Повествования о прошлом, основанные на личном опыте и собствен­ной памяти мемуариста»

В целом соглашаясь с Тартаковским и признавая его неоценимый вклад в развитие источниковедения российской истории, а также в изучение сравнительно новой для российской историографии послед­него времени проблемы российской ментальности, мы не можем не отметить некоторые сложности в практическом применении предло­женного им определения. На мой взгляд, функция определения не только в том, чтобы раскрывать содержание понятия, но и в том, чтобы позволять отграничивать определяемую совокупность объектов от всех прочих. Но понятие «реализация исторического самосознания», хотя и чрезвычайно важное для понимания мемуаристики, трудно применимо в качестве критерия определения вида. В конце концов, сложно показать, что изменение исторического самосознания приве­ло и к изменению характера законодательства, а это в свою очередь вызвало к жизни такой далекий от мемуаристики вид исторических источников, как статистика. Отчасти это и было показано в первой

16-

главе данного раздела исследования при характеристике корпуса ис­торических источников нового времени. Правда, Тартаковский под­черкивает, что в мемуарах «историческое самосознание» реализуется с «наибольшей последовательностью и полнотой», но, на мой взгляд, это уточнение все же не снимает проблему.

Кроме того, если мы в полном соответствии с теорией источни­коведения попытаемся определить вид источника по первичной со­циальной функции — «реализация исторического самосознания лич­ности», то столкнемся со значительной проблемой, поскольку явно, что историческое сознание в русском обществе формируется с 60-х годов XVIII в. по 60-е годы XIX в., а мемуары появляются веком рань­ше—с конца XVII в.

Можно, конечно, считать возникновение мемуаристики устойчи­вым признаком существования «исторического самосознания» и на этом основании утверждать, что оно сложилось одновременно с воз­никновением мемуаристики — при этом не суть важно, относить ли возникновение мемуаристики к 60-м годам XVIII в. или относить фор­мирование исторического самосознания к концу XVII в. И в том, и в другом случае мы столкнемся с существенными проблемами.

Рассмотрим подробнее оба варианта.

Вариант первый: отнести возникновение российской мемуаристи­ки к 60-м годам XVIII в.

Во-первых, оставаясь в границах данного вида исторических ис­точников, мы не сможем определить видовую принадлежность целого ряда весьма известных источников российской истории, таких как, например, «Записки» Натальи Борисовны Долгорукой.

Во-вторых, при сопоставлении с западноевропейским материа­лом мы будем вынуждены признать, что в России мемуары возникли спустя два с половиной века после их появления в Европе, что, ко­нечно, теоретически возможно, но сразу же вызывает желание по­точнее проверить этот вывод.

В-третьих, при рассмотрении мемуаристики в соотнесении с кор­пусом исторических источников нового времени окажется, что мему­ары возникают позже, чем другие виды исторических источников нового времени или чем происходят существенные изменения суще­ствовавших и в предшествующий период видов, таких как законода­тельство, что совершенно не согласуется с теми критериями (эманси­пация индивидуальности и создание вторичных социальных связей) выделения корпуса исторических источников нового времени, кото­рые были нами обоснованы выше.

Вариант второй', отнести формирование исторического самосоз­нания к концу XVII в.

В этом случае оказывается, что историческое самосознание возни­кает в России веком раньше, чем в Европе. Конечно, для такого ут­верждения необходимо было бы вначале прояснить смысл понятия

«возникновение исторического самосознания». Но чтобы не втягиваться в дискуссии, поясним лишь, что определение этого понятия для нас неразрывно связано с восприятием истории как процесса, что было изложено в первой главе первого раздела учебного пособия.

Ну а если попытаться — в порядке эксперимента — совместить оба варианта, то мы получим чрезвычайно удивительный вывод: ис­торическое самосознание в России возникает веком раньше, чем в Европе, а мемуары — двумя с половиной веками позже.

