В стране Фона: вторая экспедиция в Камерун 1948-1949

Когда африканские животные были пристроены в английские зоопарки и в кармане Джеральда перестал гулять ветер, он вернулся домой в Борн­мут. Его встречали так, словно он только что вернулся с Луны. Его маля­рия, которую семейный доктор, Алан Огден, диагностировал как особо опасную разновидность plasmodium falciparum, являлась своеобразным знаком отличия, полученным за храбрость на поле сражения. Лесли в ту время жил у Дорис, а Маргарет с детьми расположилась у мамы. На Рож­дество из Аргентины приехали Ларри и Ева, так что праздники семья про­вела в полном составе.

Джеральд всегда был отличным рассказчиком. Дом на Сент-Олбэнс-авеню он описал не хуже, чем свои увлекательные путешествия. В ком­фортном окружении родных и близких он расслаблялся после всех трудов и опасностей прошедшего года. Медленно — впрочем, не так уж медлен­но — его внимание переключилось на местных девушек, заметно подрос­ших за время его отсутствия. Все долгие месяцы, проведенные в джунглях Камеруна, он был абсолютно лишен женского общества. Он даже подумы­вал о том, чтобы устроить себе отпуск — замысел, вызвавший неадекват­ную реакцию. «Ничто так не возмущает зверолова, — писал он, — как вос­клицание друзей, услышавших, что он решил устроить себе отпуск, вер­нувшись домой после полугода сплошных укусов, царапин, проблем и опасностей: «Но ты ведь только что вернулся из отпуска!»

Во время короткого пребывания Джеральда у родного очага он позна­комился с молодой женщиной, чье двусмысленное очарование поразило его с первого взгляда и на всю жизнь. Звали эту женщину Диана, но Джеральд дал ей восхитительное имя — Урсула Пендрагон-Уайт. Его отношение к этому порхающему мотыльку было сложным и неоднозначным, но нет со­мнения, что ее божественная красота и далекий от божественности язычок оставили в душе Джеральда глубокий след. «Я обнаружил, — писал он, — что Урсула — единственная, кому удается будить во мне самые разные чув­ства: от тревоги и уныния до безграничного восхищения и полнейшего ужаса».

Урсула только что закончила школу. Она жила в Кэнфорд Клиффз — шикарном районе Борнмута (хотя в своих книгах Джеральд утверждал, что она из Лаймиштона, Нью-Форест, чтобы скрыть ее подлинное проис­хождение и имя). Впервые он увидел Урсулу на верхней площадке город­ского автобуса. Ее «сладкий родосский акцент оказался столь же проникно­венным и пронзительным, как пение канарейки».

Сестра Джеральда, Маргарет, запомнила Урсулу иначе. Ей она пред­ставлялась «молоденькой, легкомысленной пташкой, с длинными светлыми волосами, сидевшей, склонив голову набок, что очень раздражало всех во­круг». В своих книгах Джеральд утверждал (опять же, чтобы никто не до­гадался, кого он имеет в виду), что у Урсулы были темные вьющиеся воло­сы. Ее большие глаза обрамляли длинные черные ресницы, а над ними из­гибались очень темные брови. «Ее рот, — писал Джеральд, — имел такую форму и мягкость, что казался совершенно, ни при каких обстоятельствах, непригодным для поедания копченой селедки, лягушачьих лапок или чер­ного пудинга».

Когда Урсула поднялась, чтобы выйти из автобуса, Джеральд заметил, что она довольно высокого роста, что у нее длинные ноги отличной формы и «та гибкая, подвижная фигура, которая заставляет молодых людей сразу же погрузиться в распутные мысли». Он расстроился, полагая, что никогда больше не увидит эту замечательную девушку. Но через три дня она ворва­лась в его жизнь и осталась в ней на целых пять лет.

