Жизнь или кошелек

В чем прелесть денег, если ради них надо работать?

Джордж Бернард Шоу

Work less, live more!

Первые недели моего существования в качестве больше-не-работающего стали не совсем обычными. Я нарочно избегаю слова «безработный», потому что мне было чем заняться дома. Быстрее всего к перемене привыкла же­на, открыв во мне талантливую немецкоязычную домо­хозяйку. Когда на вечеринках меня спрашивали: «Кто вы по профессии?» — я с удовольствием отвечал: «Безработ­ный», хотя бы потому, что мне не нравится сам вопрос. Однажды я решил подсчитать, сколько времени прохо­дит, пока тебя не спрашивают об этом в том или ином обществе. Простые труженики и люди с хорошим воспи­танием выжидают по нескольку минут, а то и вовсе не касаются данной темы. Люди свободных профессий, ад­вокаты и врачи не проявляют своего интереса одну-две минуты. Рекламщики и работники средств массовой ин­формации редко терпят дольше тридцати секунд.

Сам вопрос настолько же опошлился, насколько и устарел. Давно прошли те времена, когда людей можно было классифицировать в зависимости от места работы. Хотя бы оттого, что все больше людей это место теряют. А тот, кого еще не уволили, правильно делает, если ищет другие стимулы к существованию, кроме работы. Перво­начально работа воспринималась как наказание за дерзость Евы в райском саду: «в поте лица твоего...» и т. д.

Потом онастала обязанностью, нравственной заповедью Лютера и Кальвина. Однако смыслом жизни работа быть не может, потому что в большинстве случаев она является бегством от настоящей жизни, перед которой человек остается один на один с horror vacui*, если работа, с сопутствующими ей признанием, которое она дает, уважением и статусом, вдруг исчезает.

Среди деловых людей долго считалось, что пусть лич­ная жизнь у трудоголиков не складывается, зато работу свою они выполняют профессионально, В любое время дня и ночи с ними можно обсудить проблемы компании, потому что ради нее они готовы на все. Такая точка зре­ния давно устарела. В лучших бизнес-школах мира, в Гарварде или INSEAD**, сейчас учат, что подобный тип работника представляет опасность для производитель­ности компании и способствует увеличению издержек. Зачастую эти люди постепенно выбиваются из привыч­ного трудового ритма, после чего у них в любое время может произойти срыв. Тот, кто сегодня занят круглые сутки, не расстается с мобильными телефонами, пейд­жерами, ноутбуками и не может оторваться от работы, чтобы привести в порядок свои мысли, тот ведет хищни­ческую добычу собственного здоровья, духовных сил и с предпринимательской точки зрения собственной произ­водительности. Помимо этого исследования последних лет показывают, что люди с повышенным честолюбием склонны к недовольству собой, меланхолии и серьезным депрессиям.

Интересно, что здоровью больше всего угрожает вовсе не сама работа, а страх ее потерять. Например, доказано, что на предприятиях, которые начинают активно сокращать расходы, люди чаще берут больничный. Страх и стресс сильно действуют на жизнеспособность и иммунную систему. Финские ученые установили, чтовероятность инфаркта у служащих предприятия, где регулярно происходят сокращения, за четыре года возросла в пять раз.

Постепенно медики начинают понимать, что кроется за словом «стресс», которое до сей поры служило свое­образным родовым понятием для многих психофизио­логических расстройств. Стресс подразумевает не просто выброс кортизола и адреналина, гормонов, не раз спа­савших наших предков от опасности. Дело в том, что вы­брос этих гормонов происходит не за один раз, как во время шока, а за длительный отрезок времени: напри­мер, во время интенсивной работы, при необходимости отвечать на непрерывные звонки, при постоянном на­пряжении. И эти маленькие порции гормонов действу­ют как аварийный выключатель,

*Боязнь пространства (лат.).

**Высшая школа экономики в Фонтебло. У нее есть крупный филиал в Сингапуре и несколько центров по всему миру.

застрявший в промежу­точной позиции: человек и не отдыхает, и не работает во всю силу, а пребывает в каком-то среднем состоянии, которое со временем изматывает и приводит к отчая­нию.

