ЖИЛИ-БЫЛИ МОСКВИЧИ 7 page

Святость некрополя признавалась как безусловная ценность. Отсюда происходило и представление о его неприкосновенности. Показателен летописный рассказ о князе Кашинском: «…из монастыре церковь Пречистые Богородицы повеле снести внутрь града и то место святое разкопати, и в гробех мертвых кости разрушили издавна положенных иноков. И тое же весны за многи дни бысть болезнь незнаема князю Михаилу Васильевичи) Кашинскому… и княгине его болезнь велиа незнаема и тяжка зело; самого же Бог помилова, а княгиня его Василиса преставися… и тако князь Михайло Васильевич устрашися и ужасеся того ради, и прощения проси у владыки Василиа и у всего освященаго собора…»^{677}

Негодование новгородского архиепископа Геннадия вызвало разрушение древних кладбищ во время строительства кремлевских стен при Иване III: «А ныне беда стала земская да нечисть государская великая: церкви старыя извечныя выношены из города вон, да и монастыри извечные с места переставлены… Да паки сверх того и кости мертвых выношены на Дорогомилово, инко кости выносили, а телеса ведь туто остались, в персть разошлись… А гробокопателям какова казнь писана! А ведь для того, что будет воскресение мертвых, не велено их с места двигнути, опричь тех великих святых, коих Бог прославил чудесы; да Божиим повелением и ангельским явлением бывает перенесение мощем, на избавление людем и на утверждение и на почесть градовом…»^{678}

Из этого отрывка видна и причина особой заботы о сохранности кладбищ — представление, что при воскресении кости облекутся в тело в том месте, где оно обратилось в прах. Данные археологии свидетельствуют, что при находке костей во время строительных работ их обычно перезахоранивали. На этот случай существовали и особые наставления: «Оже кости мертвых валяються кде, то велика человеку тому мьзда, оже погребут их»^{679}.

Кладбище для человека русского Средневековья не было отдельным «некрополем» («городом мертвых») в античной традиции, восстановленной в России Нового времени. Оно органично вплеталось в ткань городской застройки и было частью повседневной жизни. А.Л. Баталов и Л.А. Беляев называют эту традицию «жизнью с мертвыми»: «Не только знатный, но и рядовой горожанин Средневековья жил вместе со своими усопшими в буквальном смысле слова: приходской храм с кладбищем обычно не слишком далеко отстоял от дома. Каждое его посещение было не только “визитом к покойным родственникам и согражданам”. Это было подлинное христианское воссоединение живых с усопшими, членами христианской Церкви в ходе службы»^{680}. Ему способствовали и литургическое поминание усопших, и особые обряды, связанные с посещением кладбищ.

«Пев над ним и в гроб положив»

Погребальный обряд и церковная служба при похоронах совершались по-разному в зависимости от статуса умершего — мирянина, священника, монаха, архиерея. Существовали особые чины погребения младенцев, а также погребения мирян в Светлую седмицу (Пасхальную неделю)^{681}. Наиболее раннее описание похоронного обряда содержится в грамоте митрополита Киприана: «Мирянина попа погрести сице: измыв его и в срачицу нову облек и в свиту, також и в стихарь и петрахиль и фелонь, лице же и главу покрыв завесом, и тако пев над ним и в гроб положив… та же дьску поставивше, засыпуют, якоже всякого мертвеца»^{682}.

Сходный обряд отражен и в Псалтыри Троицесер-гиева монастыря конца XV века: «Аще ли мирянин, простец, по умовении водою в срачицу, и в саван с наголо-вием и свиют и укроем и по челу обяжут рубом хрестьци нашиваны, а на ногах копытца и калиги^[24]. Також и жены погребаются». При похоронах священника «омывают его водою, и облекут и в срачицу и в сукняную свиту таж стихар и петрахил, и фелон, а на ногах копытца и калиги»^{683}. Аналогичный порядок описан в Кормчей Балашова (XVI век).

