Ноябрь, 1949 2 page

Наши веселые вылазки в город не ограничивались этими заведениями. Мори-сан, похоже, имел бесконечное множество знакомых, так или иначе связанных с миром развлечений, и на вилле постоянно появлялись нищие труппы бродячих актеров, танцоров и музыкантов, – их там приветствовали, как дорогих друзей, с которыми уже не чаяли увидеться. Горячительные напитки лились рекой, наши гости пели и танцевали ночь напролет, и вскоре кого-нибудь непременно посылали в ближайшую деревню разбудить торговца спиртным и пополнить наши запасы. Одним из регулярных посетителей виллы в те дни стал сказитель по имени Маки, толстый веселый человек, который мог то буквально до колик в животе довести всех своими смешными историями, то, уже через минуту, заставить всех плакать от сострадания к героям старинных преданий. Через много лет я несколько раз встречал Маки в «Миги-Хидари», и мы с некоторым изумлением вспоминали те ночи на вилле. Маки утверждал, что отлично помнит, как многие из тех «вечеринок» затягивались на всю ночь и продолжались весь следующий день, плавно сменявшийся еще одной такой же веселой ночью. В этом я, правда, не очень уверен. Помнится, днем после подобных празднеств я в каждом углу натыкался на спящих или вконец обессилевших гуляк. Некоторые валялись во дворе прямо под палящими лучами солнца.

Но одна из таких ночей запомнилась мне более ярко. Мне удалось на какое-то время улизнуть от остальных пирующих, и я вышел во двор прогуляться, с благодарностью вдыхая свежий ночной воздух. Подойдя к дверям кладовой, я оглянулся: по ту сторону двора за бумажной перегородкой мелькали тени моих приятелей и наших гостей. Я видел силуэты танцующих и слышал голос певца, плывущий ко мне сквозь ночь.

Мне захотелось немного посидеть в кладовой – это было одно из тех немногих мест на вилле, где меня какое-то время никто бы не потревожил. Мне представляется, что в те времена, когда здесь имелись охрана и слуги, это помещение использовали для хранения оружия и доспехов. Но теперь сюда просто сваливали всякий ненужный хлам, и стоило мне переступить порог и зажечь фонарь, висевший над дверью, как я понял, что пройти внутрь будет нелегко. Чего здесь только не было: связанные в кипы старые холсты, сломанные мольберты, всевозможные горшки и кувшины, из которых торчали кисти и тюбики с засохшей краской. Наконец я отыскал на полу небольшую «прогалину» и сел. От близко висящего фонаря весь этот хлам вокруг меня отбрасывал на стены гигантские тени. Эффект был жутковатый – будто сидишь посреди какого-то гротескного миниатюрного кладбища.

Я, должно быть, настолько погрузился в собственные фантазии, что даже вздрогнул от неожиданности, услышав, как скрипнула, открываясь, дверь кладовой. Я поднял глаза и увидел, что в дверях стоит Мори-сан.

– Добрый вечер, сэнсэй, – торопливо сказал я.

Возможно, света в кладовой было маловато, а может, просто лицо мое находилось в тени, но Мори-сан узнал меня не сразу. Он чуть наклонился, вглядываясь во тьму, и спросил: – Кто тут? Это ты, Оно?

– Да, это я, сэнсэй.

Он еще какое-то время пытался рассмотреть меня в темноте, потом снял с крюка фонарь и, держа его перед собой, стал пробираться ко мне, осторожно перешагивая через валявшиеся на полу предметы. Когда он двигался, фонарь в его руке заставлял тени метаться вокруг нас в причудливом танце. Я поспешно расчистил для него местечко на полу, но он уселся в некотором отдалении от меня на старый деревянный сундук, вздохнул и сказал:

– Я вышел на минутку подышать свежим воздухом и увидел здесь свет. Вокруг кромешная тьма, а тут огонек горит. Я и подумал: вряд ли эта кладовая годится для того, чтобы там прятались влюбленные, а значит, тот, кто сейчас там, наверняка ищет одиночества.

