала. Может быть, вам представляется, что здесь действуют какие‑то злобные силы, потому что у нас дирижер из Америки, но при всем уважении, фрау Штольц… мы такие, какие есть, и не властны противиться нашей натуре, nicht wahr? Я слышала, как он поет, этот мальчик. Он просто ангел! Если его взрослый голос будет хотя бы наполовину настолько хорош, он сделает потрясающую карьеру». А она мне сказала: «Пусть бы он умер».

– Он умер.

– Да.

Они дошли до дубов. Стивен знал, что там будет: те же надгробные плиты и среди них – могила Конрада Штольца со статуей поющего ангела вместо креста. Он сам внес какую‑то сумму на строительство этого памятника.

– Знаешь, а я даже рада, что он умер таким молодым, – вдруг сказала Амелия. – Он был совершенно безумным.

– Безумным?

– И знаешь, если бы фрау Штольц не завела этот странный разговор, если бы она не разыгрывала из себя оракула или оперную цыганку‑пророчицу… – Амелия рассмеялась. – Если бы она меня так не взбесила своими мрачными подозрениями, я бы, наверное, и не обратила внимания на этого мальчика.

Он читал надписи на могильных плитах. Да, все было так, как он помнил. Он читал: Стефан Кениг, Йоахим Хасслер, Криста Стокхаузен…

– И если бы я не взяла его под опеку, я бы, наверное, никогда не узнала, какой он… испорченный. Могилы Конрада Штольца не было.

– Ее здесь нет, – прошептал Стивен.

– Разумеется, она есть. Может быть, чуть подальше.

– Ее здесь нет! – кричит он на грани истерики.

– Стивен, пожалуйста, успокойся. Не уподобляйся этой при‑дурочной фрау Штольц.

По пути в Мюнхен, перед самым выездом на автобан, Стивен остановился на обочине проселка и поджег небольшой стог сена.

Ведьма

Мьюриел Хайкс‑Бейли появилась в зеленом дворце принца Пратны тихо и скромно. В тот вечер принц с Фрэнсисом Локком сидели в парковом павильоне, лениво раскинувшись на шелковых подушках. Было жарко, и молчаливые слуги неустанно овевали их веерами. В какой‑то момент принц оторвал взгляд от своей чашки с рисом со специями и увидел, что по дорожке к ним катит инвалидная коляска, в которой сидела седая старушка, укрытая пледом. Она вскинула руку в приветственном жесте.

– Пратна, старый плутишка! И ты здесь, Фрэнсис?!

Пратна щелкнул пальцами, и один из слуг поспешил к коляске, чтобы поднять ее по ступенькам павильона.

Металлические колеса загрохотали по деревянному полу бесценного древнего павильона.

– Но Пратна, дружище… дерево восемнадцатого века… царапины от колес… святый Боже, и ты так спокойно на это смотришь?! – поразился сэр Фрэнсис.

– Да пустяки, Фрэнсис, – махнула рукой Мьюриел. – Пратну уже давно не заботят такие мелочи. Его вообще мало что заботит. Подумаешь, миллион‑другой фунтов стерлингов. У нас есть дела поважнее, да, Пратна?

Да, время обошлось с ней немилостиво. Она состарилась некрасиво, подумал Фрэнсис, пытаясь как‑то осознать, что это сморщенное, ссохшееся существо – та самая очаровательная молодая женщина, которую он знал в 1918 году. Он поднялся и запечатлел у нее на лбу влажный бесчувственный поцелуй.

– Эх, старый ты селадон, по‑прежнему обходителен и галантен, – едко проговорила Мьюриел. – Кстати, Пратна, я привезла свои штуки.

– Э‑э? – Пратна почесал лысину. – Ты имеешь в виду магические инструменты и всю прочую ерунду?

– Типа сушеных лягушек и крокодильих хвостов? Меня на таможне чуть не завернули из‑за этой байды. Хорошо, что меня встречал твой человек. Но я подумала, что нам может понадобиться и вот это тоже. – Она достала из‑под пледа какой‑то сверток и протянула его Локку. Тот невольно отметил, какая худенькая у нее рука. Почти как птичья лапка.

