Объяснения гендерных различий в агрессии 4 page

Задача консультанта в рамках социально-гуманистического подхода заключается именно в том, чтобы помочь пострадавшему необратимо преодолеть теневые склонности его личности, сохранив все ее позитивно-уникальные стороны. Личность действительно развивается только тогда, когда вбирает в себя социальные противоречия и проблемы, ищет в себе силы для их решения. Но это не значит, что данные противоречия должны становиться ее индивидуальными внутренними конфликтами, которые отстраняют и отделяют ее от общества людей, опасливо поглядывающих на пострадавшего, как на больного СПИДом. В форме травматического конфликта изначальное социальное противоречие становится неподвижным, как бы мертвым, порождая лишь фейерверк защитных импульсов[56].

Пережив психологическую травму на родной земле, человек в отчаянии хочет покинуть ее, перестает любить знакомые и ранее милые сердцу уголки родного города или села. Чтобы избавиться от травматической боли, он делает то же самое, что пострадавшим предлагается мысленно сделать во время сеансов НЛП. Работа с образами травматической ситуации в социально-гуманистическом консультировании направлена на то, чтобы из картины горестного воспоминания, «помещенного в рамку», ушел лишь психологически побежденный персонификатор, а чувство любви к своей земле («к родным березам»!), напротив, должно окрепнуть и усилиться. Именно пострадавший, а не его персонификатор должен чувствовать себя истинным хозяином там, где он испытал боль и унижение.

В образе Сони Мармеладовой Ф.М. Достоевский прекрасно показал, что, несмотря на торжество социального зла, которое загнало ее в самый гнусный угол «выживания», оно, тем не менее, бессильно поразить саму личность. Личность остается неуязвимой в отношении бурлящего вокруг социального зла, если это зло предварительно не «склеилось» с самой личностью на каком-то незаметном участке «психологического поля»[57], связанного с неопределенностью личностного развития индивида, с временной потерей ориентиров его дальнейшей социализации. Последнее обстоятельство обусловливает маргинальность социальной и внутренней личностной позиции индивида.

Например, давно известно, что если в семье никто не сквернословит, то обороты из словаря «неудачника» (Берн Э., 1988), принесенные ребенком из детского сада, уже на второй-третий день легко «отлипают» от образной, эмоционально чистой, ясной и выразительной детской речи.

Социально-гуманистическое понимание психологической травмы направлено непосредственно на решение проблем посттравматической идентификации пострадавшего. Анализ содержания этого понятия вовсе не нуждается в терминах аналитической психологии (Юнг К., 1994) или терминологии теории поля (Левин К., 2000). Но нам хотелось показать, как хорошо «просвечиваются» эти понятия в русле социально-гуманистической проблематики. Образы, связанные с ними, могут вполне успешно использоваться и практически, в общении с пострадавшими на первых этапах консультирования, не в ущерб гармоническому единству понятийного аппарата, которым оперирует сам консультант.

Социально-гуманистический психолог рассматривает травму, прежде всего, как результат недостаточной социализации индивида, запаздывания развития каких-то ее сторон. Вторым фактором риска он полагает дисгармоничность в развитии личности. Неравномерность развития психики закрепляется во внутренних установках и становится барьером обретения единства и целостности личности. И напротив, позитивным фактором, способствующим предупреждению психологического травматизма, является ранняя гармоническая (Додонов Б.И., 1978, 1981) социализация индивида. В частности, отечественными педагогами давно замечено, что общественно ценный, добавим, творческий труд является важным условием укрепления психологического здоровья личности.

Иногда, при поверхностном наблюдении, создается впечатление, будто личность менее уязвима к травме в случае, когда все стороны личности почти равномерно недоразвиты. На самом деле такая личность беспрерывно цепляет и «накручивает на себя» такой слой потенциальных травм, что ее дальнейшее личностное развитие катастрофически блокируется. Работа с такими пострадавшими, которые непосредственно пока не ощущают своих личностных утрат, представляет наибольшую сложность для консультирования. Особенно, если они составляют большинство в подростковой группе, из которого к тому же выделяются неформальные лидеры.

