О точном рисунке роли

Сегодняшняя наша беседа будет посвящена вопросу о ритме и рисунке роли.

Тема эта возникла в результате моих наблюдений над нашими спектаклями. Ничего нового я не скажу, но из того, что я скажу, надо наконец сделать практический вывод. Дело в том, что самое простое и известное может быть самым трудным для осуществления.

Что такое штамп? Кажется, это всем ясно, а вместе с тем нет ничего труднее, чем бороться со штампом. Приходится без конца говорить об этом, чтобы актер возненавидел штамп и захотел от него избавиться.

Или, например, исполнители пьесы «Волки и овцы» говорят: «Мы сейчас играем робко, но пройдет десять-пятнадцать спектаклей, и мы разыграемся». Однако но одним линиям они разыгрываются правильно, а по другим — неправильно. Правильно актер начинает разыгрываться тогда, когда органично осваивает внутреннюю линию роли. На первой, черновой репетиции он играет кусочки, на второй репетиции он эти кусочки

соединяет, образуются большие куски; затем возникает непрерывная линия, которая соединяет отдельные куски, и так создается целостная роль — образ.

Наряду с этим актер незаметно для себя может утратить ряд существенных элементов — рисунок, ритм, стиль роли. Каким образом с этим бороться? Как следить за этим режиссеру и актеру? Как сделать так, чтобы актеры бережно относились к рисунку роли? Я говорю не о недобросовестности или небрежности исполнителей, а о недостаточном самоконтроле, о недостаточном чувстве формы.

Мы должны снова и снова ставить вопрос о точной форме спектакля и о раскрытии в ней актерской индивидуальности. Вопрос состоит не в том, чтобы муштровать актеров, чтобы вогнать их в определенную форму, из которой они не могли бы сдвинуться ни на один сантиметр. Это было бы плохо, актер мог бы задохнуться в такой форме.

Мы должны привить актеру чувство ритма, чувство рисунка, чувство стиля, чтобы в процессе творческой работы все эти элементы органически помогали осваивать роль и потом жить в ней свободно и точно.

Вот я смотрю спектакль «Волки и овцы». У каждого актера появилась масса мелочей, которые засоряют рисунок. Если, например, человек сидит спокойно на стуле, а потом сразу откидывается, это создает определенный ритм, четкий рисунок. Но когда человек, сидя на стуле, сначала поворачивается во все стороны, а потом откидывается, то эти добавочные мелкие движения разбивают, мельчат цельность рисунка.

Что такое ритм роли? Константин Сергеевич определяет ритм как мостик от мысли и действия к чувству. Он говорит: «Научитесь на сцене мыслить и действовать и если вы к этому научитесь владеть ритмами, тогда вы на коне».

В процессе работы товарищи забывают о том, что самое главное — это раскрыть подлинный темперамент, верный темпо-ритм роли. Если актер умеет мыслить и действовать, если у него есть фантазия и воображение, которые обусловливают его мышление, и если при этом он владеет ритмом, тогда он становится мастером внутренней техники. Значит, ритм это, если можно так выразиться, — форма чувства — средство его выявления.

Но вот актер пробует оформить свое чувство как таковое. Мы обычно называем вольтажем всякое возбуждение, которое

ни на чем не основано, например, актер горячится, говорит громко, но это не связано с мыслью образа, не основано на конкретном материале пьесы. Мы сплошь и рядом видим на сцене актеров бессмысленно возбужденных. Это страсть, лишенная мысли и направления, — она беспредметна. Это и есть вольтаж. Это дурное, дешевое «искусство», с которым мы боремся. Одними внешними признаками «переживания» актер не может создать полноценный, действительно живой образ. Он умеет владеть этими внешними признаками, он легко пользуется ими, но он не умеет овладеть подлинным, внутренним ритмом.

