ЖИЛИ-БЫЛИ МОСКВИЧИ 4 page

Свидетельства иностранцев возвращают нас к представлению о «теремном рабстве», которому положил начало Герберштейн. Австриец писал: «Они (московиты. — С. Ш.) не верят в честь женщины, если она не живет взаперти дома и не находится под такой охраной, что никуда не выходит. Они отказывают женщине в целомудрии, если она позволяет смотреть на себя посторонним или иностранцам. Заключенные дома, они только прядут и сучат нитки, не имея совершенно никакого голоса и участия в хозяйстве; все домашние работы считаются делом рабов. Всем, что убито руками женщины, будь то курица или другое какое животное, они гнушаются как нечистым. У тех же, кто победнее, жены исполняют домашние работы и стряпают. Если они хотят зарезать курицу, а мужа или рабов случайно нет дома, то они становятся у дверей, держа курицу или другое животное и нож, и усердно просят прохожих мужчин, чтобы те зарезали животное. Весьма редко допускают женщин в храмы, еще реже — на беседы с друзьями, и только в том случае, если эти друзья — совершенные старики и свободны от всякого подозрения»^{595}.

Странная зарисовка с натуры — боярыня с курицей и ножом на пороге своего дома — другими авторами не повторяется; однако мнение, что русские мужчины запирают своих жен в тереме, высказывают также Принц, Маржерет, Петрей, Олеарий, Мейерберг, Рейтенфельс, Корб и др. По счастью, эта нерадостная и однобокая картина не во всём достоверна, начиная с хрестоматийного утверждения о безусловной власти родителей над девушкой и принятии ими решения о выдаче ее замуж.

Это, казалось бы, незыблемое правило, отраженное в «Домострое» и описанное Котошихиным и иностранными путешественниками, иногда нарушалось. Из духовной грамоты Марфы, вдовы благовещенского протопопа Василия Кузьмича, мы узнаём историю замужества ее внучки княжны Евдокии (Авдотьи) Мезецкой. После смерти родителей — князя Ивана Мезецкого и Евфимии Протопоповой — сирота осталась на попечении бабушки. Когда она подросла, бабушка и дядя-опекун Иван Протопопов «сговорили» ее (не позднее июня 1546 года) за представителя старомосковского боярского рода Ивана Михайловича Воронцова. Сговор был оформлен по всем правилам, о которых сообщает Котошихин: «…и они меж себя, с обе стороны, учнут уговариватца о всяких свадебных статьях и положат свадбе срок, как кому мочно к тому времяни изготовится, за неделю, за месяц, и за полгода, и за год и болши… а напишут, что ему по тому зговору тое невесту взять на прямой установленный срок, без пременения, а тому человеку невесту за него выдать на тот же срок, без пременения, и положат в том писме между собой заряд: будет тот человек на тот установленной срок не выдаст, взяти на виноватом 1000, или 5000, или 10 000 рублев денег, сколко кто напишет в записи»^{596}. Однако на сей раз планы сватов неожиданно разрушила сама невеста. «И по грехом моим, вражью споною внука моя за Ивана не похотела», — пишет Марфа. На этот раз внушительный «заряд» (неустойку) пришлось платить родне невесты, что, несомненно, было большой редкостью. Однако бабушка, жалея Евдокию («ее для слез»), выложила целых 500 рублей, продав для этого два села. Отказав Воронцову, княжна стала женой храброго воеводы князя Юрия Ивановича Шемякина-Пронского. Брак этот был недолгим — через восемь лет, достигнув боярского чина, князь скончался. Вдова в монахини не постриглась, но и замуж не вышла, храня верность любимому^{597}.