«Если больной не выздоровеет, а умрет, берут его с постели, кладут на лавку, омывают как можно тщательнее, надевают на него чистую сорочку, полотняные штаны, новые красные сапоги и обвивают в белое полотно, покрывающее всё тело и сделанное вроде рубашки с рукавами, складывают ему крестообразно руки на груди, сшивают полотно у изголовья, также на руках и ногах, и кладут в гроб, который и ставят на похоронные носилки до другого дня», — свидетельствует Петрей^{684}. О красных погребальных башмаках пишет Буссов, о черных — Коллинс. Погребальная обувь хорошо известна и по археологическим раскопкам. Как правило, она делалась из единого куска кожи, без подметок. В погребении царя Федора Ивановича были обнаружены онучи^[25]. Однако могли использовать и обычную обувь^{685}.

Тело умершего заворачивалось в саван. Древнерусские летописи упоминают термины «спрятавше тело» или «опрятавше тело», известно также выражение «скутавше», то есть завернув в саван. Летопись рассказывает о погребении волынского князя Владимира Васильковича (ум. 1288): «Омывша его, и увиша и оскамитом^[26] со кружевом якож достоит царем…» Граффити на стене Георгиевского собора в Юрьеве-Польском изображают мертвеца в могиле в саване и с босыми ногами. Средневековое погребение в долбленой колоде с остатками савана было обнаружено в 1934 году при земляных работах рядом с Кутафьей башней^{686}.

Вскрытие гробниц царя Ивана Грозного, его сыновей и князя М.В. Скопина-Шуйского показало, что умершие были плотно спеленуты покровами из узорчатой красной камки, перевязанными тесьмой. Лишь покрывало, окутывавшее тело Скопина-Шуйского, было перевязано толстой веревкой. Тело патриарха Адриана (ум. 1700) было обернуто зеленым бархатом^{687}.

Лицо покойного закрывалось, о чем свидетельствуют остатки ткани, найденные при вскрытии захоронения царевича Ивана Ивановича в Архангельском соборе и царицы Анастасии Романовны в некрополе Вознесенского монастыря^{688}.

Приготовление тела царей к погребению в общих чертах не отличалось от обычной практики похорон мирян. Г. К Котошихин сообщает: «Когда лучится царю от сего света преселитися во оный покой… и того ж дни царя измывают теплою водою и, возложа на него срачицу, и порты, и всё царское одеяние, и корону, положат во гроб…»^{689}Исследования захоронений царя Ивана Грозного и его сыновей не подтверждают свидетельства Котошихина о «царском одеянии». Тем не менее они находят соответствие в записи о погребении князя Владимира Васильковича, облаченного «якож достоит царем». Миниатюры Радзивилловской летописи (XV век), посвященные похоронам князей, изображают покойников в княжеских облачениях. В Лицевом летописном своде середины XVI столетия лежащие в гробах князья Ярослав Тверской (ум. 1271) и его брат Василий Костромской (ум. 1276) изображены не только в богатых одеждах, но и в княжеских шапках^{690}, а вдова Ярослава Тверского и князь Андрей Городецкий, умершие в монашестве, — в схимническом одеянии, причем последний — не только на смертном одре и в гробу, но и в санях, везших тело для погребения в Городец^{691}. По-видимому, царей погребали не в церемониальных, но достойных их сана одеждах. Присутствие в могилах царских венцов вымышлено Котошихиным.

Родовитых людей провожали в мир иной в богатых одеждах из дорогих златотканых материй, украшенных жемчугом и драгоценными камнями, о чем свидетельствуют археологические находки. Хорошо известны шитые золотом головные уборы — волосники — из погребений знатных москвичек^{692}. Простого горожанина клали в гроб в обычном платье, надевая на покойника чистую рубаху. Флетчер пишет, что русские «мертвых хоронят в одежде, в которой они ходили.- в кафтане, штанах, сапогах, шляпе и другом платье»^{693}.

Монахов хоронили иначе, чем мирян. «Всякого же черньца не годится умывати, ниже обнажати тело его, но теплыя воды доспети и тако губою морьскою или платцем чистым лице его утрети, также перси, потум длани ручныя обапол, потом колена, также пресна ножная, и в срачицу чисту облещи и потом мантею обвивати… таже пети над ним; егда же в гроб положат его, тогда проливают его вином и маслом крестообразно», — наставлял митрополит Киприан^{694}. Одежда монашеских погребений соответствует облачению трех монашеских чинов — новоначального инока, малосхимника и великосхимника: «…Будет великий схимник, взложат на нь куколь на главие верху главы, покрыв и до брады яко видену быти лицу его, а малого скимника клобуком… по сем взложат на нь плети и препояшет его и обует»^{695}. Тело великого князя Василия III, при смерти постриженного в схимонахи, было отерто хлопчатой бумагой, смоченной в воде, митрополитом Даниилом^{696}.

