Борьба против школьных неудач

Материалы о средствах «лечения» этих неудач ку­да более малочисленны, чем критические исследова­ния.

Однако в подавляющем большинстве стран обеспо­коены тем, что слишком велик процент подростков, заканчивающих школу без достаточной квалифика­ции и что слишком многие из этих подростков после обязательного школьного обучения чувствуют, что по­лучили недостаточно.

Для борьбы со школьными неудачами принимает­ся множество мер, которые направлены на облегче­ние воздействия на детей перечисленных выше фак­торов.

· Социальные меры

Речь идет о том, чтобы помочь ученикам, которые в силу социального происхождения и среды, половой или расовой принадлежности не могут найти себе по­добающее место в школе.

Среди этих мер фигурируют такие, как единая школа, классы совместного обучения, новые формы экзаменов и специальные программы поддержки малообеспеченных детей, например «Headstart» в Со­единенных Штатах и «Секторы приоритетного воспи­тания» в Великобритании.

По всей вероятности, именно в США стали приме­нять наиболее продвинутые и усовершенствованные программы, имеющие целью сгладить те препят­ствия, которые ожидают подростков — выходцев из наиболее незащищенных слоев (23). Эти программы предлагают индивидуальное обучение в маленьких группах, двуязычные классы, сохраняется также возможность подрабатывать вне школы (например, под­ростку доверяют ученика младших классов, чтобы помогать в учебе), что позволяет подросткам обрести веру в себя.

· Психологические меры

После того как было установлено, что процент школьных неудач снижается, стоит только взрослым внимательнее заняться с подростком, войдя с ним в личные доверительные отношения, начали разво­рачивать структуры, призванные помочь детям в за­труднениях психологического характера.

Так, в школах работают детские психологи, логопе­ды, консультанты по социальному ориентированию (20).

В самом деле, многие исследователи считают, что профессиональное и социальное ориентирование подростков, переживающих неудачи в школе, — это решение проблемы (22).

Разумеется, предпринимаются усилия вовлечь и семью в школьную жизнь детей.

Создаются также медико-психо-педагогические центры, чтобы помочь подросткам, испытывающим трудности.

· Педагогические меры

Реформа методов, трансформация программ и про­цедуры экзаменов — все направлено на одно: адапти­ровать школу к детям.

Предпринимаются попытки заменить «педагогику провала» «педагогикой успеха»: надо больше хвалить за хорошие ответы, чем упрекать за плохие, больше Подчеркивать значение групповой продуктивности, Чем отмечать индивидуальные успехи, придумывая Мотивации, которые могли бы устранить угрозу от­ставания, второгодничества...

Система школ, призванных отвечать потребностям именно тех детей, которые испытывают затруднения в обычном процессе обучения, развивается на пери­ферии школьной системы, но в ее рамках именно они призваны бороться с проблемой школьного отстава­ния (Дания, США).

Однако если для предупреждения школьного от­ставания делается много, то изучением и удовле­творением потребностей подростков, которые оконча­тельно покинули школу, занимались, судя по всему, всегда мало, и положение в лучшую сторону не меня­ется.

Японский вариант

Японская система воспитания имеет ряд неоспо­римых преимуществ, которые привели ее к уровню, мало кем из европейских стран достигнутому: и, дей­ствительно, педагогика здесь прежде всего занима­ется контролем того, как усваивают знания разные группы учеников, что в принципе исключает отстава­ние; переход из класса в класс происходит в Японии без сбоев.

Ученики, у которых есть трудности, получают по­стоянную специальную помощь в форме дополни­тельных занятий или лекций, которые читаются фа­культативно (26).

Эффективность японской воспитательной системы объясняется еще и структурой японской семьи, цели­ком обращенной на развитие ребенка; роль матери в школьных достижениях очень важна.

Процент охвата школьным обучением подростков от пятнадцати до девятнадцати лет в Японии выше, чем в странах Запада: 94% всех молодых людей за­канчивают школу второй ступени, и 40% из них по­ступают в университеты.

Однако такие успехи достигаются ценой больших усилий, которые с трудом даются детям и плохо на них отражаются, так что приходится отказываться иногда от первоначальных целей системы. Шесть часов ежедневного присутствия в классе и еще не менее двух часов в вечерней школе, а конкуренция чудовищная: чтобы поступить на работу в хорошую фирму, надо иметь диплом престижного университе­та; чтобы пройти конкурс в престижный университет, надо закончить престижный лицей; чтобы быть при­нятым в престижный лицей, надо закончить хорошую начальную школу; так что конкуренция начинается в детском саду (27).

НОВЫЕ ПОДХОДЫ

Группа педагогов под руководством Арно Бюртена изыскивает новые методы предупреждения устой­чивого школьного отставания.

Эти исследователи, так же как мы в Мезон Верт [О работе Мезон Верт см.: Дольто Ф. На стороне ребенка. Екатерин­бург: Рама Паблишинг, 2009. С. 605—675. — Примеч. ред.], стали проводить наблюдения над зрением и слухом детей. В Мезон Верт это делалось перед по­ступлением детей в ясли. Арно Бюртен же занимал­ся с десяти-, одиннадцати-, двенадцатилетними детьми, которые начинали испытывать затрудне­ния в школе, и его интересовало, кто из них имеет развитую зрительную память, а кто — слуховую. Учитывая особенности запоминания каждого ре­бенка в этой группе, вроде бы удалось добиться от детей хороших результатов в школе. Как считал Арно Бюртен, дети отставали, так как не знали, какой метод запоминания им применять, чтобы удержать в памяти то, что задают. Если у ребенка более развита визуальная память, то ему можно помочь, используя соответствующие метки в учеб­нике. Если же у подростка лучше слуховая память, стоит подключить для запоминания определенный ритм физических движений, как это делают ара­бы или раввины в синагогах... Талмудисты запоми­нают наизусть всю Тору, раскачиваясь, модулируя звук, монотонно бормоча...

Возможно, это правильный путь. Тем более что в Мезон Верт мы чрезвычайно внимательно относим­ся к аудиовизуальной памяти малышей. Мы говорим: «Вот тот малыш слушает пластинки, значит, у него действительно есть слух, а тот — художник». А вот этот малыш шести — девяти месяцев хочет дотянуть­ся до красной игрушки, хотя она в метре от него. Он ее видит и думает, что она совсем близко, но ему ее не достать. Нужно объяснить малышу, что дело не в его неспособности: «Просто ты далеко, я пододвину к тебе игрушку, и тогда ты сможешь достать ее рукой, но вот я отодвигаю ее, ты хоть и видишь ее и тебе кажется, что ты можешь достать игрушку, раз ты видишь и ее, и свою руку, но это не так».

Когда объясняют это ребенку девяти месяцев, слова зарождают в нем уверенность в собственных способностях. Иначе он может потерять веру в се­бя...

И вероятно, вполне возможно, хотя это и прозвучит с некоторым опозданием, сказать ребенку, находяще­муся в латентном периоде или даже в начале отро­чества: «Видишь, ты не запоминаешь, не усваиваешь материал и не следишь за преподавателем, потому что не знаешь, что у тебя своя особая манера запоми­нания, нужно понять, как ты включаешь механизмы памяти и понимания, как следишь за процессом».

Специалисты группы Бюртена провели опрос среди молодых людей, обладающих блестящей мен­тальной реакцией, например студентов политехни­ческих университетов, и попытались применить их методы работы к «черепахам». Тем объяснили, как можно разрешить затруднения, разложив задачу на элементы и сузив ее границы до пределов простых понятий, до того, что они уже знают, и сказали им: «Для того чтобы ты мог прийти к такому-то выво­ду, нужно разложить целое на части, опираться на то, что уже известно, потом идти дальше и дойти до той части, которая тебе пока неизвестна».

