Ноябрь, 1949 4 page

– Действовать? Какие действия ты имеешь в виду, Мацуда?

– Пора и нам ковать империю, столь же могущественную и богатую, как британская и французская. Мы должны воспользоваться своей теперешней мощью и расширить свои рубежи. Для Японии теперь самое время занять надлежащее место среди мировых держав. Поверь мне, Оно, у нас есть и силы, и средства, чтобы добиться этого, но нам еще предстоит пробудить в себе волю к победе. И от теперешних бизнесменов и политиков тоже нужно избавиться. Тогда военные будут подчиняться только приказам его императорского величества. – Мацуда усмехнулся и бросил взгляд на переплетение линий, возникших на усыпанной сигаретным пеплом столешнице. – Но об этом в основном уже совсем другие люди должны заботиться, – прибавил он. – А такие, как мы, Оно, своей основной заботой должны сделать искусство.

Я уверен, впрочем: причина того, что Черепаха так расстроился, когда недели через две-три обнаружил на старой кухне мою новую картину, отнюдь не связана с теми глобальными проблемами, которые мы с Мацудой обсуждали в тот вечер; у Черепахи попросту не хватило бы проницательности увидеть столь многое в моей незавершенной работе. Единственное, что он наверняка сразу разглядел в ней, – это вопиющее пренебрежение основными принципами нашего учителя: отказ от всех наших коллективных попыток научиться воспроизводить на полотне зыбкий свет уличных фонарей в «веселых кварталах»; введение четкой надписи, дополнительно усиливающей воздействие картины; но более всего, без сомнения, Черепаху шокировала сама моя техника, активно использующая четкие линии контура, – прием, как вам известно, достаточно традиционный, но безоговорочно отвергаемый школой Мори-сана.

В общем, после той вспышки гнева у Черепахи – каковы бы ни были ее причины – я понял, что не могу более скрывать свои новые, бурно развивающиеся идеи от окружающих, и лишь вопрос времени, когда об этом узнает сам Мори-сан. Так что, когда наш с ним разговор все-таки состоялся – в беседке парка Таками, – я уже успел не раз прокрутить в голове то, что мог бы ему сказать, и сдавать свои позиции ни в коем случае не собирался.

Примерно через неделю после того разговора с Черепахой утром на кухне Мори-сан взял меня с собой в город – кажется, выбрать и заказать нужные для мастерской материалы, не помню точно. Зато я очень хорошо помню, что, пока мы занимались делами, Мори-сан вел себя со мной совершенно как обычно. Затем, ближе к вечеру, оказалось, что у нас до поезда еще есть время, и мы по крутой лестнице, находившейся прямо за железнодорожной станцией, поднялись в парк Таками.

В те времена там была одна очень симпатичная беседка; она стояла на вершине холма, и оттуда открывался чудесный вид – это примерно там, где теперь расположен мемориал мира. Но самое замечательное в этой беседке – фонарики, украшавшие свесы ее изящной крыши по всему периметру. Впрочем, в тот вечер, когда мы к ней подошли, ни один фонарик еще не горел. В беседке, размером с большую комнату, не имелось ни стен, ни перегородок, и наслаждаться открывавшимся оттуда видом мешали лишь соединенные арками столбы, поддерживавшие крышу.

Вполне возможно, что именно в тот вечер я впервые по-настоящему и открыл для себя эту беседку, и с тех пор она надолго стала моим любимым местом, пока ее полностью не разрушили во время войны, и я частенько приводил туда своих собственных учеников, когда нам случалось оказаться в этих местах. И по-моему, как раз в этой беседке перед самым началом войны мы в последний раз беседовали с Куродой, самым одаренным из моих учеников.