Посадские повести XVII столетия наделяли девиц значительной свободой в выборе будущего супруга. В «Повести о семи мудрецах» девушка спорила с матерью: «Рече ей мати: “Кого хощеши любити?” — Она же отвеща: “Попа”. — Мати же рече: “Лутчи… дворянина, но менши греха”. — Она же рече: “Попа хощу”»^{598}. Странный выбор и не менее странная аргументация (вряд ли священник был более греховен, чем дворянин, но на социальной лестнице стоял ниже), но перед нами — проявление свободной воли девушки. А уж в «Повести о старом муже и молодой девице» незадачливый жених и вовсе подвергается издевательствам со стороны приглянувшейся ему барышни: «О безумный и несмысленный старый старик, матерой материк! Коли ты меня прекрасную девицу, поймешь за себя, храбрость твоя укротитца, и образ твой померкнет, и седины твои и уды ослабеют, и плоть твоя обленитца, и не угоден будеши младости моей и всему моему животу не утеха будеши; ум твой от тебя отъидет и учнешь ходити, аки лихая понурая свинья, на добро и на любовь не помыслишь, и уды твои ослабеют, и плотскому моему естеству не утеха будеши; тогда аз, девица, от распаления впаду в преступи ление с младым отроком, с молодцом хорошим, а не с тобою, старым мужем, с вонючею душею, с понурою свиньею»^{599}. Литература второй половины XVII века вообще демонстрирует иной взгляд на женщину, содержит откровенные эротические описания и рассказы о весьма щекотливых ситуациях. Не совсем ясно, было ли это связано с реальным освобождением женщины от мужского диктата; однако понятно, что представление о забитой и бесправной русской женщине XVII века как минимум не вполне соответствует действительности.

Это подтверждают и документы, рассказывающие о семейных конфликтах. В 1612 году крестьянин Беляйка Артемьев жаловался архиерею, что его жена ушла из дома к отцу, прихватив с собой имущество. Когда незадачливый супруг попытался вернуть свою вторую половину, его избили отец и братья беглянки. Аналогичный случай произошел в 1626 году. Кирилл Григорьев жаловался на сноху, ушедшую от сына и забравшую с собой общее добро. Другая челобитная повествует о многолетнем конфликте в семье приходского священника. Его сноха Анна уходила из мужнего дома аж четырежды и каждый раз не с пустыми руками. Батюшка утверждал, что к снохе относились хорошо и не били ее, но она всё равно возвращалась к родителям, поскольку не любила супруга. Еще один жалобщик, Григорий Вологжанин, натерпелся от своей жены Матрены — та продавала его дворы, присвоила его деньги, грозила убийством, а затем ушла^{600}. То, что эти случаи происходили не в Москве, сути не меняет — документы свидетельствуют, что женщины XVII века были готовы на бунт против законных мужей. Впрочем, неменьшее число челобитных содержит жалобы жен на избиения и притеснения со стороны супругов.

Как уже говорилось, «Домострой» резко противоречит сообщениям иностранцев о том, что знатные женщины полностью удалены от любых дел и проводят дни в безделье и скуке. Еще более явственно проявляется роль женщины как помощницы, советчицы, а порой и соправительницы супруга в документах и частной переписке следующего столетия. Н.Л. Пушкарева справедливо замечает: «Сами обстоятельства — постоянные и частые отлучки мужей на “государеву службу” — заставляли “жен дворянских” подолгу выполнять функции управительниц поместий, показывая себя властными и расчетливыми домодержицами. В пользу этого говорит количество сделок второй половины XVII в., заключенных женщинами от собственного имени и по поручению мужа»^{601}.

Сам факт существования во второй половине XVII века переписки между супругами свидетельствует о том, что женская грамотность в дворянской среде стала обыденным явлением. Сложнее что-то сказать о более раннем периоде. Послания, адресатами или авторами которых являются женщины, встречаются среди новгородских берестяных грамот. Очевидно, что умели читать и писать женщины в великокняжеской и царской семье. Об этом свидетельствуют духовные грамоты княгинь XIV—XV веков, собственноручные письма Ксении Годуновой, любовные письма царевны Софьи князю В.В. Голицыну, собственноручная переписка царицы Прасковьи Федоровны и ее дочерей и др. О грамотности святых жен — монахинь и подвижниц — рассказывают жития. Свидетельством распространения в XV—XVII веках грамотности среди простых москвичек являются женские имена, нацарапанные на кувшинах или бочках, обнаруженных при археологических раскопках в городе. Пометив свое имущество, горожанка уже не опасалась, что его уведет у колодца проворная соседка. К сожалению, таких данных немного, но для того, чтобы опровергнуть представление о «темноте» русских женщин, вполне достаточно.