Сказать подростку, что он может прекрасно учить­ся, работая в своем собственном ритме, с учетом своих индивидуальных качеств, — это уже значит преодо­леть провал, создать климат доверия. В прежние вре­мена детей не отправляли учиться до шести лет, то есть пока не закончится эдипов период. Вся работа велась в семье — работа по осознанию языка и всего того, что ребенок делает в семье, когда все занимают­ся одним и тем же... Но теперь, когда дети попадают в учебные заведения с трех лет, они еще ничему не могут научиться дома, разве что открывать кран или нажимать на кнопку. Их тактильный опыт почти ра­вен нулю.

Не следует тем не менее слишком много теорети­зировать по поводу значения аудиовизуальной памя­ти. Это метод анализа, но не панацея. Есть и другие подходы, например развивать и мобилизовать в де­тях тактильную память, как это делают в школе в Не­вилле [Fabienne Lemaître et Michel Amram, château de Tachy, 77650 Chalmaison.], за деятельностью которой я наблюдаю вот уже двадцать пять лет. Это одна из немногих школ Фран­ции, где работает детский психоаналитик. Думаю, что в Невилльской школе, где не работают по методу Бюр-тена, пришли к такому простому выводу: школа — это только часть жизни, учиться, конечно, важно, но не менее важно уметь готовить, вести хозяйство, зани­маться спортом или собираться вместе, чтобы обме­няться своими горестями, поспорить о принятом рас­порядке и предложить что-то изменить. Когда кто-то страдает от заведенного распорядка или расписания, значит, распорядок этот плохой, потому что хороший распорядок устраивает всех. Тогда никто не страдает от принятого порядка вещей, не чувствует себя угне­тенным или, наоборот, угнетателем. В этой школе нет уборщиц. Дом содержится в порядке всеобщими усилиями. Преподаватели и ученики по очереди го­товят, убирают, моют полы, занимаются физическим трудом. Причем учиться не более важно, чем вести дом. И кроме того, остается время и для разговоров, дважды в неделю все собираются, чтобы поговорить о том, что у кого на душе. В книге жалоб каждый день записывается все, что не получается. Среди детей, которые поступают в эту школу, уже через три года не остается ни одного отстающего. Никаких проблем с успеваемостью. Некоторые дети сразу же осваивают книгопечатное дело или работают в области инфор­матики. Их не привлекает обучение второй ступени, но они с увлечением занимаются чтением и письмом, тем, что необходимо для выбранного ими занятия. Нынче печатное дело стало слишком наукоемким, но они держатся на уровне. Они читают классиков, но не тратят времени на теоретизирование. Они вника­ют прямо в технологию. Такая школа осуществляет огромную работу по спасению тех, кто не успевает в школе.

Опыт показывает, что, как бы то ни было, нужно всегда думать об отношениях между обучающим и обучаемым. Не так важно школьное отставание, как отставание ребенка в социальном смысле, ибо, если отставание в школе сопровождается успехами в му­зыке, технике или ручном труде, это еще не отстава­ние в плане человеческом. Если математик отстает по другим предметам — что же с этим поделать? Если он общителен, если нашел свой путь, то, может, ему и не годится та программа, что приготовлена для всех. Успехи во всех дисциплинах одновременно тоже мо­гут настораживать.

Чтобы снять проблему школьного отставания, может, стоит поставить проблему обязательно­го обучения до шестнадцати лет? Может, просто снизить возраст обязательного обучения или отка­заться от его обязательного характера?

На мой взгляд, нельзя отказаться от обязательно­го характера обучения чтению, письму и счету. Это единственное, что должно быть обязательным и че­го нужно требовать; нельзя выйти из школы, не на­учившись читать, писать и считать, даже если при­дется сидеть там до двадцати лет, нужно потратить на это время. Но это единственное требование. Обя­зательное же обучение до шестнадцати лет, которое оплачивается государством, можно было бы заменить возможностью получить образование в течение всей жизни... не всегда бесплатно, но пусть будут курсы, школы даже для взрослых. Но думаю, что делать чте­ние, письмо, счет и курс гражданского права необяза­тельным нельзя.

Во время президентской кампании 1988 года кан­дидаты предлагали значительно расширить про­фессиональную ориентацию учеников. Встает во­прос: надо ли переносить акцент на профобучение, что повлечет за собой известную сегрегацию — лю­ди физического труда по одну сторону, «белые во­ротнички» — по другую?

Если говорить о здоровой реорганизации систе­мы образования, то следует охватить всех детей ручным трудом и интеллектуальными дисципли­нами, создать полноценную образовательную осно­ву, не расставляя учеников по разные стороны бар­рикады — подмастерья и «белые воротнички», од­нако в наше время это нелегко: все области труда стали очень технологичны и требуют специализа­ции. Мой муж Борис Дольто занимался школьной системой в России до революции 1917 года. Ручной труд не был отделен там от интеллектуального. По­лучение специальности для тех, кто учился в гимназии [Речь, видимо, идет о системе реального образования и реальных (в от­личие от классических) гимназиях, переименованных в дальнейшем в реальные училища. — Примеч. ред. ], было обязательным, и, чтобы сдать экзамен на бакалавра [Бакалавр — звание, которое присваивается во Франции выпускникам полной средней школы. В царской России выпускник гимназии сда­вал экзамены на аттестат зрелости. — Примеч. ред. ], надо было иметь профессиональный аттестат. Степень бакалавра сочеталась с дипло­мом по ручному труду, слесарному или столярному делу. Получение этих навыков начиналось с шесто­го класса; дети год занимались столярным делом, год — слесарным, а последние два года — либо тем, либо другим, и вместе с экзаменом на бакалавра они сдавали экзамен по ручному труду на слесаря, медника, кузнеца или, например, плотника. Те, у кого были способности и желание, продолжали учиться на краснодеревщика, инкрустатора. Каж­дый день полтора часа отводилось на ручной труд. В 13.30 устраивали получасовой перерыв, чтобы не­много перекусить бутербродами, как нынче в Кана­де, где у учеников есть не более чем получасовой перерыв, а потом до 15.30 у них полтора часа ручно­го труда. Такова была школьная программа для де­тей начиная с одиннадцати лет и до шестнадцати-семнадцати, когда сдают экзамен. Те, кто прошел такое обучение, могли и должны были учить негра­мотных у себя в деревнях. Муж говорил, что хозяе­ва, даже мелкие земельные собственники, если они нанимали рабочих и служащих, были обязаны об­учить их какому-нибудь ремеслу. Конечно, в стра­не, где не так, как сейчас, была развита технология и не было тех условий, которым соответствует нынеш­нее воспитание в семье, это было возможно. Но можно разработать новую систему применительно к новей­шим технологиям и общему уровню знаний.

Умение читать, писать и считать — это общая основа. На школьном уровне дети сами впишутся в ту дисциплину, которая их заинтересует. Очевидно, что с восьми, девяти или с одиннадцати лет необхо­димо ориентировать детей на то, что им интересно, и касаться в преподавании можно всего понемногу, и так до тринадцати-четырнадцати лет, до момента окончательного пубертата. До этого времени у ребен­ка есть право быть творцом во многих областях одно­временно. Когда ребенок физически созреет, он сам выберет то, что ему подходит, только в этом возрасте он должен будет решить, заниматься ли ему наука­ми или ремесленничеством, причем так, чтобы всег­да было можно поменять их местами. Если выбран ручной труд, то чтобы можно было, когда ему этого захочется, получить интеллектуальное образование. Если, наоборот, сначала выбраны интеллектуальные дисциплины, ребенок должен иметь возможность, когда ему захочется, продолжить профессиональные занятия. И это — за счет государства и на протяже­нии всей жизни. Такой я вижу школу будущего.

Если на предприятии есть те области применения ручного труда или те технологии, на которые можно брать служащих на стажировку, пусть короткую, то хорошо бы предоставлять эту стажировку подросткам моложе шестнадцати лет. На уроках проходят, что та­кое снег, зелень, море, но почему бы не изучать и что такое деньги, причем такой производственный стаж должен бы быть оплачен той отраслью, где подросток думает трудиться в будущем.

Предприятия должны были бы привлекать и за­интересовывать подростков тринадцати лет; но это невозможно, потому что не существует такого места, где дети могли бы жить без родителей. Если они за­хотят продолжить обучение далеко от дома, им же нужно где-то жить, но так, чтобы они могли по пятни­цам возвращаться домой... Для этого следовало бы от­крыть пансионы, на которые ушла бы часть средств, расходуемая сейчас на школу.