Ну, а в тот вечер, когда я следом за моим учителем поднялся в беседку, алые краски заката уже начинали постепенно меркнуть, и внизу, посреди беспорядочного нагромождения крыш, еще различимых в сумерках, один за другим вспыхивали огоньки. Мори-сан подошел к перилам, любуясь видом, прислонился плечом к столбу, с явным удовольствием посмотрел на небо и сказал, не оборачиваясь ко мне:

– Оно, там, в узелке, есть спички и тонкие свечи. Зажги, пожалуйста, фонарики. Я думаю, тебе понравится зрелище.

Пока я шел по кругу, зажигая один фонарик за другим, парк вокруг, притихший, точно замерший, медленно окутывала ночная тьма. Я то и дело поглядывал на неподвижный силуэт моего учителя, отчетливо видимый на фоне неба. Мори-сан по-прежнему задумчиво смотрел куда-то вдаль, и я зажег уже, по крайней мере, половину фонарей, когда вдруг услышал его голос:

– Итак, Оно, что именно так сильно тебя тревожит?

– Простите, сэнсэй?

– Утром ты вскользь упомянул, что у тебя есть какой-то повод для беспокойства.

Я усмехнулся, зажигая очередной фонарик, и беспечно заявил:

– Да это все сущая ерунда, сэнсэй! Я бы вообще не стал вас беспокоить по такому пустячному поводу, но никак не могу понять, как мне к этому относиться. Понимаете, два дня назад я обнаружил, что некоторые мои картины кто-то унес – их нет в старой кухне, где я их обычно храню.

Мори-сан с минуту помолчал, потом спросил:

– А ты ребят спрашивал? Что они говорят?

– Спрашивал, но, похоже, никто ничего не знает. А может, они просто мне говорить не хотят.

– Ну, и к какому же выводу ты пришел? Решил, что против тебя какой-то заговор?

– Собственно говоря, сэнсэй, остальные ребята действительно вроде бы стараются меня избегать. В последние дни мне ни с кем толком и поговорить-то не удавалось. Стоит мне войти в комнату, и все умолкают или даже уходят прочь.

Мори-сан никак это не прокомментировал. Он молчал, полностью поглощенный, по-видимому, созерцанием последних отблесков заката. Я вновь занялся фонарями, и тут наконец он снова заговорил:

– Твои картины сейчас у меня, Оно. Это я их взял. Извини, если заставил тебя волноваться. Так уж получилось. В тот день у меня выдался свободный часок, и я решил этим воспользоваться и как следует рассмотреть твои недавние работы. А ты, должно быть, как раз куда-то ушел. Хотя, наверное, мне следовало сказать тебе, когда ты вернулся. Ты уж меня извини, Оно.

– Да ничего страшного, сэнсэй. И я очень вам благодарен за интерес к моим работам.

– Ну, это же естественно, чтобы я интересовался тем, что делают мои ученики. А ты мой самый далеко продвинувшийся ученик. Немало лет я потратил, шлифуя твой талант.

– Конечно, сэнсэй! У меня просто слов не хватает, чтобы выразить вам свою благодарность.

Мы снова немного помолчали; я продолжал зажигать фонари. Потом на минутку прервал свое занятие и сказал:

– Вы знаете, сэнсэй, у меня на душе сразу легче стало, когда я узнал, что с моими работами ничего не случилось! Хотя мне следовало бы сразу догадаться, что их исчезновение объясняется совсем просто. Теперь-то, конечно, я могу быть совершенно спокоен.

Мори-сан ничего мне на это не ответил и, насколько я мог судить, продолжал любоваться окрестностями. Мне даже показалось, что он меня не расслышал, и я решил повторить чуть громче:

– Я очень рад, сэнсэй, что теперь могу быть совершенно спокоен насчет сохранности моих картин.

– Да, Оно, – сказал Мори-сан, будто отвлекшись наконец от каких-то совершенно иных мыслей. – Так вот, у меня тогда действительно появилась свободная минутка, и я попросил кого-то из ребят сходить на кухню и принести мне твои последние работы.

– С моей стороны просто глупо было так волноваться! И я ужасно рад, что с картинами ничего не случилось.