В Америке все больше предприятий отчисляют сред­ства на «проактивную», как сказал бы Юрген Клинсман, борьбу со стрессами своих служащих. Во многих кали­форнийских компаниях раз в день проводится общая дыхательная гимнастика или медитация, на которой должны присутствовать все. Другие компании нани­мают массажистов, которые приходят к сотрудникам и предлагают массаж шеи. И хотя известно, что массаж благотворно действует даже на омаров, большинство людей воспринимают его только как временную пере­дышку: положительный эффект довольно быстро сходит на нет.

Кажется, против стресса есть только одно средство, по сравнению с которым все остальные — сплошное зна­харство и шарлатанство. Средство это когнитивное. Че­ловек должен сам понять или услышать от терапевта, что определенные жизненные позиции, привычки и отно­шение к работе помогают сохранить энергию и психическое здоровье. А потом уже решать, отдаваться ли целиком работе или нет и так ли уж важно уходить домой последним, чтобы доказать свое прилежание. Я знаю много газетных репортеров, которые с головой ушли в работу и у которых нет никакой личной жизни, потому что главная страсть их жизни — журналистика. Однако при ближайшем рассмотрении эти сча­стливые профессионалы оказываются смертельно уста­лыми людьми, мечтающими лишь о том, чтобы хоть раз окунуться в настоящую жизнь, от которой они так упор­но бегут.

У меня есть друг, как раз такой журналист. Когда я приехал в Берлин, то устроился на работу в бульварный журнал, в котором он работал редактором раздела ново­стей. Выкладывался он на всю катушку, без передышки курил и незадолго до тридцатилетия стал главным редак­тором большой ежедневной газеты. Несмотря на моло­дость, он занимал одну из главных должностей в городе. Перед ним заискивали сенаторы, ему завидовали стар­шие коллеги. Однажды летним утром он проснулся со странной тяжестью в груди. Сказал, что чувствует себя так, будто на него положили гранитную плиту. Его левая рука пылала от боли, В тридцать три года с ним случил­ся инфаркт.

С другим моим знакомым произошла история, поч­ти диаметрально противоположная моей. Примерно в то время, когда меня уволили, он устроился на работу в адвокатскую контору. Так же как и я, он женат и у него двое детей. Теперь он работает шестнадцать часов в день вместо разгрузочных двенадцати, на выходных просматривает судебные бумаги и раз в два-три дня летает во Франкфурт, где купил себе двухкомнатную квартиру, поскольку там живет большинство его подзащитных. Теперь он вместе с семьей — или, вернее, семья без него — живет не в мюнхенском районе Швабинг, а к югу от Мюнхена, в уютном домике с садом («все ради малышей»). Со своими детьми он познакомится, когда те будут заканчивать школу, а жена крайне удивится, если он случайно заскочит домой. Хотя материальных проблем они испытывать не будут — скорее всего.

Денежные заботы, конечно, обременительны, особенно если надо обеспечивать детей. Однако, справившись с этими заботами хотя бы отчасти и не став при этом ра­бочим волом, можно ощутить преимущества безденеж­ного положения. Сам я сражаюсь лишь с неотложными платежами: я журналист и мне приходится держать се­мью на плаву благодаря случайным заработкам. Поэто­му, в отличие от прежних лет, я не сижу в душном каби­нете с видом на крытый внутренний дворик. Стоит мне только распахнуть окно, и в комнате появится свежий воздух. Путь на работу, от кухонного стола до компью­тера, занимает у меня в зависимости от загруженности дорог 10—20 секунд. Раньше же мне приходилось проводить около двух часов в общественном транспорте. У ме­ня никогда не было такого количества времени для ра­боты, как после увольнения. Сидя в редакции, я порой тратил часы на бессмысленное чтение газет, ненужные разговоры, какие-то дискуссии и откровенную болтов­ню, бездельничал во время долгих перерывов на обед — в общем, не жалел ни времени, ни нервов.

