ГЛАВА III. Автора требуют ко двору. Королева покупает его у фермера и представляет

Автора требуют ко двору. Королева покупает его у фермера и представляет

королю. Автор вступает в диспут с великими учеными его величества. Ему

устраивают помещение во дворце. Он в большой милости у королевы. Он защищает

честь своей родины. Его ссоры с карликом королевы

Непрерывные ежедневные упражнения, продолжавшиеся в течение нескольких

недель, сильно подорвали мое здоровье. Чем более я доставлял выгод моему

хозяину, тем ненасытнее он становился. Я совсем потерял аппетит и стал похож

на скелет. Заметя это, фермер пришел к заключению, что я скоро умру, и

потому решил извлечь из меня все, что только возможно. Когда он пришел к

такому выводу, к нему явился слардрал, или королевский адъютант, с

требованием немедленно доставить меня во дворец для развлечения королевы и

придворных дам. Некоторые из последних меня уже видели и распустили

необыкновенные слухи о моей красоте, хороших манерах и большой

сообразительности. Ее величество и ее свита пришли от меня в неописуемый

восторг. Я упал на колени и попросил позволения поцеловать ногу ее

величества, но королева милостиво протянула мне мизинец (после того как меня

поставили на стол), который я обнял обеими руками и с глубоким почтением

поднес к губам. Она задала мне несколько общих вопросов относительно моей

родины и путешествий, на которые я ответил как только мог короче и

отчетливее. Затем она спросила, буду ли я доволен, если меня оставят во

дворце. Я низко поклонился королеве и скромно ответил, что я раб своего

хозяина, но что если бы я был свободен распоряжаться своей судьбой, то с

радостью посвятил бы свою жизнь служению ее величеству. Тогда королева

спросила моего хозяина, согласен ли он продать меня за хорошую цену. Так

как мой хозяин боялся, что я не проживу и месяца, то очень обрадовался

случаю отделаться от меня и запросил тысячу золотых, которые тут же ему были

отсчитаны. Каждый из этих золотых равнялся восьмистам мойдорам, но если

принять во внимание соотношение между всеми предметами этой страны и Европы,

а также высокую цену золота там, то эта сумма едва окажется равной тысяче

английских гиней[60]. Тогда я сказал королеве, что теперь, сделавшись

преданнейшим вассалом ее величества, я осмеливаюсь просить милости, чтобы

Глюмдальклич, которая всегда проявляла столько заботливости и доброты ко мне

и умела так хорошо за мной ухаживать, была принята на службу ее величества и

по-прежнему оставалась моей нянюшкой и учительницей. Ее величество

согласилась исполнить мою просьбу и легко получила согласие фермера, очень

довольного тем, что его дочь была устроена при дворе, что же касается самой

Глюмдальклич, то бедная девочка не могла скрыть свою радость. Мой бывший

хозяин удалился, пожелав мне всякого добра и сказав, что оставляет меня на

прекрасной службе. Я не ответил ему ни слова и ограничился только легким

поклоном.

Королева заметила мою холодность и, когда фермер оставил апартаменты,

спросила о причине ее. Я взял на себя смелость ответить ее величеству, что я

обязан этому человеку только тем, что мне, бедному, безобидному созданию, не

размозжили голову, когда случайно нашли на его поле; что я с избытком

вознаградил фермера за это одолжение теми деньгами, которые он выручил,

показав меня едва ли не половине королевства, и которые получил сейчас,

продав меня; что, находясь у него, я влачил самое тяжелое существование,

которое едва ли вынесло бы животное, сильнейшее меня в десять раз; что мое

здоровье очень подорвано непрерывной повинностью забавлять зевак с утра до

ночи и что если бы фермер не считал мою жизнь в опасности, то ее величество

не приобрела бы меня за такую дешевую цену. Но так как теперь мне нечего

страшиться дурного обращения под покровительством столь великой и милостивой

государыни, украшения природы, любви вселенной, услады своих подданных,

феникса творения, то я надеюсь, что опасения моего бывшего хозяина

окажутся неосновательны, потому что я уже чувствую восстановление душевных

сил под влиянием августейшего присутствия ее величества[61].

