Полезное:
Как сделать разговор полезным и приятным
Как сделать объемную звезду своими руками
Как сделать то, что делать не хочется?
Как сделать погремушку
Как сделать так чтобы женщины сами знакомились с вами
Как сделать идею коммерческой
Как сделать хорошую растяжку ног?
Как сделать наш разум здоровым?
Как сделать, чтобы люди обманывали меньше
Вопрос 4. Как сделать так, чтобы вас уважали и ценили?
Как сделать лучше себе и другим людям
Как сделать свидание интересным?
Категории:
АрхитектураАстрономияБиологияГеографияГеологияИнформатикаИскусствоИсторияКулинарияКультураМаркетингМатематикаМедицинаМенеджментОхрана трудаПравоПроизводствоПсихологияРелигияСоциологияСпортТехникаФизикаФилософияХимияЭкологияЭкономикаЭлектроника
|
Октябрь, 1948 4 page
– Извини, папа, я, конечно же, недостаточно ясно выразилась. Я, вообще-то, имела в виду расследования с их стороны. – Нет, это ты извини! Я что-то тебя не понимаю. Мне как-то в голову не приходило, что нам есть что скрывать. Сэцуко с нервным смешком воскликнула: – Не сердись, папочка, прости меня! Ты же знаешь, я никогда не могу правильно построить беседу. Вот и Суйти вечно бранит меня за то, что я неясно выражаю свои мысли. Он-то отлично это умеет. И мне, несомненно, следует у него поучиться. – Я уверен, что и ты прекрасно это умеешь. Просто я не совсем понимаю, о чем идет речь. Сэцуко в отчаянии всплеснула руками. – Ох уж этот ветер! – вздохнула она и снова потянулась к своим цветам. – Мне нравится так, а ветер, похоже, со мной не согласен… – Некоторое время она молчала, казалось, полностью поглощенная своим занятием, потом снова заговорила: – Ты должен простить меня, папа. Суйти, конечно, сумел бы сформулировать эту мысль значительно лучше, но, к сожалению, Суйти здесь нет. А я просто хотела сказать, что было бы, наверное, весьма разумно, если бы ты, папа, предпринял кое-какие предварительные шаги, осуществил, так сказать, превентивные меры… чтобы не возникло ненужного недопонимания. В конце концов, Норико уже почти двадцать шесть. Нельзя допустить, чтобы нас снова постигло такое разочарование, как в прошлом году. – Но какое недопонимание ты имеешь в виду? – Я имею в виду события прошлого, папа. И очень тебя прошу, не сердись. Мне, наверное, и не стоило говорить об этом. Ведь ты наверняка и сам уже все обдумал и, конечно же, предпримешь необходимые шаги. Сэцуко снова принялась возиться с цветами, потом вдруг повернулась ко мне и сказала с улыбкой: – По-моему, плоховато это у меня получается. – Она указала на цветы. – Да нет, просто великолепно! Она с сомнением осмотрела украшенный алтарь и смущенно рассмеялась.