Как и раньше, большая часть моей работы заключа­ется в чтении. Но теперь я читаю не в душной конторе, а, если позволяет погода, на балконе. Разумеется, жена не сразу научилась различать, думаю ли я над чем-то или просто греюсь на солнышке. Поэтому иногда я прячусь в кабинете. Если дверь в кабинет, как сейчас, закрыта, то, согласно строгому внутрисемейному закону, беспо­коить меня категорически запрещено. Отрывать меня от работы не могут ни дети, ни жена, ни почтальон, ни су­дебный исполнитель, ни даже федеральный канцлер. Введение подобных ограничений необходимо. Иначе ничего не достигнуть. («Нет, Летиция, сейчас я не мо­гу!») Так, на чем я остановился? Я знаком с успешным консультантом по вкладам, бывшим директором инвес­тиционного банка, который уволился по собственному желанию и с тех пор работает дома. Он («Нет, я не могу тебе почитать. Пожалуйста, дай мне еще чуть-чуть пора­ботать!») установил в своем доме такие порядки, что если на нем галстук и костюм, то по семейным делам его можно тревожить только в самом крайнем случае. Гал­стук равнозначен предупреждению: «Папу трогать нель­зя!» («Летиция, не сейчас! Прошу тебя! Я обещаю, что почитаю тебе. Но только минут через десять. Дай мне за­кончить мысль, пойди к маме!») Надо будет обязательно попробовать фокус с галстуком, наверняка сработает.

Главное преимущество в том, что никто не определя­ет моего рабочего дня. Я не только могу делать, что мне хочется, но и когда мне хочется, и как мне хочется. Ес­ли у меня нет никакого желания идти к письменному столу, но откладывать дольше нельзя, то я прибегаю к старой уловке: воспринимаю работу как игру. Когда мне надо отредактировать какой-нибудь занудный текст, то я не говорю себе: «Иди и работай», а начинаю с ним иг­рать. И благодаря этому работать становится легче.

Интересно, что еще лет десять назад справочная ли­тература советовала нам полностью посвящать себя ра­боте, теперь же она утверждает, что работу надо рассма­тривать лишь как средство для пропитания, а смысл жизни следует искать в кругу семьи или на отдыхе. Пре­много благодарен за советы, но и то и другое одинаково бесполезно. Если человек рассматривает работу только как средство для пропитания и не вкладывает в нее частицу себя, то он останется таким же несчастным, как и беспросветный трудоголик. Секрет заключается в том, надо воспитать в себе непринужденное отношение к работе и воспринимать ее как некую игру. Если научиться видеть в работе игру, то можно и заниматься ей игра­ми. Ведь и к игре мы, пока не прекращаем ее, относимся серьезно, а не как к пустой трате времени. По окончании партии мы не чувствуем себя оторванными от общества. И даже если проигрываем, стремимся взять реванш.

Способность играть тесно связана с умением хорошо провести свободное время. Меня с детства учили что досуг — это святое. Во время него человек остается один на один с самим собой. Лишь в свободное время, в соб­ственное удовольствие люди делают действительно ве­ликие вещи. Эйнштейн придумал теорию относитель­ности, плавая в лодке по Капутскому озеру. Лампочку изобрел немецкий часовщик, мастер на все руки, а Ин­тернет — два компьютерных фрика, соединившие свои ЭВМ ради прикола. В книге «История культуры Ново­го времени» Эгон Фридель пишет, что многими велики­ми открытиями человечество обязано игре изобрета­тельного ума, простому дилетантскому удовольствию (diletto).

Мой школьный учитель латыни, д-р Дойч — неза­бываемый старик, пережиток эпохи телесных наказа­ний, щедро раздававший ученикам подзатыльники за незнание глагольных форм и заканчивавший каждую вторую фразу утвердительным «не так ли», — всегда го­ворил, что в мире существует лишь две отвратительные вещи: лень и завышенная самооценка. Однако для де­тей обедневших аристократов завышенная самооценка была синонимом сословного сознания, нашего единст­венного козыря. А способность хорошо провести сво­бодное время, так называемая лень, позволяла получать удовольствие от тех вещей, которые по-настоящему любишь.