Если же при определении мемуаристики руководствоваться толь­ко тремя предложенными признаками: «повествования о прошлом, ос­нованные на личном опыте и собственной памяти мемуариста», то мы столкнемся с той же самой проблемой — трудностью идентификации произведения как мемуаров, но в ее «зеркальном отражении»: если, руководствуясь критерием «реализация исторического самосознания», мы рисковали не заметить первые опыты российской мемуаристики, то, используя предложенные признаки, мы будем вынуждены весьма расширить круг мемуаров.

Приведем несколько примеров. И сразу же отметим, что здесь и далее мы выбирали из рассматриваемых в качестве примеров произве­дений главным образом те места, в которых характеризуется цель авто­ра—в полном соответствии с принятым в источниковедении опреде­лением видовой природы исторического источника по его первичной социальной функции, которая идентифицируется через цель создания.

Августин Аврелий". IV-V века

Книга первая. I.

1. Я буду искать Тебя, Господи, взывая к Тебе, и воззову к Тебе, веруя в Тебя, ибо о Тебе проповедано нам. Взывает к Тебе, Господи, вера моя, кото­рую дал Ты мне, которую вдохнуп в меня через вочеловечившегося Сына Твоего, через служение Исповедника Твоего. [С. 8]

Книга первая. II.

2. Но как воззову я к Богу моему, к Богу и Господу моему? Когда я воззову к Нему, я призову Его в самого себя. Где же есть во мне место, куда пришел бы Господь мой? [С. 8]

Книга пятая. I.

1. Прими исповедь мою, приносимую в жертву Тебе языком моим, ко­торый Ты создал и побудил исповедовать имя Твое... [С. 54]

¹⁷ Августин Аврелий. Исповедь Блаженного Августина, епископа Иплонского// Августин Аврелий. Исповедь. Петр Абеляр. История моих бедствий. М., 1992. С. 8— 222. Здесь и далее в квадратных скобках приводятся номера страниц по указанным изданиям.

Книга пятая. III.

3. Я расскажу пред очами Господа моего о том годе, когда мне исполнилось двадцать девять лет... [С. 55] [выделено мной. — М. Р.]

Книга десятая. III.

3. Что же мне до людей и зачем слышать им исповедь мою, будто они сами излечат недуги мои? [Выделено мной. — М. Р.] Эта порода ретива разузнавать про чужую жизнь и «ленива исправлять свою. Зачем ищут услышать от меня, каков я, те, кто не желает услышать от Тебя, каковы они? И откуда те, кто слышит от меня самого обо мне самом, узнают, правду ли я говорю, когда ни один человек не знает, что «делается в чело­веке, кроме духа человеческого, живущего в нем»? Если же они услышат о самих себе от Тебя, они не смогут сказать: «Господь лжет». А услышать от Тебя о себе — не значит ли узнать себя? А разве не солжет тот, кто, узнав себя, скажет: «это неправда»? Но так как «любовь всему верит», по крайней мере, среди тех, кого она связала воедино, то я, Господи, исповедуюсь Тебе так, чтобы слышали люди, которым я не могу доказать, правдива ли исповедь моя; мне, однако, верят те, чьи уши открыла для меня любовь. [С. 129]

Петр Абеляр". XII век

Человеческие чувства часто сильнее возбуждаются или смяг­чаются примерами, чем словами. [Выделено мной. — М. Р.] Поэтому после утешения в личной беседе, я решил написать тебе, отсутствующему, утешительное послание с изложением пережитых мною бедствий, чтобы, сравнивая с моими, ты признал свои собственные невзгоды или ничтожны­ми, или незначительными и легче переносил их... [С. 260]