– Я, должно быть, просто задремал, сэнсэй. Я совсем не собирался сидеть здесь так долго.

Мори-сан поставил фонарь на пол возле себя, и теперь мне был виден только его силуэт.

– Ты, похоже, понравился одной из этих танцовщиц, – сказал он. – Она все тебя высматривала и будет весьма разочарована тем, что ближе к ночи ты вдруг взял да исчез.

– Но, сэнсэй, я вовсе не хотел никого обижать! Я, как и вы, просто вышел на минутку подышать свежим воздухом…

Некоторое время мы молчали. Через двор до нас доносилось пение; все дружно отбивали такт, хлопая в ладоши.

– А скажи мне, Оно, – снова заговорил Мори-сан, – как тебе мой старый друг Гидзабуро? Выдающаяся личность, верно?

– Да, сэнсэй. И, по-моему, очень приятный, любезный человек.

– Сейчас он, возможно, и пообтрепался, но когда-то слыл настоящей знаменитостью. И, как мы смогли убедиться сегодня вечером, еще сохранил немало прежнего мастерства.

– Это верно.

– Ну ладно, Оно. Говори, что тебя тревожит?

– Тревожит, сэнсэй? Да нет, ничто меня не тревожит.

– А может, тебя покоробили манеры старого Гидзабуро?

– Да что вы, сэнсэй, вовсе нет! – Я смущенно рассмеялся. – Ничего подобного! Такой приятный господин!

Мы еще немного поговорили, перескакивая с одного предмета на другой. Но когда Мори-сан вновь вернулся к моим «тревогам», мне стало ясно, что он готов сидеть здесь до тех пор, пока я не облегчу перед ним душу. И я наконец решился и сказал:

– Гидзабуро-сан, возможно, и впрямь самый добрый человек на свете. И он сам, и его танцоры так мило и с такой готовностью нас развлекали. Но, сэнсэй, мне отчего-то кажется, что в последние несколько месяцев нас слишком часто посещают такие люди, как Гидзабуро-сан и его приятели.

Я помолчал, но Мори-сан не сказал ни слова, и я решил продолжить:

– Простите, сэнсэй, если это прозвучало неуважительно по отношению к вашим друзьям. Я, право же, никого не хотел обидеть, но порой меня все это несколько озадачивает. Мне кажется странным, отчего мы, художники, должны посвящать так много своего времени развлечениям в обществе таких людей, как Гидзабуро-сан.

Вот тут-то, помнится, Мори-сан вдруг поднялся и, держа в руке фонарь, осторожно двинулся через всю кладовую к дальней стене, что совершенно скрывалась во тьме. Добравшись до нужного места, он поднял фонарь повыше, и мне стали видны три оттиска, сделанные с деревянных гравюр и висевшие на задней стене кладовой один под другим. На каждом была изображена гейша, поправляющая прическу, сидя на полу спиной к художнику. Мори-сан несколько минут смотрел на гравюры, по очереди освещая их фонарем, затем покачал головой и пробормотал себе под нос:

– Безнадежно плохо! Можно сказать, плохо во всех отношениях. – Он немного помолчал и, не оборачиваясь, прибавил: – Но отчего-то художнику всегда особенно дороги его ранние произведения. Возможно, и ты, Оно, когда-нибудь испытаешь те же чувства к работам, которые сделал здесь. – Он снова посмотрел на гравюры и покачал головой: – Но эти гравюры все же безнадежно плохи.

– Не могу согласиться с вами, сэнсэй! – пылко возразил я. – Мне как раз кажется, что эти гравюры просто великолепны! Это яркое свидетельство того, что талант художника способен легко преодолеть ограничения заданного стиля. Я не раз думал, какая жалость, что ваши ранние работы, сэнсэй, спрятаны в таких вот помещениях. Их, конечно же, следует выставлять вместе с вашими нынешними полотнами!

Но Мори-сан, казалось, меня не слушал, по-прежнему созерцая свои гравюры.