В современных социальных условиях травма стала массовым явлением, статистической нормой: терроризм, покушения на личность и имущество, шоковая терапия и т.п. Социальные невротики стремятся возложить вину на пострадавшего за любые отклонения от существовавших ранее реально, а сейчас фактически номинально правовых и моральных норм. На всех пострадавших от их действий они пытаются возложить вину за то, что те не вели себя подобно Швейку в специально созданной ситуации групповой манипулятивной игры.

В этих условиях против интересов пострадавшего «играет» понятие «предрасположенность». Дескать, из всех овец волк выбирает самую слабую и глупую. Такой «социальный дарвинизм» берет свое начало, во-первых, от полного невежества в вопросах межвидового взаимодействия животных, а во-вторых, от понимания «предрасположенности» как абсолютно отрицательной переменной. Однако такой однозначности в оценке того или иного личностного новообразования просто не существует. Даже социальный невротик оказывается затребованным на той стадии развития общества, когда требуется разрушение отживших отношений. В этот момент социализированные личности – в силу их повышенной социальной ответственности – не в состоянии возглавить процесс назревших социальных преобразований. Они отдают себе отчет в возможной катастрофичности непродуманных действий, поскольку в условиях отсутствия плана демонтажа социальной системы метод социальных проб и ошибок всегда обретает выраженную тенденцию к его превращению в практику своекорыстных и губительных для общества авантюр.

Выделение «слабости» и «глупости» как необходимых и достаточных причин травматизации пострадавшего выгодно только преступным элементам, но никак не обществу, которому криминал пытается навязать свое видение процесса психологической травматизации пострадавших. Во-первых, «слабость» человек может чувствовать потому, что видит себя одиноким перед лицом сплоченного криминала, который имеет силовую поддержку со стороны государства (известное «крышевание» в органах МВД) и солидную моральную поддержку со стороны либеральной идеологии (культ «личного успеха» на пути неограниченного присвоения общественной собственности). Представители санкт-петербургской преступной группы не просто убивали одиноких стариков, чтобы приватизировать государственные квартиры. По словам следователя, человек просыпался утром и не знал, что именно на этот новый радостный солнечный день уже давно назначена (заказана) кремация его тела.

Все, кто был знаком с правдоподобно – для среднего участкового милиционера и замотанного дежурного врача – умершим: соседи, старые знакомые, дальние родственники, которые только изредка наведывались к старикам, и т.д. – становятся жертвами психологической травмы. Психологически вообще не может быть и не бывает «одиноких стариков». Это чисто юридический термин, который более близок криминалу, чем законопослушным гражданам. Пострадавшие просто боятся пойти в милицию, полагая, что найдут там если не сообщников, то уж никак не защитников свидетелей от мести криминала. По большей части они вынуждены всю оставшуюся жизнь нести груз вины перед убитыми. Вот это чувство вины и отделяет их от социальных невротиков. Конечно психотерапевты – при наличии достаточных материальных средств у «клиента» – могут помочь пострадавшему избавиться от этого, в данном случае вовсе не деструктивного чувства. Хотя в большинстве других травматических криминальных ситуаций именно это чувство вины и является тем рычагом, который помогает персонификатору установить взаимоотношения психологической власти над жертвой и добивать ее, пытаясь вытянуть не только оставшееся имущество, но и все моральные и духовные силы, необходимые ей для элементарного выживания. Не только «слабость и глупость» жертвы, над которыми легко потом мог бы посмеяться и сам пострадавший, как это и бывает в криминальной среде, являются основными причинами криминальной травмы. Часто причина травматизации оказывается совсем в другом, в частности, в том, что социализированная личность пристрастна к ценностям, которые для потенциального персонификатора являются лишь знаемыми, т.е. совершенно лишенными эмоционального содержания и смысла, Поэтому социализированная личность и оказывается уязвимой для представителей криминала, которые в моральных терзаниях жертвы, спровоцировавшей на себя криминальную агрессию, способны видеть только страх перед наказанием или перед самим персонификатором. Грубо упростив схему травматической ситуации, можно сказать, что персонификатор навязывает пострадавшему взаимоотношения власти, пресекая его сущностные связи со смыслообразующими ценностями[58].