...Такова, о возлюбленный во Христе брат и ближайший спутник в жиз­ни, история моих бедствий, которым я подвергаюсь беспрестанно, чуть ли не с колыбели. [Выделено мной. — М. Р.] Ты теперь впал в отчаяние и мучаешься от сознания причиненной тебе обиды. Поэтому я желаю, как я и сказал в начале этого послания, чтобы рассказанная мною история послужила тебе утешением и чтобы по сравнению с моими ты признал бы свои невзгоды или ничтожными, или легкими и терпеливее бы переносил их... [С. 293]

Владимир Мономах". Около 1117 года

...Сидя на санях, помыслил я в душе своей и воздал хвалу богу, который меня до этих дней, грешного, сохранил. Дети мои или иной кто, слушая эту

¹⁸ Абеляр Петр. История моих бедствий//Августин Аврелий. Исповедь. Петр Абеляр. История моих бедствий. М., 1992. С. 259-294.

¹⁹ Владимир Мономах. Поучение//Памятники литературы Древней Руси: Нача­ло русской литературы XI — начало XII века. М., 1978. С. 393—413.

грамотку, не посмейтесь, но кому из детей моих она будет люба, пусть примет ее в сердце свое и не станет лениться, а будет трудиться... [С. 393]

...А теперь поведаю вам, дети мои, о труде своем, как тру­дился я в разъездах и на охотах с тринадцати лет... [С. 403] [Выделе­но мной. — М. Р.]

...Не осуждайте меня, дети мои или другой, кто прочтет: не хвалю ведь я ни себя, ни смелости своей, но хвалю бога и прославляю милость его за то, что он меня, грешного и худого, столько лет оберегал от тех смертных опасно­стей, и не ленивым меня, дурного, создал, на всякие дела человеческие год­ным. Прочитав эту грамотку, постарайтесь на всякие добрые дела, славя бога со святыми его... [С. 409] [Выделено мной. — М. Р.]

Протопоп Аввакум". 1672—1675 годы

Аввакум протопоп понужен бысть житие свое написати иноком Епифа-нием, — понеж отец ему духовной инок, — да не забвению предано будет дело божие; и сего ради понужен бысть отцем духовным на славу Христу Богу нашему... [С. 217]

...По сем у всякаго правовернаго прощения прошу; иное было, кажется, про житие-то мне и не надобно говорить, да прочтох Деяния апостольская и Послания Павлова, — апостоли о себе возвещали же, егда что бог содепает в них: не нам, Богу нашему слава. А я ничто ж есм... [С. 239]

Жан-Жак Руссо". 1765—1770 годы

Я предпринимаю дело беспримерное, которое не найдет подражателя. Я жочу показать своим собратьям одного человека во всей правде его природы, — и этим человеком буду я. [Выделено мной. — М. Р.]

Я один. Я знаю свое сердце и знаю людей. Я создан иначе, чем кто-либо из виденных мною; осмеливаюсь думать, что я не похож ни на кого на свете. Если я не лучше других, то, по крайней мере, не такой, как они. Хорошо или дурно сделала природа, разбив форму, в которую она меня отпила, об этом можно судить, только прочтя мою игповедь.

Пусть трубный глас Страшного суда раздастся когда угодно, — я пред­стану пред Верховным судией с этой книгой в руках. Я гро.'лко скажу: «Вот что я делал, что думал, чем был. С одинаковой откровенностью рассказал я о хорошем и о дурном. Дурного ничего не утаил, хорошего ничего не при­бавил; и если что-либо слегка приукрасил, то лишь для того, чтобы заполнить пробелы моей памяти. Может быть, мне случилось выдавать за правду то, что мне казалось правдой, но никогда не выдавал я за правду заведомую ложь. Я показал себя таким, каким был в действительности: презренным и низким, когда им был, добрым, благородным, возвышенным, когда был им.

²⁰ Аввакум. Житие протопопа Аввакума//Русская литература XI-XVIII вв. М., 1988. С. 217-239.

¹¹ Руссо Ж.-Ж. Исповедь//Руссо Ж.-Ж. Избранное. М., 1996.