Но это уже не реформа национального образова­ния — ни в коей мере. Это социальная революция.

13 глава

Распавшаяся семья

В декабре 1987 года демонстрации лицеистов против проекта закона Деваке удивили Францию силой и мощью движения, развернувше­гося вокруг основополагающих слов «равенство воз­можностей», это было сравнимо разве что с едине­нием в антирасистской солидарности. Равенство, братство — как далеко это зайдет? В чем это выразится, кроме речей и выступлений? Солидар­ность — в какой мере она проявится в действиях! Здесь все надо делать, создавать заново, даже са­ми лозунги. Эдгар Фор, председатель комитета по празднованию двухсотлетия Революции, говорил за год до своей смерти, что эта годовщина, независимо от того, что она является фактором всенародного объединения, может стать для французов также стимулом не повторять Революцию, но взять дру­гие бастилии — крепости нетерпимости, расиз­ма. Таким образом, через двести лет после взятия Бастилии, в 1989 году, он призвал французов заду­маться над содержанием и воплощением в жизнь слова «братство». Это правда могло мобилизовать молодежь. Участвовали они в движении или нет, но молодые люди, казалось, действительно были за­хвачены этой идеей, идеей братства, даже больше, чем идеей равенства. Но ограничатся ли они толь­ко словами?

Думаю, что наиболее активные движения — из­раильское, например, или африканское, или мало-азийское женское движение на Ближнем Востоке, которое все более и более набирает силу, — движе­ния действующие, особенно женские движения, и все они, как мне кажется, суть часть общепланетарного процесса, когда женщины начинают играть все более и более важную роль в разрушении мужских стерео­типов. Мужское начало в женщине более динамично, чем мужское начало в мужчине. Может быть, это про­исходит оттого, что детей раньше было очень много, сейчас же важность роли женщины-«наседки» снизи­лась. Материнские функции ослабели, неожиданно место женщины в обществе стало значительным, роль женщины-гражданки сделалась гораздо важнее, чем женщины — хозяйки дома, мамы, которая полностью посвящала себя детям, произведенным ею на свет. Болезни и высокая смертность, неусыпный присмотр, отсутствие структуры детских учреждений — техноло­гия жизненного распорядка требовали некогда посто­янного присутствия матери в доме. В «современных» супружеских парах мать, а не отец может принимать решения и выбирать тот или иной путь во всем, что касается жизни детей.

В больнице Неккера во время конференции, по­священной изменению ролей отца и матери в совре­менных семъях, психиатрами было отмечено, что появление большего числа матерей-одиночек, а так­же увеличение числа разъездов супругов и разводов существенно изменило ситуацию в пользу матери, которая стала иметь большее влияние на ребенка. Традиционная роль отца потеряла свое значение. Не слишком ли поверхностный анализ социальных от­ношений делают психиатры?

Думаю, раньше превалировала мысль, что без мужчины женщина не сможет содержать семью, что одна она не сможет нести на себе все практические заботы и одновременно зарабатывать на жизнь. Но теперь дети прекрасно видят, что женщина может работать по восемь часов ежедневно и при этом, с помощью общества, может поставить детей на но­ги и без мужа, благодаря профессии, которая у нее есть. И наоборот, дети начинают чувствовать себя неуверенно, если родители теряют работу. Если их спросить: «Ваша главная забота, что вас беспокоит больше всего?» — они отвечают: «Что родители по­теряют работу». Родители, а не только отец. В преж­ние времена такого бы никто не сказал, потому что у матери было достаточно работы по дому, это не называли работой, но это была работа! Теперь, ког­да матери имеют оплачиваемую работу и заботят­ся о детях, оба родителя могут остаться без денег («Что со мной будет?»), но страх не в том, что «у па­пы их нет», а в том, что «у мамы больше нет денег». Труд женщины стал источником семейного дохода. Думаю, что отныне женщины после развода могут снова стать незамужними и при этом ничего не по­терять в глазах своих детей. Раньше такого не бы­ло: разведенные женщины были унижены в глазах общества, они теряли свою общественную ценность и социальный статус, ребенок же разведенных ро­дителей испытывал на себе презрение окружаю­щих. Так что к личной драме, вызванной разрывом между родителями, прибавлялось страдание от то­го, что мать такого ребенка, с точки зрения других людей, чем-то хуже. Теперь же одинокая мать, кото­рая сама поднимает детей, вызывает скорее уваже­ние, чем осуждение.

Однако во время тех же Неккеровских чтений бы­ло замечено, что дети разведенных родителей более ранимы, чем дети в полноценных семьях...

Надо сказать, что им не очень-то помогают понять, что именно произошло... Однако я настаиваю на со­ображении, которое высказала много лет назад и ко­торое в конце концов проникло в умы: нормальный развод лучше плохого брака.

Еще одна вещь была констатирована во время Неккеровских чтений: когда семья разрушается и у родителей случаются другие браки или смена пар­тнеров, у детей становится больше, чем раньше, сводных братьев, сводных сестер, что меняет на­правление агрессивности. Кроме прочих отношений, которые могут образоваться, у каждого ребенка по­является шанс разбавить свою агрессивность кон­фликтами со сводными братьями и сестрами без попыток убийства родственников по крови, как это было у Атридов [Атриды — дети царя Атрея Агамемнон и Менелай. Однако здесь реч) идет об Агамемноне, совершившем убийства ближайших родствен­ников и ставшем одновременно жертвой собственных преступлений.]. Нельзя ли предположить в связи с этим, что распавшаяся семья уничтожает ком­плекс Атридов?

Да, негативная сторона семейного шовинизма, в результате которого ищут сексуального партнера среди братьев и сестер, не воспроизводится.

Но попытки инцеста чаще регистрируются меж­ду сводными братьями и сестрами, чем между род­ными?

Попытки кровосмешения чаще встречаются среди детей, родившихся от разных матерей; это не то чтобы сводные братья и сестры, они как бы не настоящие свод­ные братья и сестры. Они живут под одной крышей, не связанные узами крови, потому что это дети от перво­го брака каждого из родителей. У них нет барьеров, запрещающих кровосмешение, они товарищи по жиз­ни, у которых не существует сексуальных запретов, по­скольку матери у них разные. Когда мать одна и та же. дети обычно разного возраста, и это позволяет иденти­фицировать себя с младшим братом или сестрой, чтобы соперничать с супругом матери. Есть опасность повто­рения эдипова комплекса, если есть младший ребенок в семье или любимчик, с которым старший соперничает в отношениях к хозяину или хозяйке дома.

Когда супружеская пара распадается, дети боль­ше тянутся к дедушке и бабушке.

Да, но это тоже в прошлом. Дедушка и бабушка были неотлучно дома, тогда как теперь надо куда-то ездить, чтобы повидаться с ними. Для старшего поколения это очень хорошо, так как визиты вну­ков спасают от изолированности. Двадцать — три­дцать лет назад для подростка это было наказани­ем: «Какая скука!» Теперь, кажется, они не прочь, чтобы дедушка или бабушка предложили им прове­сти у себя каникулы. И подросток доверяет им.

Это благо — иметь возможность доверять кому-то, кто намного старше и кто находится вне сексуальных устремлений ребенка. Кто не испытывает неуверен­ности из-за денег и кто одновременно совершенно бескорыстен. И потом, бабушки и дедушки просто любят ребенка, не усложняя свое чувство желани­ем или подозрением в желании, потому что они тоже думают об этом гораздо меньше. Они и про­ецируют желания гораздо меньше. Чувство, кото­рое они испытывают к ребенку, не фиксируется на собственных сексуальных эмоциях, следовательно, эти эмоции и не могут проявиться. Потому молодым так нужны пожилые родственники или старшие друзья. Дедушки и бабушки помогают молодым от­крывать для себя постоянные ценности жизни. Ес­ли говорить о поколениях, то внуки, посещая в дет­стве бабушек и дедушек, могут констатировать, что в конце концов фундаментальные вопросы бытия не подвергаются изменениям. Это может дать им в подростковом возрасте ощущение своих корней, точку опоры, чувство, что у них есть люди, с которы­ми они чувствуют глубокую связь и которые могут их успокоить, потому что именно в стариках под­ростки находят все то, что в человеке неизменно.