К счастью, умение хорошо провести досуг и склон­ность к игре я впитал еще с молоком матери. Слишком часто за последнюю сотню лет мои предки ходили на охоту и играли в карты. Надо сказать, что в ФРГ восьми­десятых годов у обедневших дворян охота уже не счита­лась феодальным развлечением. Для моего отца охота состояла из подъема среди ночи, долгого пути до владе­ний знакомого или родственника, сидения на морозе в кустах и, наконец, спустя три дня, когда он уже насквозь пропах еловыми шишками, возвращения домой с гордой улыбкой и подстреленной вороной, которая приносила не меньше счастья, чем какой-нибудь носорог. Ничто не могло сравниться с охотой для мужчин из нашего рода. Второе место занимала карточная игра. Если где-нибудь встретятся четверо моих родственни­ков — дяди, тети или кузены, — без карт не обойдется. Если же до четырех не хватает одного, тут уж никому не отвертеться — за стол садятся даже люди с физически­ми недостатками. Например, тетя Ойле, у которой из-за болезни почти не поднимались веки. Она играла с за­крытыми глазами и изредка бросала короткий взгляд, чтобы оценить ситуацию. Отец играл, даже всерьез хво­рая болезнью Паркинсона, вплоть до самого конца. Не­задолго до смерти, когда он уже плохо говорил, отец от­правился навестить своего младшего брата Георга и там сказал, что хочет сесть за «Gartentisch» (садовый стол). Когда же дядя повел отца во двор, тот не на шутку рас­сердился: разумеется, ему нужен был «Kartentisch» (лом­берный стол).

Подростком я не находил в охоте и карточной игре ничего особенного. Но теперь мне кажется, что у этих занятий есть какой-то глубокий смысл, который до кон­ца мне пока не открылся, но который, видимо, обеспе­чивает душевное спокойствие. Обедневший отпрыск французских аристократов Монморанси, потерявших состояние во время экономического кризиса 1929 года, работал дворником на парижских улицах. Сложенные про него истории повествуют о счастливом человеке, благодарном судьбе за то, что может трудиться на свежем воздухе. Среди них есть особенно поучительная. Однаж­ды кто-то спросил Монморанси, почему ему так нравится профессия дворника, ведь подметание бесконечно длинных улиц — дело скучное и утомительное. Тогда Монморанси объяснил собеседнику алгоритм своей игры: он мысленно разделял улицу на участки, которые надо было подметать в строгой последовательности. Таким образом, ему удавалось сосредоточить все внимание на небольшом отрезке улицы, переходя от одного участка к другому.

Без всякого сомнения, Монморанси работалось лег­че, чем многим его коллегам. Знаменитый венгерский психолог Михали Шикжентмихали разработал понятие «flow», которым обозначается состояние полного погру­жения человека в какую-либо деятельность: время оста­навливается и человеку больше ничего не нужно. Счита­ется, что состояние «flow» положительно влияет на психику. Оно может возникать во время работы, но ча­ще всего появляется во время игры. Поэтому чем боль­ше игрового начала мы привносим в работу, тем она нам приятней.

Долгое время считалось, что работа — это долг. В конце XIX века, когда подобное восхваление работы до­стигло апогея, американский экономист Торстейн Веблен, сын норвежского эмигранта, написал знаменитую книгу «Теория праздного класса» (1899), которая крити­кует высшее общество, проводящее время в играх и раз­влечениях. Однако сегодня мы знаем, что склонность к игре и развлечениям — наше единственное спасение, так как, кроме нее, у нас ничего не осталось.

Несколько лет назад Фонд Михаила Горбачева со­брал ведущих экономистов, политиков и предприни­мателей мира в роскошном отеле в Сан-Франциско и предложил обсудить тему «Будущее трудоустройства». Единогласное решение экспертов, среди которых были Маргарет Тэтчер, Джереми Рифкин и несколько нобе­левских лауреатов, было таким: чтобы поддерживать мировую экономику в XXI веке, хватит двадцати про­центов работоспособного населения. «Большее количе­ство рабочей силы не потребуется».

Тогда же Джон Кейдж, топ-менеджер американской компьютерной компании «Сан Майкросистемс», во время публичных дебатов заявил: «Мы нанимаем толь­ко тех, кто нам нужен, сейчас это чаще всего талантли­вые индусы. Зачисление на работу производится с по­мощью компьютера, люди работают за компьютером, и же их увольняет. Мы оставляем себе только самых умных. Благодаря этому наш капиталооборот за лет вырос с нуля до шести миллиардов долларов».

Другой участник этих дебатов, Дэвид Паккард, один из основателей «Хьюлетт-Паккард», спросил Кейджа:

— Скажите, Джон, сколько незаменимых работников в вашей компании?