Вчера, когда я, сидя в трамвае, наслаждался медленным спуском с холма в тихий окраинный район Аракава, мне вдруг вспомнился этот разговор с Сэцуко, и в душе моей поднялась волна раздражения. Глядя в окно на пейзаж, в котором по мере удаления от центра города следы разрухи становились все менее заметными, я вспоминал, как моя дочь, сидя перед алтарем, советовала мне «предпринять превентивные меры» и как она, слегка повернувшись ко мне, сказала: «Нельзя допустить, чтобы нас снова постигло такое разочарование, как в прошлом году». А еще мне припомнилось, с каким странным выражением лица Сэцуко в самое первое утро после ее приезда, когда мы сидели на веранде, намекнула, что я, дескать, должен знать ту тайную причину, по которой семейство Миякэ в прошлом году внезапно вышло из игры. Подобные воспоминания уже не раз за минувший месяц портили мне настроение; но именно вчера, когда я медленно и в полном одиночестве тащился на трамвае в тихие окраины, я сумел наконец разобраться в своих чувствах и понял, что раздражение мое вызвано не столько Сэцуко, сколько ее мужем. Вообще-то, конечно, это вполне естественно, когда жена испытывает влияние со стороны собственного мужа – даже если этот муж, как, например, наш Суйти, высказывает идеи совершенно иррациональные. Но когда муж провоцирует у жены подозрительность по отношению к ее родному отцу, это не может не вызвать возмущения и обиды. Учитывая, сколько тягот выпало на долю Суйти в Маньчжурии, я всегда старался терпимо относиться к некоторым проявлениям его характера; например, никогда не принимал на свой счет его весьма резкие высказывания в адрес моего поколения. Но мне всегда казалось, что подобные чувства с годами должны смягчиться, ослабеть. Однако же у Суйти они, похоже, становились все более обостренными и неразумными. Все это, в принципе, не должно было бы так уж меня тревожить – в конце концов, Сэцуко и Суйти живут далеко, и видимся мы раз в год, не чаще, – если бы я не заметил, что с недавних времен – а точнее, с того самого приезда к нам Сэцуко месяц назад – безумные идеи Суйти проникли, похоже, и в душу Норико. Вот это-то и не давало мне покоя, и не один раз за последние несколько дней я испытывал искушение написать Сэцуко по этому поводу сердитое письмо. В конце концов, они – муж и жена, вот и пусть забивают друг другу голову всякими дурацкими подозрениями! На здоровье! Но пусть держат свои замечательные идеи при себе! Более строгий отец давно бы уже предпринял что-нибудь в этом отношении. Не единожды в прошлом месяце я замечал, как мои дочери о чем-то оживленно беседуют, но стоит мне появиться поблизости, и они тут же с виноватым видом умолкают на какое-то время, прежде чем им удастся изобразить – не слишком убедительно – продолжение беседы. Я отлично помню, что такое случалось по крайней мере раза три за те пять дней, что Сэцуко провела у нас. А совсем недавно за завтраком Норико вдруг сказала мне: – Вчера я шла мимо универмага Симидзу, и догадайся, кого я увидела на трамвайной остановке? Дзиро Миякэ! – Миякэ? – Я посмотрел на нее, удивленный тем, что Норико безо всякого смущения произносит имя несостоявшегося жениха. – Ну что ж, очень жаль. – Жаль? Да нет, папа, если честно, я этой встрече даже обрадовалась. А вот он, похоже, страшно смутился, и я не стала его мучить слишком долгой беседой. К тому же мне нужно было поскорее вернуться в офис. Я ведь вышла на минутку, по делу. А кстати, ты знал, что он помолвлен и собирается жениться? – И он тебе об этом сам сообщил? Какая бестактность! – Ну, разумеется, он не стал первым упоминать об этом. Я сама его спросила. Я рассказала ему, что у меня в самом разгаре новые брачные переговоры, и спросила, каковы в этом отношении его собственные перспективы. Я спросила просто так, ничего особенного не имея в виду, а он вдруг весь побагровел и ужасно смутился! Но потом все-таки раскололся. И признался, что уже помолвлен. И вопрос о свадьбе практически решен. – Право, Норико, тебе не следовало проявлять подобную нескромность. С какой стати тебе вообще понадобилось заводить этот разговор о помолвках? – Просто из любопытства. Все