Мори-сан промолчал. Мне снова показалось, что он меня не расслышал, но он вдруг снова заговорил:

– И меня, надо сказать, несколько удивило то, что я увидел. Ты, похоже, занялся изучением жизни весьма странных мест города.

Конечно, он совсем не обязательно сказал именно так: «занялся изучением жизни весьма странных мест». Сдается, это я сам часто использую подобные выражения, особенно в последние годы; а может, этими словами я объяснялся с Куродой в этой же самой беседке спустя много лет. Но обратно же, я уверен, что Мори-сан действительно часто советовал нам «заниматься изучением жизни улиц»; я думаю, это просто еще один пример того, сколь многое я от него унаследовал. А на его тогдашнее замечание о «странных местах города» я, помнится, ничего не ответил, лишь смущенно засмеялся и принялся зажигать очередной фонарь. И вскоре снова услышал его голос:

– Совсем неплохо, когда молодой художник понемногу экспериментирует. Помимо всего прочего, он таким вот образом дает выход некоторым своим не самым глубоким устремлениям. А выпустив пары, может потом с еще большим рвением вернуться к серьезной работе. – И, помолчав, он прибавил негромко, словно разговаривая с самим собой: – Нет, поэкспериментировать порой совсем неплохо. В юности это так естественно. И я не вижу в этом ничего Дурного.

– Вы знаете, сэнсэй, – сказал я, – мне кажется, нет, я почти уверен, что мои последние работы – это лучшее из всего мной написанного.

– Да, они весьма недурны, весьма. С другой стороны, право же, не стоит слишком много времени уделять подобным экспериментам. Иначе можно уподобиться путешественнику, который только и делает, что путешествует, и никак не может остановиться. Лучше все же поскорее вернуться к серьезной работе.

Я подождал, надеясь, что он еще что-нибудь прибавит, но он молчал. И тогда я сказал:

– Я понимаю, с моей стороны глупо было так беспокоиться о сохранности этих картин. Но, видите ли, сэнсэй, этими картинами я горжусь гораздо больше, чем всеми остальными своими работами. Впрочем, мне все равно следовало догадаться, что они вовсе не пропали, а их исчезновение объясняется очень просто.

Мори-сан продолжал молчать. Я зажег очередной фонарь и посмотрел на него, но так и не сумел понять: то ли он обдумывает мои слова, то ли думает о чем-то совсем ином, далеком. В беседке царил какой-то странный смешанный свет – прощальные отблески заката на темно-синем вечернем небе смешивались со сверканием фонариков, которые я все продолжал зажигать, – однако Мори-сан по-прежнему казался мне не более чем темным силуэтом. Он так и стоял спиной ко мне, прислонившись к столбу. И вдруг, не оборачиваясь, произнес:

– Я случайно узнал, Оно, что недавно ты закончил еще одну или две картины, но их нет среди тех, которые сейчас у меня.

– Да, одну или две я действительно держал в другом месте.

– Вот как? И это, разумеется, те самые картины, которые тебе самому нравятся больше всего, верно?

Я не ответил, а Мори-сан продолжал:

– Может быть, когда мы вернемся, ты принесешь мне и эти картины, Оно? Мне бы очень хотелось их увидеть.

Я подумал мгновение и сказал:

– Я был бы, разумеется, в высшей степени благодарен вам, сэнсэй, если бы вы высказали о них свое мнение, но я, право же, совершенно не помню, куда их засунул.

– Но ты ведь постараешься их найти, верно?

– Да, конечно, я постараюсь, сэнсэй. А заодно, наверное, унесу от вас остальные свои картины, которым вы уже уделили столько внимания. Они же вам наверняка мешают, загромождают ваше жилище, и я, как только мы вернемся, сразу же их уберу.

– Насчет этого, Оно, можешь не беспокоиться. Ты, главное, отыщи и принеси мне остальные.

– Мне очень жаль, сэнсэй, но, боюсь, остальные я все же отыскать не сумею.