Вопрос идет не только о внешних признаках, не только о темпе, о быстроте, но и о внутреннем ходе. В какой интенсивности проходит у актера организация времени? Через эту организацию времени организуется и внутренний аппарат актера; значит, ритм — это есть известное чередование, ускорение и замедление действия или разговора. Естественно, что понятие ритма отчасти связывается и с понятием темпа. Естественно говорить о «темпо-ритме» (термин К. С.), потому что темповое повышение или понижение влечет за собой и ритмическое изменение. Если вы одну и ту же мелодию исполняете в разных темпах, то это изменение темпов перестраивает вашу мелодию.

Ритм, с одной стороны, организует внутренний рисунок актера, а с другой стороны, внимание зрителя. От ритмического рисунка зависит организация внимания зрителя. В этом отношении показывал чудеса такой исключительный мастер ритма, как Моисеи. Хороший оратор тоже воздействует на аудиторию при помощи ритма.

Мы часто видим, что у пас бывает перетянутая пауза, недожатый кусок. Зритель мало аплодирует, потому что, оказывается, здесь надо играть быстрее. Но для того чтобы сыграть быстрее этот кусок, может быть, надо было предыдущий кусок сыграть более медленно. У нас обыкновенно думают, что чем быстрее темп, тем публика лучше слушает. Иногда, для того чтобы зритель слушал более внимательно, надо как раз говорить медленнее. Если я разговариваю с вами ровным темпом, а потом делаю паузу и начинаю говорить тихо, тогда вы будете слушать меня внимательно.

На этом расчете ритмического рисунка строил свои роли Моисеи. Он делал совершенно потрясающие вещи. Чисто внешними техническими приемами он переключал внимание зрителя, заставлял себя слушать. Неожиданные паузы, подъем,

потом падение, ритмические колебания производили огромное впечатление на зрителя.

Когда я работаю над спектаклем, показываю актеру мизансцены, я стараюсь раскрыть смысл взаимоотношений и показываю эти мизансцены как выражение ритмического внешнего и внутреннего рисунка.

Возвращаюсь к вопросу о точном рисунке роли.

Исполнительница роли Анфисы делает лишние жесты, которые, может быть, и смешат публику, но разбивают цельность рисунка. Так ли уж это ценно?

Я, например, по ходу сцены заглядываю к вам в книгу и в это время почесываю свой нос — публика смеется. Потом я повторяю то же два-три раза безо всякого смысла, только для того, чтобы заслужить улыбку зрителя. Это засоряет текст. Когда я заглядываю к вам в книгу, то внимание зрителя сосредоточено на одном событии, но как только я начинаю почесывать нос, линия событий разрывается. Это все равно, что рисовать на портрете бородавки и но передать сущность образа. Это дешевое, натуралистическое, дурное искусство. Появление таких неожиданностей, вырастание их в самостоятельные «перлы» не украшает игру.

У молодой актрисы, естественно, возникает желание что-то прибавить, что-то раскрыть в роли. Я сам стимулирую актерскую изобретательность, стараюсь проверить и зафиксировать удачные находки. Но в то же время нередко приходится сдерживать актера. В данном случае приходится говорить о том, что актер должен развить в себе чувство самоконтроля, он должен понимать, является ли то, что он вносит в свою роль, обогащением ее или это только ненужный завиток.

Постепенно от спектакля к спектаклю накапливаются у актера такие штучки. Публика аплодирует, актеру этого кажется недостаточно, и он начинает нагружать свою роль, для того чтобы вызвать смех. Это не первосортное искусство. Даже в комедийной роли не всегда самое главное вызвать смех, особенно учитывая, что аплодисменты нередко вызываются дешевыми приемами. Нашего советского зрителя во многих театрах портят, и он готов смеяться не по существу. Разве это хорошо?!

Или возьмем такой случай: актер в своей роли как будто не прибавил ни одного лишнего жеста, но главное он сделал проходным, и наоборот. Я, например, рисую портрет.

В этом портрете самое главное сделать очень выразительными глаза, а у меня получается, что глаза я только намечаю, а усы рисую со всеми подробностями. Так я не раскрою человеческую сущность.