Смысл криминальной психологической травмы, переживаемой пострадавшим, вовсе не в тех целях, которые сознательно ставил перед собой персон ификатор, а в тех средствах, которыми тот пользовался. В результате психологической травмы под угрозу ставятся жизненные ценности пострадавшего, о которых персонификатор иногда и понятия не имеет. Порой он не ценит даже собственного здоровья и жизни, не понимая, зачем они вообще нужны вне процесса постоянного веселья или наркотического бреда. Поэтому спокойно и расчетливо бьет ногой по почкам жертвы. Интуитивно он хочет навязать своей жертве такие же условия распада личности, в которых сам воспитывался, выживал и адаптировался. Дети, которых жестоко заставляют попрошайничать, озлобляются на «жадных взрослых» и потом, в подростковом возрасте, оказываются готовы «со спокойной совестью» грабить и убивать любых встречных, несущих выражение той же напускной занятости и равнодушного отказа. Тех же, кто «подает» им, они глубоко презирают, проницательно замечая слабость воли, уступчивость напористой агрессии, импульсивную доверчивость или демонстративно проявляемое сострадание. В этом и состоит социальная опасность (социальное зло) попрошайничества, формирующего массу законченных социальных невротиков. Такая система воспитания криминальной личности развивалась и сохранялась веками в ряде субкультурных и контркультурных ниш. Симптоматично, что в наше время степень толерантности к попрошайничеству, как и ко всему криминалу в целом, поистине не знает границ.

Одна из противоречивых сторон переживания психологической травмы состоит в том, что сквозь призму взаимоотношений власти пострадавший видит угрозу или гибель ценностного и смыслообразующего содержания своей жизни, а персонификатор смотрит на разрушение общественных отношений и связей личности с обществом как на разрывы в «новом платье короля». Поэтому пострадавший, как правило, оказывается в глубокой депрессии, а персонификатор сохраняет тот максимальный уровень веселья, жизнерадостности и остроумия, на который он способен.

В процессе ранней социализации индивида можно выделить два противоположных по знаку момента. Усвоение ценности любви к человеку «как образу Божьему» может быть продолжением любви к авторитарным родителям. При таких предпосылках в переживания пострадавшего легко внедряется тот самый смертоносный психологический вирус, о котором мы говорили выше. Место любимого авторитарного родителя властно занимает (инсталлируется в его психику) персонификатор. А пострадавший продолжает вести внутренний диалог с ним как со своими родителями, постоянно оправдываясь, защищаясь, надеясь на достижение редкого, но все-таки иногда достижимого в узком семейном кругу понимания и любви.

Эта нацеленность на достижение любви, кстати, является типичной ошибкой в разрешении многих межличностных конфликтов. Инфантильное ожидание понимания, которое выражается в компульсивных попытках «все объяснить» враждебно настроенному оппоненту, и есть не что иное, как проявление потребности в любви[59]. И со стороны такого пострадавшего, компульсивно добивающегося понимания со стороны персонификатора, предполагается – в качестве необходимого условия посттравматической реабилитации – решение дополнительной задачи: осознание позиции сверхтребовательности своих родителей (Столин В.В., 1983), т.е. позиции преимущественного отвержения в сочетании с надеждой на необходимую ребенку любовь, ради которой тот готов идти на все мыслимые и немыслимые жертвы.

Да, в ситуации травмы пострадавший часто руководствуется амбивалентными мотивами, выбор которых подвергается воздействию разрушающего влияния страха, провокаций, специальных манипулятивных приемов со стороны реальных персонификаторов. К тому же жертва может находиться в состоянии очередного возрастного кризиса, нервного истощения, отчаяния и т.п. Если человек не социальный невротик, то это не значит, что он аутентичная личность или шизоид, демонстрирующий строго нормативное поведение. Он просто нормальный человек: не клинический и не социальный невротик. Пострадавший продолжает путь самореализации, несмотря на блокированность всех остальных видов потребностей, которые в известной пирамиде А. Маслоу (1997) лежат ниже уровня самоактуализации и удовлетворение которых является, по мысли автора, ее необходимым условием.