– Что ж, ясно. – Мори-сан устало вздохнул, и я заметил, что он снова смотрит в небо. – Значит, ты вряд ли сумеешь принести мне остальные свои картины?

– Да, сэнсэй. Боюсь, что так.

– Ну хорошо. И ты, разумеется, уже обдумал, как поступишь в том случае, если решишь отказаться от моего дальнейшего покровительства?

– Я всегда надеялся, сэнсэй, что вы меня в любом случае поймете и не откажете мне в поддержке в отношении моей карьеры.

Он промолчал, и я, выждав некоторое время, продолжил:

– Сэнсэй, мне было бы очень тяжело и больно покинуть виллу. Годы, проведенные там, – самые счастливые, самые наполненные в моей жизни. Ваши ученики мне как братья. Ну а вы, сэнсэй… Нет, у меня просто слов не хватает, чтобы сказать, скольким я вам обязан! И я очень, очень прошу вас: взгляните еще раз на мои новые работы и постарайтесь воспринять их иначе, с иной точки зрения. И когда мы вернемся, вы, может быть, позволите мне объяснить, что я хотел сказать каждой из этих картин?

Мори-сан по-прежнему ни одним жестом не показал, что слышит меня, и я сказал:

– За эти годы я многому научился, созерцая мир удовольствий, стараясь понять и впитать в себя его хрупкую красоту. Но сейчас я чувствую, что мне пора переходить к другим вещам. Я уверен, сэнсэй, что в такие неспокойные времена мы, художники, должны научиться ценить нечто иное, более ощутимое и реальное, чем эти доставляющие мимолетное наслаждение вещи, которые исчезают вместе с рассветом. Вовсе не обязательно, чтобы художники существовали только в своем замкнутом декадентском мирке. Сознание, совесть подсказывают мне, сэнсэй, что я не могу вечно оставаться художником этого зыбкого мира.

Я умолк и снова занялся фонарями. На этот раз пауза несколько затянулась. Первым заговорил Мори-сан:

– Ты уже давно считаешься моим лучшим учеником, Оно. И мне будет больно расставаться с тобой. Давай договоримся так: даю тебе три дня, чтобы принести мне остальные картины. Ты их принесешь, отдашь мне и снова займешься настоящим делом.

– Я ведь уже сказал, сэнсэй: к моему глубочайшему сожалению, я не смогу принести вам эти картины.

Мори-сан как-то странно хмыкнул, точно подавляя смешок, и заметил:

– Ты правильно сказал, Оно: времена сейчас неспокойные. Особенно трудно в такие времена молодому художнику, почти не известному и совершенно без средств. Если бы ты был менее талантлив, меня бы после твоего ухода, наверное, прямо-таки терзал страх за твое будущее. Но ты – парень умный. И, без сомнения, уже предпринял кое-какие шаги.

– По правде говоря, сэнсэй, никаких шагов я не предпринимал. Я слишком долго считал вашу виллу своим домом и никогда всерьез не задумывался о том, что это вдруг кончится.

– Вот как? Ну что ж, как я уже сказал, Оно, если бы ты был менее талантлив, у меня имелись бы причины для беспокойства. Но ты парень умный, – судя по силуэту, теперь Мори-сан стоял лицом ко мне, – и работу себе, несомненно, найдешь – будешь, скажем, иллюстрировать журналы и комиксы. Возможно, тебе даже удастся поступить на какую-нибудь фирму вроде той, где ты работал, прежде чем перебрался ко мне. Хотя это, конечно, будет означать конец твоего развития как серьезного художника, но ведь ты, несомненно, учел все.