Лаврова — молодая актриса, она не очень владеет ритмом, то есть не очень владеет разговором. Вот, скажем, она провела сцену Мурзавецкой с Аполлоном, потом с Павлином Савельичем, которому она велит позвать к себе Чугунова. Сцена с Чугуновым должна идти в другом ритме, чем сцена с Аполлоном; здесь события нагнетаются, доходят до накала, а затем после этой сцены входит Лыняев. Тут уже совершенно другое. Мурзавецкая сразу должна стать другой. Почему? Да потому, что у нее от новых обстоятельств и оценок возникает новый внутренний ритм.

Изменение ритма дает то богатство рисунка, при котором актер может быть все время в образе и не бояться, что этот образ утомит зрителя. А сейчас, получается, что в роли Мурзавецкой нет кусков, нет событий. Это уже не богатый, многогранный образ, это — элементарно, уныло.

Если актриса глубоко чувствует, но не выражает свое чувство ритмически, то до нас ничего не доходит, потому что искусство это не только переживание, но и внешнее выражение переживания. В этом заключается искусство театра; иначе мы могли бы не показывать спектакль, не играть его, а рассказывать о ном. А мы спектакль показываем, находим форму его выражения и звучания.

Ритм может быть выражен в движении, в позе. Мурзавецкая разговаривает с Чугуновым, сидя к нему очень близко, а с Лыняевым она принимает другую позу. Это и ее и зрителя переключает в новый ритм. Если же она будет сидеть нейтрально и с Лыняевым и с Чугуновым, то она не создаст нового куска. Сделать ото очень легко, но Лаврова этого не делает. Может быть, внутренне актриса и старается переключиться, но у нее ничего не выходит, в то время как надо было бы только принять новое положение.

Если Беркутов, разговаривая с Чугуновым, все время сидит в одной позе, то зритель должен чувствовать, что все идет на сильном внутреннем напряжении. Ведь играем мы в конце концов для зрителя, и важно, чтобы зритель заволновался.

Бывают актеры, которые сами на сцене исходят слезами, а зритель скучает. Такому актеру при всем его волнении грош

цена. Если же актер владеет и внутренней и внешней техникой, а зритель волнуется — это искусство. Эти два явления, то есть искреннее волнение и внешняя техника, у хорошего актера совпадают. Одно сопутствует другому.

Актеру по пьесе говорят, что у него умер сын, он начинает бурно переживать, но это все ниже того, что зритель хочет видеть. Зритель хочет видеть актера потрясенным, а видит его только взволнованным.

Работая над той или иной пьесой, нужно думать и о стиле автора. Мы здесь касались вопроса о чувстве формы. Кто видел спектакль «Дама с камелиями» у Мейерхольда? Там одна девушка, разговаривая с другой, кладет свою левую руку на ее левое плечо. Это кажется пустяком, но мы так не делаем. А из таких мелочей складывается стиль.

В спектакле «Волки и овцы» я тоже искал движения и манеры, которые выражали бы эпоху. Когда Аполлон падает с забора и стреляет, то это сделано не потому только, что это смешно, а потому, что в этом, так же как и в других мелочах, выражен юмор эпохи.

Если у актера начинают появляться самостоятельные находки, новые мизансцены, которые лишены острого ощущения стиля, то это мешает художественной цельности спектакля.

Я хочу сказать, что бережное отношение к рисунку начинает у нас выветриваться.

Как следить за собой?

Для этого нужно быть художником, нужно любить свое дело, в первую очередь нужно настоящее внимание, потому что все начинается со внимания. Ясно, что я могу быть внимательным к тому, что меня интересует, к тому, что я люблю. Когда я начинаю утрачивать внутреннее внимание к тому, что я делаю, я начинаю распускаться.

