Ноябрь, 1949 3 page

меня:

– Я так тебе признателен, Оно-сан! Ведь только благодаря тебе со мной здесь так хорошо обращаются.

В каком-то смысле Черепаха, пожалуй, действительно был мне обязан; ведь ясно же, что, если бы я не потащил его за собой, он никогда бы не решился оставить мастера Такэду и перебраться на виллу. Он исключительно неохотно решился на столь авантюрный шаг, зато потом ни разу не усомнился в принятом решении. И Мори-сан стал для него, по крайней мере на первые года два, настоящим божеством; он, помнится, даже не в состоянии был поддерживать с нашим учителем нормальный разговор и с трудом выдавливал из себя лишь тихое «да, сэнсэй» или «нет, сэнсэй».

Но рисовать Черепаха продолжал так же медленно, как и прежде, хотя на вилле никому и в голову не приходило его за это упрекать. Там было еще несколько человек, тоже работавших медленно, и эта «фракция» даже подшучивала над нами, что это мы работаем слишком быстро. Они, помнится, прозвали нас «машинистами» из-за того, с какой лихорадочной скоростью и интенсивностью мы воплощаем в жизнь любую идею, которая только придет нам в голову, – уподобляя нас машинистам паровоза, спешащим подбросить уголь в топку, пока пар в котле не иссяк. Мы же, в свою очередь, прозвали их «ретроглядами» – из-за того, что в нашем тесно уставленном мольбертами помещении они каждые несколько минут отступали от своего холста на несколько шагов полюбоваться на свою работу, постоянно натыкаясь при этом на работавших у них за спиной. Было бы, разумеется, несправедливо винить художника, который любит работать неторопливо, как бы постоянно отступая назад (в том числе и в переносном смысле), в том, что он умышленно нарушает правила поведения в мастерской, но нас, готовых в те времена смеяться над чем угодно, ужасно веселила эта кличка, носившая несколько провокационный характер. Я помню, сколько шутливых перепалок возникало между «машинистами» и «ретроглядами».

«Ретроглядом», честно говоря, можно было бы назвать практически любого из нас, и мы, чтобы не мешать друг другу во время работы, старались по возможности избегать скученности. В летние месяцы многие устраивались с мольбертом на просторной веранде или прямо во дворе, а некоторые предпочитали оставаться в доме и бродить с мольбертом из комнаты в комнату, следуя за изменяющимся светом. Мы с Черепахой любили работать в старой кухне, которой никто не пользовался, – просторном, похожем на сарай помещении в конце одного из крыльев дома.

Пол на кухне был земляной, но у дальней стены имелось дощатое возвышение, достаточно широкое, чтобы там поместились оба наши мольберта. Низкие потолочные балки с крюками, на которых некогда висели горшки, кастрюли и прочая кухонная утварь, а также бамбуковые полки на стенах оказались невероятно удобными для наших кистей, тряпок, баночек с красками и тому подобного. Мы с Черепахой доверху наполняли водой старый почерневший котел, притаскивали его на свою дощатую платформу и подвешивали на старый блок примерно на высоте плеча между нами, чтобы во время работы вода была всегда под рукой.

Однажды днем мы, как обычно, работали в кухне, и Черепаха вдруг сказал:

– Извини, Оно-сан, но мне страшно любопытно, что ты сейчас рисуешь. Наверное, творишь что-то особенное?

Я улыбнулся, не отрываясь от холста.

– С чего ты взял? Я просто немного экспериментирую, вот и все.

– Нет, Оно-сан, я давно уже не видел, чтобы ты работал с такой страстью. И ты испросил уединения! А ведь ты не испрашивал уединения уже, по крайней мере, года два. С тех пор как готовил к своей первой выставке «Танец льва».