Такова была в общих чертах моя речь, произнесенная очень нескладно и с

большими запинками. Последняя часть этой речи была составлена в принятом

здесь стиле, с которым познакомила меня Глюмдальклич, научив нескольким

фразам по дороге во дворец. Королева, отнесясь весьма снисходительно к моему

недостаточному знанию языка, была поражена тем, что нашла в таком маленьком

создании столько ума и здравого смысла. Она взяла меня в руку и понесла к

королю, находившемуся тогда в своем кабинете. Его величество, государь

важный и суровый, не рассмотрев меня хорошенько с первого взгляда, холодно

спросил королеву, с каких это пор она пристрастилась к сплекнокам; ибо он,

по-видимому, принял меня за это животное, когда я лежал ничком на правой

руке ее величества. Но государыня, отличавшаяся тонким умом и веселым

характером, бережно поставила меня на письменный стол и приказала рассказать

его величеству о моих приключениях, что я и сделал в немногих словах.

Глюмдальклич, стоявшая у дверей кабинета, - она ни на минуту не упускала

меня из виду, - получив позволение войти, подтвердила все случившееся со

мной со времени моего появления в доме ее отца.

Хотя король был ученейшим человеком во всем государстве и получил

отличное философское и особенно математическое образование, однако,

рассмотрев внимательно мою внешность и видя, что я хожу прямо, он сначала

принял меня за заводную фигурку с часовым механизмом, сделанную каким-нибудь

изобретательным мастером (нужно заметить, что искусство строить механизмы

доведено здесь до величайшего совершенства). Но когда он услышал мой голос и

нашел, что речь у меня складная и разумная, то не мог скрыть своего

удивления. Он не поверил ни одному слову из моего рассказа о том, как я

прибыл в его королевство, и подумал, что вся эта история выдумана

Глюмдальклич и ее отцом, которые заставили меня заучить ее, чтобы выгоднее

меня продать. Ввиду этого он задал мне ряд других вопросов, на которые

получил разумные ответы, не содержавшие никаких недостатков, кроме

иностранного акцента, несовершенного знания языка и нескольких

простонародных выражений, заимствованных мною в семье фермера и недопустимых

в лощеной придворной речи.

Его величество велел пригласить трех больших ученых, отбывавших в то

время недельное дежурство во дворце, согласно обычаям этого государства. Эти

господа после продолжительного весьма тщательного исследования моей

внешности пришли к различным заключениям относительно меня. Все трое,

однако, согласились, что я не мог быть произведен на свет согласно

нормальным законам природы, потому что не наделен способностью

самосохранения, поскольку не обладаю ни быстротой ног, ни умением взбираться

на деревья или рыть норы в земле. Обследовав внимательно мои зубы, они

признали, что я животное плотоядное; но так как большинство четвероногих

сильнее меня, а полевая мышь и некоторые другие отличаются гораздо большим

проворством, то они не могли понять, каким образом я добываю себе пищу,

разве только питаюсь улитками и разными насекомыми, каковое предположение

было, однако, при помощи многих ученых аргументов, признано несостоятельным.

Один из этих виртуозов склонялся к мысли, что я являюсь только эмбрионом или

недоноском. Но это мнение было отвергнуто двумя другими, которые указали на

то, что мои члены развиты в совершенстве и закончены и что я живу уже много

лет, о чем красноречиво свидетельствует моя борода, волоски которой они

отчетливо видели в лупу. Они не допускали также, чтобы я был карлик, потому

что мой крошечный рост был вне всякого сравнения; и, например, любимый

карлик королевы, самый маленький человек во всем государстве, был ростом в

тридцать футов. После долгих дебатов они пришли к единодушному заключению,

что я не что иное, как "рельплюм сколькатс", что в буквальном переводе

означает "lusus naturae' ("игра природы") - определение как раз в духе

современной европейской философии, профессора которой, относясь с

презрением к ссылке на "скрытые причины", при помощи которых последователи

Аристотеля тщетно стараются замаскировать свое невежество, изобрели это

удивительное разрешение всех трудностей, свидетельствующее о необыкновенном

прогрессе человеческого знания[62].