Актер должен научиться каждый раз наполнять ритмический рисунок образа. Как должен актер работать от спектакля к спектаклю над ритмическим рисунком роли? Прежде всего нужно наполнять, то есть обновлять воображением тот рисунок, который уже задан. У актера часто бывает так, что целый ряд заданных кусков он еще не сыграл, но у него уже начинает появляться много нового. Это совершенно не нужно. Вот если бы актер выполнил тот рисунок, который задан, а потом на основе и в развитие заданного стал придумывать новое — тогда было бы хорошо. Но, к сожалению, этого нет.

Ценность нашего спектакля «Волки и овцы» в громадной степени заключается в том, что он по форме построен так, что может быть исчерпывающе сыгран внутри данного рисунка.

Если актер что-то прибавляет к своему рисунку, то это хорошо. Я люблю инициативность, но не тогда, когда она становится самодовлеющей.

И еще пример: представьте себе, что у вас есть один смешной кусок, который вызывает улыбку зрителя, но, если вы на коротком расстоянии будете иметь четыре смешных куска, получится перегрузка — не то, что нужно для данной сцены. Иначе звучит текст, иначе звучит смысл, все становится иным. Заданный рисунок не осознан изнутри, не осознан ритмически. Он не сыгран, потому что актерская фантазия еще недостаточно сумела оправдать этот рисунок.

В конечном счете, режиссер должен разбудить фантазию актера.

Мейерхольд, показывая, заставляет актера если не все понять, то к первому спектаклю что-то донести. Он будит в актере ощущения художника при условии известной внутренней подготовительной работы.

В процессе построения спектакля по внешнему рисунку актер дает толчок своей фантазии. От внешнего ощущения появляется внутреннее ощущение. Конечно, здесь нужен индивидуальный подход к данному актеру, к данному случаю. Только тогда это правильно помогает раскрытию роли.

Мы говорим об ансамбле, то есть о правильном общем рисунке спектакля.

Актер порой теряет вкус к роли, забывает найденное на репетициях. В результате утрачивается внутренняя теплота, актер играет механически, идет по внешнему рисунку. Постепенно он начинает идти на поводу у зрительного зала, нажимает на комедийные моменты, и спектакль получает иное качество. Если раньше спектакль стоял на грани тонкой эксцентрической мелодрамы с волнующими моментами даже в комедийных местах, то теперь он иногда звучит, как грубая комедия, которая вызывает только хохот.

Ущемлен спектакль, ибо оттуда вынут смысл, вынуто ощущение событий, не раскрыты отношения между действующими лицами. Играются только страсти или повадки — только внешние признаки.

Все это говорит о необходимости культуры театра, культуры актера. Это относится и к каждому актеру в отдельности и к театру в целом.

II

Напомню вам в общих чертах, о чем говорил в прошлый раз, — о рисунке роли, о ритме, о темпо-ритме, который ведет к оформлению внутреннего рисунка, является, по выражению Константина Сергеевича, как бы мостиком от внешнего к внутреннему. Говорил о том, что у нас недооценивается значение точно найденного и хранимого темпо-ритма, и старался показать вам это на отдельных примерах. Наблюдая некоторых наших актеров, я вижу, что часто они не владеют ритмом, не владеют речью, умением строить интонацию так, чтобы ощущался подтекст.

Понятие подтекста связано с понятием о внешнем и внутреннем ритме. Скажем, человек узнает о каком-то чрезвычайно волнующем его обстоятельстве. Взволнованный он остается один. Но вот приходит другой человек, от которого он хочет скрыть свое волнение. Внешне он кажется совершенно спокойным, и только едва заметные движения рук или голос выдают его, потому что внутренне он продолжает жить в повышенном ритме. Это самый простой пример соотношения внутреннего и внешнего ритма. По сути говоря, в каждом куске роли имеется соотношение внутреннего ритма и внешнего поведения. Почти никогда человек в жизни, а следовательно и на сцене, не живет единством внутреннего и внешнего ритмов. Есть внутренняя жизнь человека и внешняя жизнь, которая является как бы маской, скрывающей его подлинное душевное состояние.