Тут, наверно, нужно пояснить: когда художник чувствует, что ему могут помешать работать всякими ненужными комментариями, советами и замечаниями, не дав даже закончить картину, он может «испросить уединения». И это будет означать, что никто не станет пытаться увидеть эту работу до ее завершения или до тех пор, пока художник сам не отменит свою просьбу. Это очень разумное правило, особенно для тех условий, в каких мы жили и работали на вилле, где для десяти художников все-таки было тесновато; кроме того, оно давало возможность рисковать, пробуя новые методы работы и не боясь при этом показаться глупцом в чужих глазах.

– А что, действительно так заметно? – спросил я. – Мне казалось, я неплохо умею владеть собой.

– Ты, наверное, забыл, Оно-сан, что мы с тобой уже почти восемь лет работаем бок о бок. О да, мне заметно твое волнение, и я почти уверен, что это будет нечто особенное!

– Восемь лет? – удивленно заметил я. – Да, видимо, восемь.

– Конечно, восемь, Оно-сан. И для меня огромная привилегия – работать рядом с таким талантливым человеком, как ты. Хотя порой твои работы и заставляли меня чувствовать собственное убожество. И все-таки это большая привилегия!

– Ты преувеличиваешь, – улыбнулся я, продолжая работать.

– Ничего подобного, Оно-сан! Я уверен, что ничего не добился бы за эти годы, если бы не имел постоянного источника вдохновения в виде твоих работ, которые рождались у меня на глазах. И ты, несомненно, заметил, чем моя скромненькая «Осенняя девушка» обязана твоей великолепной «Девушке на закате». Это всего лишь одна из многих моих попыток, Оно-сан, подражать твоему блеску. Слабая попытка, я понимаю, но все же Мори-сан был так добр, что даже похвалил мою «Девушку» и сказал, что для меня это значительный шаг вперед.

– Хотелось бы знать, – пробормотал я себе под нос, перестав водить кистью и глядя на холст, – а это тоже послужит тебе «источником вдохновения»?

Я некоторое время созерцал наполовину законченную картину. Потом посмотрел на Черепаху поверх старинного котла с водой, подвешенного между нами. Не замечая моего взгляда, он продолжал с энтузиазмом трудиться. С тех пор как мы с ним познакомились у мастера Такэды, ему удалось немного поправиться, а свойственный ему в те времена растерянно-испуганный взгляд сменился почти не сходившим с лица выражением детской радости. Кто-то, помнится, сравнил Черепаху со щенком, которого только что приласкали, и в тот день он мне действительно показался ужасно похожим на счастливого щенка.

– Скажи, Черепаха, – спросил я, – ты сейчас вполне доволен тем, как тебе работается?

– Очень доволен, Оно-сан, спасибо тебе! – незамедлительно откликнулся он. Затем все же посмотрел на меня и, улыбаясь, торопливо прибавил: – Хотя до тебя мне, конечно, еще далеко, Оно-сан.

Он продолжал писать, и я, немного понаблюдав за ним, снова спросил:

– А тебе никогда не хотелось попробовать какие-то иные, новые методы… иной подход к живописи?

– Иной подход, Оно-сан? – переспросил Черепаха, не поднимая глаз.

– Признайся, разве честолюбие не побуждает тебя создать когда-нибудь подлинно значительное произведение? Я имею в виду не просто очередную удачную работу, которой мы тут, на вилле, будем дружно восхищаться. Я говорю о произведении, имеющем истинную, непреходящую ценность. О работе, способной стать существенным вкладом в нашу национальную культуру. Именно в этом смысле я и говорил о необходимости иного подхода к творчеству.

Говоря это, я все время внимательно смотрел на него, но он так и не оторвал глаз от своего холста и ни на секунду не перестал писать.