Я обнажил всю свою душу и показал ее такою, какою Ты видел ее Сам, Всемогущий. Собери вокруг меня неисчислимую толпу подобных мне: пусть они слушают мою исповедь, пусть краснеют за мою низость, пусть сокрушаются о моих злополучиях. Пусть каждый из них у подножия Твоего престола в свою очередь с такой же искренностью раскроет сердце свое, и пусть потом хоть один из них, если осмелится, скажет Тебе: «Я был лучше этого человека»».

Я родился в Женеве в 1712 году, от гражданина Исаака Руссо и гражданки Сюзанны Бернар... [С. 7] [Выделено мной. — М. Р.]

Если руководствоваться предложенными признаками, то все вы­шеназванные произведения придется отнести к мемуарам, поскольку их авторы пишут о прошлом, основываясь при этом на своем личном опыте и памяти.

Но обратим внимание, что произведения Августина Аврелия, Пет­ра Абеляра и Владимира Мономаха относятся к одной эпохе (конечно, можно спорить здесь об отнесении к одной эпохе Августина и Абеляра, но проблема эта отодвигается на второй или даже более далекий план, если мы вспомним, что предметом нашего исследования является кор­пус исторических источников нового времени). Объединяет их нраво­учительная функция, столь характерная для произведений средневеко­вья. И весьма существенно отличается по своей нацеленности от них «Житие протопопа Аввакума» — «да не забвению предано будет дело божие», хотя и сохраняет традиционную форму жития²².

Все признаки мемуаров имеет и относящаяся к иной эпохе «Ис­поведь» Ж.-Ж. Руссо, хотя ее традиционно и справедливо рассматри­вают как философское произведение.

Эволюционное пространство

Если рассматривать эволюцию мемуаристики с точки зрения ви­довой модели, выработанной на российском материале, то при обра­щении к западноевропейской мемуаристике мы также заметим суще­ственные противоречия.

Выше мы уже показали, что при последовательном выстраивании модели мемуаристики на основе предложенных критериев мы прихо­дим к тому, что российская мемуаристика возникла на два с полови­ной века позже европейской, поскольку первыми европейскими ме­муарами традиционно считаются «Мемуары» Филиппа де Коммина. При всех исторических модификациях значения этого слова в назва­нии вида источников личного происхождения оно впервые появилось при публикации этого исторического повествования в 1524 г.

Обратимся к тексту этого исторического источника.

Филипп де Коммин". Конец XV века

Монсеньор архиепископ Вьеннский, удовлетворяя Вашу просьбу, с коей Вы соблаговолили ко мне обратиться, — вспомнить и описать то, чго я знал и ведал о деяниях короля Людовика XI, [выделено мной. — М. Р.], нашего господина и благодетеля, государя, достойного самой доброй па­мяти (да помилует его Господь!), я изложил как можно ближе к истине все, что смог и сумел вспомнить... [С. 5]

А теперь вспомним общую схему эволюции российской мемуари­стики: мемуаристика с «внутреннефамильными» целями — мемуари­стика как «фактор идейно-политической борьбы и литературно-обще­ственного движения» — «осознание значимости мемуаров для истори­ческого познания и включение в их целевую установку расчета на будущего

историка».

И обратившись к тексту Филиппа де Коммина, мы можем убе­диться, что в Западной Европе мемуаристика возникает не только на два с половиной (или на полтора — в зависимости от точки отсчета) века раньше, чем в России, но и первый ее опыт соответствуют сразу же последнему из выделенных Тартаковским этапу развития российс­кой мемуаристики, поскольку абсолютно очевидно, что произведе­ние Филиппа де Коммина преследует отнюдь не «внутреннефамилъ-ные цели», а скорее предназначено для истории.

Конечно, можно возразить, что отдельные примеры ничего не доказывают. Но мы берем не просто примеры, а примеры хрестома­тийные, общепризнанную классику мемуаристики как вида истори­ческих источников.