После этого заключительного решения я попросил позволения сказать

несколько слов. Обратившись к королю, я уверил его величество, что прибыл из

страны, населенной миллионами существ обоего пола одинакового со мной роста,

где все животные, деревья, дома имеют соответственно уменьшенные размеры и

где, вследствие этого, я так же способен защищаться и добывать пищу, как

делает это здесь каждый подданный его величества, так что все аргументы

господ ученых несостоятельны. На это они ответили лишь презрительной

улыбкой, заявив, что фермер давал мне прекрасные уроки. Король, человек

гораздо более смышленый, чем эти ученые мужи, отпустил их и послал за

фермером, который, к счастью, еще не уехал из города. Расспросив фермера

сперва наедине, а потом устроив ему очную ставку со мной и дочерью, его

величество стал склоняться к мысли, что все рассказанное нами близко к

истине. Он выразил желание, чтобы королева окружила меня особыми заботами, и

изъявил согласие оставить при мне Глюмдальклич, потому что заметил нашу

большую привязанность друг к другу. Для девочки было отведено помещение при

дворе; ей назначили гувернантку, которая должна была заняться ее

воспитанием, горничную, чтобы одевать ее, и еще двух служанок для других

услуг; но попечение обо мне было возложено всецело на Глюмдальклич. Королева

приказала своему придворному столяру смастерить ящик, который мог бы служить

мне спальней, по образцу, одобренному мной и Глюмдальклич. Этот столяр был

замечательный мастер: в три недели он соорудил по моим указаниям деревянную

комнату в шестнадцать футов длины и ширины и двенадцать футов высоты, с

опускающимися окнами, дверью и двумя шкафами, как обыкновенно устраиваются

спальни в Лондоне. Доска, из которой был сделан потолок, поднималась и

опускалась на петлях, чтобы можно было ставить в спальне кровать, отделанную

обойщиком ее величества. Глюмдальклич каждый день выносила эту кровать на

воздух, собственноручно убирала ее и вечером снова ставила ее на место,

опустив надо мною потолок. Другой мастер, известный искусным изготовлением

мелких безделушек, сделал для меня из какого-то особенного материала,

похожего на слоновую кость, два кресла с подлокотниками и спинками, два

стола и комод для моих вещей. Все стены комнаты, а также потолок и пол были

обиты войлоком для предупреждения несчастных случайностей от неосторожности

носильщиков, а также для того, чтобы ослабить тряску во время езды в

экипаже. Я попросил сделать в двери замок, чтобы оградить мою комнату от

крыс и мышей. После нескольких проб слесарь сделал наконец самый маленький,

какой когда-либо был видан здесь, но мне случилось видеть больший у ворот

одного барского дома в Англии. Ключ я всегда носил в кармане, боясь, чтобы

Глюмдальклич не потеряла его. Королева приказала также сделать мне костюм из

самой тонкой шелковой материи, какую только можно было найти; эта материя

оказалась все же толще английских одеял и очень беспокоила меня, пока я не

привык к ней. Костюм был сшит по местной моде, напоминавшей частью

персидскую, частью китайскую, и был очень скромен и приличен.

Королева так полюбила мое общество, что никогда не обедала без меня. На

стол, за которым сидела ее величество, ставили мой столик и стул, возле ее

левого локтя. Глюмдальклич стояла около меня на табурете; она присматривала

и прибирала за мной. У меня был полный серебряный сервиз, состоявший из

блюд, тарелок и другой посуды; по сравнению с посудой королевы он имел вид

детских кукольных сервизов, которые мне случалось видеть в лондонских

игрушечных лавках. Моя нянюшка носила этот сервиз в кармане в серебряном

ящике; за обедом она ставила что было нужно на моем столе, а после обеда

сама все мыла и чистила. Кроме королевы, за ее столом обедали только две ее

дочери принцессы; старшей было шестнадцать лет, а младшей тринадцать и один

месяц. Ее величество имела обыкновение собственноручно класть мне на блюдо

кусок говядины, который я резал сам; наблюдать за моей едой и моими

крошечными порциями доставляло ей большое удовольствие. Сама же королева

(несмотря на свой нежный желудок) брала в рот сразу такой кусок, который

насытил бы дюжину английских фермеров, так что в течение некоторого времени

я не мог без отвращения смотреть на это зрелище. Она грызла и съедала с

костями крылышко жаворонка, хотя оно было в десять раз больше крыла нашей

индейки, и откусывала кусок хлеба величиной в две наши ковриги по двенадцати

пенни. В один прием выпивала она золотой кубок вместимостью в нашу бочку. Ее

столовые ножи были в два раза больше нашей косы, если ее выпрямить на

рукоятке. Соответственного размера были также ложки и вилки. Я вспоминаю,

что раз Глюмдальклич понесла меня в столовую показать лежавшие вместе десять

или двенадцать этих огромных ножей и вилок: мне кажется, что я никогда не

видел более страшного зрелища.