Джеральд встретил Урсулу вновь на дне рождения у приятеля, и она мгновенно окрестила его «жукологом». Стоило Джеральду увидеть ее, как он потерял голову. Его очаровала не только ее красота, но и совершенно уникальная речь — «ее суровая, решительная, непрекращающаяся война с английским языком». Эта стройная, очаровательная красотка страдала от своеобразной разновидности устной дислексии. Она использовала слова и выражения совершенно не в том смысле, какой они в себе несли. Было со­вершенно невозможно предугадать, что она скажет в следующую минуту. Она могла с восторгом рассуждать об «архипелагах Моцарта», о том, что быков отправляют к ветеринару, чтобы «хлестать», и об «абордаже», сде­ланном ради избавления от внебрачного ребенка. В мире Урсулы никогда не было огня без дыма, а катящийся мох не обрастал камнями. В чопорном мире борнмутского высшего света «она роняла кирпичи, как неопытный подсобник на стройплощадке».

Эта встреча стала началом длительной (и, возможно, так никогда и не прекращавшейся — это осталось неясным) романтической игры кота с мы­шью. Чтобы произвести на Урсулу впечатление, Джеральд убедил бывше­го мужа Маргарет, Джека Бриза, отвезти его на свидание на старинном «Роллс-Ройсе». Джек надел свою офицерскую форму, чтобы выглядеть как персональный шофер... Продолжая свою игру, Джеральд пригласил свою подругу на обед в «Грилл-рум» («Она отличалась аппетитом ненасытного питона, — вспоминал он, — и совершенно не думала о деньгах»), затем на симфонический концерт (на концерт Урсула принесла своего щенка-пеки­неса, он вылез из корзинки и устроил небольшой переполох), а затем на природу и в свой любимый паб «Квадрант и Компас», где престарелые за­всегдатаи не сумели устоять перед ее невероятным английским («Прелест­ная молодая женщина, сэр, — сказал один из убеленных сединами ветера­нов, — несмотря на то, что иностранка»). В те дни Джерри с трудом нахо­дил общий язык с отцами своих подружек, и высокомерный, чопорный отец Урсулы не стал исключением. Как-то раз Джеральд привез Урсулу до­мой довольно поздно, и ее отец набросился на него с хлыстом, угрожая вы­трясти из него всю душу, если подобное еще хоть раз повторится.

Но хотя Джеральд был влюблен в Урсулу, его сердце было навсегда от­дано животным. Она понимала, что раньше или позже ее возлюбленный кончит свои дни в объятиях гориллы или будет сожран на завтрак голод­ным львом. Однажды она позвонила ему. Голос Урсулы был настолько пронзительным, что Джеральду пришлось отодвинуть трубку от уха.

«Дорогой, — радостно сообщила Урсула, — я обручилась!»

«Я почувствовал внезапную сердечную боль, — вспоминал Джеральд об этом горьком моменте. — Одиночество навалилось на меня. Не то чтобы я был влюблен в Урсулу или собирался жениться на ней — боже сохрани! Просто я неожиданно понял, что теряю человека, который всегда освещал окружавший меня мрак».

Вскоре Урсула вышла замуж за своего избранника. Много лет спустя они с Джеральдом встретились в изящном эдвардианском кафе «Кадена», заполненном весьма респектабельной публикой. Когда открылась дверь, стало ясно, что Урсула вскорости ожидает второго ребенка.

«Дорогой! — с порога закричала она. — Дорогой мой! Дорогой!»

«Она обняла меня, — вспоминал Джеральд, — и поцеловала именно так, как целуются во французских фильмах. Английские цензоры обычно вырезают подобные поцелуи как неприемлемые для британской публики. Целуясь, Урсула жужжала, как целый рой обезумевших от похоти пчел. Она изо всех сил прижималась ко мне, чтобы я ощутил всю прелесть ее объятий и почувствовал, что она искренне рада меня видеть. Несколько пожилых леди и один неплохо сохранившийся отставной военный уставились на нас с явным неодобрением».

«Я думал, ты замужем», — сказач Джеральд, с некоторым усилием вы­свобождаясь из объятий старинной подруги.

«Так и есть, дорогой, — отвечала Урсула. — Ты не заметил, что я стала лучше целоваться?»

Они уселись за столик.

«Не думаю, что сейчас я бы тебе понравилась, — задумчиво произнесла Урсула. — Я изменилась, стала ужасно скучной».

«Ты так считаешь?» — дипломатично спросил Джеральд.