Реконструкция остатков монашеского одеяния Ивана Грозного (куколь и аналав^[27]), проведенная Т.Н. Кошляковой, показала, что царь был пострижен в чин вели-косхимника. Другие находки монашеских облачений и атрибутов в погребениях XIV—XVII веков немногочисленны: кожаный пояс с тисненым изображением двенадцати праздников из погребения княгини Евдокии Дмитриевны, вдовы Дмитрия Донского. Находка аналогичного кожаного пояса и параманда была сделана при вскрытии в 1836 году княжеских погребений в церкви Спаса на Бору^{697}. Параманд и покровы XVII века были обнаружены при раскопках некрополя Моисеевского монастыря.

Церковных иерархов погребали в полном святительском облачении, что хорошо видно по летописным миниатюрам. Указание на это содержится и в описании погребения патриарха Иоакима (ум. 1690): «…Тело святейшего патриарха во гробе в архиерейских одеждах и в митре из церкви 12 Апостол несли на одре архимандриты и игумены в облачении крестовою полатою в соборную апостольскую церковь большею лестницей…»^{698}

Погребальный инвентарь московских захоронений XIV—XVII веков беден. Наиболее распространенной находкой являются сосуды для елея. Объяснение появлению этих сосудов содержится в грамоте митрополита Киприана: «Пев над ним и в гроб положив, таже вина мало с маслом древяным смесив проливает священик крестаобразно, от главы первое, таже у ногу, потом же от десна, также левую сторону; чашу же, в ней же масло с вином, повержет у ногу»^{699}. Сходный обряд отмечен и в Служебнике Троицесергиева монастыря 1474 года: «…Поп же взем в сосуде масло взлиет верху телесе творяи три кресты на лици на персех, и на колену, поя алилуйа». Несмотря на то, что грамота митрополита Киприана предписывает ставить сосуды-елейницы у ног, в погребениях они встречаются в разных местах, в том числе и у головы, например в погребениях Ивана Грозного и царевича Ивана Ивановича^{700}.

Самой ранней из подобных находок в Москве является сосуд из погребения Дмитрия Донского. С XV века сосуды для елся встречаются на некрополях Москвы — в Зарядье, церкви Спаса на Бору, Вознесенском, Даниловом, Высокопетровском монастырях и др. В XV—XVI столетиях они представляли собой глиняные чашечки, покрытые желтой, зеленой или коричневой поливой; встречаются также чернолощеные и ангобированные (покрытые до обжига слоем жидкой глины другого цвета), причем в слоях того времени они достаточно широко встречаются только в Москве, в других городах их находки единичны. С XVI века в погребениях появляются металлические, стеклянные и деревянные сосуды, а с XVIII столетия начали применять фарфоровые^{701}.

Чаще всего похороны происходили на следующий день после смерти. В случае, если погребение не могло быть совершено в этот срок, как в 1472 году, когда умер Юрий Васильевич Дмитровский и дожидались приезда на похороны его старшего брата Ивана III, гроб на другой день после смерти ставился в церкви. П. Петрей сообщает, что тело перед погребением стоит в церкви несколько дней: «Если покойник был человек знатный, гроб его сторожат днем и ночью, зажигают свечи, священники и монахи поют, окуривают гроб ладаном и миррой и окропляют раз в день святою водою, пока не исполнится восемь дней». Возможно, в этом сообщении отражены традиции «дневания и ночевания» у тела на похоронах лиц царской фамилии. Новгородский епископ Нифонт (XII век) предписывал совершать похороны до захода солнца: «Тако погрести, яко еще высоко (солнце. — С.Ш.), то бо последнее видит солнце до общего воскресения»^{702}.

При похоронах гроб с телом помещался на погребальные носилки, которые называли одром, то есть кроватью (умершего воспринимали как спящего, потому и называли усопшим). Петрей пишет: «Если это был богатый человек, носилки покрываются бархатом или дорогим сукном. Если же это человек не зажиточный или бедняк, то покрывают носилки его собственным кафтаном». Рейтенфельс сообщает, что гроб несли на кладбище на столе или на санях. Использование саней в обряде похорон хорошо известно и восходит еще к языческой традиции; сообщение о столе, возможно, вызвано тем, что гроб в доме ставился на стол^{703}.