Представители генетического гуманизма (Маслоу А., 1997; Роджерс К., 1999; Мей Р., 2002) не допускают такой возможности. Поэтому общество предстает в их описании миром, расколотым на две части, которые не соприкасаются друг с другом, отделены какой-то непроницаемой перегородкой. С одной стороны, в обществе процветают вполне благополучные самоактуализирующиеся личности, а с другой – клинические невротики, которыми занимаются психиатры и психоаналитики. Правда, в обществе и на самом деле есть такая страта, в которой довольно часто встречаются индивиды, далекие от социальной жизни и интересов общества. У них почти не сформированы смыслообразующие созидательные ценности. Поэтому они представляют себя живущими не в обществе, а в мире свободных межличностных отношений. Если травма застигает пострадавшего на подобном зачаточном уровне социализации и развития собственной личности, а ее негативные последствия вдобавок еще и консервируются подоспевшими психоаналитиками, то он неизбежно превращается в индивида, демонстрирующего весь невротический букет патологической адаптации.

Клинический невротик действительно может страдать всю жизнь от своих импульсивных сексуальных действий в раннем детстве (Фрейд 3., 1989), которые впоследствии стали для него необъяснимой загадкой и затем, в подростковом возрасте, легли грузом вины.

Еще больше индивидов страдает от «фиктивных целей» (Адлер А., 1993), сформированных в пятилетнем возрасте. Ощущение «богоподобия» проявляется в компульсивных ритуальных действиях невротика, которые не несут никакого реального социального или адаптивного смысла. Они направлены на достижение и сохранение гомеостазиса и внутреннего комфорта. Клинический невротик почти обречен в сложившихся патологических условиях, которые он сам и воспроизводит, прожить всю свою жизнь манипулируемым слабовольным субъектом, который всем подчиняется и всем угождает. Этот «гадкий утенок» мечтает, но никогда не станет андерсоновским «лебедем», если не предпочтет отношениям власти отношения любви.

У социального невротика (точнее, флеганта) стремление к власти имеет совершенно другую природу и качество. Не способный к созиданию, он не столько находит, сколько получает в подарок способ быть полезным обществу[60]. Прежде всего, для родителей, которым он всегда был не просто «полезен», а крайне необходим, стал смыслом их жизни. Они постоянно, радостно и гордо, подчеркивали, что без него просто не смогли бы дальше жить. С самого раннего детства, «практикуясь» на ближайшем окружении, и в первую очередь на родителях, он обучался присваивать себе созидательные способности окружающих.

Эта логика хорошо высвечена уже в работах А. Адлера (1993, 1997) и, особенно, Э. Фромма (1992, 1994, 1995). Но они несколько увлеклись противопоставлением стремления к созиданию, с одной стороны, и стремления к власти – с другой. Странно, что даже Э. Фромм, провозгласив своей сознательной целью переосмысление идей З. Фрейда на почве марксистской методологии и действительно много сделав для этого[61], прошел мимо того диалектического положения, что противоположности разрывать нельзя. Именно они рассматриваются в классической немецкой (Гегель Г.В.Ф., 1973) и марксистской философии в качестве основы живого развивающегося единства. Как подчеркивал наиболее видный методолог отечественной психологии Э.В. Ильенков (1991), если вы в своем теоретическом анализе разорвали противоположности, то потом никакими системными ухищрениями вы их уже «не склеите».