– Честно говоря, Оно-сан, – сказал он, по-прежнему не глядя на меня, – человек, занимающий столь скромное положение, как я, всегда ищет каких-то новых подходов. Впрочем, за минувший год мне, кажется, удалось все же выйти на верную тропу. Видишь ли, я заметил, что в этом году Мори-сан все чаще останавливает свой благосклонный взгляд на моих работах. И я знаю: он мной доволен. И может, когда-нибудь мне даже будет позволено выставить и свои работы рядом с твоими замечательными картинами и работами самого сэнсэя. – Черепаха наконец взглянул на меня и смущенно рассмеялся. – Прости, Оно-сан, у меня, наверно, фантазия чересчур разыгралась, но такие мысли помогают мне добиваться поставленной цели.

Я решил пока оставить эту тему и попозже снова попытаться разговорить своего дружка и на этот раз добиться от него откровенности. Но события опередили меня.

Когда через несколько дней после того разговора солнечным утром я вошел на старую кухню, то сразу увидел Черепаху, который стоял на дощатом возвышении у задней стены и в упор смотрел на меня. Очутившись после яркого света в темноватой кухне, я не сразу сумел разглядеть настороженное, почти паническое выражение у него на лице, да и руку он, как-то странно дернувшись, поднес к груди так, словно хотел защититься от удара, и опустил ее далеко не сразу. Казалось, он меня боится! Но еще более странным было то, что он и не думал устанавливать мольберт и готовиться к обычной работе. А когда я с ним поздоровался, он мне не ответил. Подойдя ближе, я спросил:

– Что-нибудь не так?

– Оно-сан… – только и вымолвил он, как-то нервно оглянувшись через левое плечо. И я, проследив за его взглядом, увидел свою незаконченную картину, прикрытую тряпицей и повернутую к стене. Черепаха нервно указал на нее и сказал:

– Оно-сан, это что, шутка?

– Нет, Черепаха, – спокойно ответил я, влезая на доски. – Никакая это не шутка.

Я подошел к картине, откинул драпировку и повернул к себе. Черепаха немедленно отвел глаза.

– Друг мой, – сказал я, – однажды ты уже проявил мужество, прислушавшись ко мне, и мы вместе сделали важный шаг в своей карьере. И теперь я хочу снова спросить тебя: готов ли ты совершить еще один шаг вперед со мною вместе? Подумай.

Черепаха по-прежнему не смотрел ни на меня, ни на мою картину.

– Оно-сан, а наш учитель об этой твоей работе знает?

– Нет, пока не знает. Но я, пожалуй, уже мог бы ее ему показать. Начиная с сегодняшнего дня и впредь я намерен писать только в такой манере. Да посмотри же на мою картину, Черепаха! Дай объяснить, что я хотел этим выразить. А потом, возможно, мы вместе преодолеем еще одну важную ступень.

Черепаха наконец повернулся и посмотрел мне прямо в глаза.

– Оно-сан, – почти прошептал он, – ты предатель! А теперь извини меня, пожалуйста.

И с этими словами он выбежал прочь.

Картину, из-за которой Черепаха совершенно утратил душевное равновесие, я назвал «Самодовольство» и, хотя она весьма недолго оставалась в моих руках, вложил в нее столько души, что и до сих пор помню ее в мельчайших подробностях; по-моему, я вполне мог бы по памяти восстановить ее и сегодня, если б захотел. На ее создание меня вдохновила одна уличная сценка, свидетелем которой я стал несколько раньше, гуляя по городу вместе с Мацудой.

В тот день мы, помнится, направлялись на встречу с коллегами Мацуды из общества «Окада-Сингэн», которым он давно хотел меня представить. Близился конец лета; самые жаркие дни уже миновали, но солнце все еще припекало вовсю, и я, следуя по стальному мосту за уверенно шагавшим Мацудой, без конца смахивал пот со лба и мечтал, чтобы Мацуда шел немного помедленнее. Он в тот день был в элегантном белом летнем пиджаке, а шляпу, как всегда, стильно надвинул чуточку на лоб. Шагал он быстро, но в то же время легко, без намека на спешку. А когда мы наконец остановились на середине моста, я с изумлением понял, что он, похоже, ничуть не страдает от жары.