Эти слова могут, наверное, показаться излишне безжалостными и осуждающими в устах учителя, который прекрасно знает, с каким восхищением и любовью относится к нему его ученик. С другой стороны, если учитель столько времени, сил и средств отдал кому-то из своих учеников и, более того, – допустил, что в глазах общества имя ученика стало прочно связываться с его собственным, то, наверное, можно понять, а может быть, и извинить этого учителя, если он вдруг утратит на миг самообладание и чувство меры и совершит такой поступок, о котором, возможно, впоследствии пожалеет. И хотя всякие спекуляции насчет того, кому в действительности принадлежат созданные учеником картины, представляются, несомненно, нелепыми, все же можно понять, если учитель – а ведь именно он, в конце концов, обеспечивал ученика и красками, и холстами, и прочими необходимыми материалами – в столь острый момент вдруг забудет о том, что именно ученик имеет все мыслимые права на собственные работы.

При всем при том подобное высокомерие и проявление собственнических инстинктов со стороны учителя – каким бы знаменитым он ни был – несомненно, достойны сожаления. Я до сих пор время от времени вспоминаю то холодное зимнее утро перед самым началом войны и все усиливавшийся запах гари, когда я в сильнейшем волнении стоял у дверей дома Куроды – жалкой хижины, которую он снимал в районе Накамати. Запах гари совершенно определенно исходил из дома, и оттуда же доносились рыдания женщины. Я несколько раз потянул за шнурок звонка, потом громко крикнул, прося меня впустить, но ответа не последовало. Потоптавшись еще немного на пороге, я все же решился войти, но стоило мне распахнуть входную дверь, как передо мной вырос полицейский в мундире.

– Что вам нужно? – сердито спросил он.

– Мне нужен господин Курода. Он дома?

– Этого жильца забрали в полицейский участок на допрос.

– На допрос?

– Послушайте, ступайте-ка вы домой, – сказал офицер. – Не то мы, пожалуй, и вас заодно проверять начнем. Нас в данный момент интересуют все близкие знакомые данного жильца.

– Но почему? Разве господин Курода совершил какое-то преступление?

– Таким, как он, тут не место! А вы ступайте, куда шли, если не хотите тоже в участок на допрос попасть.

Из дома по-прежнему доносились женские рыдания – наверное, мать Куроды, подумал я. И услышал, как на нее кричит какой-то мужчина.

– Где здесь старший офицер? – спросил я.

– Перед вами. Вы что, хотите, чтобы я вас арестовал?

– Прежде позвольте объяснить, – с достоинством заявил я, – что моя фамилия Оно. – Офицеру мое имя явно ни о чем не говорило, так что пришлось пояснить, хотя уже и не так уверенно: – Я – тот самый человек, который и передал информацию, приведшую вас сюда. Я – Мацуи Оно, художник, член Комиссии по культуре Министерства внутренних дел. А также официальный советник Комитета по борьбе с антипатриотической деятельностью. И я считаю, что в данном случае явно возникла какая-то ошибка. Короче, я хотел бы поговорить с кем-либо из ответственных лиц.

Офицер какое-то время подозрительно смотрел на меня, затем молча повернулся и исчез в доме… Впрочем, вскоре он снова вышел на крыльцо и жестом пригласил меня войти.

Я шел за ним по квартире Куроды и повсюду видел вываленное на пол содержимое комодов и шкафов. Я заметил, что некоторые книги сложены в. отдельные стопки и перевязаны веревкой; а в гостиной даже татами был поднят, и какой-то офицер, светя себе фонариком, исследовал под ним половицы. Из-за перегородки отчетливо слышались рыдания матери Куроды и крики офицера, который ее допрашивал.

Наконец меня привели на веранду, выходившую на задний двор дома. Посреди маленького дворика горел костер, у которого стояли еще один офицер в форме и какой-то человек в штатском. Тот, что был в штатском, повернулся и подошел ко мне.

– Господин Оно? – спросил он учтиво.

Сопровождавший меня полицейский, понимая, видимо, что допустил неуместную грубость, поспешно развернулся и исчез в доме.

– Что с господином Куродой? – с тревогой спросил я.

– Его увели на допрос, господин Оно. Мы о нем позаботимся, не беспокойтесь.

Я смотрел мимо него на догорающий костер. Офицер в форме ворошил палкой золу.

– Неужели вам было приказано сжечь эти картины? – возмутился я.