Иностранцы одинаково описывают состав погребальной процессии: один или несколько священников, певчие, семья и родственники покойного. Особое внимание зарубежные авторы обращали на причитания над почившим, исполняемые его женой или, согласно впечатлениям иностранцев, специально нанятыми плакальщицами^{704}. Летописи свидетельствуют, что «плач и рыдание велико» сопровождали погребения великих князей и царей. Церковь не одобряла громких причитаний над покойником — исповедные сборники содержат вопрос: не причитала ли над умершим, не рвала ли на себе волосы? Несение тела в церковь и из церкви к месту погребения сопровождалось пением молитвы «Святый Боже, Святый крепкий, Святый бессмертный, помилуй нас» и стихиры «Зряще мя безгласна». Участники шествия несли в руках зажженные свечи (Рейтен-фельс говорит о погребальных факелах)^{705}.

В церкви гроб ставился перед алтарем. При этом на грудь покойного клали икону, которую затем перемещали на гроб и везли до самого погребения. Некоторые иконы Троицесергиева монастыря имеют надписи на подкладке: «Привезен на кнгини Ираиде иконе на кнзе Данилове жене Ростовского», «Привезен на Сергии Татеве». Вкладная книга того же монастыря сообщает: «162-го (1654/53. — С. Ш.) году образ Пречистой Богородицы Умиление обложен серебром басмою, венец резной золочен, подпись и ожерельицо низано жемчугом на гробу Алексея Тихонова, во иноцех Авраамия»^{706}.

В церкви совершались отпевание и последнее целование покойника родственниками. В руку умершего вкладывалась разрешительная грамота. Широкое распространение в XIV—XVII веках идущего еще с XI столетия обычая использовать грамоты с молитвой, содержащей просьбу о разрешении (освобождении) от грехов, прослеживается по различным источникам. Во время чумы 1352 года умершим «едино надгробное пение отпеваху, точию молитву разрешалную иже глаголется рукопись, комуждо особь изглаголаваху, или мужу, или жене; и тако пологаху по пяти и по десяти в едину могилу». Разрешительные грамоты митрополитов отличались особенным формуляром. За четыре дня до смерти владыка Киприан написал «грамоту незнаему и страннолепну, яко прощалную, и аки во образ прощения… по отшествии же сего митрополита и прочий митрополиты Русстии и до ныне предписывающе сию грамоту повелевают в преставление свое в гроб вкладающе тако же прочитати в услышание всем»^{707}. Существует также известие, что в руку архиерею вкладывался «список написан, иже святил в животе своем попы и дьяконы имяни их». В XVII веке многие иностранцы обращают внимание на разрешительные грамоты, называя их адресатами апостола Петра или Николая Чудотворца^{708}.

Летописные рассказы о похоронах великих князей в XIV—XV веках содержат только краткие упоминания о плачах, участии в церемонии всего высшего духовенства, игуменов московских монастырей, священников, бояр и всего народа «от мала и до велика» и отпевании покойных. Более подробно описано в Постниковском летописце погребение Василия III. Великий князь скончался ночью, а наутро митрополит повелел звонить в большой колокол и к дворцу стали собираться для прощания с государем «боярские дети, и княжата, и гости, и все люди, которые не быша (при кончине. — С. Ш.) у него». Одновременно шли приготовления к похоронам: в Архангельском соборе готовилась могильная яма, а шатерничий Р.И. Семенов «снем с него (новопреставленного. — С. Ш.) меру и повеле ему гроб привести камен» (скорее всего, у каменотесов имелся определенный запас готовых саркофагов^{709}). Для участия в церемонии собрались митрополит Даниил, епископы Коломенский и Крутицкий, архимандриты и игумены московских монастырей, священники, братья великого князя и бояре. При выносе тела певчие дьяки пели «Святый Боже». Гроб с телом великого князя несли на головах троицкие и иосифовские монахи, за ними «грядуща с свещами и с кандилы» духовенство. Великую княгиню несли в санях дети боярские; рядом с санями шли бояре. Во время шествия «ино бысть слез и кричания от народа, яко и звону в колоколы не слышети»^{710}.