мои огорчения остались в прошлом, папа. А поскольку теперешние наши переговоры идут вполне успешно, я вдруг подумала: жаль, если бедный Дзиро Миякэ все еще пребывает во власти унылых воспоминаний о прошлогодней неудаче. И, как ты понимаешь, очень обрадовалась, узнав, что он обручен. – Да уж, понимаю. – Надеюсь, мне скоро удастся познакомиться с его невестой. Я уверена, что она очень мила. А ты как думаешь, папа? – Я тоже уверен, успокойся. Некоторое время мы ели молча, потом Норико вдруг снова заговорила: – А знаешь, я чуть не спросила Дзиро и еще кое о чем. Но все-таки не спросила! – Она наклонилась ко мне и прошептала: – Представляешь, я чуть было не начала расспрашивать его о том, почему они в прошлом году вдруг вышли из игры! – Вот и прекрасно, что не спросила! Кроме того, они ведь достаточно ясно все объяснили. Сказали, что, по их мнению, Дзиро по своему общественному положению тебя не достоин. – Но ты же знаешь, папа, что это чистейшей воды отговорки! А истинная причина нам по-прежнему неизвестна. Я, во всяком случае, так никогда и не слышала ни одного вразумительного объяснения случившегося. И в голосе Норико прозвучало нечто такое, отчего я сразу же посмотрел на нее. Она тоже смотрела на меня, держа свои палочки на весу и словно ожидая, что я прямо сейчас ей что-нибудь объясню. А когда я так ничего и не сказал, вновь принявшись за еду, Норико спросила: – И все-таки, папа, как по-твоему, почему они тогда разорвали помолвку? Ты что-нибудь сумел об этом узнать? – Ничего. Я же сказал: эти люди искренне считали, что их сын не по себе сосенку рубит. Что ж, вполне достойный ответ. – Хотела бы я знать, папа, может, на самом деле это я им не подошла? Может, я показалась им недостаточно хорошенькой? Или еще каким-нибудь их требованиям не соответствовала? Тебе не кажется, что дело могло быть именно в этом? – К тебе лично этот разрыв не имел ни малейшего отношения, и ты это прекрасно знаешь. Мало ли причин, по которым та или иная сторона может прекратить брачные переговоры. – Хорошо, папа, но если это не имело отношения ко мне, тогда хотелось бы знать, что именно могло заставить столь внезапно порвать с нами отношения? Мне показалось, что, говоря это, Норико как-то очень уж тщательно выбирала слова. Возможно, это просто плод моего воображения, но ведь отец всегда замечает любые, даже мельчайшие, изменения в интонациях родной дочери. Так или иначе, а этот разговор с Норико заставил меня еще раз вспомнить о моей собственной такой же случайной встрече с Дзиро Миякэ, завершившейся разговором на трамвайной остановке. Случилось это больше года назад, когда переговоры с родителями Дзиро еще продолжались. Близился вечер, и всюду было полно людей, возвращавшихся домой с работы. По какой-то причине я оказался в районе Йокоте и как раз шел к трамвайной остановке у здания компании «Кимура». Если вам знаком этот район, то вы, конечно же, представляете себе многочисленные мелкие офисы довольно обшарпанного вида, расположенные на верхних этажах тамошних магазинов. С Дзиро Миякэ я столкнулся, когда он, выйдя из одной такой конторы, спустился по узенькой лестнице на тротуар между фасадами двух домов. До этого я встречался с ним всего два раза и в весьма торжественной обстановке – на семейных приемах; тогда он, естественно, был облачен в свои лучшие одежды. А в тот вечер он выглядел совершенно иначе: в видавшем виды дождевике, явно ему великоватом, с портфелем под мышкой. Весь его вид свидетельствовал о том, что им постоянно все помыкают и он к этому привык; ей-богу, мне показалось, он вот-вот начнет кланяться. А когда я спросил, работает ли он в том офисе, из которого только что вышел, он стал как-то нервно смеяться, словно я застукал его на выходе из совершенно непотребного заведения. Потом-то до меня дошло, что его смущение было, пожалуй, чересчур уж большим, чтобы его можно было отнести на счет неожиданной встречи со мной; но в то время я решил, что он просто стесняется своего убогого офиса и его жалких окрестностей. А всего неделю или дней десять спустя я с изумлением узнал, что семейство Миякэ прерывает с нами брачные переговоры, и, невольно