ГЛАВА VII. Любовь автора к своему отечеству

Любовь автора к своему отечеству. Он делает весьма выгодное предложение

королю, но король его отвергает. Великое невежество короля в делах политики.

Несовершенство и ограниченность знаний этого народа. Его законы, военное

дело и партия

Лишь моя крайняя любовь к истине помешала мне утаить эту часть моей

истории. Напрасно было выказывать свое негодование, потому что, кроме смеха,

оно ничего не могло возбудить; и мне пришлось спокойно и терпеливо

выслушивать это оскорбительное третирование моего благородного и горячо

любимого отечества. Я искренне сожалею, что на мою долю выпала такая роль,

как сожалел бы, вероятно, любой из моих читателей; но монарх этот был так

любознателен и с такой жадностью стремился выведать малейшие подробности,

что ни моя благодарность, ни благовоспитанность не позволяли отказать ему в

посильном удовлетворении его любопытства. Однако же - да будет разрешено мне

заметить в мое оправдание - я очень искусно обошел многие вопросы короля и

каждому пункту придал гораздо более благоприятное освещение, чем то было

совместимо с требованиями строгой истины. Таким образом, в свой рассказ я

всегда вносил похвальное пристрастие к своему отечеству, которое Дионисий

Галикарнасский столь справедливо рекомендует всем историкам[75]; мне

хотелось скрыть слабости и уродливые явления в жизни моей родины и выставить

в самом благоприятном свете ее красоту и добродетель. Таково было мое

чистосердечное старание во время моих многочисленных бесед с этим

могущественным монархом, к сожалению, однако, не увенчавшееся успехом.

Но нельзя быть слишком требовательным к королю, который совершенно

отрезан от остального мира и вследствие этого находится в полном неведении

нравов и обычаев других народов. Такое неведение всегда порождает известную

узость мысли и множество предрассудков, которых мы, подобно другим

просвещенным европейцам, совершенно чужды. И, разумеется, было бы нелепо

предлагать в качестве образца для всего человечества понятия добродетели и

порока, принадлежащие столь далекому монарху.

Для подтверждения сказанного, а также чтобы показать прискорбные

последствия ограниченного образования, упомяну здесь о происшествии, которое

покажется невероятным. В надежде снискать еще большее благоволение короля я

рассказал ему об изобретении три или четыре столетия тому назад некоего

порошка, обладающего свойством мгновенно воспламеняться в каком угодно

огромном количестве от малейшей искры и разлетаться в воздухе, производя

при этом шум и сотрясение, подобные грому[76]. Я сказал, что определенное

количество этого порошка, будучи забито в полую медную или жестяную трубу,

выбрасывает, смотря по величине трубы, железный или свинцовый шар с такой

силой и быстротой, что ничто не может устоять против его удара; что наиболее

крупные из пущенных таким образом шаров не только уничтожают целые шеренги

солдат, но разрушают до основания самые крепкие стены, пускают ко дну

громадные корабли с тысячами людей, а скованные цепью вместе рассекают мачты

и снасти, крошат на куски сотни человеческих тел и сеют кругом опустошение;

что часто мы начиняем этим порошком большие полые железные шары и особыми

орудиями пускаем их в осаждаемые города, где они взрывают мостовые, разносят

на куски дома, зажигают их, разбрасывая во все стороны осколки, которые

проламывают череп каждому, кто случится вблизи; что мне в совершенстве

известны составные части этого порошка, которые стоят недорого и встречаются

повсюду; что я знаю, как их нужно смешивать, и могу научить мастеров

изготовлять металлические трубы, согласуя их калибр с остальными предметами

в королевстве его величества, причем самые большие не будут превышать ста

футов в длину, и что, наконец, двадцать или тридцать таких труб, заряженных

соответствующим количеством пороха и соответствующими ядрами, в несколько

часов разрушат крепостные стены самого большого города в его владениях и

обратят в развалины всю столицу, если бы население ее вздумало

сопротивляться его неограниченной власти. Я скромно предложил его величеству

эту маленькую услугу в знак благодарности за многие его милости и

покровительство.

Выслушав описание этих разрушительных орудий и мое предложение, король

пришел в ужас. Он был поражен, как может такое бессильное и ничтожное

насекомое, каким был я (это его собственное выражение), не только питать

столь бесчеловечные мысли, но и до того свыкнуться с ними, чтобы совершенно

равнодушно рисовать сцены кровопролития и опустошения как самые обыкновенные

действия этих разрушительных машин, изобретателем которых, сказал он, был,

должно быть, какой-то злобный гений, враг рода человеческого. Он заявил,

что, хотя ничто не доставляет ему такого удовольствия, как открытия в

области искусства и природы, тем не менее он скорее согласится потерять

половину своего королевства, чем быть посвященным в тайну подобного

изобретения, и советует мне, если я дорожу своей жизнью, никогда больше о

нем не упоминать.