– Между прочим, вид отсюда довольно интересный, – заметил он. – Тебе не кажется, Оно?

Вид с моста действительно открывался своеобразный: с обеих сторон громоздились мрачные стены двух предприятий, а между ними с трудом втиснулся жилой квартал – сплошное переплетение стен и крыш, крытых дешевой черепицей или рифленым железом. Район Нисидзуру и сегодня пользуется репутацией не самого благоустроенного, а в те дни все там было несравненно хуже. Если смотреть с моста, то человеку несведущему вполне могло показаться, что домишки внизу давно заброшены и уже наполовину разрушились; но более внимательный наблюдатель мог различить многочисленные крошечные фигурки людей, деловито сновавших меж домами, как муравьи среди камней.

– Ты только посмотри, Оно, – сказал Мацуда. – И таких мест в нашем городе становится все больше и больше! А ведь каких-то два-три года назад это было не такое уж плохое местечко. А теперь здесь одни трущобы. Все больше людей разоряются, становятся нищими и вынуждены покидать родные деревни и селиться в крупных городах, пополняя армию таких же, как они сами, страдальцев.

– Как все это ужасно! – вырвалось у меня. – Хочется хоть что-нибудь для них сделать.

Мацуда улыбнулся – одной из своих высокомерных улыбок, после которых я всегда чувствовал себя полным дураком.

– Прекрасные чувства! – насмешливо заметил он, поворачиваясь к трущобам спиной. – И все мы частенько выражаем их вслух. Едва ли не на каждом шагу. А между тем подобные поселения продолжают расти повсюду, как грибы-поганки. Потяни-ка носом как следует, друг Оно. И даже отсюда почувствуешь вонь тамошних сточных канав.

– Да, я уже заметил. Но неужели этот запах долетает сюда из такой дали?

Мацуда не ответил; он снова отвернулся и смотрел вниз; по лицу его блуждала странная улыбка.

– Политики и бизнесмены редко видят подобные места, – вновь заговорил он через некоторое время. – А если и видят, то с безопасного расстояния, как мы сейчас. Я сильно сомневаюсь, что многие из них хоть раз отважились пройтись по одному из таких кварталов. Честно говоря, сомневаюсь, что это оказалось под силу и большей части художников.

Почувствовав в его голосе вызов, я сказал:

– Я, например, не против такой прогулки, если, конечно, мы из-за этого не опоздаем к назначенной встрече.

– Напротив, мы даже километра два срежем, пройдя прямиком.

Мацуда не ошибся, говоря, что мерзкий запах исходит из сточных канав. Стоило нам спуститься с моста и оказаться на узеньких улочках квартала, и чудовищная тошнотворная вонь окутала нас со всех сторон, поскольку в этой низине не было и намека на ветерок, способный хоть немного разогнать смрад и смягчить жару. Единственное движение в воздухе вокруг нас создавали мириады неумолчно жужжавших мух. Я снова заметил, что невольно отстаю от размашисто шагавшего Мацуды, но на этот раз у меня не возникло ни малейшего желания попросить его идти немного помедленнее.

По обе стороны от нас виднелось то, что более всего походило на те жалкие лавчонки, что можно встретить на рынке; на самом деле здесь жили люди. От улицы эти жилища отделяла порой лишь тряпичная занавеска. Кое-где на пороге сидели старики, смотревшие на нас с любопытством, но отнюдь не враждебно. Дети и кошки так и сыпались из-под ног в разные стороны. Мы продвигались, лавируя между развешанными на грубых веревках бельем и одеялами, а вокруг орали младенцы, лаяли собаки, непринужденно болтали через улицу, даже, похоже, не отдергивая занавесок, соседи друг с другом. Через какое-то время мне стало казаться, что я вижу только ужасные сточные канавы, тянувшиеся вдоль узких улочек, и полчища мух, висевшие над этими канавами. Я послушно следовал за Мацудой, но отчего-то улицы становились все уже, а расстояние между вонючими канавами все меньше, и мы шли, словно по стволу упавшего дерева, с трудом на нем балансируя. Возможно, впрочем, это мне просто мерещилось.