– Да, безнадежно плохо, – снова пробормотал он. – Наверное, я тогда был еще слишком молод. – Он снова поводил фонарем по стене, отчего гравюры по очереди то скрывались во тьме, то появлялись вновь. – Это все гейши из одного чайного домика в Хонтё. Во времена моей юности этот чайный домик считался одним из лучших. Мы с Гидзабуро частенько посещали подобные места. – Он немного помолчал. – И все-таки, Оно, эти гравюры никуда не годятся.

– Но, сэнсэй, по-моему, даже самый придирчивый критик вряд ли отыщет в них какие-то недостатки!

Мори-сан еще раз посмотрел на гравюры, потом встал и двинулся в обратный путь – через всю кладовую к двери. Мне показалось, что идет он уж как-то чересчур долго, с трудом пробираясь среди наваленных на полу предметов; порой я слышал, как он что-то бормочет себе под нос или ногой отодвигает в сторону очередной кувшин или коробку. Честно говоря, мне даже подумалось, что он что-то ищет – может быть, еще какие-то свои ранние работы, погребенные под этими грудами хлама. Но он вскоре вернулся и со вздохом снова уселся на тот же сундук. Некоторое время мы оба молчали. Потом он заговорил:

– Гидзабуро – несчастный человек. И жизнь его была исполнена печали. Его талант давно угас, а все те, кого он любил, умерли или покинули его. Даже в дни нашей молодости он уже казался очень одиноким и вечно печальным. – Мори-сан вздохнул. – Но иногда, бывало, мы с ним вместе выпивали и развлекались с женщинами из «веселых кварталов», и тогда Гидзабуро бывал почти счастлив. Ведь эти женщины всегда говорили ему именно то, что ему больше всего хотелось услышать, и худо-бедно до утра он мог верить, что все это так и есть. Он слишком умен и тонок, и вера его в эти слова исчезала с появлением зари. Но, несмотря на это, Гидзабуро по-прежнему ценил эти веселые ночи. Все самое хорошее, утверждал он, складывается ночью, а утром тает без следа. Видишь ли, Оно, Гидзабуро отлично понимал и умел ценить тот ночной мир, который часто называют «зыбким миром».

Мори-сан снова умолк. Я, как и прежде, видел только его силуэт, и мне казалось, что он внимательно прислушивается к звукам развеселого пиршества, доносящимся с той стороны двора.

– Теперь Гидзабуро стал значительно старше и еще печальнее, – снова заговорил Мори-сан, – но во многих отношениях он изменился мало. И сегодня вечером он чувствует себя счастливым – как бывало когда-то, в одном из чайных домиков, среди гейш. – Мори-сан сделал несколько коротких глубоких вдохов, словно раскуривая трубку. – Самая изысканная, самая хрупкая красота, которую художник может только надеяться уловить, расцветает как раз в таких вот чайных домиках с наступлением темноты. И в такие ночи, Оно, красота эта, проплывая над миром, может порой заглянуть и в наши жилища. А что касается тех гравюр на задней стене кладовой, то в них нет даже намека на эту неуловимую, призрачную красоту. Вот поэтому они никуда и не годятся, Оно.

– Но, сэнсэй, по-моему, они как раз очень выразительно передают то, о чем вы говорите!

– Нет, я был слишком молод, когда делал эти гравюры. И не сумел воспеть тот «зыбкий мир», потому что никак не мог заставить себя поверить в его ценность. Молодые люди часто испытывают чувство вины, предаваясь удовольствиям, наверное, и я был таким же и считал, что проводить столько времени в злачных местах, тратить свое мастерство на воспевание вещей преходящих, почти неуловимых просто бессмысленно. Я считал это декадентством. Разве можно по-настоящему оценить красоту мира, если сомневаешься, имеет ли он право на существование?

Обдумав его слова, я заметил:

– А знаете, сэнсэй, все, что вы сказали, в той же степени относится и к моим работам. Но я непременно постараюсь исправиться.

– Впрочем, я давно уже избавился от подобных сомнений, – продолжал Мори-сан, словно не слыша меня. – Если, став стариком и оглядываясь на прожитую жизнь, я пойму, что всю ее посвятил попытке изобразить неповторимую красоту «зыбкого мира», то буду, я уверен в этом, очень собой доволен. И никто на свете не заставит меня поверить, что я прожил свою жизнь зря.