вспомнив свою встречу с Дзиро, стал искать в ней уже совсем иной смысл. – Хотел бы я знать, – сказал я Сэцуко, как раз гостившей тогда у нас, – неужели, когда я разговаривал с Дзиро, он и его родители уже решили прекратить переговоры? – Видимо, да. И об этом, пожалуй, свидетельствует та его нервозность, которая сразу бросилась тебе в глаза, – ответила Сэцуко. – А что, неужели он ни словечком не обмолвился о своих намерениях? Честно говоря, хотя после моей встречи с молодым Миякэ прошла всего неделя, я вообще с трудом сумел припомнить, о чем мы с ним тогда разговаривали. Ведь я не сомневался, что его помолвка с Норико состоится со дня на день и передо мной мой будущий зять, а потому мне казалось, в данный момент важнее всего помочь молодому человеку почувствовать себя в моем присутствии свободно. Вот я и не обратил особого внимания на то, что мы успели сказать друг другу за те несколько минут, пока мы дошли до остановки и ждали трамвая. Тем не менее, размышляя впоследствии обо всех этих событиях, я вдруг подумал, что, возможно, именно эта случайная встреча и явилась основным толчком к расторжению переговоров. – Понимаешь, это вполне возможно, – излагал я свою мысль Сэцуко. – Молодой Миякэ очень близко к сердцу принял то, что я увидел, в каком убогом офисе он работает. И, видимо, в очередной раз остро почувствовал, сколь велика пропасть между нашими семьями. В конце концов, его родители так часто упоминали разницу в нашем положении, что едва ли это было для них ничего не значащим фактом. Но Сэцуко, скорее всего, мои предположения убедительными не показались, так что, вернувшись домой, она наверняка продолжала обсуждать с мужем неудачу брачных переговоров Норико. Ибо в этом году она приехала к нам, явно имея на сей счет собственную теорию – точнее, вооружившись идеями Суйти. И мне снова пришлось вспоминать ту встречу с Дзиро Миякэ и рассматривать ее уже с иной точки зрения. Как я уже говорил, я и тогда-то почти ничего не запомнил из нашего с ним разговора, а теперь, когда прошло уже более года, я и вовсе все позабыл. Но неожиданно в памяти моей всплыл один отрывок нашего с ним диалога, которому я прежде почти не придал значения. В тот момент мы с молодым Миякэ дошли до главной улицы и стояли на остановке возле здания компании «Кимура», ожидая каждый своего трамвая. Вдруг Миякэ сказал: – Сегодня весьма печальный день. У нас президент материнской компании умер. – Да, это неприятно. А что, он был стар? – Нет, шестьдесят с небольшим. Я, правда, никогда не имел возможности увидеть его, так сказать, во плоти, только на фотографиях. Но это был великий человек, и все мы чувствуем себя осиротевшими. – Да, тяжкий, должно быть, удар для всех его подчиненных. – Действительно тяжкий. – Миякэ немного помолчал. – Все сотрудники сразу как-то растерялись; мы даже не знаем, как наиболее пристойным образом выразить свое уважение к покойному. Видите ли, по правде говоря, наш президент совершил самоубийство. – Вот как? – Да, отравился газом. И похоже, сперва пытался сделать себе харакири, потому что на животе у него обнаружили характерные неглубокие порезы. – Миякэ мрачно потупился. – Таким способом он хотел принести извинения от руководимых им компаний. – Извинения? – Наш президент, несомненно, чувствовал себя ответственным за некоторые… деяния, к которым мы были причастны во время войны. Американцы уже сняли с работы двух высокопоставленных чиновников компании, но нашему президенту, видно, это показалось недостаточным. Своим поступком он как бы пытался попросить от нашего имени прощения у тех, кто потерял на войне своих близких. – Но зачем же… – растерянно пробормотал я. – Нет, по-моему, это чересчур! Наш мир и впрямь сошел с ума! Чуть ли не каждый день появляются сообщения, что кто-то еще совершил самоубийство, желая заслужить прощение. Скажите, господин Миякэ, а вам эти смерти не кажутся совершенно бессмысленными? Ведь, в конце концов, если ваша страна ведет войну, а вы всеми силами стараетесь ей помочь, в этом нет ничего постыдного. Зачем же теперь просить за это прощения, да еще и убивая себя? – Вы, несомненно, правы, но, если