В итоге мы уперлись в некое подобие двора, вокруг которого толпились лачуги, совершенно перекрывая дальнейший путь. Но Мацуда, указав мне на какую-то щель между двумя хижинами, сквозь которую виднелся неприглядный пустырь, сказал:

– Если мы пройдем вон там, то, срезав угол, выйдем прямо к улице Коганэ.

Во дворе, у прохода, на который указал мне Мацуда, я заметил троих мальчишек, низко склонившихся над чем-то, лежавшим на земле, и тыкавших в этот предмет палками. Когда мы подошли ближе, они разбежались, но далеко не ушли, а кружили рядом, и физиономии у них были весьма недовольные. И хотя на земле я ничего не увидел, что-то в их поведении подсказывало мне: они мучили какое-то животное. Мацуда, похоже, пришел к тому же выводу.

– Ну что ж, чем еще им тут развлекаться, – заметил он.

И я почти сразу выбросил этих мальчишек из головы. А несколько дней спустя эта троица, стоявшая в грязи, размахивая палками и уставившись на нас недовольными рожами, вспомнилась мне, да так ярко, и я решил сделать фигуры этих мальчишек центральными в своей новой картине, которую назвал «Самодовольство». Должен, однако, заметить, что мальчишки на картине, которых видел Черепаха, когда в то утро он рассматривал украдкой мою незаконченную работу, отличались от своих реальных прототипов, по крайней мере, двумя важными вещами. Нет, нищие лачуги, выходившие во двор, получились у меня весьма натурально, да и лохмотья на моих героях тоже, а вот лица у них были иными; они отнюдь не казались такими смущенными и немного виноватыми, как у тех маленьких негодяев, которых мы с Мацудой застигли тогда на месте преступления. Лица мальчишек, изображенных мной на картине, искажало нечто вроде мужественного оскала воинов-самураев, готовых к битве. А потому отнюдь не случайно они застыли, подняв свои палки, как мечи, в классических позах кэндо [10].

А на верхней половине картины, над головами мальчишек, как мог видеть Черепаха, изображение как бы плавно перетекало в другой сюжет: троих хорошо одетых толстяков, удобно устроившихся за столиком в дорогом баре и весело смеющихся. Лица мужчин выглядят типично декадентскими; они, похоже, обмениваются шутками насчет своих любовниц или чего-то в этом роде. Эти два контрастных плана объединены очертаниями береговой линии Японских островов. Внизу справа, у самого края полотна, ярко-красными иероглифами написано слово «Самодовольство», а в левом нижнем углу более мелкими иероглифами – изречение: «Но молодые готовы защищать свое достоинство в борьбе».

Описывая эту свою раннюю и, безусловно, довольно наивную работу, я понимаю, что она в какой-то степени может показаться вам знакомой. Ибо, вполне возможно, вам известна другая моя картина, «Лицом к горизонту», которая в виде эстампов в тридцатые годы получила в нашем городе известность и оказала определенное влияние на умонастроение людей. На самом деле «Лицом к горизонту» – это, по сути, переработка «Самодовольства», хотя и существенно от него отличается, ведь между созданием этих картин прошло немало лет. В более поздней, если помните, также использованы два контрастных образа, перетекающие один в другой и как бы связанные береговой линией Японии; вверху опять изображены трое хорошо одетых мужчин; они совещаются, нервно поглядывая друг на друга в ожидании, кто рискнет проявить инициативу, видимо, в решении важного вопроса. Думаю, нет необходимости напоминать вам, что их лица весьма похожи на лица трех известнейших политиков. Что же касается доминирующего, помещенного в нижней части картины образа, то это уже не прежние трое измученных нищетой мальчишек, а трое солдат с суровыми лицами; двое из них держат винтовки с примкнутыми штыками, а между ними стоит офицер с мечом, которым указывает им путь вперед, на Запад, в Азию. За спиной у солдат уже нет отмеченного нищетой «задника», а развевается военный флаг с восходящим солнцем. Слово «Самодовольство» в нижнем правом углу заменено словами «Лицом к горизонту», а в левом нижнем углу написано: «Хватит трусливой болтовни! Япония должна идти вперед!»