Что касается «теремного рабства», то, по справедливому замечанию Н.Л. Пушкаревой, сама возможность такой изоляции женщины от окружающего мира существовала только в боярских семьях, поскольку обычные горожанки жили не в теремах и проводили дни в хлопотах по хозяйству. Исследовательница приводит весьма характерную приписку, сделанную в тексте одного из «Прологов» XV века неким священником: «Плечи болят. Похмелен… Пошел бы в торг, да кун нет. А попадья ушла в гости…»^{602} Ясно, что командовала в этой семье жена — ушла в гости, не оставила мужу денег, чтобы вновь не напился, и тому ничего не оставалось делать, кроме как читать душеспасительные книги да жаловаться на судьбу Не менее показательны статьи «Псковской судной грамоты» того же времени, оговаривавшие право женщин… на «поле» — судебный поединок! Составители этого кодекса определили, что в случае, если на бой за правду выходят две женщины, за них не могут биться «наймиты» — нанятые бойцы^{603}. Очевидно, что никаким «теремным рабством» в Пскове в XV столетии и не пахло, не говоря уже о том, что зрелище двух сражающихся псковитянок, несомненно, производило сильное впечатление. К слову, «поле» или «Божий суд» были средствами разрешения споров в первую очередь в феодальной среде, и поэтому выходившие на поединок дамы, скорее всего, относились именно к боярству.

Заточение в тереме боярынь XVI—XVII столетий также представляется спорным. Как уже говорилось, жены бояр и дворян принимали деятельное участие в управлении вотчинным и домашним хозяйством. Опасность сближения боярыни с первым лицом домашнего управления — ключником — метко подмечена в фольклоре, породившем образ «Ваньки-ключника, злого разлучника». Думается, такие сюжеты подбрасывала народным сказителям сама жизнь, ведь служилый человек часто подолгу отсутствовал дома, находясь в походах и «на службах». Однако оставим пока тему адюльтера и вернемся к общественному положению боярыни. Дворцовые разряды свидетельствуют, что жены бояр являлись обязательными участницами свадебных церемоний русских царей. Нельзя также забывать и о том, что они составляли придворный штат цариц и так же, как их мужья, регулярно являлись во дворец. Ходили знатные люди и в гости друг к другу, о чем свидетельствует «Домострой».

Получается, что на затворничество были обречены только девицы из знатных семей, что засвидетельствовали как иностранцы, так и Котошихин: «…а дочерей они своих девиц к гостем не выводят и не указывают никому, а живут те дочери в особых далних покоях». Таково было общее правило, но в реальной жизни дворянская девица могла обрести желаемую степень свободы — с вполне определенными последствиями. Тот же Котошихин отмечает, что на другой день после бракосочетания жених ездит «бить челом царю»; в случае же, если «невеста… девства своего не сохранила», одураченный муж и не думает показываться во дворце, «потому что уж царю до его приезду объявят, и он его к себе на очи пустить не велит». Несомненно, данная коллизия случалась крайне редко, но в самой ее возможности Котошихин не сомневался^{604}.

Нельзя не сказать и о так называемом «поцелуйном обряде» — еще одном случае появления женщин в обществе, весьма удивлявшем иноземцев. Мейерберг рассказывает: «Всегда входит в столовую и жена хозяина в самой нарядной телогрее и во всём женском убранстве в сопровождении двух или многих прислужниц; она подает знатнейшему из собеседников чару водки, омочив в ней края своих губ. А пока пьет он, она поспешно уходит в свою комнату, надевает на себя другую телогрею и тотчас же приходит назад для исполнения такой же обязанности к другому собеседнику. Повторив этот обряд с каждым из прочих гостей, потом она всегда становится у передней стены: стоя там с опущенными на пол глазами и сложив по бокам свешенные вниз руки, она отдает терпеливые уста поцелуям собеседников, которые подходят к ней по степени своего достоинства и от которых так и разит неприятным запахом всего, что они ели и пили». Сходно с этим и описание Котошихина, знавшего, чем поразить читателей-шведов. Правда, беглый подьячий описывает ритуал в обратном порядке: сначала целование, а затем питье: «Обычай же таковый есть: пред обедом велят выходити к гостем челом ударить женам своим. И как те их жены к гостем придут, и станут в полате, или в ызбе, где гостем обедать, в болтом месте, а гости станут у дверей, и кланяются жены их гостем малым обычаем, а гости женам их кланяются все в землю; и потом господин дому бьет челом гостем и кланяетца в землю ж, чтоб гости жену его изволили целовать, и наперед, по прошению гостей, целует свою жену господин, потом гости един по единому кланяются женам их в землю ж, и пришед целуют, и поцеловав отшед потомуж кланяются в землю, а та, кого целуют, кланяетца гостем малым обычаем; и потом того господина жена учнет подносити гостем по чарке вина двойного или тройного з зельи, величиною та чарка бывает в четвертую долю квартаря или малым болши; и тот господин учнет бити челом гостем и кланяетца в землю ж, сколко тех гостей ни будет, всякому по поклону, чтоб они изволили у жены его пити вино; и по прошению тех гостей господин прикажет пити наперед вино жене своей, потом пьет сам, и подносят гостем, и гости пред питием вина и выпив [и] отдав чарку назад, кланяютца в землю ж; а кто вина не пьет, и ему вместо вина романеи, или ренского, или иного питья по купку; и по том питии того господина жена, поклонясь гостем, пойдет в свои покои, к гостем же, к бояроням, тех гостей к женам»^{605}.