Но все же продолжим сравнение. Приведем еще два хрестоматий­ных примера, но более близкие друг к другу по времени создания.

Сен-СиАюн". Июль 1743 года

Предисловие. О дозволительное™ писания и чтения исторических книг, особенно тех, что посвящены своему времени.

Во все века изучение истории считалось столь достойным занятием, что, думается, было бы пустой тратой времени приводить в защиту этой истины несчетные высказывания самых уважаемых и ценимых авторов... [С. 42]

...уж если, учась ручному труду, нельзя обойтись без наставника, по крайности без наглядного примера, то тем более нужны они в различных умственных и научных занятиях, где невозможно руководствоваться только зрением и прочими чувствами.

²² Замечу, что я абсолютно не согласна с высказанной в литературе точкой зрения, что «Житие протопопа Аввакума» демонстрирует новое содержание жи­тийной литературы. Даже будучи человеком абсолютно нерелигиозным, не могу себе представить «автоканонизацию».

²¹ Коммин Филипп де. Мемуары. М., 1987. 496 с.

²⁴ Сен-Симон. Мемуары: Избранные главы: В 2 кн. К.н. 1. М., 1991.

А коль скоро лишь уроки, полученные от других, делают разум способ­ным усвоить то, что он должен усвоить, нет науки, без коей было бы трудней обойтись, нежели история... [С. 44]

...Для достойного выполнения своей задачи автор всеобщей или част­ной истории обязан досконально изучить предмет посредством углубленно­го чтения, точного сопоставления и верного сравнения других тщательнейше отобранных авторов, разумной ученой критики, и все это должно подкреп­ляться большой образованностью и остротой суждения. Я именую всеоб­щей историей ту, что является таковой, ибо обнимает много стран, много веков жизни церкви или одного народа, несколько царствований либо одно очень давнее или важное религиозное событие. Частной я именую исто­рию, если она относится к временам автора и его стране, повествуя о том, что происходит у всех на глазах; и, будучи более узким по охвату, подобный исторический труд должен содержать гораздо больше мелких подробнос­тей и вводить читателя в гущу действующих лиц, чтобы ему казалось, будто он не читает историю или мемуары, а сам посвящен в тайны того, что перед ним изображают, и воочию видит то, о чем ему рассказывают. Такой жанр требует щепетильной точности и достоверности каждого сюжета и каждой черты... особенно же важно, чтобы, описывая события, сочинитель опирался на источники, личные впечатления или рассказы своих близких друзей; в последнем случае самолюбие, дружба, неприязнь и собственная выгода должны приноситься в жертву истинности даже наимельчайших и наиме­нее важных подробностей... [С. 46—48]

...Писать историю своей страны и своего времени — значит тщательно и обдуманно воскрешать в уме виденные, пережитые, узнанные из безупречного источника события на театре жизни [выделено мной. — М. Р.], различные их механизмы и подчас ничтожные на первый взгляд пустяки, которые привели в движение пружины этих ме­ханизмов... [С. 59-60]

...Поучительность ее воспитывает для жизни в свете, общения с людьми и в особенности для занятий делами. Примеры, которые исчерпывают в ней читатели, направляют и остерегают их тем легче, что живут последние в тех же местах, где произошли события, и во времена, еще недостаточно отда­ленные, чтобы нравы и образ жизни, правила обхождения и поступки суще­ственно изменились. Каждый мазок авторской кисти вооружает рекомен­дациями и советами в отношении изображаемых лиц, поступков, стечений обстоятельств и следствий, ими вызванных, но эти рекомендации и советы насчет предметов и людей извлекаются самими читателями и воспринима­ются ими тем легче, что они свободны от многословия, сухости, навязчивости, докучности, кои делают неприятными и бесплодными рекомендации и со­веты тех, кто навязывает их нам. Итак, я не вижу ничего, что было бы полез­нее этой двойной отрадной возможности просвещаться, читая историю своей страны и своего времени, и, следственно, ничего более дозволительного, чем писать последнюю... [С. 61]