честно, и я, и многие мои коллеги испытали огромное облегчение. Мы чувствуем теперь, что можно забыть о былых грехах и смело смотреть в будущее. Наш президент совершил поистине великий поступок! – Но и нанес огромный ущерб! Ибо из-за подобных мыслей многие наши лучшие люди добровольно расстаются с жизнью. – Да, господин Оно, это действительно весьма прискорбно. Но порой мне кажется, что еще очень многим у нас следовало бы покончить с собой и попытаться таким образом заслужить прощение, однако эти люди слишком трусливы, чтобы ответить за свои дела. А потому благородным одиночкам вроде нашего президента приходится просить прощения – за всех! Сейчас многие снова заняли те же высокие посты, которые занимали и во время войны. А ведь некоторые из этих людей ничуть не лучше военных преступников. Собственно, они-то и должны были бы просить прощения. – Мне ясна ваша точка зрения, – сказал я, – но ведь тех, кто сражался за родину или честно трудился во время войны в тылу, никак нельзя назвать военными преступниками. Боюсь, сейчас этим выражением вообще пользуются с чрезмерной легкостью. – Но именно эти люди и сбили с пути нашу страну, господин Оно! И, по справедливости, они должны были бы признать свою ответственность за это. Это же самая настоящая трусость – то, что они не желают признавать свои ошибки! Особенно если учесть, что ошибки эти они совершали от имени всей страны. Нет, по-моему, это самая большая трусость на свете! Неужели молодой Миякэ действительно тогда сказал мне все это? А может быть, я уже путаю его слова с тем, что вполне мог бы сказать мне Суйти? Что ж, это вполне возможно; в конце концов, я ведь уже почти считал Миякэ своим зятем, и, наверное, он до некоторой степени ассоциировался в моем восприятии с моим первым зятем, Суйти. Разумеется, фразы типа «самая большая трусость на свете» куда больше подходят Суйти, чем застенчивому и учтивому Миякэ. Я совершенно уверен, что подобный разговор на трамвайной остановке действительно имел место, и мне представляется довольно странным, с чего это вдруг Дзиро Миякэ решил обсуждать со мной столь болезненную тему. Однако слова «самая большая трусость на свете» наверняка принадлежат Суйти! И чем чаще я теперь вспоминаю эти слова, тем больше убеждаюсь, что именно Суйти произнес их – в тот вечер, когда мы захоронили прах Кэндзи. Потребовалось больше года, чтобы нам из Маньчжурии доставили прах нашего сына. Коммунисты, как нам постоянно объясняли, все время ставили палки в колеса. Затем, когда прах Кэндзи – вместе с прахом еще двадцати трех молодых людей, как и он погибших в безнадежной попытке прорваться через минное поле, – все-таки доставили, оказалось, что у нас нет и не может быть никакой уверенности в том, что мы хороним прах именно нашего сына. «Но если пепел моего брата и смешался с пеплом его боевых товарищей, – писала мне тогда Сэцуко, – то мы не имеем права жаловаться на это». Так что мы приняли присланную урну с прахом Кэндзи и устроили запоздалые похороны по всем правилам. В прошлом месяце исполнилось два года с тех пор. А во время похоронной церемонии на кладбище я заметил, как Суйти вдруг решительно повернулся и с сердитым лицом быстро пошел прочь. Когда я спросил Сэцуко, что случилось, она быстро шепнула: – Пожалуйста, прости его, он нездоров. Последствия плохого питания. Он уже несколько месяцев не может от этого оправиться. Но позже, уже после похорон, когда люди стали сходиться ко мне в дом на поминки, Сэцуко сказала: – Пожалуйста, папа, постарайся понять. Такие церемонии совершенно выводят Суйти из равновесия. – Как трогательно! – сказал я. – Я не знал, что они с твоим братом были так близки. – Они с Кэндзи отлично ладили, когда встречались, – сказала Сэцуко. – Кроме того, Суйти чувствует себя таким же, как Кэндзи, и говорит, что легко мог бы оказаться на его месте. – Ну так тем более – разве можно в таком случае уйти с похорон друга? – Прости, папа. Суйти ни в коем случае не хотел обидеть тебя или проявить свое неуважение. Но мы с ним похоронили за прошлый год стольких друзей Суйти или его боевых товарищей, и каждый раз он на подобных похоронах