«О да, — ответила Урсула, глядя прямо на него своими огромными го­лубыми глазами. — Боюсь, что теперь меня назвали бы мелкой божоле».

Джеральд не намеревался задерживаться в Англии надолго. Африка навсегда вошла в его душу. А кроме того, делать в Британии ему было со­вершенно нечего. С целеустремленностью новичка и с опытом умудренного жизнью зверолова он начал планировать вторую экспедицию в Камерун, на этот раз намереваясь добыть более крупных и ценных животных, в том числе гориллу, гиппопотама и слона. Каждый из этих зверей оценивался британскими зоопарками в тысячу фунтов, что в пересчете по современному курсу составило бы около двадцати тысяч. Стремление Джеральда заполучить крупных животных диктовалось не только алчностью, но и насущной необходимостью. Первая экспедиция съела почти половину его наследства. Вторая должна была обойтись примерно в ту же сумму, а возможно, даже и больше. Ему необходим был успех — иначе его ждало разорение.

Джеральду крупно повезло. Богатый владелец частного зоопарка ред­ких животных в Пейтоне, Герберт Уайтли, выразил готовность приобрести половину пойманных им животных по возвращении в Англию, а также со­гласился купить всех зверей, которых отвергнет Лондонский зоопарк. Дже­ральд считал Уайтли немного эксцентричным — он был настолько застен­чив, что, когда люди приходили повидаться с ним, он бежал через весь дом, запирая двери, а потом скрывался на специальном лифте. Однако этому странному богачу удалось завоевать сердце молодого натуралиста своим стремлением разводить животных в неволе. «Он пытался разводить аллига­торов и желтых саламандр, — вспоминал Джеральд. — Самым большим его увлечением было выводить голубые разновидности. И результаты пора­жали специалистов. Он вывел голубых голубей, голубых догов, голубых уток».

На этот раз Джон Йелланд не смог сопровождать Джеральда в Каме­рун, и на его место он пригласил своего старинного приятеля Кена Смита. Джеральд познакомился со Смитом в Уипснейде, а потом жил с ним по со­седству в Борнмуте. Смит был старше Даррелла и но возрасту (ему было уже тридцать семь лет), и по положению (Смит служил управляющим Пейтонского зоопарка), но Джеральд считал его младшим партнером. Хотя физически Смит вряд ли подошел бы на роль Тарзана и во многом ус­тупал своему юному другу, когда дело касалось общения с крупными и опасными животными в джунглях, но он отлично знал свое дело и мог стать верным и надежным компаньоном в долгой, трудной экспедиции.

С помощью Смита Джеральд отлично подготовился к африканской по­ездке. На этот раз он приобрел более тяжелые ружья, прочные клетки, галлон рыбьего жира и двенадцать дюжин детских сосок для выкармлива­ния детенышей, несколько теплых свитеров («чтобы гориллы не простуди­лись на корабле по пути в Англию») и роскошный свадебный тент для уст­ройства лагеря в джунглях.

Вторая экспедиция не должна была стать простым повторением пер­вой, хотя Джеральд снова намеревался ловить животных в окрестностях Мамфе. На этот раз он решил исследовать новые территории, лежащие к северу. В саванне Центрального Камеруна ему должны были встретиться совершенно иные звери.

В начале января 1949 года, за несколько дней до своего двадцатичеты­рехлетия, Джеральд со своим компаньоном взошли на борт грузового суд­на, отплывавшего из Ливерпуля в Африку. Весь многочисленный и тяжелый багаж уже был погружен. Пресса, восторженно встретившая Даррел­ла полгода назад, проявила интерес к новой экспедиции. Столь необычный способ зарабатывания на жизнь становился весьма популярным и интере­совал читателей. «Он снова отправляется в Черную Африку», — гласил один из заголовков. «Мистер Даррелл, ученый, собирается проехать 500 миль по Африке на грузовике, а затем приступит к восьмидневному сафари. Он собирается поймать гориллу, буйвола, а возможно, даже гиппопотама. «Мы попытаемся поймать гориллу в своеобразную мышеловку, — заявил натуралист. — Это довольно неприятное животное».