Каждую среду (которая, как я уже сказал, была их воскресеньем) король,

королева и их дети обыкновенно обедали вместе в покоях его величества,

большим фаворитом которого я теперь сделался. На таких обедах мой стул и

стол ставили по левую руку его величества, перед одной из солонок. Государь

этот с удовольствием беседовал со мной, расспрашивая о европейских нравах,

религии, законах, управлении и науке, и я давал ему обо всем самый подробный

отчет. Ум короля отличался большой ясностью, а суждения точностью, и он

высказал весьма мудрые заключения и наблюдения по поводу рассказанного мной.

Но, признаюсь, когда я слишком распространился о моем любезном отечестве, о

нашей торговле, войнах на суше и на море, о религиозном расколе и

политических партиях, король не выдержал, - видно было, что в нем заговорили

предрассудки воспитания, - взял меня в правую руку и, лаская левой, с

громким хохотом спросил, кто же я: виг или тори? Затем, обратясь к первому

министру, который стоял тут же с белым жезлом, длиною в грот-мачту

английского корабля "Царственный Монарх", заметил, как ничтожно человеческое

величие, если такие крохотные насекомые, как я, могут его перенимать. Кроме

того, сказал он, я держу пари, что у этих созданий существуют титулы и

ордена; они мастерят гнездышки и норки и называют их домами и городами; они

щеголяют нарядами и выездами; они любят, сражаются, ведут диспуты, плутуют,

изменяют. Он продолжал в таком же тоне, и краска гнева покрыла мое лицо; я

кипел от негодования, слыша этот презрительный отзыв о моем благородном

отечестве, владыке искусств и оружия, биче Франции, третейском судье Европы,

кладезе добродетели, набожности, чести и истины, гордости и зависти

вселенной.

Но так как положение мое было не таково, чтобы злобствовать на обиды,

то, по зрелом размышлении, я начал сомневаться, следует ли мне считать себя

обиженным. Действительно, привыкнув в течение нескольких месяцев к внешности

и разговорам этих людей и увидев, что все предметы, на которые обращались

мои взоры, были пропорциональны величине обитателей, я мало-помалу утратил

страх, первоначально овладевавший мной при виде их огромных размеров, и мне

стало казаться, будто я нахожусь в обществе разряженных в праздничные платья

английских лордов и леди, с их важной поступью, поклонами и пустой

болтовней, самым изысканным и учтивым образом исполнявших свои роли; сказать

правду, у меня возникло такое же сильное искушение посмеяться над ними,

какое испытывал король и его вельможи, глядя на меня. И я не мог также

удержаться от улыбки над самим собой, когда королева, поставя меня на руку,

подносила к зеркалу, где мы оба были видны во весь рост; ничто не могло быть

смешнее этого контраста, так что у меня возникла настоящая иллюзия, будто я

в несколько раз стал меньше своего действительного роста.

Никто меня так не раздражал и не оскорблял, как карлик королевы. До

моего приезда во всей стране не было человека ниже его (ибо я в самом деле

думаю, что ростом он был неполных тридцати футов), и потому при виде

создания, в несколько раз меньшего, карлик становился нахальным и всегда

подбоченивался и смотрел на меня свысока, когда проходил мимо в передней

королевы; видя, как я стою на столе и беседую с придворными, он не пропускал

случая кольнуть меня и бросить остроту насчет моего роста. Отомстить ему я

мог, только называя его своим братом, вызывая его на поединок, вообще бросая

в ответ реплики, какие обычны в устах придворных пажей. Однажды за обедом

этот злобный щенок был так задет каким-то моим замечанием, что, взобравшись

на подлокотник кресла ее величества, схватил меня за талию в то время, как я

спокойно сидел за своим столиком, и бросил в серебряную чашку со сливками,

после чего убежал со всех ног. Я окунулся с головой в сливки, и, не будь я

хороший пловец, мне пришлось бы, вероятно, очень туго, потому что

Глюмдальклич в эту минуту находилась на другом конце комнаты, а королева так

испугалась, что у нее не хватило сообразительности помочь мне. Но вскоре на

выручку прибежала моя нянюшка и вынула меня из чашки, после того как я

проглотил пинты две сливок. Меня уложили в постель; к счастью, все

ограничилось порчей костюма, который пришлось выбросить. Карлика больно

высекли и, кроме того, заставили выпить чашку сливок, в которых по его

милости я искупался. С тех пор карлик навсегда потерял расположение

королевы, и, спустя некоторое время, она подарила его одной знатной даме,

так что, к моему великому удовольствию, я его больше не видел; ибо трудно

сказать, до каких пределов могла дойти злоба этого урода.

