Устойчивые религиозные нормы в обеих культурных моделях

Основные нормы общества следует отделять от всего того разнообразия самых различных критериев и ожиданий, которые имеют место в его культурной жизни. На практике народы не отличаются так сильно, как может показаться, если судить либо по очевидной разнице в символических деталях, которыми они руководствуются в своей повседневной жизни, либо по критериям, которым придается первостепенное значение в их высокой культуре, и которые находят отражение в их литературе и более формальных сферах права и общественного взаимодействия, особенно среди привилегированных классов. Любую устойчивую культурную модель с большей вероятностью можно осмыслить с позиции интересов тех, кто ее придерживается. Поэтому сомнительно, можно ли говорить о каком‑либо крупном обществе (хотя так говорят часто), что те или иные закостенелые культурные особенности закрывали для него те или иные практические альтернативы. Если в долгосрочной перспективе данному обществу не удается развиваться согласно линии, которая нам кажется выигрышной, это следует объяснять в терминах практических действий, возможных для членов этого общества в конкретный момент: в итоге можно обнаружить, что на самом деле, учитывая ситуацию в целом, подобные действия вовсе не были настолько выигрышными для большего числа его представителей, чтобы их посчитали стоящими. Не стоит обращаться к тяжелому наследию прошлого, выраженному в традиционных обычаях, будь они религиозными или нет. При таком подходе интересы конкретных групп и проблемы конкретных периодов вырисовываются особенно отчетливо.

Тем не менее нормы высокой культуры привилегированных классов, которым отдается приоритет, обладают всепроникающей и устойчивой эффективностью. В кризисный период они лежат в основе идеалов, которые исповедуют светлые умы в поиске новых способов решения проблем. В них можно найти указания, при помощи которых честолюбивые группы общества могут попытаться войти в состав привилегированных классов. Что важнее всего, именно эти нормы обеспечивают легитимность тем или иным идеям и действиям. При прочих равных условиях, идеи, приемы и позиции власти или влияния, признаваемые легитимными, способны пережить тот период, когда их текущее воплощение или выражение временно ослаблены, поскольку каждый человек ожидает поддержки от остальных, и поэтому долгосрочные перспективы этих сильных позиций для него важнее, чем их кратковременные слабости. «А dog is obeyed in office»[275]: даже дураку будут подчиняться, пока он считается законным

правителем. Поэтому нормы, имеющие культурный приоритет и придающие легитимность одним культурным формам за счет других, сохраняют силу своего влияния до тех пор, пока поддерживаемые ими традиции остаются актуальными. Глобальное сравнение двух культур, подобное приведенному в данной главе, непременно прольет свет на большее количество устойчивых констант такого рода, чем можно было бы предположить.

Климат в обществе определяют нормы не только в области основополагающих взглядов, но и в художественной, интеллектуальной и социальноправовой сферах. Откровенный моральный призыв исламской религиозной традиции в средневековом исламском мире дополнялся тем, что можно назвать «контрактуалистической» моделью определения легитимности в социальной организации. Этот более абстрактный принцип определяет всю социально‑политическую систему айанов‑эмиров. Данный механизм так же сильно отличался от так называемого западного «корпоративизма», как сам ислам отличался от христианства. Ни в том, ни в другом случае нормы социальной организации не являются прямым следствием религиозной ориентации как таковой, и наоборот. Но определенная взаимосвязь между ними существовала. Сам характер их отношений – очередная точка, в которой два описываемых общества сильно расходятся.

В случае с исламом нормы жизненной ориентации и общественной жизни в этот период координировались напрямую. И социальные нормы, и религиозные обуславливались одними и теми же долговременными факторами ирано‑семитского центрального региона, и линия развития, по которой пошел ислам, способствовала усилению соответствующих общественных ожиданий. В любом случае, если религия не была изолирована и полностью нейтрализована, монотеистическая общинная тенденция в ирано‑семитской культуре способствовала классификации общества на формы, считающиеся религиозными. И все‑таки оказалось, что ислам соответствует совсем другим социальным формам и стандартам, чем формы ирано‑семитского центрального региона в Средние века. Соответственно, мы должны рассматривать исламский контрактуализм[276]не как результат ислама, а как тенденцию, параллельную исламскому морализму, хотя, пожалуй, без поддержки ислама он был бы неосуществим.