Церемония царских похорон XVII века хорошо известна по сообщениям Котошихина, дворцовых разрядов и Рейтенфельса, бывшего свидетелем погребения царя Алексея Михайловича^{711}. Сразу после смерти государя начинали звонить в большой колокол Успенского собора. Затем тело готовили к погребению и происходило прощание бояр и придворных. Вслед за этим пышная процессия проследовала в Архангельский собор, при этом гроб везли на санях. После того как государя хоронили, над его саркофагом 40 дней читался псалтырь, при этом «дневали и ночевали» бояре и придворные чины. Таков был в общих чертах обряд царского погребения. В деталях описания разнятся. Например, Котошихин сообщает, что тело царя не погребается до тех пор, пока «из городов власти съедутца все к Москве», но эти сведения не подтверждаются другими источниками. Он же является автором уникального сообщения: после отпевания патриарх «над кутьею учнет говорить молитву и кадить ладоном, а поговоря молитву, начнет патриарх есть кутью ложкою, трижды, потом подносит царице, и царевичам, и царевнам, и болшим властем, и бояром, и всякого чину людям». В разрядах и других источниках подробно описаны ткани, использовавшиеся для покрова и обивки гроба, «печальное» («смирное») платье участников процессии; порядок шествия: священники, игумены, архимандриты, епископы, архиепископы, патриарх, сани с телом, царь, боярство и двор, «многа множество народа, мужеска полу и женска, вместе без чину, рыдающе и плачуще», — а также множество других деталей, которые могут быть предметом специального изучения^{712}.

При кончине патриарха, как и царя, трижды били в колокол. Тело владыки отиралось греческой губкой и облачалось в святительские одежды. Вынос тела осуществлялся на одре. Крышку гроба несли дьяконы, а одр — протопопы и священники или архимандриты и игумены. Перед телом несли три иконы в киоте (патриарх Иоаким эти образа «еще живу суща построил на своем гробе стоять»), зажженную лампаду и посох митрополита Петра. На грудь покойного клали Евангелие. Из кельи гроб с телом патриарха несли для прощания в церковь Двенадцати апостолов (при погребении Иоакима и Адриана) или Ризоположения (при погребении Иоасафа), где над ним домовые дьяки день и ночь читали псалтырь. Отпевание и похороны происходили в Успенском соборе, причем гроб обычно ставился в алтаре, что не допускалось для лиц царской фамилии. В руку патриарха Иоакима была вложена разрешительная грамота от патриархов Паисия Александрийского и Макария Антиохийского. При погребении тело Иоасафа I было переложено из деревянного гроба в каменный, патриархи Питирим и Адриан были прямо в деревянных гробах положены в каменные саркофаги. Так же, как и при царском погребении, при свежей могиле предстоятеля «денно и нощно» читали псалтырь 40 дней^{713}.

Поминовение усопших совершалось обычно на третий, седьмой, девятый, двадцатый и сороковой дни после смерти, что было связано с представлениями о судьбе души за гробом^{714}. К XVI веку была выработана традиция поминальных дней: мясопустная суббота (за восемь дней до начала Великого поста), родительские субботы (на второй, третьей и четвертой неделях Великого поста), Радуница (во вторник Фоминой недели, второй после Пасхи), Троицкая родительская суббота (на девятый день после Вознесения, накануне дня Святой Троицы). Согласно церковной традиции Дмитриевская родительская суббота — перед 26 октября (8 ноября), днем памяти великомученика Дмитрия Солунского, была установлена Дмитрием Донским в память о воинах, павших в Куликовской битве, но, по-видимому, восходит к дохристианским обрядам.

Стоглав свидетельствует, что в XVI веке поминальные обряды сохранили много языческих черт: «В Троецкую субботу по селом и по погостомъ сходятца мужи и жены на жальниках, и плачуща по гробом с великим кричанием. И егда начнут играти скоморохи, гудцы и пригудницы, они же, от плача преставше, начнут скакати и плясати, и в долони бити, и песни сотонинские пети — на тех же жальниках, оманщики и мошенники… А в Великий четверг порану солому палят и кличут мертвых…» В литературе также неоднократно отмечалась связь поминальных дней русского месяцеслова с языческими традициями^{715}.