Конечно, если вы в нашем городе недавно, то вполне могли и не видеть этой картины. Хотя вряд ли с моей стороны будет большим преувеличением, если я скажу, что подавляющему большинству тех, кто жил здесь до войны, она наверняка знакома, ибо в свое время ее действительно очень хвалили за энергичную технику и особенно за впечатляющее использование цвета. Но я, разумеется, прекрасно понимаю, что картина «Лицом к горизонту», каковы бы ни были ее художественные достоинства, по своей направленности весьма несовременна. Мало того, я, пожалуй, первым готов признать, что отраженные в ней чувства достойны скорее осуждения. Я не из тех, кто боится признать собственные ошибки, которые некогда считались большими достижениями.

Но я отнюдь не собирался разбирать здесь достоинства и недостатки картины «Лицом к горизонту». Я упомянул о ней только потому, что она, несомненно, тесно связана с той, более ранней моей работой. Ну и еще, наверное, для того, чтобы вам стало ясно, сколь сильное воздействие на всю мою последующую жизнь и карьеру оказало знакомство с Мацудой. Я стал регулярно общаться с ним всего лишь за несколько недель до того знаменательного утра в старой кухне, когда Черепаха совершил свое «открытие». И сам факт, что я упорно продолжал с ним встречаться, свидетельствует о том, сколь притягательными для меня оказались его идеи, ведь сам-то он поначалу мне не слишком нравился. Мало того, на первом этапе наши с ним встречи чаще всего заканчивались жестокими спорами. Я помню, например, как однажды вечером – вскоре после той нашей прогулки через нищий квартал Нисидзуру – мы с ним зашли в какой-то бар в центре города. Я не помню ни названия, ни адреса бара, но сам бар помню отчетливо – темноватый, грязноватый, какие посещают обычно «низы общества». Я почувствовал себя не в своей тарелке, но Мацуду, похоже, там хорошо знали; он поздоровался с какой-то компанией, игравшей в карты, и провел меня к нише, где стоял свободный стол.

Тревога моя, помнится, стала только сильнее, когда, стоило нам сесть, два типа весьма грубой наружности и уже здорово навеселе сунулись, шатаясь, в нашу нишу. Им явно хотелось завязать с нами разговор, но Мацуда без обиняков предложил им Удалиться. Я решил, что теперь-то неприятностей нам точно не избежать, но, видно, было в моем спутнике нечто такое, отчего оба типа, мгновенно утратив былую решимость, молча ретировались.

После этого мы некоторое время спокойно беседовали и пили сакэ, но вскоре опять почему-то взялись задирать друг друга, и я, помнится, в какой-то момент заявил:

– Иногда мы, художники, действительно заслуживаем насмешек со стороны таких, как ты. Но ты, боюсь, все же ошибаешься, полагая, что все мы так уж невероятно наивны в своем отношении к реальной действительности!

Мацуда рассмеялся.

– Ты, наверно, забыл, Оно, – сказал он, – что мне приходилось встречаться с очень многими художниками. И в целом вы на редкость сильно заражены декадентством. Да и знаний о том, что творится в мире, у вас зачастую не больше, чем у ребенка.

Я уже собрался протестовать, но Мацуда продолжил:

– Возьмем, к примеру, твой последний план. Тот самый, который ты только что так серьезно излагал. Это, конечно, очень трогательно, но, ты уж извини, до предела обнажает типичную для вашей братии наивность.