...тот, кто пишет историю своего времени, стремясь только к правде и никого не щадя, всячески старается скрыть, чем занимается... Следственно, автор, ежели только он не решился ума, ни за что не позволит, чтобы его заподозрили в написании истории. Он даст книге созреть, упрятав ее под ключ и надежные замки, также тайно передаст своим наследникам, а те благоразумно выждут одно-два поколения и выпустят ее в свет не раньше, чем время станет ей защитой от преследований... [С. 62]

А. Т. Болотов. Конец XVIII века

Не тщеславие и не иныя какия намерения побудили меня написать сию историю моей жизни, в ней нет никаких чрезвычайных и таких достопа­мятных и важных происшествий, которыя бы достойны были пере­даны быть свету [выделено мной. — М. Р.], а следующее обстоятельство

было тому причиною.

Мне во всю жизнь мою досадно было, что предки мои были так неради­вы, что не оставили после себя ни малейших письменных о себе известий, и чрез то лишили нас, потомков своих, того приятного удовольствия, чтоб иметь о них, и о том, как они жили, и что с ними в жизни их случалось и происходило, хотя некоторое небольшое сведение и понятие. Я тысячу раз сожалел о том и дорого бы заплатил за каждый лоскуток бумажки с тако­выми известиями, если б только мог отыскать что-нибудь тому подобное... Я винил предков моих за таковое небрежение и, не хотя сам сделать подоб­ную их и непростительную погрешность и таковые же жалобы навлечь со временем и на себя от моих потомков, рассудил потребить некоторые праз­дные и от прочих дел остающиеся часы на описание всего того, что случи­лось со мною во все время продолжения моей жизни...

...При описании сем старался я не пропускать ни единого проис­шествия, до которого достигала только моя память, и не смотрел, хотя бы иныя из них и самыя маловажный [выделено мной. — М. Р.], случившиеся еще в нежнейшия лета моего младенчества...

...А как я писал сие не в том намерении, чтоб издать в свет посредством печати, а единственно для удоаольствования любо­пытства моих детей [выделено мной. — М. Р.] и тех у.з моих родствен­ников и будущих потомков, которые похотят обо мне иметь сведение: то и не заботился я о том, что сочинение сие будет несколько пространно и велико; а старался только, чтобы чего не было пропущено, почему в случае если кому из посторонних случится читать сие прямо набело писанное со­чинение, то и прошу меня в том и в ошибках благосклонно извинить...

Мемуары Болотова абсолютно явно написаны с «внутреннефа-мильныни целями» и тем самым вполне подтверждают приведенную схему эволюции мемуаристики, но при сопоставлении их с мемуара­ми Сен-Симона напрашивается странный вывод: при всеобщей убеж­денности в «общинной» ментальности русского человека наиболее

значительные русские мемуары периода расцвета мемуаристики крайне индивидуалистичны, их автор описывает мельчайшие факты своей жизни, совершенно не заботясь, интересно ли это читателю; мемуа­ры индивидуалистичного европейца, напротив, нацелены на читате­ля, описывают не столько жизнь автора, сколько значимые события истории, современником которых он был.

Зайдя окончательно в тупик противоречий, попытаемся из него выбраться, помня о том, что у тупиков выход находится там же, где вход. А «входом» для нас послужила видовая модель мемуаристики, которую я условно бы назвала «эволюционной», поскольку в ней раз­ные группы мемуаров (в частности, мемуары с «внутреннефамильны-ми целями» и мемуары, нацеленные на описание «современной исто­рии» для будущих поколений) рассматриваются не как изначально рядоположенные, а как последовательно возникающие.

Попытаемся скорректировать эту модель. И снова начнем с сопо­ставления.

Date: 2015-04-23; view: 660; Нарушение авторских прав