У детей, родители которых вступили в новый брак, есть шанс найти сводных братьев или сестер. А значительное число детей из полных семей после школы находят дом пустым, а холодильник наби­тым, потому что и отец и мать на работе. Рабо­тающая мать говорит ребенку: «Ешь то-то и то-то, не жди меня». Все раньше и раньше мальчики и девочки начинают сами одеваться, сами питаться, сами путешествовать... Перед лицом раннего взрос­ления своих детей родители пускают все на само­тек и устраняются от их воспитания.

Но там, где нет детства, нет и зрелости.

Они взрослеют сами по себе и мало-помалу начи­нают завоевывать себе место в обществе. Думаю, что именно на этом переходе от одинокого взросления к самостоятельному внедрению в общество, когда под­ростки начинают ощущать свою незащищенность, их нравственное, социальное, гражданское воспитание остается незавершенным. Видя, как легко дети справ­ляются с жизнью в доме, где все автоматизировано, родители, которые редко бывают дома, часто говорят: «Пусть пробиваются сами, мы им не нужны». Они воз­держиваются от каких бы то ни было советов ребенку, не обсуждают с ним, как вести себя в том обществе, в котором они живут.

Подросткам же не хватает правил самовоспита­ния. Как они узнают, как вести себя в обществе, если родители не научили их на собственном примере и не поговорили с ними об этом? Телевизор становится единственным источником общения для одиноких де­тей в пустом доме без взрослых.

Они воспринимают телевидение как визуальный фон, вереницу сверкающих образов, щекочущих вооб­ражение. Их устраивают клипы. Те, кто посильнее, могут воспринимать этот фон, не становясь его рабами и не подвергая себя его гипнозу. Порой они выключают звук и смотрят на немые изображения под звуки радио. Так они сохраняют контакт с об­ществом. Но очень немногие из них могут в такой обстановке работать с необходимой концентраци­ей внимания.

Так теряется возможность общения. Когда родите­ли появляются, обмена словами не возникает. Дети не готовы к разговору. Родители дома. Но теперь уже дети уходят и проводят вечера с приятелями, вместе создавая приятную атмосферу; родители и дети сосу­ществуют без слов.

Дети смотрят телевизор в одиночестве, родителей нет, они или на кухне, или у себя в комнате, если у них нет желания выносить эти бесконечные теле­передачи. Стоит телевизор обычно в гостиной, кото­рую родители, если дети там, вынуждены покинуть. Но если родители принимают гостей, дети все равно включают телевизор.

В шестом классе одного из парижских лицеев был проведен опрос учащихся, и после него несколько че­ловек постоянно через определенное время снима­лись телекамерами. Прошло шесть лет их отро­чества. В шестнадцать-семнадцать лет у них при Нормальном развитии наблюдалась доминирующая тенденция к самоизоляции. Один из юношей, кото­рый в двенадцать лет подавал надежды в рисовании, перестал брать в руки карандаш. В семнадцать он просто перестал отрываться от компьютера и про­водил все свободное время у себя в комнате. Если его спрашивали: «Ты видишься с друзьями?» — он отве­чал: «Нет, да мне и не хочется».

Времяпрепровождение в компании не избавляет подростка от одиночества, он отрезан от мира взрос­лых. Те, кто занимается командными видами спорта, чувствуют себя значительно лучше тех, кто ищет для себя опору в таких видах спорта, как теннис, который весьма эгоистичен, или спортивная ходьба, которая изолирует спортсмена от людей на улицах города, да еще когда у этого спортсмена наушники на голо­ве. Одиночные виды спорта (яхт-спорт, гребля) пред­ставляют более здоровый контакт с самим собой. Но и тут не происходит обучения жизни в обществе, как в командных видах спорта. Множество молодых лю­дей находят в спорте прибежище — что-то вроде соб­ственной ниши. По крайней мере, это альтернатива наркотикам или мелкому хулиганству.

Ребенок, который рос в семье один, тяжелее пере­живает период отрочества, чем те, кто вырос в боль­шой семье. Такие дети-одиночки долго живут в ро­дительском доме, продлевая таким образом под­ростковый период, или покидают дом, чтобы попасть в зависимость от других взрослых (компании, секты, опекуны).

Они испытывают потребность уйти из дома, одна­ко по собственной слабости попадают в ловушку, рас­ставленную другими взрослыми.

Семья не провоцирует их уход. Они уходят, чтобы найти заменяющую семью, псевдосемью. После путешествий и отлучек они возвращаются домой по мало­душию. Отсутствие работы дела не уладит: «Я бы, ко­нечно, ушел, если бы у меня были средства».

Они не могут найти рабочего места не только в во­семнадцать лет, но и позже тоже могут остаться без работы.

Все большее число запоздалых подростков суще­ствуют в доме своих родителей и живут будто ужи. Каждый раз, когда кто-то пытается упрекнуть их в пассивности, бездеятельности, инертности, безраз­личии к тому, что происходит вокруг, в равнодушии к домашним делам, не меньшем, чем к поискам ра­боты, образования, к поиску своего места в обществе, они отвечают: «Это не ваше дело».

Этим молодым людям не хватает чего-то, за что они должны нести подлинную ответственность, будь то уборка квартиры, стирка или жизнь в семье за гра­ницей. «Ты участвуешь в жизни семьи. Ведь какую-то полезную деятельность ты можешь осуществлять, спустись на землю и ходи по ней вместе с другими людьми. Не убивай время зря, не болтайся без дела».

Их аргумент: «Я ничего плохого не делаю, и это мое дело, как я распоряжаюсь своим временем».

А родители за свое: «Ничего не желаю знать. Ин­тересно, что ты делаешь для нас? Или делай что-нибудь, или уходи. Ты целый день сидишь, задрав ноги на стол, ты рискуешь своим здоровьем. Хватит! По крайней мере, пока ты здоров, делай что-нибудь полезное для всех».

К несчастью, многие родители уже потеряли контакт с детьми. А подростки их провоцируют. Они страдают от отсутствия желаний. Вот еще одна причи­на, чтобы открыть им новую деятельность, которая за­ставит подростков встретиться с жизнью лицом к лицу.

Сколько раз во время войны бывало, что у людей не было желания жить — так глубока была депрес­сия. Но они выходили из психиатрических больниц. В день, когда нужно было получать хлеб и отстоять для этого в очереди с четырех часов утра, они встава­ли и занимали свое место в очереди. «Одержимый» желанием получить кусок хлеба человек не чувствует себя подавленным, он скорее выздоравливает.

В интересах детей, чтобы родители существова­ли как пара в лоне семьи, а не разыгрывали из себя жертв. Это лучший способ сохранять равновесие сил в семье и ослаблять напряжение: супружеская пара должна существовать и являть себя перед детьми именно как пара, даже если супруги собираются ра­зойтись. Родители должны сохранять свою свободу, как ребенок свою. Экономически родители вместе, но на время могут расстаться для того, чтобы соединить­ся позже. Если объяснить ребенку, что родители пе­ределывают свою жизнь именно потому, что не хотят ограничиться только ролью родителей, он прекрасно это воспримет; более того, подростка восхищает моло­дость мыслей его родителей.

Уменьшение количества детей в семье не обяза­тельно влечет за собой преувеличенную опеку над единственным ребенком — можно найти новые фор­мы семейной жизни, создать новые сообщества...

В Китае каждая семья должна иметь не более одного ребенка в силу экономической необходимости ограничения населения, но в масштабе страны это создает ситуацию, патологические последствия кото­рой на Западе известны.