Корабль отплыл вовремя, путешествие прошло без приключений. Раз­влекал Джеральда только его спутник. «Он просыпается по утрам, — писал Джеральд матери, — и сообщает мне, что ему приснилось, как он поймал гориллу с помощью стюардессы и представителя ливерпульского банка. На следующий день он читает о буйволах. Разумеется, чтение оказывает на него определенное действие. Примерно в полночь он часа полтора борется со своим одеялом, пот струится по его лицу и он просыпается с дикими криками».

10 февраля корабль достиг берегов Камеруна. Джеральд записал в сво­ем дневнике: «Мы вышли на палубу около шести часов утра, слегка поша­тываясь после сердечной прощальной вечеринки, состоявшейся накануне. Я увидел знакомые островки, покрытые лесами, тонущие в густом тума­не... Было так приятно снова вернуться в Африку». А потом, словно забыв, зачем он приехал, Джеральд замечает: «Я должен заработать денег на этой поездке. Я чувствую это всеми костями, а Смит — своими варикозными ве­нами».

Магия Африки снова оказала на Джеральда свое действие. В каждой трещине на стене, на каждом дереве кишели самые различные животные. На закате на дорогу вылетали козодои, на деревьях кричали турако, самые экзотические птицы перелетали с ветки на ветку точно так же, как в Бри­тании порхают обыкновенные дрозды. Джеральд писал домой: «Виктория прекрасна, как всегда. Все деревья в цвету. Каждое дерево покрыто огром­ными восковмми цветами всевозможных оттенков: желтыми, голубы­ми, лиловыми и малиновыми. Кусты гибискуса буквально пламенеют на солнце, а все дома увиты пышно цветущими бугенвиллеями. Кен бродит по городу, разинув рот от удивления. Я боюсь, как бы он не растерял все свои зубы».

«Меня помнят буквально все, — писал Джеральд в своем дневнике. — Все исключительно милы и готовы помочь». По тропическому телеграфу весть о том, что знаменитый зверолов вернулся, распространилась в мгно­вение ока. Через несколько дней события замелькали, как в калейдоско­пе. «А теперь сообщу тебе нечто удивительное, — писал Джеральд матери 14 февраля. — Мы положили начало нашей коллекции, приобретя моло­дого самца шимпанзе!!! Он жил у плантатора и его жены, и они решили от­дать его нам. Обезьяна исключительно мила. Стоило мне взять его на руки, как он тут же протянул ко мне губы для поцелуя».

Новое приобретение только закрепило за Джеральдом репутацию боль­шого оригинала. Он часто ездил по Виктории на велосипеде, а шимпанзе Чарли сидел сзади, вереща от восторга и порой закрывая хозяину глаза ру­ками. Велосипед резко вилял в сторону, так что Джеральд чуть было не пе­редавил половину населения столицы. И Джеральд, и Кен Смит с ума схо­дили от зверей и получили прозвище «звериные маньяки» в белом сообще­стве Камеруна. Африканцы же звали их «хозяевами добычи». Но если Джеральда считали просто эксцентричным, Кен Смит выглядел довольно комично, причем даже для своего юного компаньона. Отправившись ку­паться за город, он заслужил бурные аплодисменты со стороны собравших­ся поглазеть на него африканцев тем, что оглушительно чихнул, от чего его зубные протезы выскочили и упали в воду.

Джеральд знал, что занятие зверолова требует от человека определен­ных странностей и необычного склада характера. Позже он писал:

«Большинство людей считают, что зверолов должен быть мускулистым, похожим на Тарзана здоровяком, но на самом деле большинство звероло­вов от рождения выглядят полумертвыми. Чтобы добиться успеха в своей профессии, зверолов должен родиться слегка сумасшедшим, развить в себе чувство юмора и полностью лишиться обоняния (вам когда-нибудь при­ходилось просыпаться рядом с клеткой обезьяны?). Очень неплохо, если зверолов имеет приличное состояние, чтобы не зависеть от доходов, свя­занных с его профессией. Разумеется, зверей ловить можно самыми разно­образными способами — ловушками, сетями, выкуривая их из нор и дуплистых деревьев, с охотничьими собаками или по ночам (особенно по­лезно при ловле рептилий), но в отличие от широко распространенного убеждения, ловля диких животных — не слишком опасное занятие. Это дело опасно настолько же, насколько глуп сам зверолов.