– Никак не могу понять, почему моя идея вызывает у тебя одни насмешки! – вспылил я. – Должно быть, я просто совершил ошибку, предположив, что ты способен испытывать сострадание к городским беднякам.

– Оставь свои детские упреки, Оно. Ты прекрасно знаешь, что я сочувствую этим несчастным. Но давай на минутку вернемся к твоему плану. Предположим, произошло небывалое: драгоценный сэнсэй отнесся к твоим идеям с сочувствием. Что же из этого получится? Все, кто живет на вилле, за неделю или за две создадут два или даже три десятка аналогичных полотен? Плодить больше просто не имеет смысла – вы все равно не продадите более дюжины штук. И как ты, Оно, тогда поступишь? Будешь бродить по бедняцким кварталам, имея в кошельке довольно жалкую сумму, собранную за счет тяжкого труда, и раздавать по грошу каждому встречному?

– Извини, Мацуда, но я вынужден повторить: ты глубоко заблуждаешься, представляя меня столь наивным! Я ни секунды не предполагал, что на такой выставке должны быть представлены только работы учеников Сэйдзи Мориямы. И я прекрасно понимаю, сколь чудовищная у нас царит нищета, и нам хотелось бы хоть немного ее уменьшить. Я ведь поэтому и пришел к тебе со своим предложением. Ваше общество «Окада-Сингэн» как нельзя лучше подходит для подобных выставок. А если устраивать их регулярно, привлекая все больше участников, это наверняка позволит собрать достаточно средств и существенно облегчить участь городских бедняков.

– Извини, Оно, – улыбнулся Мацуда, качая головой, – но, боюсь, прав все же я. Вы, художники, – безнадежно наивны, вся ваша порода такова. – Он откинулся на спинку стула и вздохнул. Вся поверхность стола была уже усыпана сигаретным пеплом, и Мацуда задумчиво чертил в нем дорожки краем пустого спичечного коробка, брошенного кем-то из предыдущих посетителей. – У нас сейчас существует определенная разновидность художников, – заговорил он снова, – чей величайший талант заключается в том, чтобы всячески прятаться от реального мира. К сожалению, такие художники в настоящее время, видимо, составляют большинство, и ты, Оно, попал под влияние одного из них. Да не смотри ты на меня так сердито, это же правда! Твои знания о мире и впрямь подобны знаниям ребенка. Я, например, сомневаюсь, сможешь ли ты сказать мне хотя бы, кто такой Карл Маркс.

Я мрачно зыркнул на него, но промолчал. Он рассмеялся:

– Вот видишь! Но ничего. Не расстраивайся. Большинство твоих коллег столь же невежественны!

– Не говори глупостей! Конечно же, я знаю, кто такой Карл Маркс!

– Да? Тогда прошу прощения. Возможно, я тебя недооценил. Пожалуйста, расскажи мне о Марксе.

Я пожал плечами и сказал:

– Ну, по-моему, он руководил русской революцией.

– А как же тогда Ленин? Или, может, Ленин был правой рукой Маркса?

– Ну да, одним из его соратников, – сказал я и, увидев, что Мацуда опять улыбается, заговорил быстрее, не давая ему перебить меня: – Хватит тебе, твои вопросы просто нелепы! Какое нам, собственно, дело до этой далекой страны? Я же вел речь о бедняках в нашем собственном городе!

– Да, Оно, это верно. Но видишь ли, ты вообще ни о чем толком не знаешь. Ты совершенно прав, предполагая, что общество «Окада-Сингэн» испытывает желание пробудить художников и познакомить их с реальным миром. Но я, видно, когда-то ввел тебя в заблуждение, если из моих слов ты сделал вывод о том, что «Окада-Сингэн» жаждет превратиться в огромную плошку для сбора милостыни. Мы благотворительностью не интересуемся.

– Право же, не вижу ничего дурного в благотворительности. А если одновременно с благотворительностью «Окада-Сингэн» еще и глаза нам, «декадентствующим художникам», откроет, так тем лучше. Во всяком случае, мне так кажется.