Надо учитывать хитрую диалектику самого общества, на кризисном этапе развития которого всегда требуется разрушение отживших общественных отношений. Поэтому социальный невротик, будучи совершенно равнодушным к судьбам конкретных людей, на определенном – смутном – этапе истории может восприниматься массами как прогрессивный деятель. И поскольку разложение социальных отношений – это своеобразное призвание социального невротика, то он в данных условиях оживает и проявляет неуемную активность. Начинается эпидемия массового патологического развития личности. Социальный невротик становится наиболее доминирующим социальным типом, но не за счет своей распространенности, а за счет более легкой адаптации в ключевых сферах управления обществом. В этих сферах рассматриваемый социальный тип действительно начинает составлять большинство. Стремление к власти обеспечивает достаточную уверенность и решительность в процессе его деструктивной деятельности (Фромм Э., 1994).

Но он умеет только разрушать. Психологически он заинтересован в бесконечном продолжении распада общественных отношений, оправдывая его абстрактными политическими идеями, которые легко находят отклик у некритически настроенных масс. Его трудно обвинить в некрофильской ориентации (Фромм Э., 1992) социальной активности, подобно тому как нельзя обвинять молочно-кислые бактерии в том, что в соприкосновении с ними молоко скисает. Он так психологически устроен и никогда не примет никаких аргументов и фактов, которые угрожают прервать процесс его паразитирования на социальных отношениях. У него сформирована психологическая защита, подобная механизму вытеснения у клинического невротика.

В созидательные периоды развития общества, когда разрушение общественных отношений перестает быть социально затребованной деятельностью, социальный невротик не теряет своей активной общественной позиции. Но степень откровенной «некрофильности» (Э. Фромм) значительно понижается. Его планы действительно могут достигать определенных социально значимых – и даже позитивных – результатов, но, конечно, только за счет манипулирования другими людьми.

Его стремление к власти практически затребовано любым обществом в сфере управления. Но, разумеется, социальный невротик только частично – и не самым лучшим образом – обеспечивает потребность общества, организации или группы в управлении. Просто он лучше других адаптируется к системе управления, чувствуя себя в ней как рыба в воде. Он – типичный карьерист, использующий таланты и способности других для того, чтобы подниматься вверх по служебной лестнице. Его отличает именно эта полная неспособность усомниться в своем «праве» – использовать способности других в личных целях, поскольку с самого детства он именно так относился к собственным родителям, склонным к гиперопеке.

От талантливого управленца социальный невротик отличается полным пренебрежением к проблемам организации, ради решения которых в свое время и была создана управленческая структура. Его поведение похоже на поведение психопата, но отличается большей когнитивной сложностью, изворотливостью и полным отсутствием каких-либо определенных принципов, как моральных, так и профессиональных. Дальнейшая стабилизация общественных отношений оставляет ему для душевного равновесия только поле машинообразной безличной бюрократии[62]. Соприкосновение с любыми жизненными проблемами, что неизменно приводит к сбою в работе четко и безукоризненно работающей бюрократической машины, которая уже давно его усилиями работает сама на себя, доставляет социальному невротику болезненное ощущение оскорбленности его эстетических чувств и вызывает «праведный гнев» на головы «противников прогресса» и т.п.

В области культуры и искусства социальный невротик не может ничего создать, но с большим энтузиазмом берется уничтожать, издеваться, высмеивать классические образцы и памятники и, особенно, кумиров прошлого, пренебрегая тем, что «кумир поверженный – все бог». Он стремится опошлить, принизить все существующие ценности: любовь, дружбу, патриотизм, самопожертвование героя, бескорыстную преданность искусству. Его легко отличить по главному признаку – паразитированию на вершинах человеческой мысли, культуры и духа.

В криминальной среде социальный невротик компульсивно стремится подчинить себе более ловких, превосходящих его в физическом и умственном отношении субъектов и использует их способности по преимуществу для укрепления собственной власти. Что касается «психологии и психопатологии обыденной жизни», то и здесь открывается не менее обширная область типичных поведенческих проявлений. Социальный невротик заставляет всех зависимых от него людей «делать добрые дела» и получает за это признательность и благодарность других, ради блага которых он якобы и старается. К примеру, в транспорте он грубо сгоняет молодую девушку, сидящую рядом с незнакомым ей крепким парнем, чтобы усадить пенсионера. А «любящая мать» систематически и демонстративно заставляет отца – за счет его жизненно важных потребностей – компенсировать финансовую беспечность сына. Родители заставляют подростка сходить с младшим братом в зоопарк, вместо того чтобы разрешить ему необходимый отдых и общение с друзьями, укрепить здоровье на катке и т.п. Поведение социального невротика похоже на поведение пациентки, описанное Э. Берном в примере сценария «Красной шапочки»: «Покормите собаку!» и т.п. («Вон там волки, убейте их!»).