Еще раньше он сыграл со мной одну грубую шутку, которая хотя и

рассмешила королеву, но в то же время рассердила ее, так что она немедленно

прогнала бы его, если бы не мое великодушное заступничество. Однажды за

обедом ее величество взяла на тарелку мозговую кость и, вытряхнув из нее

мозг, положила обратно на блюдо. Карлик, улучив момент, когда Глюмдальклич

пошла к буфету, вскочил на табурет, на котором она всегда стояла,

присматривая за мной во время обеда, схватил меня обеими руками и, стиснув

мне ноги, засунул выше пояса в пустую кость, где я и оставался некоторое

время, предоставляя очень смешную фигуру. Прошло, вероятно, не меньше

минуты, прежде чем кто-то заметил эту проказу, так как я считал ниже своего

достоинства закричать. При дворе редко подают горячие кушанья, и только

благодаря этому обстоятельству я не обжег ног, но мои чулки и панталоны

оказались в плачевном состоянии. Карлика высекли, однако же вследствие моего

заступничества наказание этим и ограничилось.

Королева часто потешалась над моей боязливостью и спрашивала, все ли

мои соотечественники такие трусы. Поводом к насмешкам королевы послужило

следующее обстоятельство. Летом здесь множество мух; эти проклятые насекомые

величиной с данстеблского жаворонка[63], непрерывно жужжа и летая вокруг

меня, не давали мне за обедом ни минуты покоя. Они садились иногда на мое

кушанье, оставляя на нем свои омерзительные экскременты или яйца; все это,

отчетливо видимое мною, оставалось совершенно незаметным для туземцев,

громадные глаза которых не были так зорки, как мои, по отношению к небольшим

предметам. Иногда мухи садились мне на нос или на лоб и кусали до крови,

распространяя отвратительный запах, причем мне нетрудно было видеть на их

лапках следы того липкого вещества, которое, по словам наших натуралистов,

позволяет этим насекомым свободно гулять по потолку. Мне стоило больших

хлопот защищаться от гнусных тварей, и я невольно содрогался, когда они

садились на мое лицо. Любимой забавой карлика было набрать в кулак несколько

мух, как это делают у нас школьники, и неожиданно выпустить их мне под нос,

чтобы таким образом испугать меня и рассмешить королеву. Единственной моей

защитой в этом случае был нож, которым я рассекал мух на части в то время,

когда они подлетали ко мне, вызывая своей ловкостью общее восхищение.

Помню еще, как однажды утром Глюмдальклич поставила меня в ящик на

подоконник, что обыкновенно делала в хорошую погоду, желая дать мне

возможность подышать свежим воздухом (я никогда не соглашался, чтобы ящик

вешали на гвозде за окном, как мы вешаем клетки с птицами в Англии). Я

поднял одно из моих окон, сел за стол и стал завтракать куском сладкого

пирога, как вдруг штук двадцать ос, привлеченные запахом, влетели в мою

комнату с таким жужжанием, будто заиграло двадцать волынок. Одни завладели

моим пирогом и раскрошили его на кусочки, другие летали над головой, оглушая

меня жужжанием и наводя неописуемый ужас своими жалами. Тем не менее у меня

достало храбрости вынуть из ножен тесак и атаковать их в воздухе. Четырех я

убил, остальные улетели, после чего я мгновенно захлопнул окно. Эти

насекомые были величиною с куропатку. Я повынимал у них жала, оказавшиеся

острыми, как иголки, и достигавшие полутора дюймов в длину. Все четыре эти

жала я тщательно сохранил и потом показывал вместе с другими редкостными

вещами в разных частях Европы; по возвращении в Англию три я отдал в

Грешэм-колледж, а четвертое оставил себе[64].

Date: 2015-11-13; view: 412; Нарушение авторских прав