– Ну, тебе-то глаза действительно открыть совершенно необходимо, раз ты, Оно, веришь, что те крохи, которые дает даже самая искренняя благотворительность, способны помочь беднякам в нашей стране. Все дело в том, что Япония неуклонно движется к кризису. Нами правят алчные бизнесмены и слабые политики, и уж они-то позаботятся, чтобы нищета в стране с каждым днем только росла. Если, конечно, мы, идущее на смену им поколение, не предпримем решительных действий. Впрочем, из меня плохой политический агитатор. Меня, Оно, волнует только искусство. И такие художники, как ты. Молодые, талантливые, которым ваш замкнутый мирок еще не успел окончательно надеть шоры на глаза. «Окада-Сингэн» как раз и существует, чтобы помочь таким, как ты, открыть глаза и научиться создавать произведения, по-настоящему полезные для нашей страны в это трудное время.

– Прости, Мацуда, но мне сдается, если кто из нас и наивен, так это ты. Дело художника – стараться уловить красоту всюду, где он ее обнаружит. Но как бы хорошо он ни научился это делать, он все равно будет иметь крайне мало влияния на те проблемы, о которых ты говоришь. И если общество «Окада-Сингэн» действительно таково, как ты говоришь, то оно, по-моему, задумано совершенно неверно. Ибо в основе его, похоже, лежит некое наивное заблуждение насчет того, что может и чего не может искусство.

– Ты прекрасно знаешь, Оно, мы вовсе не смотрим на вещи так примитивно. Ведь «Окада-Сингэн» существует не в изоляции; повсюду – в политике, в армии – есть молодые люди, которые думают так же, как и мы. Мы и есть новое, поднимающее голову поколение. И, объединив свои силы, мы вполне способны достичь чего-то стоящего. Просто некоторые из нас неравнодушны к искусству и мечтают видеть его полностью отвечающим запросам мира сегодняшнего. Все дело в том, Оно, что в такие времена, как сейчас, когда народ все больше нищает, когда дети повсюду вокруг болеют и голодают, художнику недостаточно укрываться в своем убежище, доводя до совершенства красоту куртизанок на своих полотнах. Я вижу, ты сердишься на меня, ищешь, как бы мне возразить, но пойми: я хочу тебе добра, Оно. И очень надеюсь, что потом ты как следует поразмыслишь обо всем этом. Ведь ты, прежде всего, очень талантливый человек.

– Но тогда скажи мне, Мацуда: как можем мы, глупые декадентствующие художники, помочь осуществлению этой твоей политической революции?

И я с раздражением увидел, что Мацуда опять пренебрежительно мне улыбается.

– Революции? Ты что, Оно! Это коммунисты хотят революции. А мы ничего подобного не хотим. Как раз напротив! Мы мечтаем о реставрации. И стремимся всего лишь к тому, чтобы его императорское величество восстановили в законных правах как главу нашего государства.

– Но наш император и так глава государства!

– Нет, в самом деле, Оно, до чего ты все-таки наивен! И в голове у тебя полная каша! – Хотя Мацуда и говорил по-прежнему совершенно спокойно, голос его сделался жестче. – Да, император – наш законный правитель, но смотри, что происходит в действительности: власть отнята у него бизнесменами и политиками. Послушай, Оно, ведь Япония – уже не отсталая страна, населенная в основном крестьянами. Мы стали могущественным государством, способным помериться силами с любой из стран Запада. А уж в Азии Япония и вовсе выглядит великаном среди карликов и калек. И при этом мы позволяем нашему народу все глубже погружаться в отчаяние, а нашим детям – умирать от недоедания. Тогда как бизнесмены богатеют, а политики всему находят оправдания и болтают. Можешь ты представить себе, чтобы какая-то западная держава допустила подобное положение? Да они наверняка давным-давно уже начали бы действовать!