— Шесть. Может быть, восемь, без них нам при­шлось бы худо. И для нас не имеет никакого значения, в какой стране они живут.

— А сколько всего работников сейчас в «Сан Сис­теме»?

— Шестнадцать тысяч. И каждый из них — наш ра­ционализаторский потенциал.

Когда Томас Мор в 1516 году писал свою «Утопию», дав­шую имя целому жанру литературы, то мечтал, что на­станет время, когда людям не придется работать. Сего­дня эта утопия почти осуществилась. Но есть один маленький нюанс: если меньшинство населения облада­ет постоянным доходом, то лишь у этого меньшинства остаются деньги на покупку товаров и услуг. Ханна Арендт еще в 1958 году, задолго до того, как сегодняш­нее положение дел стало предсказуемым, писала в своей книге «Vita Activa»: «В будущем нас ждет общество, в котором закончится работа, тот единственный вид дея­тельности, благодаря которому общество существует. Что может быть ужаснее?»

Поэтому настоятельно рекомендуется найти себя и получить признание в том, что не имеет никакого отношения к оплачиваемой работе. После увольнения или во время душевного кризиса люди отчаянно пытаются жить так, словно ничего не изменилось. Когда я бываю в районе, где раньше находилась моя контора, между станцией «Фридрихщтрассе» и бульваром Унтер-ден-Линден, то вижу молодых людей, собирающихся вместе, чтобы перекусить. Они ведут себя так, словно спешат обратно на работу, хотя очевидно, что они просто придумали себе перерыв на обед, а после разойдутся по домам.

В Берлине живет около десяти тысяч безработных журналистов. Если еще принять во внимание тех, кто потерял работу после провала «новой экономики», слу­чившегося примерно за год до волны сокращений в СМИ, и жертв из родственных сфер (рекламщиков и пресловутых пиарщиков), то у столицы появляются шансы вновь стать городом богемы. Хотя вместо счаст­ливых, немного потрепанных художников, провозгла­шающих в кафе свои гениальные идеи, видишь лишь дурно воспитанных и жалующихся на судьбу или в луч­шем случае меланхолично настроенных коллег. Они на­столько заняты составлением высокохудожественных прошений в службу социальной помощи и заполнением прочих формуляров, что у них просто нет времени на бо­гемный образ жизни.

Мой бывший коллега, некогда работавший в теперь уже закрывшейся газете, до сих пор старается выдать се­бя за чрезвычайно занятого журналиста. Дни свои он проводит в правительственном квартале и ходит на все­возможные пресс-конференции, где объявляют о слия­нии двух капелек. Обедать он не обедает. А в разговорах всеми силами пытается не выдать, что у него нет рабо­тодателя. Порой его можно увидеть на телевизионном экране — он стоит среди журналистов и что-то сосредо­точенно записывает.

Причина возведения подобных фасадов — ложная вера в то, что общественного признания можно достичь лишь за счет работы. А вот со времен Античности и до Реформации работа, напротив, считалась помехой на­стоящей жизни. Смысл и цель работы заключались в по­лучении свободного времени. Именно такой подход пригодился бы нам сегодня! Работа снова должна вос­приниматься как неизбежное зло, а не как целительное средство, даже если без нее у нас в кошельке будет мень­ше денег. Надо снова вспомнить о том, что на протяже­нии длительных периодов нашей истории работа отнюдь не была достойным занятием. Достойным считалось помогать людям, лечить их, учить и защищать. Работали из-за нужды или из-за скупости. Лишь после Реформации у работы появилась моральная составляющая. Лютер был одним из тех, кто допустил роковую ошибку, смешав для последующих поколений смысл слов «про­фессия» и «работа».

Долгое время люди пытались придумать новую тру­довую этику, и в какой-то момент сами пали ее жертва­ми. Работа и «право на труд» (по Марксу и Энгельсу, од­но из основных прав человека и с той поры неизменный пункт политических программ всех немецких партий) стали для жителей Центральной Европы ключевыми ка­тегориями мышления. В связи с этим очень жаль, что зять Карла Маркса, Поль Лафарг, вызвавший гнев тестя книгой «Право на лень» (1880), так и остался второсте­пенным творцом истории.

Date: 2015-04-23; view: 464; Нарушение авторских прав