– Пойдем в дом, моя дорогая Мьюриел, – сказал Пратна. – И там все посмотрим. Хочешь, я потолкаю твою коляску?

– Спасибо, Пратна, но я предпочитаю справляться сама.

– Ага, ты у нас, стало быть, феминистка… как мило. Они неспешно прошлись через парк и вошли в дом. Пратна отпер какую‑то дверь, которую Фрэнсис раньше не замечал, и они вошли в комнату.

Стены расписаны фресками – плоские двухмерные фигуры в традиции древней сиамской [20]росписи; Локк уже видел подобные изображения во дворцах и храмах, куда его возил Пратна в плане культурной программы. Только здесь были представлены не безобидные сцены из «Рамакьяны», древнесиамского эпоса; фрески изображали мучения неправедных душ в аду. Кого‑то заживо варили в котле, кого‑то поджаривали на решетке или просто на вертеле… здесь были сцены кастрации, расчленения и порки кнутом. Мрачные, страшного вида демоны – Локк уже видел таких на других фресках – охраняли входы в храмы, громоздящиеся над сценами изуверских пыток. Всю композицию обрамляли девять кругов огня. Над дверью был нарисован павильон, очень похожий на тот, который стоял в саду. В павильоне сидели разнообразные божества, наблюдая с живым интересом за истязаниями несчастных, как римские патриции – за гладиаторскими боями.

– Вам нравится? – спросил принц с гордой усмешкой. – Я здесь занимался самобичеванием и истязанием плоти, когда… гм… когда я еще находил удовольствие в подобных забавах. Кстати, весьма популярный сюжет для фресок аюттхайского периода [21].

Мне их сняли со стен одного древнего монастыря близ Чиенгмая, что на севере Таиланда [22]. Но великое небо, сколько здесь пыли скопилось, ужас!

Только теперь Локк заметил цепи, вбитые в стену, а на концах цепей – кольца. Ручные кандалы. Принц включил еще несколько ламп и нажал на какую‑то кнопку у двери. Раздалось тихое жужжание – включился кондиционер.

– Не будем лишать себя благ земных, то есть маленьких бытовых удобств. Правильно, Мьюриел, Фрэнсис? – Он указал на кресла, которые стояли в мозаичной пентаграмме, выложенной на полу. Пять одинаковых плетеных кресел на пяти остриях пентаграммы.

– Да уж. – Фрэнсису опять стало не по себе.

– Для Богов Хаоса, – прошептала Мьюриел. – Ты прелесть, Пратна!

– Но нас же не пятеро, – возразил было Фрэнсис. Но он уже начал подозревать, в чем тут дело.

– Дорогой друг, – сказал принц, – ты, безусловно, прав. Сейчас нас шестеро или семеро, тех, кто остался из тайного братства нашей горячей молодости. Но мне кажется очевидным… ну, скажем, почти очевидным… что кто‑то из нас не доживет до конца этого крайне рискованного предприятия. Ты что‑то сказал?

– Я, наверное, поеду домой, – сказал сэр Фрэнсис.

– Трус! – Принц презрительно скривил губы.

– Да ладно, Фрэнсис, не строй из себя непонятно кого, – проговорила Мьюриел своим скрипучим голосом. – Тебя же тянет ко злу и ко тьме. Ты это любишь.

Он еще раз оглядел фрески на стенах. Вот демон заживо сдирает с человека кожу; уже освежеванные тела свалены кровоточащей кучей там, куда их швыряет демон. Еще один демон, напяливший на себя свежесодранную кожу – которая явно была ему не по размерам, – терзает несчастную жертву, которая корчится под его длинными загнутыми когтями.

– Да, настроением проникаешься. – Слабый голос слегка дрожит.

– Ну вот видишь! – говорит Мьюриел. – А теперь давайте посмотрим, что я привезла.