Я знала одного китайца, который получил право на стипендию, чтобы четыре года учиться в Париже. Его деревенские родители были неграмотными. Он успешно закончил школу, и помогала ему вся дерев­ня. Он сдал очень трудные экзамены. Всего 400 че­ловек во всем Китае смогли их сдать. Этот молодой человек женился на девушке, тоже очень способной. Молодые супруги должны были обещать, что у них будет только один ребенок, причем через пять-шесть лет. А если в назначенный год у них ребенка не бу­дет, они теряют право иметь его в следующем году, если только не получат специального разрешения. Молодой человек делился со мной своими тревогами.

В старом Китае ребенок был королем в семье, осо­бенно мальчик, который становился объектом не­усыпного внимания и заботы. Это была эпоха пира­мидальных семей, когда прадедушка и прабабушка, дедушка и бабушка, а также родители жили под одной крышей. Теперь семья свелась к супружеской паре, в такой нуклеарной семье возникает избыток опеки, и известно, к каким печальным последствиям приве­ло такое положение дел на Западе. Мы в своей стране пережили это, и, казалось, Китай сможет учесть наш печальный опыт. Но там процесс повторился. Когда думаешь, что в масштабе почти целого континента устанавливается нуклеарная семья с единственным ребенком, то понимаешь, что это не может не повлечь за собой массовых неврозов родителей. Когда граж­дане этой страны отделаются наконец от неусыпно­го присутствия государства в жизни каждого, когда забота партии станет не столь подавляющей и хоть немного даст высвободиться глубинному индивидуа­лизму китайцев, которого никогда нельзя было вы­травить из них окончательно, обретение самостоя­тельности для миллионов единственных детей станет весьма проблематичным.

В настоящее время в Китае единственные де­ти, достигшие подросткового периода, рассеяны по всей стране в силу предписаний и разрешений вла­стей. С раннего детства их включают в коллектив­ную жизнь, в жизнь деревенской общины. Пока еще трудно говорить о том, к каким результатам приведет китайская нуклеарная семья. Надо подождать, пока подрастет поколение.

Социальный конфликт поколений — не потерял ли он свой смысл? В 1988 году пропасть между по­колением сорокалетних, которым было двадцать в 1968 году, и их детьми стала исчезать в связи с их общей ностальгией по шестидесятым и потребно­стью молодежи обрести точки отсчета и уцепить­ся за те же принципы, которыми руководствовались их родители.

В семидесятые же и в восьмидесятые годы под­ростки превратились для своих родителей в ино­странцев, потому что они говорили на другом язы­ке: новая математика, информатика, рок, новая манера одеваться. Сегодня трещина в отношениях со взрослыми проходит по демаркационной линии «травки» и наркотиков. У тех подростков, кто не курит «травку», конфликт с родителями не оче­виден.

Конфликт между поколениями какой есть, такой я есть. Молодые бегут от взрослых, но не противосто­ят им.

Они не принимают взрослых, критикуют их реши­тельно за все, но очень хорошо относятся к своим ро­дителям или сочувствуют им, считая их несчастными людьми. Открытая враждебность исчезла из семьи.

Когда подростки называют своих молодых роди­телей «мои старики», это не так уж безобидно...

Это выражение имеет неоднозначный смысл. «Ста­рики», потому что они будто бы немного дедушка и бабушка, которых хотелось бы видеть рядом, а те либо далеко, либо умерли. Но «старики» также и потому, что родительский мир устарел, молодым хочется пе­ремен в обществе, хочется других мотиваций и других целей там, где все уже устоялось и застыло. Возможно, они правы, называя своих родителей, молодых роди­телей, стариками. Состариться раньше времени — са­мая распространенная вещь на свете. У них принято что-то вроде соревнования, когда они говорят о роди­телях, о своих «стариках», в почти негативной мане­ре. Даже если они их очень любят. Как если бы они видели в них жертву, но не врага. Они изображают сочувствие к тому, что делают родители: и начальство У тех не то, и работа; «старики», говорят они, «горят» На работе, позволяют себя эксплуатировать. Они не принимают жизнь такой, какой ее нужно принимать, Не могут постоять за себя, они «ни рыба ни мясо»...

Но говорить: «Родители мешают мне жить, они Мешают мне ходить, куда мне хочется» — они пере­стали. Время, когда им вменялось в обязанность следовать режиму, кончилось. Даже если это было и не так, все равно они разыгрывали из себя людей, ко­торым родители не дают свободы, и это являлось одной из популярных тем среди подростков: они-де пленни­ки родителей. Большинство родителям подчинялось. Меньшинство сопротивлялось, они ломали преграды и уходили из дома. Нынешние подростки остаются до­ма и весьма пассивно наблюдают за тем, как их ро­дители, как им кажется, терпят фиаско. Конфликта, в котором есть динамизм, нет, нынешним подросткам не хватает агрессивности, чтобы сказать: «Я противо­стою тебе, потому что ты мне мешаешь, я не хочу быть таким, как ты. Ты такой, какой ты есть, но я не хочу быть таким же» или «Я не хочу делать то, что дела­ешь ты, я буду делать по-другому». Сейчас они просто наблюдатели, почти нейтральные, которые ничего не делают. Они наблюдают за угасанием своих родите­лей. Они не могут идентифицировать себя с родите­лями, потому что у них нет идеалов. Они только кри­тикуют старших.

Они наблюдают их закат, их безрезультатные усилия, их слабость, их поражение...

Такая позиция характерна для молодых европей­цев. Ни в Америке, ни в Японии этого нет — там живут в условиях соревнования, где родители побуждают де­тей к деятельности и хотят видеть их среди победите­лей.

Там роли не поменялись, тогда как в Европе роди­тели и дети поменялись ролями. Подростки выиски­вают слабые места своих родителей, бездействуют, надоедают с замечаниями и наблюдают за своими родителями, подвергая критике их жизнь, их супру­жество: «Ты ничего не делаешь для того, чтобы нра­виться своей жене» или «Ты совершенно не понима­ешь отца», «Вы живете дерьмовой жизнью», «Вы не любите свою работу», «Зря вы даете своим хозяевам на вас ездить».

Они говорят то, что родители внушали им на про­тяжении их детства: «Работай, чтобы получить хо­рошую специальность». — «А ты любишь свою ра­боту?» — «Нет». Я знала родителей, которые ждали увольнения начиная с тридцати лет и непрестанно повторяли это своим детям. Еще неприятнее, ко­гда у родителей есть призвание, если они отдаются своему делу, если они очень активны. В этом случае подростки тоже находят что сказать: «Вы позволяете себя эксплуатировать», «Работа вас губит, в жизни есть что-то еще, кроме работы, природа например, на свете есть леса, пустыни». Как крайности они жаждут пасторальной жизни, единения с природой. В то же время они охотно пользуются достижениями техниче­ского прогресса. Но я не думаю, что дети спортсменов, артистов, ученых могут совсем потерять волю к жиз­ни. Дети Марии Кюри такими не были.

В США и Японии родители до сих пор осущест­вляют «толкательную» функцию по отношению к своим детям. Нужно, чтобы те стали чемпиона­ми... Подобная система, кроме всего прочего, при­водит к впечатляющему количеству несчастных случаев, потерь, несбывшихся надежд. Но в США и позднее даже в Японии наметилась перемена ролей. Тинейджеры больше не устраивают демонстраций на улицах, они устраивают демонстрации родите­лям, обращаясь к ним так: «В любом случае мы абсо­лютно не знаем, что нам делать, но ведь это необхо­димо знать — что делать», «Вы все время говорите о цели, о планах, о развитии, расцвете сил, а что, собственно, все это значит?»

Пассивный нейтралитет еще хуже, чем агрессивный конфликт между поколениями. Противоположность любви — не ненависть. Ненависть — это та же любовь. Противополож­ность любви — безразличие.