На самом деле, основная трудность заключается не в том, чтобы пой­мать зверя, а в том, чтобы содержать его в неволе, после того как ты его поймал. Содержание пойманных животных можно сравнить с детским са­дом, где двести-триста привередливых детей с желудками, чувствительны­ми, как дебютантка, с самыми разнообразными пристрастиями. Естествен­но, что, когда проводишь жизнь в непосредственной близости с этими соз­даниями, у тебя возникает множество сложных и раздражающих ситуа­ций, особенно в отношении звериного туалета. У меня была белка, которая соглашалась ходить в туалет только в мою шляпу, и мешотчатая крыса, опорожнявшая кишечник исключительно в контейнер для питьевой воды.

Порой зверолову приходится брать детеныша в постель, чтобы тот не за­мерз, и это иногда приводит к весьма острым ощущениям, к примеру, если речь идет о маленьком дикобразе».

Звероловы решили устроить основной лагерь на берегу реки неподале­ку от Мамфе. Сюда должны были стекаться животные со всех окрестно­стей, а также из полевьгх экспедиций. Кен Смит обосновался в Мамфе и стал главным хранителем и ветеринаром коллекции, а Джеральд разъез­жал по близлежащим лесам и горам, собирая животных по списку, а затем привозил их в основной лагерь.

18 февраля небольшая экспедиция тронулась из Виктории по направ­лению к Мамфе. По пути они должны были проехать через деревушку Кум­ба. «Мы выехали довольно рано, — писал Джеральд в своем дневнике, — и прибыли в Кумбу в удобное для нас время. Дорога была восхитительной. Было приятно осознавать, что мы наконец-то приближаемся к цели своего путешествия». Через два дня звероловы достигли Мамфе, где с помощью тридцати помощников, к восторгу местного населения, натянули роскош­ный английский свадебный тент. Лагерь стал походить на средневековый шатер, раскинувшийся на берегу медлительной коричневой реки возле дев­ственного леса.

Неделя ушла на различные приготовления. Сколачивались клетки, ры­лись водоемы, заготавливалось продовольствие, местным охотникам пока­зывались рисунки необходимых экспедиции зверей — словом, выполня­лись тысячи совершенно обязательных заданий, без которых приступать к ловле зверей было невозможно. В начале марта все наконец устроилось, и Джеральд отправился в джунгли в поисках редкой «добычи». С этого мо­мента жизнь его по физическим и эмоциональным нагрузкам можно было бы сравнить только с жизнью межгалактического путешественника: каж­дый день новое приключение, каждая минута очередное, удивительное от­крытие. Трудно переоценить удивительный документ, который Джеральд создавал каждый вечер в неверном свете фонаря, отстукивая двумя паль­цами на маленькой машинке свои впечатления, хотя по-хорошему ему нужно было давно уже свалиться от усталости.

Дневник 1949 года доказывает, что перед нами уже совершенно другой человек, не тот, который впервые ступил на землю Камеруна в прошлом году. Имперские претензии и колониальное высокомерие исчезли. Теперь Джеральд с глубоким уважением относится и к Африке, и к африканцам. Хотя в нем все еще чувствуется некоторая снисходительность, но он уже понимает, что африканцы, с которыми ему приходится проводить массу времени, являются такими же людьми, как любой другой представитель этого вида — включая и самого Джеральда, и его компаньона Кена Смита. Он понимает, что без помощи африканцев его предприятие обречено на провал, что он полностью зависит от этих людей во всем — от ловли зверей до приготовления пищи. Во время второй камерунской экспедиции Дже­ральд настолько сблизился с африканцами, что почувствовал себя кровным братом одного из них, чье имя осталось навсегда связанным с его именем.

Еще одна подмеченная им черта, которая поражает, когда читаешь дневники Джеральда, — это удивительная щедрость Африки. Первобыт­ная Африка по-прежнему оставалась девственной, дикой, живущей в пре­красном и жестоком мире. Здесь, в окружении бесчисленного множества летающих, бегающих, прыгающих, ползающих, плавающих созданий, было трудно поверить в то, что кому-то из них грозит полное исчезновение.