– Мы всегда уничтожаем материалы подрывного характера, которые не понадобятся нам в качестве улик. А улик мы собрали достаточное количество. Весь прочий мусор мы как раз и сжигаем.

– Я ведь и понятия не имел, – пробормотал я, – что может случиться нечто подобное. Я просто предложил в комитете, чтобы кто-нибудь зашел к господину Куроде побеседовать – ради его же собственного блага. – Я не мог отвести глаз от дымящегося посреди двора кострища. – Зачем же было сжигать картины?! Ведь среди этого, как вы выражаетесь, «мусора» было немало прекрасных работ!

– Господин Оно, мы весьма благодарны вам за оказанную помощь, но теперь, когда расследование уже начато, вы должны предоставить вести его более компетентным лицам. Мы позаботимся о том, чтобы с вашим господином Куродой обошлись по справедливости.

Он улыбнулся и, вернувшись к костру, что-то сказал офицеру в форме. Тот снова ткнул палкой в догорающий костер и пробурчал себе под нос что-то насчет «всякого антипатриотического хлама».

Я точно прирос к месту и, стоя на веранде, продолжал, не веря собственным глазам, смотреть на происходящее. Но вскоре человек в штатском снова подошел ко мне и решительно заявил:

– Господин Оно, я полагаю, сейчас вам лучше вернуться домой.

– Но дело зашло слишком далеко, – возразил я. – И скажите, почему вы допрашиваете госпожу Курода? Она-то вообще никакого отношения к данному делу не имеет!

– Дело предано в полицию, господин Оно. И вас оно больше не касается.

– Но все зашло слишком далеко! И я намерен незамедлительно обсудить это с господином Убукатой. А может быть, обращусь прямо к господину Сабури.

Человек в штатском кого-то окликнул, и из дома мгновенно появился тот самый офицер, что открыл мне дверь.

– Поблагодарите господина Оно за помощь и проводите его к выходу, – велел ему человек в штатском. Затем, снова повернувшись к костру, он вдруг закашлялся и сказал с усмешкой, отгоняя дым рукой: – Ну вот, от таких отвратительных картин даже дым отвратительный!

Впрочем, все эти события имеют, в общем, весьма косвенное отношение к тому, о чем я только что рассказывал. То есть, насколько я помню, о событиях прошлого месяца, когда моя старшая дочь Сэцуко на несколько дней приезжала к нам в гости. Точнее, я говорил о том, как во время семейного ужина мой зять Таро всех нас ужасно смешил анекдотическими историями о своих коллегах.

Насколько я помню, обстановка за ужином была весьма приятной. Хотя каждый раз, когда Норико разливала сакэ, мне становилось неловко перед Итиро. Сначала он, правда, все поглядывал на меня через стол с заговорщицкой улыбкой, и я тоже старался улыбаться ему в ответ и вести себя как можно спокойнее. Но ужин все продолжался, а сакэ все разливали, и в итоге Итиро перестал с надеждой смотреть на меня, зато не сводил сурового взгляда со своей тетки, когда она в очередной раз наполняла наши пиалы.

Таро успел рассказать нам еще несколько забавных историй о своих приятелях с работы, когда Сэцуко заметила:

– Вы так всех нас развеселили, Таро-сан. Но я знаю от Норико, что в настоящее время ваша компания старается особенно заботиться о моральном климате среди сотрудников. И это, конечно, прекрасно – работать в такой высоконравственной атмосфере!

От этих ее слов Таро как-то сразу посерьезнел и, согласно кивнув ей, сказал:

– Это верно, Сэцуко-сан. После войны мы осуществили немало перемен, и сейчас они начинают приносить свои плоды на всех уровнях. В нашей компании все смотрят в будущее с большим оптимизмом. Лет через десять – если, конечно, все мы приложим максимум усилий, – название «Кей-Эн-Си» будут знать не только в каждом уголке Японии, но и во всех странах мира.