Может, конечно, Мори-сан сказал это немного иначе. Всегда ведь, когда пересказываешь чьи-то слова, они становятся куда более похожими на твои собственные – примерно так я мог бы вещать в компании своих учеников после того, как мы уже немного выпили в «Миги-Хидари». Что-нибудь этакое: «Будучи новым поколением японских художников, вы несете огромную ответственность перед всей нашей культурой. Я горжусь, что у меня такие ученики! И пусть мои собственные произведения заслуживают лишь самой незначительной похвалы, но я, оглядываясь на прожитую жизнь и понимая, скольких я воспитал, скольким помог сделать отличную карьеру, чувствую: никто на свете не заставит меня поверить, что я прожил свою жизнь зря». Обычно после подобных заявлений молодежь, собравшаяся за столом, начинала дружно возражать, заглушая друг друга и требуя, чтобы я перестал столь пренебрежительно отзываться о своих работах, которые, по их твердому убеждению, являются творениями поистине гениальными и наверняка займут должное место в жизни грядущих поколений. С другой стороны, как я уже говорил, многие характерные для меня фразы и выражения я действительно унаследовал от своего учителя, так что, вполне возможно, именно эти слова и произнес в тот вечер Мори-сан, и они навсегда отпечатались в моей памяти, ибо произвели на меня сильнейшее впечатление.

Впрочем, меня снова унесло в сторону. Я ведь пытался рассказать, как месяц назад мы обедали с внуком в кафе большого универмага после весьма неприятного разговора, который состоялся у меня с Сэцуко в парке Кавабэ. Помнится, я рассказывал, как Итиро нахваливал шпинат, «дающий силу».

Как только нам подали обед, Итиро принялся сгребать ложкой шпинат на тарелке. Потом посмотрел на меня и со словами «Гляди-ка, дед!» набрал полную ложку шпината и, высоко подняв ее, стал ссыпать содержимое себе в рот – эти движения напоминали действия пьяницы, пытающегося добыть из бутылки последние капли спиртного.

– Итиро, – сказал я ему, – мне кажется, ты ведешь себя не совсем прилично.

Но мой внук, энергично жуя, продолжал наполнять себе рот шпинатом. Он опустил ложку, только когда в ней ничего не осталось, а щеки готовы были лопнуть. Затем, еще не проглотив все до конца, он с суровым видом выпятил грудь и принялся яростно наносить кулаками удары невидимому противнику.

– Что это ты делаешь, Итиро? Объясни, что ты хотел мне показать.

– А ты догадайся! – с трудом пробурчал он – ему мешала шпинатная каша во рту.

– Хм… нет, не знаю, Итиро. Может быть, это человек, который выпил сакэ, а теперь храбро сражается с врагами? Нет? Ну, тогда сам скажи. Дедушке ни за что не догадаться.

– Это моряк Попай!

– А он кто? Один из твоих любимых героев?

– Попай всегда ест шпинат. Шпинат делает его сильным [9]. – Итиро еще больше выпятил грудь и нанес невидимому врагу несколько свирепых ударов.

– Понятно, – смеясь, сказал я. – Видно, шпинат и впрямь еда чудодейственная.

– А сакэ тоже делает человека сильным?

Я улыбнулся и покачал головой.

– Нет, но сакэ может заставить человека поверить, что он очень сильный. Хотя на самом деле он ничуть не сильнее, чем до того, как выпил сакэ.

– Зачем же тогда люди его пьют?

– Не знаю, Итиро. Может, для того, чтобы хоть ненадолго поверить, что стали сильными. Только силы сакэ не дает.

– А вот шпинат дает!

– Значит, шпинат гораздо лучше сакэ. Ты и впредь продолжай его есть, Итиро. Но ты, по-моему, забыл обо всем остальном, что лежит у тебя на тарелке.

– Мне тоже нравится пить сакэ! И виски. Дома у нас есть один бар, куда я всегда хожу пить сакэ.