Свидетелем поминовения в Троицкую субботу стал Олеарий: «Кладбище было полно русских женщин, которые на могилах и могильных камнях разложили прекрасные вышитые пестрые носовые платки, а на этих последних ими были положены на блюдах штуки 3 или 4 длинных оладий или пирогов, штуки 2 или 3 вяленых рыб и крашеные яйца. Иные из них стояли, другие лежали на коленях тут же, выли и причитали, и обращались к мертвым с вопросами, какие, как говорят, приняты на похоронах у них… Между ними ходил священник с двумя прислужниками, с кадильницею, куда он временами бросал кусочек воску, и окуривал могилы, приговаривая несколько слов… Женщины тянули и тащили попа с одного места на другое, и каждая желала иметь преимущество для своего покойника…»^{716}

Традиция церковного поминовения, перенятая из Византии, получила четкое обоснование в трудах и практике святого Иосифа Волоцкого. Он считал моление за умерших важнейшей функцией монашествующих. Средства, которые родственники покойных давали на поминовение, должны были идти на монастырское хозяйство и щедрую милостыню: «А розходится на всякий год по полутораста рублев денгами, а иногда боле, да хлеба по три тысячи четвертей на год розходится, занеж на всякий день в трапезе едят иногда шестьсот, а иногда семьсот душ, ино коли Бог пошле, тогды ся и разойдет». В послании княгине Марии Голениной преподобный перечисляет виды поминовения в монастыре: «У нас на всякой недели по три понафиды (панихиды. — С.Ш.), да по девяти литеи^[28] заупокойных, да повсядневная обедня, а поминают на обедне по трижда, а на понафиде по триж-да же, а на литеах по однова». Кроме того, поминание производилось и по синодику: «Поминают тех же, а на болших понафидах по четырьжда, ино имеется всего того по десятья в день, коли болшая понафида. А во всякую пятницу болшая понафида, а коли меншая понафида, ино по девятья на день, а коли нет понафиды в который дни, ино по шестья в день, а над проскурами ино поминание годовое чтуть и на Господский праздьники (в честь Богородицы и Христа. — С. Ш.) и велик день». Особое внимание уделялось поминанию ктиторов монастыря: «Ино, госпоже, у нас строев, которых в монастыре погребают, ина и тех даром пишут в синаник (синодик. — С.Ш.) да и в годовое поминание на год, а на нищих Бог не истязуеть, а богатий каждо по своей силе истязай будеть»^{717}.

Соответственно с размерами вклада служился особый вид поминания и имена записывались в различные синодики: повседневный — для ежедневного поминание на литургии в продолжение сорока дней, года или вечно в зависимости от вклада; литийный — читавшийся постепенно на литиях «по вся дни»; вечный или подстенный — читавшийся, «доколе монастырь стоит», на аналое «под стеной» на обеднях и панихидах в понедельник, среду и четверг не целиком, а «елико настоятель производит, колико прочесть».

Имена умершей монастырской братии записывались для поминания в «тетради харатейные» (на три года или на «урочные» годы), вечный и братский (также вечный) синодики. Иногда существовал особый сорокоустный список, который, например, в Иосифо-Волоколамском монастыре читался не в соборе, а в церкви-колокольне. Разные виды поминовения по-разному и оценивались. Вклад в 50 рублей считался достаточным для внесения в вечный синодик Троицесергиева монастыря. В Иосифо-Волоколамском монастыре в конце XVI века за 100 рублей записывали в повседневный и вечный синодики не только самого вкладчика, но и (очеввдно, только в вечный) его род и ежегодно отмечалась память кормом на братию; за 200 рублей поминовение совершалось так же и отмечалась память двумя кормами; за 300 рублей — тремя кормами и «три души имян в повсядневном списке». После окончания срока поминания уставщик вычеркивал запись о даче вкладчика из специальных урочных книг, а его имя — из повседневного синодика. Вечный синодик был наиболее демократичным: «Пишут инок и мирян, всех православных христиан, кто что ни даст, много и мало, велик или мал, нищ и богат, а иных Бога ради пишут, и без дачи и даром, и тех всех поминают Бога ради, доколе монастырь Пречистые стоит, из синодика вечного половину вслух, а другую втай»^{718}.