На первый взгляд не вполне ясно, как «поцелуйный обряд» мог сочетаться со строгостью древнерусских нравов. Разгадка лежит в средневековой трактовке поцелуя как знака внимания и уважения, бессловесного пожелания человеку быть целым (отсюда и само слово) и здоровым. Н.Л. Пушкарева пишет: «“Поцелуй” предполагал лишь прикосновение губами к губам, “дух в себе удержав”. Так должны были целовать друг друга соседи, побратимы, друзья, гости, а также все власть имущие (давно известно, что русская культура предполагала нормальность таких поцелуев между лицами одного пола, и выражали они признательность, соучастие, уважение и расположение)»^{606}. Таким образом, «поцелуйный обряд» не носил никакого оттенка сексуальности, как бы этого ни хотелось видеть иностранным наблюдателям русской жизни.

Очевидно, что «теремное рабство» русской женщины было весьма условным. Скорее всего, иностранцы сконструировали этот миф под влиянием женофобской идеологии их отечественных собеседников и впечатлений от домашнего обихода знатных москвичей, чьи дома четко разделялись на мужскую и женскую половины, причем вторая, естественно, была закрыта от посторонних глаз. Конечно, ни о каком тендерном равноправии в XVI—XVII веках и в более раннее время говорить не приходится; однако нельзя не признать за женщиной той эпохи определенные права, равно как и обязанности. С одной стороны, многочисленные свидетельства указывают на господство мужчины над женщиной, поддерживавшееся авторитетом церковных писателей, юридической практикой и кулачным правом. Добавим, что само наименование женщин в документах по имени, фамилии и чину супруга уже указывает на их зависимое положение «Ивановская жена Морозова вдова Марья» или «стольничья жена Петровская Вельяминова Мария». На надгробиях иногда прибавлялось и имя отца: «преставися раба Божия Васильева жена Ивановича Карпова Мария Григорьева дочь Афанасьевича Булгакова». С другой стороны, можно говорить о том, что в эпоху Московского государства свобода женщин, уважение к ним, их роль и значение в семейной и общественной жизни были более значимы, чем это традиционно представлялось. Вероятно, широкому распространению мифа о «теремном рабстве» мы обязаны не только иностранным путешественникам, но и историкам XIX века, сочувствовавшим современному им движению за равноправие полов и невольно сгущавшим краски при описании суровых нравов эпохи русского Средневековья. Следующая глава посвящена любви, которая вряд ли могла бы расцвести, если бы в средневековой Москве в отношениях между мужчиной и женщиной господствовали только плетка да грубая ругань.

Была ль любовь?

Ответ на вопрос, вынесенный в название параграфа, зависит от методологии исследования. В исторической науке, упрощая, можно выявить две противоположные позиции на мышление и эмоции людей прошлого. Согласно первой, человек, внешне не изменяясь на протяжении последних десятков тысяч лет, существенно не менялся и внутренне. Люди прошлого были способны на те же чувства и переживания, что и современные, — они любили и страдали, боялись и преодолевали страх, были способны на подлость и на подвиг. Иная точка зрения считает, что мышление людей прошлого изменялось, в разные эпохи и в разных культурах люди обладали разным менталитетом и представлявшееся одним безусловным злом для других являлось добром. Казалось бы, вторая позиция имеет более серьезную доказательную базу. Например, людоедство, убийство детей или стариков, бытовавшие у народов с традиционным образом жизни, ужасали людей христианизированной европейской культуры. Но если отказаться от общих для человечества категорий Добра и Зла, что останется главным критерием единства человеческого рода?