Во Франции еще довольно часто устраиваются со­ревнования, конкурсы или матчи, и родители про­должают настаивать, чтобы дети принимали в них участие, но только чтобы добиться успеха в школьных конкурсах или спортивных состязаниях. В восьмиде­сятые годы, на теннисных кортах например, можно было встретить родителей, которые неотлучно дежу­рили около своих детей, чтобы тех правильно судили. В то же время существует множество людей из наи­менее привилегированных классов, которым хотелось бы продвинуться по социальной лестнице. Они на­страивают на это своих детей, если те одарены, и все­ляют в них всепоглощающее стремление к победе. Но если соревновательный дух в человеке развит без ме­ры, это может привести к негативным последствиям. Верно также и то, что если у ребенка нет никакого стимулирующего примера, то это другая крайность, которая ведет к сбоям в социальных отношениях, к отсутствию агрессивного противостояния подрост­ков и взрослых.

Нехватка денег — вот что в первую очередь меша­ет подросткам обрести самостоятельность. Родители больше не могут содержать своих детей, они могут делать только то, что необходимо, но совсем не то, че­го хочется их детям. Те становятся неуправляемыми. Подростки пытаются разрешить эту денежную про­блему с помощью правонарушений или наркотиков, того, что вне закона. Существует насилие, существует распад, но в семье никаких изменений, дети не отры­ваются от родителей — явление в наше время весь­ма распространенное в буржуазной среде, и, думаю, это верно для большинства обеспеченных семей; там, где больше нет ни этических ценностей, ни идеалов, нет и действующих моральных стимулов. Проблема скорее состоит в том, что все отношения нейтрали­зовались и исчез взаимообмен. Обе стороны сосуще­ствуют, разговаривают друг с другом, но не понимают друг друга или думают, что не могут понять, и ничего не могут сделать друг для друга. Желания общаться нет. Мне кажется, этот пассивный нейтралитет еще хуже, чем агрессивный конфликт между поколения­ми. Противоположность любви — не ненависть. Не­нависть — это та же любовь, противоположность люб­ви — безразличие. Отсутствие отношений, молчание того, кто никак не реагирует, воспринимается как порядок вещей в этом накренившемся мире. Это не более чем современная тенденция, но, кажется, она распространяется на тех, кто отвечает за социальные процессы, кто разрешает их и приводит их в движе­ние. Социальное стремление, которое раньше было воинственным, все более и более ослабевает.

Мы проследили за опытом кооперативного житья, о котором много говорили, — Ла Сите де Жарди в Медоне. Это история одной компании, ко­торая в семидесятые годы представляла собой во­инствующих социалистов. Все были при должно­стях, у них было на что купить квартиру. Один из них был архитектором. С его помощью они хотели построить маленький городок с общими комната­ми для всех, с ванными комнатами, которые сооб­щались бы друг с другом, чтобы дети могли вместе купаться, и со студио для пожилой женщины, по­сторонней, где она могла бы жить и добровольно присматривать за детьми, «студио для бабушки». Это продолжалось довольно долго, но потом насту­пило разочарование в социализме. Борцы сдали свои позиции.

Эйфория длилась шесть — восемь лет. Дети бы­ли тогда в латентной фазе. Казалось, они действи­тельно счастливы, что живут этой общей жизнью, где общие радости, общие комнаты. Но когда они стали подростками, ими завладела только одна мысль — снять комнату в городе, причем произошло это гораздо раньше, чем случается с молодежью, жи­вущей в обычных условиях. Можно было подумать, что их передержали в рамках открытой семьи. Ре­зультат был обратный ожидаемому.

Наиболее положительным в этом эксперименте мне кажется тот факт, что молодежь в этом фалан­стере [Фаланстер (фр. phalanstère) в учении утопического социалиста Ш. Фурье — огромный дворец, в котором должны жить, а отчасти и работать члены фаланги (трудовой общины). // Словарь иностранных слов. М.: Русский язык, 1982. С. 518. — Примеч. ред. ] рано приняла решение не жить вместе с родителями, в границах, ими предложенных, и так, как тех устраивало. В семьях, где взрослые поддержи­вают устойчивую и упорядоченную структуру, такое явление, как запоздалое отрочество, встречается ре­йсе, потому что такая модель семейной жизни вызы­вает противодействие и реакцию отторжения, жела­ние испытать другой опыт, найти свой собственный путь.

14 глава

Новые любовные отношения

В 1983 году в связи со страшной угрозой СПИДа большой резонанс вызвали исследования о противозачаточных средствах и абортах, проведен­ные в двух группах мальчиков и девочек. Исследова­ния проводились акушеркой из Монпелье Жанной Ше. Одна из групп была информирована о контрацеп­тивах и терапевтических средствах прерывания бере­менности, другая, состоявшая из такого же количества детей, не получила никакой информации. Три-четыре года спустя сравнили число абортов в двух группах и опросили девушек первой группы. Информированные девочки не имели такого уж ясного представления, однако оно было вполне достаточным, чтобы понять, что с ними произошло. Тогда как в другой группе све­дения носили случайный характер. Девочки даже не предполагали, что беременность может возникнуть в результате сексуального контакта, не знали, что та­кое аборт; хорошо, если они знали о пилюлях. В группе, которая была информирована, было 4 аборта на 150 обследуемых, тогда как в неинформированной группе на то же количество девушек пришлось 11 абортов. 96% опрошенных начали сексуальные отношения лет в пятнадцать, мальчики в четырнадцать. Большин­ство происходили из маленького южного городка. 4% вступили в сексуальный контакт в шестнадцать лет. Информированные подростки чаще всего применяли пилюли. В первой группе мальчики слышали о том, что даже один контакт может привести к беременно­сти, в том числе и в первый раз, в другой же группе думали, что в первый раз это невозможно. Второе на­блюдение над первой группой показало, что 4 девоч­ки, сделавшие аборт, считают: это произошло потому, что они пошли на поводу у своих детских желаний и вступили в сексуальный контакт. А так как это прои­зошло в детском возрасте, была полная растерянность перед последствиями. Поэтому они сделали аборт и были в отчаянии, потому что хотели иметь детей, но не могли их обеспечить. Выяснилось, что они очень много размышляли, прежде чем сделать аборт. Не­которые из опрошенных, неинформированные, при­бегали к аборту как к крайнему средству прерывания беременности. «Как ты это осуществила?» — «Мама помогла». Вначале, когда им все объяснили, молодые люди упали с облаков, потому что оказалось — это не лучший способ избавиться от беременности. Что каса­ется неинформированной группы, надо было выдер­жать отчаянное сопротивление родителей, чтобы они разрешили своим детям присутствовать на лекциях По этой теме. В первый раз из 150 приглашенных, по­лучивших согласие родителей, которых предупреди­ли заранее, пришли только 3 мальчика. Руководитель исследований, весьма известный врач, заведующий отделением акушерства и гинекологии родильного дома в Монпелье, установил очень хороший контакт с детьми. На следующую лекцию пришли все. Под­ростки были выбраны из школ округа.

Судя по нашим сведениям, даже те молодые люди на Западе, кто рано потерял девственность, до во­семнадцати — двадцати лет не имеют настоящих сексуальных отношений.

Отношения скорее платонические. Они в экста­зе жуют резинку, передавая ее друг другу, пьют по очереди из горлышка кока-колу, передают друг другу «травку», и постепенно пыл их остывает. Дают о себе знать и смешанные компании. Невозможно предста­вить себе, что творилось у мальчиков и что у девочек, когда классы были разделены и когда они видели друг друга только в свободное время.

Мне довелось разговаривать об отношениях муж­чины и женщины, с молодыми алжирцами: интим­ная сторона жизни здесь — запрещенная тема, о ней не говорят.

Приведу один пример: молодая алжирка, разве­денная, на ее попечении двое детей, двенадцати и тринадцати лет. Она была вынуждена вернуться в дом своих родителей, которые не то чтобы зато­чили ее в четырех стенах, но запирали, и она вос­принимала это как самую естественную вещь на свете, о возражениях и речи не было. После десяти часов вечера эта тридцатилетняя женщина и поду­мать не могла выйти из дома, нелепо было бы даже говорить об этом с отцом. Естественно, вопреки таким культурным традициям, в таком умолча­нии у молодежи возникает неистребимое желание пережить в своей жизни что-то стоящее и преодо­леть препятствия. Они совершенно загнаны в угол, и любовь, которую молодой человек почувствует к девушке, любовь запретную по причинам социаль­ным и семейным, его только раззадорит, и тогда он способен спастись, уйти, отбросить клановые тра­диции, которые становятся для него воплощением зла. Возникает вопрос: когда эти отношения приоб­рели слишком большую доступность во Франции, не стало ли наблюдаться снижение желания и стрем­ления к сексуальному обладанию? И мальчики и де­вочки — все вместе, все целуются...