Годовое поминовение сопровождалось не только панихидой на могиле, но и установкой на надгробии блюда с ритуальной пищей — кутьей. Чиновник новгородского Софийского собора первой половины XVII века свидетельствует: «В благовест приходит Софейского дому чашник з гвоздари и приносят кутью и мед и сосуды на кутью и на мед и расставляют по святительским гробам; на соборной стол оловяник третной меду да блюдо кутьи с ягоды и с сахаром; на гроб Никиты епископа кружечка малая меду да блюдце кутьи; на Иоанна архиепископа гроб то же и на прочие гробы святительские по ковшу кутьи да по ковшу меду». Иван Грозный приказал старцам Троицесергиева монастыря поминать царевича Ивана «по неделям, от суботы до суботы в Никоне чудотворце, да в середней церкви ежедень понахиды пети над кутьею и на обеднях поминать вовеки»^{719}.

Особой формой поминовения были кормы и раздача милостыни. Корм — монастырская поминальная трапеза — справлялся в годовщину кончины или именины покойного либо другой установленный памятный день. Для организации кормов требовалось внесение значительного вклада (для Иосифо-Волоколамского монастыря — более 100 рублей). Кормили на поминальных трапезах калачами, икрой, пирогами «блинчатыми», рыбными блюдами, «оладьями с медом» и поили квасом. На память святого Иосифа Волоцкого в монастыре кормили не только братию, но и нищих: «Хлеба по чети, да каша на горох, да квас житный непереварной и деньгами, мирским по полуденге, чернецом по денге, а нужных по 2 денги». В другой день денежная милостыня рассылалась по всем «малым» монастырям и церквям, находящимся в монастырской вотчине, где служились панихида и литургия^{720}. Л.А. Беляев установил прямую связь между поминальной традицией и возникновением обычая «подписывать» плиты — наносить эпитафии. Формуляр эпитафии содержал указание на дату кончины, а иногда, и на тезоименитство погребенного, в которое также совершалось поминание. Если в XV веке на монастырских некрополях родственники еще отличали могилы и надгробия без надписей членов их семьи, то со временем при заполнении кладбища новыми захоронениями потребовались специальные метки — эпитафии на надгробиях^{721}. Об этом свидетельствуют составленные в Иосифо-Волоколамском и Кирилло-Белозерском монастырях синодики-путеводители. Синодик-путеводитель Иосифо-Воло-коламского монастыря соблюдает порядок месяцеслова и отмечает, в монастыре или в ином месте похоронен поминаемый; в первом случае указывалось конкретное местонахождение могилы: «Месяц сентябрь. 1-го числа. По князе Семионе Вельском. Дачи по нем 100 рублев да 150 грошей. Гроба нет. По князе Семионе Микулинском, да по сыне его Петре, да по княгине его Евдокее. Дачи по нем 100 рублев. Гробы их в Микулине, зде нет… 15-го… по Иякове Морозове, во иноцех Ионе, дачи 100 р. Гроб его у церкви от предних дверей на праве, 3 гроба Шереметевых подле протопопа. По Никите по Плещееве, да по Даниле по Ульянине, да по Несыте по Даниле по Голо-вленкове. Гроб их близ гробницы от святых ворот. 20-го. По архиепископе Трифоне Ступишине Полоцком. Гроб его и брата за олтарем…» Прямое указание на службу над могильной плитой содержит роспись трапез Тихвинского монастыря: «Корм по Григорье Глазуне, во иноцех Герасиме, Тихвинского посада попе, панихида собором, по литургии ходят на гроб, лежит же он приступом папертных дверей от полуденые страны»^{722}.

Христианское погребение и забота потомков о могиле и душе покойного являлись идеалом посмертной судьбы для русского человека эпохи Средневековья. Связь между вечной загробной жизнью и земной, временной ощущалась тогда гораздо теснее. В Средние века покойный был для живых своим, близким. Человек Московской Руси был постоянно готов к собственной смерти и концу света. Поэтому приходское кладбище за оградой собственного двора не вызывало у него ни страха, ни неприятия. В отличие от людей Нового и Новейшего времени тогдашние москвичи твердо верили, что за гробом получат достойное воздаяние, и потому страшились не смерти, а грехов. И грехи, и смерть были для них повседневностью, загробная жизнь — мечтаемой вечностью.

Послесловие

Зачем бояться снов?

Средневековьем

Пренебрегать мы больше не должны.

Оно прижалось к нашим изголовьям;

Не нам оно, а мы ему нужны.

В гудках авто, в громадах серых зданий,

И блеске электрических огней

Не слышно нам старинных заклинаний,