– Да неужели? По-моему, лучше бы ты продолжал увлекаться шпинатом. Ты же сам сказал, что шпинат сил прибавляет.

– А мне больше нравится сакэ! Я каждый вечер выпиваю по десять бутылок. И еще десять бутылок виски!

– Ого! Ты правду говоришь, Итиро? Тогда, значит, ты у нас настоящий пьяница. Вот, должно быть, беда для твоей мамы!

– Женщины ничего не понимают в настоящей мужской выпивке, – заявил Итиро, обратив наконец внимание на стоявшую перед ним еду. Впрочем, вскоре он снова отвлекся и посмотрел на меня. – Дед, – спросил он, – а ты сегодня придешь к нам ужинать?

– Да, приду. И очень рассчитываю, что тетя Норико приготовит какое-нибудь особенно вкусное кушанье.

– Тетя Норико купила сакэ. И сказала, что ты, дед, с дядей Таро все и выпьете.

– Ну, это мы запросто. Но я уверен, что и женщины тоже не откажутся немножко выпить с нами. Хотя Норико права: сакэ пьют в основном мужчины.

– Дед, а что бывает, если женщины выпьют сакэ?

– Хм… кто его знает? Женщины, Итиро, не такие сильные, как мы, мужчины. Так что, наверное, они очень быстро опьянеют.

– И тетя Норико может запьянеть! Ну да, она совсем чуточку выпьет и сразу запьянеет!

Я засмеялся.

– Да, это вполне возможно.

– Тетя Норико может стать совсем пьяной! И начнет песни петь! А потом возьмет и уснет прямо за столом!

– Ну что ж, Итиро, – сказал я, смеясь, – в таком случае лучше нам, мужчинам, приберечь сакэ для себя.

– Мы ведь гораздо сильнее женщин, а потому и выпить можем больше.

– Верно, Итиро. Так что сакэ мы лучше оставим себе.

Я на минутку задумался и спросил:

– А ведь, по-моему, восемь тебе уже исполнилось, да? Скоро ты совсем большим станешь. Не могу сказать наверняка, но, возможно, мне удастся сделать так, чтобы сегодня вечером и тебе дали немножко сакэ.

Мой внук с несколько испуганным видом уставился на меня и промолчал. Я улыбнулся ему и посмотрел на тусклое серое небо за окном.

– Ты никогда не видел своего дядю Кэндзи, Итиро, – сказал я, – но ты на него очень похож. В восемь лет он был таким же большим и крепким мальчиком, как ты. И как раз в восемь лет он, помнится, впервые попробовал сакэ. Ладно, Итиро, я постараюсь, чтобы сегодня и тебе чуть-чуть дали.

Итиро, похоже, с минуту обдумывал сказанное мною, потом сказал:

– Мама может не позволить.

– Насчет мамы не беспокойся. С ней твой дед уж как-нибудь справится.

Итиро сокрушенно покачал головой и заметил:

– Женщины никогда не понимали, зачем мужчины пьют!

– Ничего, пришло время и тебе, как настоящему мужчине, попробовать сакэ. Так что насчет мамы не тревожься. Предоставь ее мне. Мы же не можем позволить женщинам во всем командовать нами, верно?

Но мой внук уже думал о чем-то своем. Вдруг он очень громко воскликнул:

– А тетя Норико может запьянеть!

Я засмеялся и сказал:

– Посмотрим.

– Тетя Норико может стать совсем пьяной!

Минут через пятнадцать, когда мы уже заказали мороженое, Итиро задумчиво спросил:

– Дед, а ты знал Юдзиро Нагути?

– Ты, должно быть, имел в виду Юкио Нагути? Нет, Итиро, я никогда не был с ним лично знаком.

Итиро промолчал, изучая собственное отражение в стеклянной панели окна.

– Твоя мама, – продолжал я, – тоже, по-моему, имела в виду господина Нагути, когда я разговаривал с ней сегодня утром в парке. И ты, наверное, слышал, как взрослые вчера за ужином говорили об этом человеке, да?