Была ли в средневековой Москве любовь? И если была, то какая? И насколько наши представления о любви соответствуют тому, что по этому поводу считали наши предки несколько столетий назад? Эта проблема в последние годы активно изучается в русле тендерных исследований и изучения повседневной жизни. Не претендуя на новизну мыслей и наблюдений, ограничимся необходимым набором данных, которые позволят читателю самостоятельно сделать выводы. Ведь если мы и в собственной жизни не всегда можем разобраться с этим вопросом, то решить его на расстоянии в несколько столетий еще сложнее…

Если не любовь, то, по крайней мере, секс в средневековой Москве был — и не только с целью продолжения рода, но и для получения чувственного удовольствия. Разнообразные свидетельства указывают на то, что плотские радости, несмотря на строгую аскетическую проповедь Церкви, занимали важное место в жизни русского человека той эпохи. На противоречие между строгостью внешних правил и стремлением к сексуальной свободе обращали внимание иностранцы.

«У русских есть и средство к спасению, т. е. наушная исповедь, которую по уставу они обязаны всегда предпосылать причащению, — рассказывает Мейерберг. — Впрочем, кроме праздника Пасхи, редко принимают причастие, и то немногие, и кое-как, да еще и в ненастоящем виде. Почти все крестьяне и простолюдины в городах считают приобщение принадлежностью бояр и людей позажиточнее, стало быть, им и предоставляют его. А те увольняют себя от приобщения, чтобы не подвергнуться душеспасительной, суровой и долговременной епитимье, которую, по древнему греческому обычаю, налагают на них духовные их отцы. В этом никак не мог сознаться второй наш пристав в Москве, который, стараясь превосходство своей веры доказать строгостию устава, превозносил суровые и продолжительные покаянные условия, налагаемые исповедником на прелюбодея; я и сказал ему, что “если так идет дело, то, должно быть, все вы, москвитяне, беспрестанно справляете наложенные на вас епитимьи, не получая никогда разрешения, потому что знаем вашу частую повадку подбираться к чужим женам”. — “Вот еще дураков нашли! — отвечал он. — Разве мы говорим когда об этом попу?”»^{607}.

Если верить Мейербергу то господствовавшее в русском обществе лицемерие спасало приверженцев развратной жизни от церковного наказания. О сексуальных вольностях русских сообщают и другие иностранные наблюдатели. «Они так преданы плотским удовольствиям и разврату, что некоторые оскверняются гнусным пороком, именуемым у нас содомиею; при этом употребляют не только pueros muliebria pati assuetor^[22] (как говорит Курций), но и мужчин, и лошадей. Это обстоятельство доставляет им потом тему для разговоров на пиршествах. Захваченные в таких преступлениях не наказываются у них серьезно… Напившись вина паче меры, они, как необузданные животные, устремляются туда, куда их увлекает распутная страсть», — говорит Олеарий. «Они не прочь бывают и выпить, даже взапуски попивают с своими поклонниками и нередко восхищают у них пальму большей даровитости в этом деле. Но зато падают в изнеможении среди победы. Потому что когда хмель отнимет силу у стыда, они покидают, не спрятавши в глухую ночь, сокровище своей чести вороватому любострастию волокит либо предлагают его на позорную продажу, уж, конечно, по самой дешевой цене; и мужчины, и женщины тем не менее совестятся в этом, что, по самому важному заблуждению ума, полагают, будто бы грех женатого с незамужнею не подходит под название прелюбодеяния, считая за последнее только тот грех, который делается с замужнею», — сообщает тот же Мейерберг^{608}.

Приведем еще два отзыва Петрея: «Все девушки, красивые и знатные, большею частью содержатся взаперти: только и выходу у них, что в церковь в праздник, да еще на свадьбы. У родителей есть довольно причин держать так своих дочерей, потому что они, как и большею частью водится за русскими женщинами, очень склонны к нежному наслаждению, особливо же расположены к иностранцам. <…> Они, а особливо большие бояре и дворяне, делают и большие распутства, содомские грехи, мужчины с мужчинами, да еще и не тайно, а часто на глазах многих лиц, считая для себя честью делать это, не стесняясь и гласно. Часто к ребенку или к молодому человеку они привязываются сильнее, нежели к своим женам. Но это гнусное и ужасное дело, идущее наперекор Богу и его законам, даже наперекор природе и всему человечеству. Всего ужаснее, однако ж, дела их с разными неразумными тварями и скотами: они без всякого различия имеют с ними нечестивое соитие. Да еще и не совестятся хвастать, что делают это часто потому, что их наказывают»^{609}.