Что же касается христианства, взаимосвязь социальной модели и основного спектра религиозных идеалов была менее тесной. Запад очевидно являлся всего лишь одним обществом из нескольких, где христианская традиция сформировала духовный и интеллектуальный фундамент, и остальные общества имели совсем иную организацию, чем на Западе. Раннее христианство в любом случае не придавало такого значения социальным аспектам, как это делал ислам. Следовательно, даже с религиозной точки зрения, каждый регион вполне мог создать подходящую именно ему форму христианского общества. В то же время западные модели социальных ожиданий как минимум соответствовали христианскому подходу к миру – то есть христианскому в общем смысле, а не в смысле западной формы христианства. Мы можем пойти дальше и сказать, что их нельзя понять в полной мере, не обратившись к постоянному христианскому вызову, обозначенному нами. Соответственно, и в исламском мире, и на Западе мы можем выделить культурные константы даже на уровне ищущего сознания, и увидеть различия между двумя традициями в этом аспекте; эти константы могут распространяться на многие параметры культуры и выражаться в высшей степени абстрактным образом.

Цель нашего сравнительного анализа – постараться не допустить поспешных оценок, если невозможно их полностью устранить. Здесь нам следует помнить о некоторых предпосылках касательно обоих обществ. Наш сравнительный анализ следует проводить на фоне каких‑либо общих потребностей или взглядов, образующих общую модель, которую отдельные регионы будут брать за основу в формировании различных вариаций. В данном случае это вопрос не просто общей аграрной базы, а общей динамической ситуации с активным историческим компонентом.

Помимо самых широких очертаний основных отличий любого аграрного землевладения и любого городского управления, не существовало норм социальной организации, общих для всех обществ аграрного типа. И все‑таки присутствовала одна широко распространенная тенденция с ее собственными нормами, которые, если дать им волю, могли определить легитимность в широкой сфере – тенденция подчинять все великой территориальной бюрократии. Эта тенденция прослеживается как минимум со времен великих империй, которые возникли в каждом из ключевых регионов в конце осевого периода или вскоре после него. Там, где она превалировала, аграрные взаимоотношения регулировал как минимум бюрократический надзор центрального правительства империи, администрация городов осуществлялась оттуда же, даже в ремесленных гильдиях или монастырях были правила и правители извне. Это была организационная сторона абсолютистского идеала, созданного во имя мира и социального равенства и в борьбе с тиранией сильных мира сего. В значительно различающихся формах такая модель преобладала во многих секторах социальной организации в Византии и в китайских обществах еще долго после падения первых постосевых империй.

^{Жулеме Г. Пашущий араб}

Но социальные последствия территориальной бюрократии, несмотря на присутствие ее в той или иной мере повсеместно, чаще ограничивались одинаково мощными альтернативными социальными ожиданиями. На Западе и в индуистской Индии любые тенденции к господству территориальной бюрократии успешно сдерживались системами глубоко укоренившегося партикуляризма. Два этих богатых сельскохозяйственных региона, окаймлявших центральные земли исламского мира с обеих сторон, объединяло не только очевидное благоговение перед образами (которые мусульмане называли идолопоклонством), но и менее очевидная сопоставимая социальная организация. В обоих обществах, со времен раджпутов и феодализма, бесчисленные социальные органы сохраняли или развивали свои частные (кастовые, коллективные и сословные) законы и обычаи, и объединяли их не столько общепризнанные авторитеты, сколько запутанная и сложная иерархическая система взаимных обязательств, в которой каждая социальная единица сохраняла свою неоспоримую автономию.