Итиро еще помолчал, любуясь своим отражением, потом повернулся ко мне и спросил:

– А господин Нагути был как ты, дед?

– Был ли господин Нагути похож на меня, ты хочешь спросить? Ну, для начала, мама твоя, по-моему, так совсем не считает. Просто однажды я кое-что сказал дяде Таро, так, ничего особенного, но мама твоя, видно, отнеслась к моим словам чересчур серьезно. Я уж и не помню точно, о чем мы с дядей Таро тогда разговаривали; наверное, я просто предположил, что и у меня есть что-то общее с такими людьми, как господин Нагути. Ну-ка, Итиро, скажи мне, о чем взрослые говорили вчера вечером?

– Дед, а почему господин Нагути убил себя?

– Трудно сказать наверняка. Я ведь никогда не был с ним лично знаком.

– А он был плохим?

– Нет. Он не был плохим. Он просто очень много работал во имя того, что считал самым лучшим на свете. Но, видишь ли, Итиро, после войны все стало совсем по-другому. Песни, которые сочинял господин Нагути, когда-то были очень популярны не только в нашем городе, но и во всей Японии. Их исполняли по радио, пели в кафе и барах. И такие, как твой дядя Кэндзи, пели их, когда шли в бой или накануне сражения. А после войны… после войны господин Нагути решил, что его песни оказались… ну, вроде как ошибкой. Он стал думать обо всех тех, кто погиб на войне, и о тех мальчиках, твоих ровесниках, Итиро, которые лишились родителей, и, думая об этом, он, наверное, понял, что песни его оказались ошибкой. И почувствовал, что должен попросить прощения. У всех, кто остался в живых. У маленьких мальчиков, потерявших родителей. И у родителей, потерявших своих сыновей, таких же мальчиков, как ты. И всем этим людям ему хотелось сказать: «Простите меня!» Я думаю, господин Нагути поэтому и убил себя. Нет, он был очень даже неплохим человеком, Итиро. У него хватило мужества признать совершенные им ошибки. Да, это очень храбрый и достойный человек, Итиро.

Итиро задумчиво смотрел на меня и молчал. И я, чуть усмехнувшись, спросил:

– Ну, а теперь в чем дело, Итиро?

Мой внук, похоже, хотел что-то сказать, но передумал и отвернулся к окну, глядя на свое отражение в стекле.

– Ты пойми, Итиро, твой дедушка ничего особенного не имел в виду, сказав, что и он похож на господина Нагути, – снова заговорил я. – Я просто вроде как пошутил, только и всего. Ты скажи это своей маме, когда в следующий раз услышишь, что она говорит с кем-то о господине Нагути. Потому что, судя по ее сегодняшним речам, она все поняла совершенно неправильно. Да в чем, наконец, дело, Итиро? Что это ты вдруг так притих?

После обеда мы с Итиро некоторое время бродили по магазинам в центре города, рассматривая игрушки и книги. Затем, уже ближе к вечеру, я еще разок угостил внука мороженым в одном из нарядных кафе на улице Сакурабаси, и мы отправились в район Идзуминати, где в новом доме жили Таро и Норико.

Район Идзуминати, как вы, возможно, знаете, стал весьма популярен у молодоженов из обеспеченных семей, и там, естественно, царят чистота и респектабельность. Однако эти новенькие квартиры, столь привлекательные для молодых пар, построены, на мой взгляд, безо всякой выдумки и тесны – не повернуться. В расположенной на четвертом этаже маленькой двухкомнатной квартирке Таро и Норико, например, потолки низкие, соседей слышно отлично, а окна смотрят прямо в окна точно такой же квартиры напротив. Не сомневаюсь, что, поживи я немного в их доме, и у меня вскоре развилась бы клаустрофобия – причем не только потому, что я привык к своему куда более просторному «традиционному» дому. Норико, впрочем, страшно гордится своей квартирой и вечно превозносит ее «современные» удобства. Наверное, такое жилище действительно очень легко содержать в чистоте, да и проветривается оно прекрасно. Кухня и ванная у них, как и во всем доме, оборудованы по европейскому образцу, что, как уверяет меня Норико, чрезвычайно практично. «Гораздо лучше, чем в твоем старом доме, папа».