просто из себя выходит, так сильно все это его злит. – Злит? С чего бы это ему злиться-то? Но ответить Сэцуко не успела: пришли еще люди, и мне пришлось прервать наш разговор. Лишь поздно вечером я сумел наконец поговорить с самим Суйти. Многие из гостей еще не разошлись и сидели в гостиной. Там я и заметил своего долговязого зятя: он стоял один, повернувшись ко всем спиной, и, раздвинув перегородку, неотрывно смотрел в темный сад. Я подошел к нему и сказал: – Сэцуко говорит, что тебя страшно злят подобные церемонии. Это правда? Суйти обернулся, улыбнулся мне и сказал: – Пожалуй, да. Во время таких похорон в голову мне лезут всякие мысли, и я невольно начинаю злиться. Из-за бессмысленных утрат. – Да. Думать об этом тяжко. Но ведь Кэндзи, как и многие другие, храбро встретил свою смерть. Какое-то время мой зять молча смотрел на меня, и я в очередной раз поразился, каким застывшим, совершенно неподвижным, мертвым у него порой становится лицо; с ним довольно часто такое случается, но я никак не могу к этому привыкнуть. Хотя в глазах Суйти в такие моменты никакой злобы не видно, но поскольку зять мой – человек физически очень сильный, с довольно резкими и грубыми чертами лица, то при желании даже в самом невинном его взгляде можно обнаружить затаенный гнев или злобу. – Похоже, конца не будет похоронам таких храбрецов, – сказал он с горечью. – Половина ребят, закончивших школу в одном году со мной, погибли геройской смертью. И все – из-за какой-то ерунды, хотя причину своей гибели никому из них узнать было не суждено. А знаете, отец, что больше всего меня бесит? – Что, Суйти? – Где сейчас те, кто посылал таких мальчишек, как Кэндзи, храбро встречать свою смерть? Ведь эти люди и по сей день живы. И даже отлично преуспевают. И многие – те самые, которые и привели нас к катастрофе, – процветают лучше прежнего, ибо сумели выслужиться перед американцами. А таких, как Кэндзи, мы теперь вынуждены оплакивать. Вот что меня бесит. Храбрые молодые люди бессмысленно погибают, а настоящие преступники живут себе как ни в чем не бывало. И очень боятся выдать себя, показать свое истинное нутро, признать свою ответственность. – И я уверен, именно в этот момент он вновь отвернулся и сказал, глядя в темноту: – По-моему, это самая большая трусость на свете! Я был совершенно измотан похоронами и поминками, иначе я, возможно, нашел бы, что возразить ему. Но в тот момент, решив, что у нас еще будет возможность поговорить на эту тему, я поспешил перевести разговор на другое. Мы еще долго стояли рядом, глядя в темный ночной сад, и я расспрашивал Суйти о его работе, об Итиро. После возвращения Суйти с войны нам почти не доводилось встречаться, и в тот день я впервые так подробно беседовал со своим зятем, который, как оказалось, за эти годы сильно изменился и был настолько переполнен горечью, что мне приходилось заново привыкать к нему. В тот вечер меня несколько удивила его новая манера речи – ни малейшего следа не осталось от некоторой скованности, свойственной ему до ухода на фронт. Впрочем, это я отнес на счет сильного потрясения, вызванного похоронами и вообще его военным опытом – поистине ужасным, как намекнула Сэцуко. Но, как оказалось впоследствии, настроение, в котором пребывал в тот вечер Суйти, оказалось вполне для него типичным в те дни. Вежливый, скромный молодой человек, который за два года до войны женился на Сэцуко, претерпел поистине невероятную трансформацию. Ужасно, конечно, что так много сверстников Суйти погибло, но все же откуда в нем столько горечи, столько неприязни по отношению к старшему поколению? В теперешних взглядах Суйти отчетливо ощущается жесткость, граничащая со злобой, и это меня очень тревожит – особенно с тех пор, как его взгляды стали оказывать столь сильное влияние на Сэцуко. Впрочем, трансформация, произошедшая с моим зятем, – явление в наши дни отнюдь не уникальное. Я замечаю это повсеместно; в характере всего младшего поколения произошли серьезные перемены, и не все из них мне до конца понятны, однако некоторые аспекты поведения молодежи не могут не вызывать беспокойства. Например, буквально вчера вечером