Очень редко бывают характеры непосредственные, и даже если мы имеем непосредственные сценические характеры, то и они прикрываются внешней формой, которая кажется нам их действительной сущностью.

Прежде чем овладеть приемами контрастного рисунка, внешним и внутренним ритмом, надо овладеть ритмом вообще. Надо остановиться на вопросе: чем выражается этот внутренний ритм и что он отражает?

И тут я возвращаюсь к подтексту. Вот мы, например, говорим такую фразу: «Здравствуйте, как вы поживаете? Почему

я вас так давно не видел?» Это буквальный текст, но слово «здравствуйте» мы никогда не произносим, как буквальный текст. Это слово стало пустой формой, мы давно забыли его первородный смысл. Это простое приветствие, но каждый раз оно может иметь другой подтекст. Приветствуя того или иного человека, я могу быть рад этой встрече, могу быть недоволен, огорчен, смущен. «Как вы поживаете? Что вы делаете?» — в подтексте этих слов я могу раскрыть отношение к человеку, к его поведению, к его прошлому. В подтекст можно вложить то, что не вкладывается в текст. Это достигается интонацией.

С. М. Волконский интересно анализировал законы речевой выразительности. Он не делил речь на текст и подтекст, но соединял это в единое учение об интонации, о выразительности, и в каждой интонации рассматривал не только смысл, но и эмоциональную нагрузку. Разбор интонации по чувству — это попытка вскрыть подтекст.

Так вот, подтекст может быть глубоко вскрыт с разных сторон. Степень значительности этой работы над текстом в первую очередь определяет ценность работы актера над ролью.

Я говорю фразу: «Я вас давно не видел; чем вы занимаетесь сейчас?» Говорю с определенной интонацией, но чем это обосновано, какие глубокие причины лежат в основе данной интонации, это неясно ни для меня, ни для вас.

Надо строить роль таким образом, чтобы, раскрывая подтекст в интонации, опираться на глубокий подтекст роли в целом, опираться на то, что мы можем назвать сверхзадачей, идеей роли.

Поверхностное звучание текста всегда дает ощущение поверхностности роли, пьесы. Сейчас, когда я так мучительно ищу выхода из нашей репертуарной напряженности, я особенно остро ощущаю это. Мне хочется сделать спектакль, который был бы лишен внешней орнаментации, внешней красивости и театральной занимательности. Я не знаю, удастся ли мне найти пьесу, которая отвечала бы моему желанию. Во всяком случае, мне хочется сейчас найти такую пьесу, в которой актер мог бы играть без всяких внешних прикрас.

Что значит роль готова? Это значит, что я не только могу играть данный кусок, написанный автором, но могу вообра-

зить действующее лицо в других обстоятельствах, могу импровизировать, то есть ощущаю мою роль, как кусок цельной человеческой жизни. Я знаю, как я встаю, как я ем, как я пью. У меня готов образ человека в его повседневной жизни, в его мыслях и желаниях.

Это значит, что я нашел внутренний ритм образа. Каждый настоящий актер таит в себе большое богатство ритмов, насыщенность жизненными впечатлениями, которые обосновываются мировоззрением и обосновывают мировоззрение.

Иногда мы называем это зерном роли — по сути, это внутренний характер, внутренний ритм, присущий данному действующему лицу.

Мы иногда думаем, что нужно играть ритм, а дело в том, что нужно овладеть ритмом и играть в р и т м е.

Когда-то Евгений Богратионович Вахтангов изумительно показывал французов, англичан, немцев. Он находил особую внешнюю выразительность для каждого человека, но прежде всего он находил его внутренний ритм. Вот, например, Евгений Богратионович изображал Сулержицкого. Можно изображать чисто внешние признаки человека, а он жил в образе Сулержицкого. Он не старался изображать его, он искал его внутренний ритм, и оттого становился похожим на Сулержицкого. Перед нами возникал живой человек с его внутренним миром.