Но как бы ни была удобна ее кухонька, она все же слишком мала, и когда я в тот вечер заглянул туда, чтобы посмотреть, как продвигается у моих Дочерей подготовка ужина, мне показалось, что для меня места там уже не найдется. Кроме того, обе женщины были, похоже, очень заняты, так что я не стал особо задерживаться, но все же заметил:

– А знаете, Итиро сегодня мне все твердил, что ему очень хочется попробовать сакэ.

Сэцуко и Норико, которые, стоя бок о бок, дружно резали овощи, тут же перестали стучать ножами и уставились на меня.

– Я и подумал, что, наверное, можно ему дать капельку, – продолжал я, – С водой, конечно.

– Извини, папа, но ты, кажется, предлагаешь сегодня вечером угостить Итиро сакэ? – спросила Сэцуко.

– Я же сказал: капельку. И с водой. Он ведь уже большой мальчик!

Мои дочери переглянулись. И Норико сказала:

– Папа, ему всего восемь лет!

– Ну и что? Никакого вреда ему от капельки сакэ не будет. Особенно если водой развести. Вы, женщины, наверное, этого не понимаете, но для мальчиков в возрасте Итиро подобные вещи имеют огромное значение. Для них это, если угодно, предмет гордости. Да Итиро такое событие на всю жизнь запомнит!

– Ах, какая чушь, папа! – заявила Норико. – Его же просто стошнит.

– Чушь или не чушь, а я тщательно все обдумал. Вы, женщины, порой просто не желаете проявить должное сочувствие к мальчишеской гордости. – Я указал на бутылку сакэ, стоявшую на полке у Норико над головой, – Ведь одной капли вполне достаточно!

И с этими словами я хотел уже удалиться, но услышал, как Норико говорит у меня за спиной:

– Нет, Сэцуко, об этом не может быть и речи! Не знаю, что уж там думает папа…

– Послушайте, с чего это вы так всполошились? – сказал я, обернувшись уже от двери. Из гостиной доносились веселые голоса и смех Таро и Итиро, так что пришлось говорить потише. – В общем, так: я ему это обещал, и он ждет обещанного. Нет, все-таки вы, женщины, иногда совсем ничего не понимаете в мужской гордости!

Я опять повернулся, чтобы уйти, но тут заговорила Сэцуко:

– С твоей стороны, папа, очень мило, конечно, проявить такую заботу о чувствах Итиро, и все же мне кажется, с сакэ лучше бы подождать, пока он станет постарше.

Я усмехнулся.

– А знаешь, твоя мать, помнится, точно так же возражала, когда я разрешил Кэндзи попробовать сакэ. Ему тогда было примерно столько же, сколько сейчас Итиро. И, разумеется, ни малейшего вреда ему это не принесло.

Я сказал это и тут же пожалел, что из-за такой ерунды упомянул имя Кэндзи. Я так разозлился на себя, что, видимо, не обратил должного внимания на следующую реплику Сэцуко, а сказала она, по-моему, примерно следующее:

– Не сомневаюсь, папа, что ты самым внимательным образом относился к воспитанию моего брата. Тем не менее в свете того, что случилось потом, можно, наверное, считать, что кое в чем мама имела более правильные представления.

Если честно, она, вполне возможно, сказала это иначе. И уж наверняка не хотела меня обидеть. По всей видимости, это я совершенно неправильно ее понял, ибо отчетливо помню, что Норико абсолютно не прореагировала на слова сестры, а с усталым видом отвернулась к столу и снова принялась резать овощи. Кроме того, мне и в голову прийти не могло, что Сэцуко способна разговаривать с отцом в таком непростительном тоне. И все же, вспоминая те инсинуации, которые она позволила себе утром в парке Кавабэ, я вынужден допустить, что она действительно могла сказать мне нечто подобное. Во всяком случае ее последние слова я помню хорошо:

– Кроме того, боюсь, и Суйти вряд ли захочет, чтобы Итиро пробовал сакэ, пока не станет чуть старше, – сказала она. – Хотя, конечно, с твоей стороны, папа, очень мило проявлять такую заботу о чувствах Итиро.