в заведении госпожи Каваками я случайно услышал, как человек, сидевший за стойкой бара недалеко от меня, рассказывал: – Я слышал, этого идиота пришлось отправить в больницу. Несколько сломанных ребер и сотрясение мозга. – Это Хираяма-бой так пострадал, да? – участливо спросила госпожа Каваками. – Ах, так его, значит, зовут Хираяма! Тот, что вечно слонялся тут и выкрикивал всякие дурацкие лозунги. Кто-то должен был заставить его прекратить. И похоже, вчера вечером его избили уже не в первый раз. Стыдно так разделаться с дурачком, что бы он там ни орал! Тут я не выдержал, повернулся к этому незнакомцу и спросил: – Простите, вы, кажется, сказали, что Хираяма-бой избит? А из-за чего, собственно? – По-моему, из-за того, что он все время распевал одну и ту же старую военную песню и выкрикивал какие-то допотопные милитаристские лозунги. – Но он только это и умеет! – воскликнул я. – Он и знает-то всего две-три песни, которым его кто-то специально научил. Мужчина пожал плечами: – Я согласен, какой смысл избивать безмозглого идиота? Это просто бессердечно. Но ваш Хираяма-бой упорно продолжал торчать на мосту Каябаси, а вы и сами знаете, как там неспокойно после наступления темноты. Уселся на столбик ограды и битый час, наверно, распевал эту свою песню и орал лозунги. Его отлично было слышно в баре напротив. И, видимо, кому-то это изрядно надоело. – Но бить-то зачем? – возмутилась госпожа Каваками. – Он ведь и мухи не обидит! – Знаете, надо бы кому-то научить его петь новые песенки, – предложил ее собеседник, прихлебывая из стакана, – иначе его снова изобьют, если он по-прежнему будет тут слоняться, распевая всякое замшелое старье. Мы все еще зовем его Хираяма-бой, хотя сейчас ему уже лет пятьдесят. С другой стороны, у него ведь действительно умственное развитие ребенка. Хираяма-его настоящая фамилия, и родители у него когда-то были, но, сколько я его помню, заботились о нем монахини из католической миссии. В период процветания нашего «веселого квартала» Хираяма-бой вечно сидел у входа в «Миги-Хидари» или в какое-нибудь соседнее заведение и был, как справедливо заметила госпожа Каваками, совершенно безвредным. А в довоенные годы и во время войны он даже стал пользоваться популярностью, исполняя свои песенки и смешно подражая патриотическим речам различных ораторов. Кто научил его этому, я не знаю. Он знал всего две или три песни и из каждой помнил не больше одного куплета. Впрочем, голосом он обладал весьма звучным. А еще он развлекал зрителей тем, что, встав в горделивую позу, подбоченившись и глядя в небеса, выкрикивал: «Эта деревня также обязана принести свою жертву во имя императора! И возможно, кто-то во имя этого жизнь положит, зато другие вернутся со славой и встретят рассвет новой жизни!» – в общем, что-то в этом роде. И люди, помнится, говорили: «Наш Хираяма-бой, конечно, с приветом, но самую суть уловил правильно! Он – истинный японец!» Я часто видел, как люди останавливались и давали ему деньги или покупали что-нибудь из еды, и в такие моменты на лице идиота расцветала счастливая улыбка. Понятно, из-за такого успеха Хираяма-бой и зациклился на своих патриотических песнях. Кроме того, раньше люди убогие или слабоумные ни у кого особого раздражения не вызывали. Что же случилось с людьми, если им вдруг захотелось избивать слабоумного? Ну, может, кому-то не нравились его песни и дурацкие выкрики, но ведь по большей части это были те же самые люди, которые совсем недавно гладили его по головке, угощали лакомствами и всячески поощряли, вдалбливая в его башку эти крохи. Впрочем, я уже говорил: у нас в стране сейчас царят иные настроения, и, наверное, Суйти в своем отношении к происходящему отнюдь не одинок. Возможно, я не совсем справедлив, наделяя и Миякэ тем же скептицизмом, однако если при нынешнем положении дел внимательно слушать все, что вам говорят другие, то всегда можно уловить в их речах оттенок горечи. Во всяком случае, я точно знаю: Миякэ действительно сказал мне нечто подобное тем словам, которые я привел выше; возможно, все, кто относится к поколению Миякэ и Суйти, думают и говорят теперь примерно одинаково.