Странное действие узких принципов и ограниченного кругозора! Этот

монарх, обладающий всеми качествами, обеспечивающими любовь, почтение и

уважение, одаренный большими способностями, громадным умом, глубокой

ученостью и удивительным талантом управлять, почти обожаемый подданными, -

вследствие чрезмерной ненужной щепетильности, совершенно непонятной нам,

европейцам, упустил из рук средство, которое сделало бы его властелином

жизни, свободы и имущества своего народа. Говоря так, я не имею ни малейшего

намерения умалить какую-нибудь из многочисленных добродетелей этого

превосходного короля, хотя я отлично сознаю, что мой рассказ сильно уронит

его в мнении читателя-англичанина; но я утверждаю, что подобный недостаток

является следствием невежества этого народа, у которого политика до сих

пор не возведена на степень науки, какою сделали ее более утонченные умы

Европы. Я очень хорошо помню, как однажды в разговоре с королем мое

замечание насчет того, что у нас написаны тысячи книг об искусстве

управления, вызвало у него (в противоположность моим ожиданиям) самое

нелестное мнение о наших умственных способностях. Он заявил, что ненавидит и

презирает всякую тайну, утонченность и интригу как у государей, так и у

министров. Он не мог понять, что я разумею под словами "государственная

тайна", если дело не касается неприятеля или враждебной нации. Все искусство

управления он ограничивает самыми тесными рамками и требует для него только

здравого смысла, разумности, справедливости, кротости, быстрого решения

уголовных и гражданских дел и еще нескольких очевидных для каждого

качеств, которые не стоят того, чтобы на них останавливаться. По его мнению,

всякий, кто вместо одного колоса или одного стебля травы сумеет вырастить на

том же поле два, окажет человечеству и своей родине большую услугу, чем все

политики, взятые вместе.

Знания этого народа очень недостаточны; они ограничиваются моралью,

историей, поэзией и математикой, но в этих областях, нужно отдать

справедливость, ими достигнуто большое совершенство. Что касается

математики, то она имеет здесь чисто прикладной характер и направлена на

улучшение земледелия и разных отраслей техники, так что у нас она получила

бы невысокую оценку[77]. А относительно идей, сущностей, абстракций и

трансценденталий мне так и не удалось внедрить в их головы ни малейшего

представления.

В этой стране не дозволяется формулировать ни один закон при помощи

числа слов, превышающего число букв алфавита, а в нем их насчитывают всего

двадцать две; но лишь очень немногие законы достигают даже этой длины. Все

они выражены в самых ясных и простых терминах, и эти люди не отличаются

такой изворотливостью ума, чтобы открывать в законе несколько смыслов;

писать комментарий к какому-либо закону считается большим преступлением. Что

касается гражданского и уголовного судопроизводства, то прецедентов в этих

областях у них так мало, что они не могут похвастаться особенным искусством

по этой части[78].

Искусство книгопечатания у них, как и у китайцев, существует с

незапамятных времен. Но библиотеки их не очень велики. Так, например,

королевская, считающаяся самой значительной, заключает в себе не более

тысячи томов, помещенных в галерее длиною в сто двадцать футов, откуда мне

было дозволено брать любую книгу. Столяр королевы смастерил в одной из

комнат Глюмдальклич деревянный станок, вышиною в двадцать пять футов, по

форме похожий на стоячую лестницу, каждая ступенька которой имела пятьдесят

футов длины. Он составлял передвижной ряд ярусов, и нижний конец помещался

на расстоянии десяти футов от стены комнаты. Книга, которую я желал читать,

приставлялась к стене; я взбирался на самую верхнюю ступень лестницы и,

повернув лицо к книге, начинал чтение с верху страницы, передвигаясь вдоль

нее слева направо на расстояние восьми или десяти шагов, смотря по длине

строки; до тех пор, пока строки не опускались ниже уровня моих глаз; тогда я

спускался на следующую ступеньку, пока постепенно не доходил до конца

страницы, после чего поднимался снова и прочитывал таким же образом другую

страницу; листы книги я переворачивал обеими руками, что было нетрудно

делать, так как каждый из них по толщине и плотности не превосходил нашего

картона, и в книге самого большого формата имел длину всего от восемнадцати

до двадцати футов.