– Прекрасно! А еще Норико говорила мне, что руководитель вашего отдела – человек очень милый. От этого ведь моральный климат тоже очень даже зависит, верно?

– Вы совершенно правы. Но господин Хаясака – человек не только очень доброжелательный, но и необычайно энергичный и дальновидный. Уверяю вас, Сэцуко-сан: если у тебя некомпетентный начальник, это страшно всех деморализует, каким бы милым он ни был! Нет, нам, конечно, очень повезло, что нами руководит такой человек, как господин Хаясака!

– Как это хорошо! К счастью, и у Суйти в начальниках тоже человек очень способный.

– Правда? А впрочем, Сэцуко-сан, я ничего другого и не ожидал от такой знаменитой компании, как «Ниппон электрик»! Такой фирмой способны руководить только самые лучшие люди.

– Да, похоже, нам здорово повезло. Но я уверена, Таро-сан, то же самое можно сказать и о фирме «Кей-Эн-Си». Суйти всегда отзывается о ней с огромным уважением.

– Извини, Таро, – встрял в разговор я, – вы в «Кей-Эн-Си», разумеется, имеете все основания для оптимизма. Но я хочу спросить тебя еще вот о чем: действительно ли все эти послевоенные чистки и перестановки на вашей фирме дали исключительно положительные результаты? Я слышал, из старого руководства там почти никого не осталось.

Мой зять задумчиво улыбнулся, затем сказал:

– Отец, я очень ценю вашу озабоченность. Молодость и энергичность действительно далеко не всегда дают только хорошие результаты. Но, говорю совершенно откровенно, общая ревизия была нам просто необходима. Мы нуждались в новых руководителях, обладающих современными взглядами, соответствующими нынешним мировым стандартам.

– Конечно, конечно. И, не сомневаюсь, ваши новые руководители – люди в высшей степени достойные и энергичные. Но скажи, Таро, разве тебя порой не тревожит, что мы иногда чересчур поспешно стремимся следовать примеру американцев? Да я сам первым проголосую за то, чтобы раз и навсегда покончить со многими старыми методами! И все же иногда у меня мелькает мысль: а ведь порой вместе с отжившим свой век и никуда не годным мы выбрасываем на помойку и кое-что хорошее. Тебе так не кажется? Поистине, Япония порой напоминает мне малыша, который все подряд перенимает не у родителей, а у совершенно чужого дяди.

– Вы совершенно правы, отец. И я уверен, что кое в чем мы действительно проявляем чрезмерную поспешность. Но в целом нам есть чему поучиться у американцев. Возьмем, например, хотя бы вот что: в последние несколько лет – именно благодаря американцам – мы сделали колоссальные успехи в понимании таких вещей, как демократия и права личности. И знаете, отец, я чувствую, что в Японии наконец создан фундамент, на котором можно строить прекрасное будущее. А потому такие фирмы, как наша, и могут с полной уверенностью смотреть в завтрашний день.

– Как это верно, Таро-сан! – поддержала его Сэцуко. – И Суйти думает в точности так же. Он как раз недавно говорил, что после четырех лет полного хаоса наша страна наконец-то определила для себя перспективы.

Хотя моя дочь и обращалась к Таро, я отчетливо почувствовал, что слова ее нацелены на меня. Таро, похоже, тоже это понял, а потому, вместо того чтобы ответить Сэцуко, продолжил свою беседу со мной:

– Всего неделю назад, отец, и впервые со дня капитуляции я присутствовал на вечере встречи моего школьного выпуска. Там собрались представители самых разных слоев общества, и все они проявляли оптимизм в оценке нашего будущего. Наверное, именно поэтому и у всех нас в «Кей-Эн-Си» такое ощущение, что дела в стране идут как надо. И хотя я полностью понимаю ваши тревоги, отец, я все же уверен: в общем и целом уроки прошлого оказались для нас полезны, ибо указали нам путь к иному, прекрасному будущему. Впрочем, возможно, я в чем-то заблуждаюсь и прошу вас, отец, в таком случае меня поправить.