Я уже упоминал, кажется, что вчера предпринял поездку на южную окраину города, в район Аракава. Там как раз конечная остановка городского трамвая, и многих удивляет, зачем было тянуть линию так далеко. Аракава действительно на город совершенно не похожа – с ее чисто выметенными улицами и богатыми особняками, построенными на больших участках далеко от соседских домов; с ее рядами кленовых деревьев вдоль тротуаров; с тем ощущением вольного пространства, которое свойственно скорее сельской местности. Но, на мой взгляд, наши власти поступили совершенно правильно: жителям города только на пользу, если они могут с легкостью добраться на трамвае до тихих, малолюдных окраин. У нас далеко не всегда имелись подобные удобства, и я хорошо помню ощущение, будто ты стиснут со всех сторон, возникающее в большом городе, особенно в летнюю жару. По-моему, современные трамвайные линии стали функционировать году в тридцать первом, когда наконец исчезли те примитивные вагоны, которые лет тридцать действовали всем на нервы. Если вы нездешний, вам, вероятно, трудно даже представить себе, какое сильное воздействие оказали новые трамвайные маршруты на жизнь нашего города в целом. Казалось, буквально за ночь целые районы совершенно переменили свой облик: опустели городские парки, в которых вечно кишел народ, а некоторые разновидности давно налаженного бизнеса стали терпеть значительные убытки. Зато другие районы, разумеется, сразу выиграли, в том числе и участок по ту сторону Моста Сомнений; там вскоре и появился наш «веселый квартал». Пока туда не проложили трамвайные пути, там имелось лишь несколько жалких улочек, вдоль которых тянулись ряды крытых дранкой лачуг. В те времена никто и не держал этот квартал за особый, хоть чем-нибудь примечательный район, а его местоположение обычно определяли примерно так: «ну, это там, к востоку от Фурукавы». Однако же новая трамвайная линия означала, что пассажиры, сойдя на конечной остановке в Фурукаве, смогут гораздо быстрее пешком добраться до центра города, нежели пересев на другой трамвай, делающий по городу круг. Вскоре действительно очень многие стали ходить от конечной остановки пешком, а в результате тамошние немногочисленные бары, до сих пор дававшие весьма посредственный доход, вдруг начали поразительным образом расцветать, да и новые питейные заведения стали открываться одно за другим. Забегаловка, которая впоследствии превратилась в знаменитое кафе «Миги-Хидари», в те времена называлась просто «У Ямагаты» – так звали его владельца, ветерана войны. Это был самый старый бар в районе. Вид он имел довольно непрезентабельный, но я регулярно посещал его с самого приезда в этот город. Помнится, когда пустили новую трамвайную линию, Ямагата лишь несколько месяцев спустя сообразил, что вокруг него творится нечто невероятное, и принялся строить планы. Если учесть, что квартал прямо на глазах превращался в питейный центр, то его заведение, будучи здесь старейшим и находясь на перекрестке сразу трех улиц, считалось, естественно, этаким патриархом местного масштаба. Ввиду этого Ямагата почувствовал себя просто обязанным расширить и переоборудовать свое заведение уже в ином, куда более роскошном обличье. Тем более что хозяин магазина, находящегося над ним, был готов продать ему свое помещение, да и необходимые средства было бы несложно найти. Основным препятствием в осуществлении как собственных планов Ямагаты, так и планов переустройства всего квартала в целом являлось отношение городских властей. Date: 2015-06-05; view: 547; Нарушение авторских прав |