Я знала женщину, с которой ее муж перестал спать; он делал это, пока ему хотелось, а потом она должна была добиваться, чтобы он занялся ею. Но он никогда не целовал ее в губы. Она была как подросток.

В прежние времена англичане целовались в губы, русские тоже. Мой муж говорил: «Да что такого — це­ловаться в губы». Все знали, что чувственности в этом нет. В православной церкви целуют в губы священни­ка, который целует в губы всех [Имеется в виду христосование, троекратный поцелуй в уста после окончания утренней службы в первый день Святой Пасхи. См.: Буманов С. В. Настольная книга священнослужителей: В 7 т. М.: Изд-во Московского патриархата, 1993. Т. 1. С. 633. — Примеч. ред. ], но это целомудрен­но... Нынешние молодые люди, когда они целуются при всех, просто выражают таким образом, что они вместе.

А в Южной Америке раньше можно было ви­деть около каждых ворот девушку, которая стояла, прижавшись к стене, а к ней прижимался парень. Это почти заменяло коитус.

На улицах Рима — на парапетах фонтанов, на площадях — девушки сидят верхом на юношах, как при соитии. И дело здесь не только в банализации, опрощении нравов. В какой-то степени это по­теря чувственности, при которой обмен прикос­новениями, даже крепкие объятья, еще ничего не значит.

Чувство теряется, и ощущения не так остры, как были раньше.

Может быть, это больше чем эгоизм, не андро-гинное ли это наваждение?

Они как брат и сестра, отношения бесполы.

Сейчас наблюдается некоторая феминизация подростков...

Девочки двенадцати-тринадцати лет находятся в фазе неопределенности, которая совершенно ней­трализует сексуальность. Один женский журнал про­вел опрос среди подростков об их отношении к гомо­сексуализму. В ходе опроса удалось выяснить, что подростки, как мальчики, так и девочки, расположен­ные об этом говорить, испытывали любовное влечение к представителю того же пола, что и они, к подружке или приятелю. Проблема состояла в том, что они не знали, должно ли это их беспокоить, вызывать трево­гу или чувство вины, поскольку не нашлось никого, кто сказал бы им: «Это влечение вовсе не означает, что вы расположены к гомосексуализму».

Разумеется, есть среди подростков и те, кто откры­вает в себе эту особенность и уже именно так осознает себя, но для большинства гомосексуализм — преходя­щий опыт. Это часть переходного периода. Опыт нар­циссизма. А не опыт гомосексуальности. Ты вместе с самим собой. Средство познания ощущений со своим двойником, но это еще не отношения производителей потомства. Отношения на уровне эпидермиса, каса­ние, а не настоящий контакт.

Союз подростков одного и того же пола — не след­ствие ли это застенчивости перед противополож­ным полом?

Конечно, мальчикам пяти — семи лет не хватает отца, его соучастия, их совместного противопоставле­ния себя как мужчин матери и сестрам. Ребенок нуж­дается в «идеальном Я», в ком-то, кто поможет ему обрести точку опоры, научит отношению человека к жизни... То же самое происходит и с девочками, ко­торые переживают период псевдогомосексуальности. Их матери же с трудом переживают гетеросексуаль­ный период дочернего детства, когда малышка очаро­вана отцом, который ее слишком балует, слишком ей уступает, и в конце концов мать начинает ревновать к тому, что на первом месте оказывается дочь, а не она.

В доверительных беседах, на которые отважи­ваются девочки-подростки, даже если у них нет любовного влечения, стремления к физическому сближению друг с другом, то и дело повторяется од­на и та же тема: страх перед большим размером пениса. Не происходит ли он от предков по женской линии?

Нет. Это неосознанное желание насилия. Желание разрушительного насилия — это часть того, что по­рождает желание девочки по отношению к отцу.

Даже если это проявляется в страхе, это все рав­но желание?

Да. Это желание, выраженное в виде фобии. Пото­му что за этим большим пенисом стоит рассерженная мать. Отец, который может сделать больно, и мать, которая даст тебе взбучку... «Большой пенис как раз и доказывает, что он — не для тебя, а для взрослых». И чем опаснее может быть мужчина для девочки, тем навязчивее шестилетняя девочка будет пред­ставлять себе пенис огромного размера. Греки не на­прасно изображали мужчин с пенисом десятилетнего ребенка. Они понимали, что не следует изображать его как у зверя, ведь скульптуру видели и молодые женщины. Пусть пенис будет признаком мужествен­ности, чрезвычайно ценным и важным, которого не может не быть (если только это мужчина), но пенис не должен пугать. Мужественное лицо и детский по­ловой член. В наше время, если женщина мечтает об огромном пенисе, это значит, что у такой женщины не было опыта отношений с молодыми людьми ее воз­раста и у нее остались только видения маленькой де­вочки, ужасным образом извращенные. Я занималась детьми, которые в реальности были изнасилованы дедушкой и которые рисовали пенис очень маленьким, микроскопическим, что-то вроде ниточки с тщательно вырисованными волосками, как будто на миниатюре. Меня очень удивило, что дети, жертвы извращенных игр, рисуют яички и пенис столь малого размера. Та­кие дети часто очень рано бросали школу. Это позво­лило мне понять, что хотели сказать древние греки, изображая на античных статуях органы греха имен­но таких пропорций.

Недавно одна из телевизионных передач Жан-Мари Кавадá была посвящена такой теме: «Суще­ствует ли новая концепция брака? Как молодежь го­ворит о любви?» Выходило так, что страсть в бра­ке совсем нежелательна, от нее скорее бегут, чем ее ищут, а вот верность, наоборот, востребована чрезвычайно сильно. Безумная любовь отвергается, любовные отношения ограничиваются нежностью, осознанным взаимным участием.

Я согласна с этими молодыми людьми, потому что они понимают верность не как вечную и неизмен­ную верность физическую. Они имели в виду, что страсть — это что-то вроде тяжелой болезни, сильного бронхита, опьянения, и если она направлена на тре­тьего человека, то это не воспринимается как нару­шение верности. Брак остается — с охлаждением или без.

Когда молодым влюбленным парам, начинающим совместную жизнь, задавали вопрос, чего же они ждут друг от друга, они лаконично отвечали: «Нам хорошо вместе».

Не произошла ли полная подмена ценностей? Фи­зический комфорт — разве его можно ставить вро­вень с любовными чувствами?

Думаю, молодые люди возвращаются к этической концепции брака, всегда распространенной во Фран­ции: женитьба надолго, страсть преходяща. Брак по страстной любви возник в прошлом веке как реакция на браки по расчету, принудительные браки, о нем мечтали, но страсть проходит... В браке всегда есть и страсть, и этические ценности, но эта двойственность имеет тенденцию к разрешению на уровне взаимного уважения в ответственности, которую признают обе стороны. Что не исключает неверности на несколько недель ради побочной страсти.

Не кажется ли вам, что это слишком сильный конформизм?

Нет, я не вижу в такой жизни излишней «при­вязки» к дому — все честно, откровенно, без око­личностей, и не исключено возникновение страсти, приключений, временных связей. Можно переспать с кем-то двадцать раз, но оставить отношения на этом уровне. Сейчас, когда есть пилюли, такие эпи­зодические связи не грозят появлением ребенка. Но когда люди поженились, это странно, если они не хо­тят ребенка. Мужчина может быть настоящим двое­женцем: у него есть дети от жены, которую он любит, а потом возникает страсть, которая превращается в уважение к партнерше, и он хочет ребенка от этой, другой, женщины, и она тоже. Появляется незакон­норожденный ребенок; но, поскольку нынешние законы это дозволяют, этот мужчина может продолжать нести за него ответственность как за свое потомство, и после его смерти ребенок как бы становится закон­ным. И в этом есть смысл, потому что детям нельзя запретить рождаться. Закон сейчас тоже изменился: внебрачный ребенок имеет право на наследство, ре­бенок, рожденный в гражданском браке, тоже име­ет право на наследство. Меня радует, что молодежь понимает: супружество — это не страсть, это совсем другое.