Ценно, когда актер показывает, чем живет данный человек. Надо всегда стараться угадать внутренний характер роли, тогда все становится понятно. В пародии, в карикатуре можно внешне изображать человека, но когда мы хотим серьезно, глубоко раскрыть характер, тогда это не должно быть пародией.

У нас нет достаточного умения переключаться из одного ритма в другой. Мы не владеем ни внутренней, ни внешней техникой, и нам придется много поработать в этом направлении.

Я наблюдал репетицию в одном театре. И понял, в чем ошибочность их метода работы. Актер репетирует, режиссер сидит в стороне. Я вижу, что актер взволнован, но режиссер не живет вместе с актером, не чувствует в данную минуту его ритм. Он холодно смотрит со стороны и громко заявляет: «Повернитесь правее» — и актер сразу сникает. Актер репети-

рует, а режиссер в это время кричит: «Что это за музыка? Почему нет света?» Это выбивает актера из творческого состояния. Конечно, об этом можно говорить, но надо подчиняться тому ритму, в котором живет актер. А когда режиссер так кричит, то извне возникает другой ритм. Актер что-то нашел в своем ритме, но его одернули, и не один, а несколько раз. У него вырабатывается привычка не углубляться.

Бывает, что у актера слишком развито чувство самоконтроля. Нужно, чтобы каждый актер нашел верное соотношение самоконтроля и самоотдачи. Актер должен уметь полностью отдаться воображению и в то же время контролировать себя.

Это мне кажется очень важным. Иначе ничего нового найти нельзя.

Мы должны помнить законы сценической выразительности, законы искусства театра, законы построения образа. Самую сущность образа нужно раскрывать каждый раз заново, в зависимости от материала пьесы, от идеи пьесы.

Станиславский никогда не пользуется готовыми рецептами. Он каждый раз находит что-то новое. Он выходит на сцену, как будто ничего не умея, как будто он вышел в первый раз. Он всегда боится — он боится произносить слова, он боится штампа. Он боится того, что уже было использовано, и поэтому у него рождается совершенно новое решение. Это и есть богатство художника. Так он дошел до предельного актерского мастерства.

Возьмите его исполнение в «Горе от ума», в «Провинциалке», в «Живом трупе». Это совершенно разные люди. Каждый раз, в каждом спектакле вы видите новый внутренний мир человека, необычайное богатство внутреннего содержания, мастерски выраженного.

В прошлый раз мы говорили о том, что Константин Сергеевич соединяет понятие темпа и ритма в одно понятие — темпо-ритм. Мы выражаем ритм в определенных формах. Внутренний ритм находит свое выражение в темпах. Комбинации различных темпов создают рисунок роли.

Я уже говорил о том, что в конце концов зрителю не очень важно, волнуется актер на сцене или нет. Важно, чтобы зритель волновался. Есть актеры, которые волнуются на сцене, но меня это не трогает, не заражает. Искусство начинается тогда, когда я нахожу такие формы, которые доходят да зрителя.

Вернемся к спектаклю «Волки и овцы». Вы разыгрались в этом спектакле, но получается что-то поверхностное, получается водевиль, все становится смешнее, легче, но мысль утрачивается. Исчезает внутреннее беспокойство, горячность, и мы начинаем играть другую пьесу, другую сущность.

А мне важно, чтобы этот спектакль был не просто забавной комедией, но глубже раскрывал смысл событий, изображенных драматургом.

Я говорю вам о сущности того искусства, которым мы должны заниматься. Я говорю о том, какими путями мне хочется двигать наш театр, какими путями можно подойти к настоящему искусству. Мы должны бояться пустых спектаклей, где все звучит поверхностно, все бряцает, звенит и производит внешне эффектное впечатление, но не имеет ничего общего с подлинно глубоким искусством.

Date: 2015-06-06; view: 2281; Нарушение авторских прав