– Вовсе ты не заблуждаешься, – сказал я, улыбаясь, – и у меня нет ни малейшего желания тебя поправлять. Ты совершенно прав: ваше поколение ожидает прекрасное будущее. И все вы так уверены в своих силах! Мне остается только пожелать вам успехов!

Мой зять, похоже, хотел еще что-то сказать, но тут Итиро, протянув руку через стол, в очередной раз выразительно постучал пальцем по бутылке сакэ. Таро тут же повернулся к нему:

– Ах, Итиро-сан, вас-то нам и не хватало для нашей дискуссии! А ну-ка, скажите, кем вы станете, когда вырастете?

Мой внук некоторое время молчал, не сводя глаз с бутылки сакэ, потом недовольно глянул в мою сторону, но тут мать тронула его за плечо и шепнула:

– Итиро, дядя Таро задал тебе вопрос. Ответь ему, кем ты хочешь быть.

– Президентом «Ниппон электрик»! – громко заявил Итиро.

Мы дружно рассмеялись.

– Ну и ну! А вы уверены, что именно «Ниппон электрик», Итиро-сан? – спросил Таро. – Может быть, вам лучше возглавить нашу компанию, «Кей-Эн-Си»?

– Нет, «Ниппон электрик» – самая лучшая компания в мире!

Мы снова рассмеялись.

– Ах, как это печально для «Кей-Эн-Си»! – воскликнул Таро. – Ведь вы, Итиро-сан, – как раз такой человек, который через несколько лет нашей компании будет просто необходим!

Этот шутливый разговор, похоже, отвлек Итиро от мыслей о сакэ; он веселился вместе со всеми и громким хохотом старательно поддерживал взрослых, стоило им начать над чем-то смеяться. И лишь под конец ужина мой внук как бы невзначай спросил:

– А что, сакэ вы уже допили?

– Да, бутылка пуста, – сказала Норико. – Но, может быть, Итиро-сан соизволит выпить апельсинового сока?

Но Итиро очень вежливо и с большим достоинством отверг данное предложение и снова повернулся к Таро, который что-то ему объяснял. Несмотря на внешнее спокойствие Итиро, я остро чувствовал, как сильно он разочарован. Меня вдруг охватило раздражение: неужели Сэцуко так трудно проявить чуть больше понимания к чувствам своего сына!

Лишь через час у меня появилась наконец возможность поговорить с Итиро наедине – когда я зашел в маленькую комнату, чтобы пожелать ему спокойной ночи. Свет у его постели еще горел, но Итиро уже лежал под одеялом на животе, сонно прижавшись щекой к подушке. Я выключил свет и обнаружил, что сквозь неплотно закрывающиеся жалюзи в комнату просачиваются лучи света из окон дома напротив. Было слышно, как в гостиной над чем-то смеются мои дочери. Я опустился на колени рядом с Итиро, и он спросил у меня тихонько:

– Дед, а тетя Норико совсем пьяная?

– Вряд ли. Ей просто весело, вот она и смеется.

– Нет, она, наверно, все-таки пьяная. Тебе не кажется?

– Ну, может быть, совсем чуть-чуть. Хотя в этом нет ничего плохого.

– Женщины совсем не умеют пить сакэ, верно? – И он хихикнул в подушку.

Я тоже засмеялся и сказал:

– Знаешь, Итиро, ты не расстраивайся, что сегодня так получилось. Какая разница, сегодня ты попробуешь сакэ или завтра. А скоро ты станешь совсем большим и сможешь тогда пить столько сакэ, сколько захочешь.

Я встал и подошел к окну, надеясь поплотнее закрыть жалюзи. Я несколько раз раскрыл и закрыл их, но пластинки прилегали неплотно, и на стены и потолок комнаты по-прежнему падали яркие полосы света.

– В общем, Итиро, я думаю, тебе действительно не стоит огорчаться, – снова сказал я.