Социальная среда традиционно рассматривалась в психоанализе как враждебная. Поэтому даже такой социально ориентированный представитель этого теоретического направления, как Э. Берн (1988), который, тем не менее, восторженно почитал З. Фрейда, не видит в открытых им самим типах и видах жизненных сценариев никакого другого социального смысла, кроме семейного «клонирования» судьбы. Но групповое поведение всегда формируется в определенных социальных условиях и именно в осознании связи с ними обретает свой истинный смысл. Так, за «сценарием Сизифа» просвечивается, к примеру, образ жизни огромных масс людей; и не только в Америке и Европе: вся древняя и средневековая история России также была борьбой людей за выживание. Частые опустошительные войны уничтожали все деревянные строения, которых было подавляющее большинство. Не выдерживал и камень. А в середине XIX в. русские моряки, защитники Севастополя, ежедневно восстанавливали за ночь разбомбленные интервентами редуты, восхищая своим нечеловеческим ратным трудом французов и англичан. Это в Западной Европе можно видеть целые города, уцелевшие с XII в.

От самых древних времен и до смутного времени конца XX и начала XXI в. неизменно повторялось то же самое: пострадавшие люди, сразу после военных пожаров, начинали снова возрождать города и села на месте пепелищ. Такая стратегия и такое оптимистическое отношение к жизни, конечно, не могут рассматриваться как бессмысленное воспроизведение одного и того же «сценарного итога». Это, напротив, признак жизненной стойкости, логически вполне обоснованный путь формирования особого образа жизни. Деятельность масс людей была в материальном отношении достаточно аскетична: нацелена на обеспечение лишь того необходимого минимума, который вполне достаточен для развития духовности и культуры[63]. Примечательно, что все богатство просторной деревянной избы жители России веками хранили в единственном сундуке, который легко и быстро можно было вынести в случае пожара.

Точно так же, как и за сценарием Сизифа, за каждым устойчивым народным или семейным психологическим «сценарием» надо видеть социальную реальность, породившую их. Мы убеждены, что выявленные таким образом социальные связи, условия и факторы не только полезно, но и необходимо осознать в процессе консультирования вместе с каждым пострадавшим.

Социальный невротик тоже может оказаться пострадавшим от действия различных видов враждебных человеку стихийных сил (землетрясение, цунами), войн, террористических актов или групповых бандитских разборок. И это особая проблема. В процессе консультирования этот типаж «виртуально» выступает в роли «персонификатора» при анализе переживаний пострадавших. Уничтожив в себе все признаки духовности, обесценив все, что делает человека человеком, оставаясь в полной зависимости от собственного стремления к власти, социальный невротик совершенно не может понять, что такого ценного он отнимает своими эгоцентрическими действиями у другого человека. И это не обязательно «отморозок» с криминальным прошлым. Среди социальных невротиков могут быть люди достаточно образованные и интеллигентные по внешней манере поведения. Но тех функциональных органов, которыми другие чувствуют искреннюю любовь к другому человеку, боль от унижения Родины и т.д., у них просто не сформировано.

Важно понимать и другую сторону развития личности социального невротика. Даже садист – это, прежде всего, несчастный человек и, может быть, даже самый несчастный (Хорни К., 1995). А «персонификатор» в реальности вовсе не мифический злодей, не олицетворение всех злых сил («инфернал»). Как правило, он сам когда-то стал жертвой травмы. Но поскольку травма застала его на том раннем этапе развития, когда высшие человеческие ценности им еще не были присвоены, не стали частью его «Я», то вместо переживания травмы совершился адаптивный выбор готовых субкультурных форм защиты; как правило, с помощью родителей (семейная традиция, «сценарий» по Э. Берну) или сверстников из деструктивной подростковой группы. Социальный невротик уязвим и в отношении новых возможных травм, он не чувствителен только к боли, которую может причинять другим. От эмпатических сопереживаний его спасает эгоцентризм, который, в свою очередь, становится источником травматизации окружающих людей.