Понимая, что мой внук вполне мог все это случайно услышать, и не желая омрачать ссорой столь редкий семейный вечер, я решил прекратить всякие разговоры и вышел из кухни, а потом, помнится, все время просидел в гостиной, весело болтая с Таро и Итиро в ожидании ужина.

Примерно через час мы наконец сели есть; Итиро тут же потянулся к бутылке сакэ, стоявшей на столе, постучал по ней пальцем и выразительно посмотрел на меня. Я улыбнулся ему, но ничего не сказал.

Женщины приготовили чудесный ужин, и вскоре беседа за столом потекла легко и непринужденно. В какой-то момент Таро сильно рассмешил нас всех, рассказывая о своем коллеге, который благодаря собственной комической глупости в сочетании с невезением заслужил репутацию человека, который никогда ничего не успевает сделать вовремя. И вдруг я услышал, как Таро говорит:

– Дошло до того, что даже наше начальство стало звать его Черепахой. И недавно во время одной деловой встречи господин Хаясака настолько забылся, что при всех объявил: «А теперь послушаем сообщение господина Черепахи, после чего устроим перерыв на обед».

– Правда? – с удивлением воскликнул я. – Как это забавно! И у меня когда-то был коллега с таким же прозвищем, которое получил, похоже, по аналогичным причинам.

Но Таро подобное совпадение, по-моему, не слишком удивило. Он вежливо кивнул мне и сказал:

– Помнится, и в школе у нас одного типа тоже все звали Черепахой. Я думаю, что на самом деле в каждом коллективе есть и свой естественный лидер, и своя «черепаха».

И Таро снова принялся смешить всех своими историями. Вспоминая теперь его слова, я прихожу к выводу, что зять мой, скорее всего, был прав; практически в любой группе людей, более-менее равных Друг другу, всегда есть своя «черепаха», даже если этого человека и не всегда так называют. Среди моих учеников, к примеру, такую роль играл Синтаро. Я отнюдь не пытаюсь этим как-то умалить достоинства Синтаро, его знания и умения; но если начать его сравнивать, скажем, с Куродой, то покажется, что и таланта в нем тоже маловато.

Я, наверное, вообще «черепах» не особенно люблю. Если кто-то и ценит их за трудолюбие, медлительное упорство и способность к выживанию, то другие вполне могут их заподозрить в недостаточной откровенности и способности к предательству. И наконец кое-кто, наверное, даже презирает их за нежелание хотя бы чуточку рискнуть, даже во имя собственных честолюбивых целей или во имя тех принципов, которые они, по их же собственным словам, исповедуют. Такой человек никогда не станет жертвой крупной финансовой катастрофы, какую пришлось пережить, например, Акире Сугимуре, когда он все свои средства вложил в переустройство парка Кавабэ; но верно также и то, что при всей своей мизерной респектабельности некоторые из них могут порой достичь положения, скажем, школьного учителя или чего-то в этом роде, никогда не поднимаясь выше среднего уровня.

Скажу откровенно: я действительно успел полюбить Черепаху за те годы, которые мы провели вместе на вилле Сэйдзи Мориямы, но вряд ли когда-либо относился к нему с должным уважением, как к равному. Так уж получилось, ведь наша дружба складывалась в те дни, когда Черепаху на фирме мастера Такэды подвергали всевозможным гонениям, да и в первые месяцы нашей жизни на вилле ему приходилось нелегко. А я постоянно оказывал ему неоценимую, по его словам, поддержку, и он считал себя в вечном долгу передо мной. Даже годы спустя, когда Черепаха наконец научился работать, не вызывая раздражения у других обитателей виллы, и, мало того, стал чуть ли не всеобщим любимцем благодаря своему мягкому услужливому характеру и приятным манерам, он не упускал случая поблагодарить

Date: 2015-06-05; view: 396; Нарушение авторских прав