Но любовь не может ограничиваться только со­участием...

Слово «соучастие» отдает виновностью. Как буд­то соучастие в чем-то недостойном. В понимании со­временной молодежи это слово имеет совсем другой смысл: они имеют в виду прежде всего товарищество, а потом уже сексуальную гармонию. Сюда входит и постель, но не только постель. В XIX же веке не же­нились на своей партнерше по постели. У скольких мужчин были любовницы, которых они физически желали, но не любили. И сколько жен угрожали раз­водом своим мужьям, если те не оставят любовницу... Маленькая подружка, с которой даже не проводят выходные. Именно законные супруги, которые не принимали подобного положения, вынуждали своих супругов прятать, как некий государственный секрет, эти не слишком серьезные связи... Даже если связь мужа ничего не меняет в обычной жизни — у жен есть все, что нужно, у детей есть все, что нужно, отец забо­тится о них, — достаточно письма или телефонного звонка, раскрывающего существование любовницы, чтобы жена требовала немедленного разрыва: «Она или я».

Если молодые люди довольны своими отношения­ми товарищей-любовников, не лишают ли они себя возможности ответить на настоящие порывы?

Но почему? Они всегда могут найти предмет стра­сти на стороне.

Но не направлена ли их позиция на самих себя, не есть ли это нарциссизм вдвоем?

Возможно. Но они не всегда будут вдвоем, потому что у них будут дети...

Приведу в пример человека, которого я хорошо знаю: он развелся с первой женой, от которой у не­го было двое сыновей, сейчас уже взрослых. (Один из них женат, сам отец семейства.) Случайно я узнала, что мужчина этот развелся вторично. В течение пя­ти лет мы с мужем видели его со второй женой, и я думала, что эта кокетливая молодая женщина — его любовница, она очень отличалась от его первой же­ны, умной женщины, которая вырастила его детей и которую он, совершенно очевидно, уважал. Однажды после второго развода я пригласила его поужинать. Он сказал, что не женится на своей новой подруге, с которой живет уже три года. Я спросила: «Почему ты развелся со своей первой женой, которую мы с Бори­сом знали?» — «В общем из-за ерунды, когда я вижу ее, мы бываем очень рады друг другу, но мы не по­лучаем удовольствия друг с другом... Ей больше нра­вится с одним типом, моложе меня, с ее ровесником. И потом, я встретил женщину, с которой мне хорошо. Это прекрасно, и мы здорово подходим друг другу. Она свободна». — «Ты говоришь „свободна"... Она тебе изменяет?» — «Нет, у нее нет причин мне изменять, я тоже свободен, и я ей не изменяю. Сегодня я ужи­наю с тобой — и прекрасно, она совершенно не ревну­ет к тебе, она сейчас где-то в горах, очень довольна и просила по телефону передать привет моей подруге Франсуазе...» — «Скажи тогда, мужем которой из этих трех женщин ты себя чувствуешь?» — «Знаешь, — от­ветил он, — при всех вариантах думаю, что закончу свои дни с первой женой». — «Почему?» — «Потому что, кроме удовольствия и разных пустяков, лучшим товарищем мне была моя первая жена; уже сейчас я бываю так счастлив, когда у нас семейные праздники и мы выступаем как дедушка и бабушка для наших внуков». Я привела этот пример, потому что он пре­красно показывает ценность товарищеских отноше­ний между мужчиной и женщиной в рамках свобод­ной жизни.

Для завтрашнего поколения это, возможно, шанс новой социальности? Любовники матерей будут для этих детей будущего чем-то вроде общих родствен­ников, как у африканских племен.

Когда мужчина, о браках которого я рассказывала, серьезный и ответственный человек, развелся с мате­рью своих детей, сыновьям было шестнадцать и во­семнадцать лет. Они продолжали жить с ним. Время от времени они заявляли: «Мне у тебя надоело. Я ухо­жу жить к маме». В то время они учились в лицее, и им нравилось, что у них есть возможность выбора.

Трудно добиться такой адаптации, когда дети находятся в пубертатном периоде, это более риско­ванно.

В этом случае пубертатный период был давно прой­ден. Думаю, современные нравы делают детей менее ранимыми, чем раньше. Им приходится взрослеть быстрее.

Считаете ли вы, вслед за Эвелиной Сюллеро, что признания в любви могут иметь большое значение? То, что она называет признаниями в любви, отно­сится к эпохе, когда писали друг другу любовные пись­ма. В солдатских письмах женам и невестам времен Первой мировой войны можно встретить восхити­тельные пассажи. Может быть, теперь признания в любви делаются в тех формах, которых старики просто не могут понять?

Молодежь считает, что выражает любовные чувства, слушая музыку вместе или поодиночке. Подарить пла­стинку или кассету с песнями о любви — сегодня все равно что написать любовное письмо своей подруге.

Раньше всегда дарили цветы. «Пусть за меня ска­жут цветы». Существовал язык цветов.

Молодое поколение, возможно, входит в эру лю­бовного комфорта. Марсель Эме провозгласил ком­форт интеллектуальный. За ним следует комфорт сексуальный.

Молодые пары предпочитают находиться в состоя­нии любовной латентности. Они не привязываются друг к другу и живут друг с другом, чтобы не быть одному. Это бегство от одиночества в возрасте юных взрослых, бегство от отсутствия подлинного взаимо­понимания, от девочек, так как в школе — совместное обучение...

В совместном обучении есть слишком много тако­го, из-за чего девочки и мальчики несколько идеа­лизируют друг друга. На самом деле они не обща­ются между собой... В тринадцать лет у школьниц есть тенденция собираться и смотреть на мальчи­ков, те же говорят о них исключительно в уничи­жительных выражениях. Как тот мальчик, который все повторял своим приятелям, что в девчонке толь­ко и есть, что дырка... Ему было десять лет. Вместо того чтобы позволять мальчикам сводить все к на­смешкам, школа могла бы научить их тому, что в от­ношениях с другим полом существуют особенности женской психологии, и она ничего общего не имеет с мужской.

Когда слушаешь детей тринадцати, четырнадца­ти, даже пятнадцати лет, которые говорят о жен­щинах, часто слышишь: «Все они шлюхи, кроме моей матери».

Это не просто фольклор. Подростки, наверное, ду­мали так всегда. Мать — единственная в силу запре­та кровосмешения, и воспринимается она как идеал. А сексуальность — это для мужчин. Сексуальность в глазах подростков легко превращается во что-то грязное. Тогда как для женщины сексуальность не может быть грязной, потому что от нее рождается жизнь. Мальчики, которые говорят «Все они шлюхи», не отличают одну девочку от другой. Они для них все одинаковы, потому что эти девочки или принадлежат, или могут принадлежать в сексуальном смысле дру­гим мужчинам, а не только им. Когда какая-нибудь девушка принадлежит кому-то из них, значит, это шлюха, которую он переманил у другого... Такие под­ростки никак не могут стать мужчинами, которые любят.

Вам не кажется, что это факт только наше­го времени? Или вы полагаете, что так было все­гда?..

Думаю, что солдаты всех армий Франции и тогда, когда они завоевывали Голландию во времена Лю­довика XIV, и фронтовики 14-го года говорили то же самое. Все, кто видел перед собой женщину, все были готовы задрать ей юбки, женщины были шлюхами, кроме их собственных матерей. Даже Пресвятая Дева. Они мечтали о том, чтобы все женщины были похожи на их матерей, то есть принадлежали бы только им... До XIX века они считали себя вправе убить любого, кто взглянет на их сестру. В гипотетическом крово­смесительном акте сестры принадлежали им, хотя они и не д

Date: 2015-05-19; view: 403; Нарушение авторских прав