Психологическая травма, во-первых, – это всегда взаимоотношения, а не только их отражение в психике потерпевшего: следы и образы памяти, аффекты и прочие пункты общепсихологической «инвентаризации» личности, т.е. то, с чего всегда начинала психотерапия. Поэтому консультанту очень важно понимать, как именно пострадавший может обеспечить самостоятельность, независимость и самобытность своего собственного пути в любом избранном им направлении (ценность свободы развития), не опасаясь психологического и физического вторжения в этот процесс со стороны персонификатора.

Во-вторых, психологическая травма – это, как правило, навязанные взаимоотношения пострадавшего с социальным невротиком. Если на месте персонификатора оказывается понимающая, лишенная эгоцентризма и движимая ценностями любви и справедливости личность, то человеку, пострадавшему от его случайных действий, и консультирования-то никакого не потребуется. Да, физическая травма может оказаться необратимой, а вот любая психическая травма – при определенных условиях – оказывается вполне ценностно-обратимой.

В качестве таких необходимых первостепенных условий можно выделить: 1) готовность персонификатора пойти на те шаги, которые полностью восстанавливают личный и социальный статус пострадавшего; 2) понимающее отношение референтной группы пострадавшего и общества в целом, которое, к сожалению, в ряде случаев оказывается слишком консервативным и нечувствительным к пониманию экзистенциальных проблем пострадавшего. Эту сторону консультирования довольно успешно, но односторонне начали разрабатывать представители экзистенциально-гуманистического направления в практической психологии (Маслоу А., 1997; Роджерс К., 1999; Мей Р., 2002 и др.), которое, на наш взгляд, точнее было бы назвать генетическим гуманизмом.

Для того чтобы действительно освободиться от груза прошлого, пострадавший нуждается в помощи персонификатора. Но при этом персонификатор сам предварительно должен обрести каким-то образом мощный импульс для своего развития. Только при этом условии он будет способен отказаться от использования травматической ситуации в качестве безотказного средства, обеспечивающего ему «подстройку сверху» над пострадавшим в рамках взаимоотношений власти. В свою очередь, персонификатор также объективно заинтересован в помощи пострадавшего. Чтобы возродиться как личность, он должен – подобно Нехлюдову – заслужить прощение жертвы или оказать ей такое содействие, которое дало бы пострадавшей личности реальную возможность вырваться из плена социально-травматических условий, угнетающих, деформирующих и уродующих ее.

В том случае, когда и пострадавший и «персонификатор» – оба являются социальными невротиками, развитие травматических взаимоотношений идет либо по линии эскалации травматического конфликта, непременно имеющего исключительно межличностную форму, либо по линии наращивания социальной невротичности пострадавшего, т.е. на пути его защитной субкультурной социализации.

При этом консультанту надо учесть, что персонификатор тоже может развиваться, и поэтому важно осознать вместе с пострадавшим один из ключевых моментов в процессе формировании посттравматической системы его отношений: как с необходимостью должен реагировать «здесь и теперь» персонификатор на свои поступки, приведшие к психологической травме другого человека. То отношение, которое было «простительно» для более раннего возраста или в других социальных условиях, становится уже непростительным для взрослого человека или, к примеру, при возвращении общества к стабильному периоду своего развития, который неизбежно актуализирует задачу реставрации на новом уровне общественной психологии разрушенных ранее общекультурных социальных норм и ценностей. Осознание подобных изменений в социальных требованиях может дать важный материал для формирования такой гибкой защиты (копинга) от вероятных действий персонификатора, которая не задерживала бы личностный рост пострадавшего.