Локк разворачивает бумагу и достает странную статуэтку. Он ставит фигурку на пол – точно в центре мозаичной пентаграммы.

Это какой‑то восточный божок. Но не целый, а лишь половинка. Статуэтка расколота по вертикали, и неровный зазубренный скол напоминает след стилизованной молнии. Ангельское лицо. Один сияющий глаз; какой‑то синий самоцвет. Половина безмятежной улыбки. Фигура отлита из бронзы, позеленевшей от времени.

– Я купила его в одной антикварной лавке в Лондоне, – говорит Мьюриел. – Мне сказали, что он из Юго‑Восточной Азии.

– Ну… – Пратна внимательно разглядывает фигурку. – По‑моему, это вообще не тайская вещь. Но, разумеется, надо, чтобы специалист посмотрел. Зачем ты его привезла?

– Я подумала, Пратна, что, может быть, найду недостающую половину. А вдруг получится… и если получится, это будет действительно что‑то. Проводник или даже носитель тонкой психоэнергии небывалой мощи.

– Откуда ты это взяла?! – Локк раздражен и озлоблен. – Эти твои колдовства, пляски диких шаманов и вся остальная байда… хоть бы раз что сработало… хоть бы раз!

– Байда, говоришь? Не срабатывало ни разу… А как насчет призрака в университетской часовне – тогда, шестьдесят лет назад, – а, милый мой Фрэнсис? Мы ведь поэтому и собираемся снова, верно? Послушай меня, друг мой. Я много чего покупаю из антиквариата. Потому что мне нужно создать антураж, чтобы производить впечатление на клиентов… а вовсе не потому, что я очень верю в какие‑то ауры или, там, энергетическую заряженность старых вещей. Но когда я покупала эту фигурку… Пратна, Фрэнсис, вы не поверите… мне показалось, я слышу голос, детский голос. Он пел.

– Вот именно что показалось. – Локк нервно передернул плечами. – Воспаленное воображение, самообман.

– Дан ей договорить, – спокойно заметил Пратна.

– В ту ночь мне приснился сон. Мне снились вы. Все вы, все Боги Хаоса. Содержание сна было… очень интимным. Я была молодой в том сне. Я была голая. Дело происходило в джунглях. И вы все были там: ты, Пратна, и все остальные… тоже все молодые и голые. И вы все занимались со мной любовью.

– Святые угодники! – Фрэнсис припомнил ту жаркую ночь в Кембридже, когда Мьюриел осталась у него, и они пили портвейн, лежа на мягких овечьих шкурах на полу перед камином. На лбу выступила испарина.

– И что потом? – спросил Пратна, который явно заметил смущение Локка, и оно явно его позабавило.

– В момент оргазма меня как будто расплющило между двумя половинками статуэтки. А потом, когда я уже умирала, раздавленная, я заглянула в глаза тому духу… и он был волком, и черной пантерой, а иногда – маленьким мальчиком. И он плакал.

– Ты, по‑моему, выжила из ума, – сказал Локк.

– Этот сон снился мне постоянно, на протяжении нескольких лет. А на прошлой неделе я виделась в Лондоне со Стивеном, и он показал мне фотографии…

– Какие еще фотографии?

Она вытащила из‑под пледа два отксеренных листочка и протянула их Фрэнсису.

– Существо из моих снов было очень похоже вот на него. Сэр Фрэнсис Локк забрал у нее листочки. Страница из американского «ТВ‑Гида» с портретом какого‑то Тимми Валентайна и газетная вырезка с фотографией из какой‑то оперы: три маленьких мальчика парят на облаках над сценой. Фрэнсис долго рассматривал оба снимка.

– Я не понимаю, – солгал он.

– Поймешь, – сказал принц.

Мьюриел Хайкс‑Бейли рассмеялась скрипучим смехом киношной ведьмы.

И адское пламя плясало на стенах – ослепительное в ярком свете флуоресцентных ламп.

Date: 2016-02-19; view: 371; Нарушение авторских прав