Их слог отличается ясностью, мужественностью и гладкостью, без малейшей

цветистости, ибо более всего они стараются избегать нагромождения ненужных

слов и разнообразия выражений[79]. Я прочитал много их книг, особенно

исторического и нравственного содержания. Между прочим, мне доставил большое

удовольствие маленький старинный трактат, который всегда лежал в спальне

Глюмдальклич и принадлежал ее гувернантке, почтенной пожилой даме, много

читавшей на моральные и религиозные темы. Книга повествует о слабости

человеческого рода и не пользуется большим уважением, исключая женщин и

простого народа. Однако мне было любопытно узнать, что мог сказать местный

писатель на подобную тему. Он повторяет обычные рассуждения европейских

моралистов, показывая, каким слабым презренным и беспомощным животным

является по своей природе человек; как он не способен защищаться от

климатических условий и ярости диких животных; как эти животные превосходят

его - одни своей силой, другие быстротой, третьи предусмотрительностью,

четвертые трудолюбием. Он доказывает, что в последние упадочные столетия

природа вырождается и может производить только каких-то недоносков

сравнительно с людьми, которые жили в древние времена[80]. По его мнению,

есть большое основание думать, что не только человеческая порода была

первоначально крупнее, но что в прежние времена существовали также великаны,

о чем свидетельствуют история и предания и что подтверждается огромными

костями и черепами, случайно откапываемыми в различных частях королевства,

по своим размерам значительно превосходящими нынешних измельчавших людей. Он

утверждает, что сами законы природы необходимо требуют, чтобы вначале мы

были крупнее ростом и сильнее, менее подвержены гибели от незначительной

случайности - упавшей с крыши черепицы, камня, брошенного рукой мальчика,

ручейка, в котором мы тонем. Из этих рассуждений автор извлекает несколько

нравственных правил, полезных для повседневной жизни, которые незачем здесь

повторять. Прочитав эту книгу, я невольно задумался над вопросом, почему у

людей так распространена страсть произносить поучения на нравственные темы,

а также досадовать и сетовать на свои слабости, обнаруживающиеся при борьбе

со стихиями. Мне кажется, тщательное исследование вопроса может доказать всю

необоснованность подобных жалоб как у нас, так и у этого народа.

Что касается военного дела, то туземцы гордятся численностью

королевской армии, которая состоит из ста семидесяти шести тысяч пехоты и

тридцати двух тысяч кавалерии, если можно назвать армией корпус,

составленный в городах из купцов, а в деревнях из фермеров, под командой

больших вельмож или мелкого дворянства, не получающих ни жалованья, ни

другого вознаграждения. Но армия эта достаточно хорошо делает свои

упражнения и отличается прекрасной дисциплиной, что, впрочем, не

удивительно, ибо как может быть иначе там, где каждый фермер находится под

командой своего помещика, а каждый горожанин под командой первых людей в

городе, и где эти начальники избираются баллотировкой, как в Венеции.

Мне часто приходилось видеть военные упражнения столичного ополчения на

большом поле в двадцать квадратных миль, недалеко от города. Хотя в сборе

было не более двадцати пяти тысяч пехоты и шести тысяч кавалерии, но я ни за

что не мог бы сосчитать их - такое громадное пространство занимала армия.

Каждый кавалерист, сидя на лошади, представлял собой колонну вышиною около

ста футов. Я видел, как весь этот кавалерийский корпус по команде разом

обнажал сабли и размахивал ими в воздухе. Никакое воображение не может

придумать ничего более грандиозного и поразительного! Казалось, будто десять

тысяч молний разом вспыхивали со всех сторон небесного свода.

Мне было любопытно узнать, каким образом этот государь, владения

которого нигде не граничат с другим государством, пришел к мысли

организовать армию и обучить свой народ военной дисциплине. Вот что я узнал

по этому поводу как из рассказов, так и из чтения исторических сочинений. В

течение нескольких столетий эта страна страдала той же болезнью, которой

подвержены многие другие государства: дворянство часто боролось за власть,

народ - за свободу, а король - за абсолютное господство. Силы эти, хотя и

счастливо умеряемые законами королевства, по временам выходили из

равновесия и не раз затевали гражданскую войну. Последняя из таких войн

благополучно окончилась при деде ныне царствующего монарха и привела все

партии к соглашению и взаимным уступкам. Тогда с общего согласия было

сформировано ополчение, которое всегда стоит на страже порядка.

Date: 2015-11-13; view: 322; Нарушение авторских прав