Джеральд все с большим восторгом относится к красоте и разумности тропической природы. Он не перестает удивляться и восторгаться. Каждая лесная поляна, речная отмель, любой участок саванны приносил ему оче­редной сюрприз. Недели идут за неделями, и на страницах дневника перед нами предстает не тот суровый колонизатор, когда-то впервые ступивший на землю Камеруна, а сердечный, чувствительный молодой человек, счаст­ливый оттого, что ему довелось попасть в этот земной рай.

Дневники Джеральда показывают и его растущее литературное мастер­ство. Он все лучше подбирает слова, чтобы описать те чудеса, которые его окружают. Он становится более наблюдательным, его чувство юмора обо­стряется, а умение увлечь читателя нарастает с каждой страницей. Его язык становится все более богатым и выразительным. Вот как он описыва­ет в своем дневнике события 3 марта, когда экспедиция на каноэ отправи­лась вниз по реке Мамфе. В этом отрывке уже чувствуется рука настояще­го писателя.

«Даже если во время этой увеселительной прогулки мы бы не поймали ничего ценного, все равно отправиться в нее стоило. Было так чудесно бре­сти по колено в коричневой, медленно текущей воде. То и дело перед гла­зами открывались белоснежные сверкающие на солнце песчаные отмели, напоминающие огромные белые ребра. Вдоль отмелей торчали засохшие деревья: дожди подмыли их корни, и теперь они засохли. На другой отмели деревья сплошной стеной уходили ввысь. Их наглухо оплетали лианы, дре­весные папоротники и тысячи самых разнообразных растений. Жужжание бесчисленных насекомых прерывал только плеск весел, опускающихся в теплую, как парное молоко, воду. Внезапно с отмели взлетела бородатая ржанка, издавая пронзительные крики. Потом откуда-то сверху почти без­звучно упал орел-рыболов, схватил добычу и взмыл к небесам. А за ним пролетела тяжелая птица-носорог. Если вечером сесть на большой серый камень, которых на таких отмелях огромное множество, то увидишь, как на водопой сбегутся обезьяны, перелетая с дерева на дерево в почти непро­глядной чаще веток и листьев. Время здесь застыло: человек полностью те­ряет ощущение времени. Можно провести в лесу и час, и десять — лес не имеет времени. Стемнело — значит, день кончился. Стало светло — настал новый день. Ты постоянно осознаешь только великое, нескончаемое Сей­час».

Джеральд прекрасно передает в своем дневнике удивительную увлека­тельность процесса ловли зверей, требующего от зверолова выдержки и проницательности. Отправившись в короткую экспедицию в район Эшоби между 4 и 8 марта, он собирался добыть двух очень редких белок — Anomalurus (белку-летягу) и Idiurus (карликовую соню-летягу). Ни в од­ном зоопарке мира таких животных еще не было, они представляли огром­ную ценность и научный интерес. Но доставить их в Англию в целости и сохранности было нелегкой задачей.

Путешествие в Эшоби оказалось не менее утомительным, чем в про­шлом году. Джеральда встретили с теплотой и восторгом, как старого дру­га. Все население деревни собралось, чтобы приветствовать белого богатого зверолова. Весь вечер Джеральд общался с охотниками, объясняя им, кого он хочет поймать. «Они сказали, что постараются и с божьей помощью обязательно их поймают. На этой оптимистической ноте наша гулянка за­кончилась, и мы разошлись по постелям».

С первыми лучами солнца Джеральд со своими охотниками отправился искать дерево, где он видел летягу в прошлом году. К его удивлению, живот­ное по-прежнему жило там же, хотя поймать его оказалось весьма нелегко.

Вернемся же к дневнику.

«Поскольку мы подняли ужасный шум возле дерева, зверек, сидевший внутри, испугался и выскочил из дупла. Он взлетел в воздух, словно выпу­щенный из катапульты. Мне впервые довелось увидеть соню-летягу в поле­те. Это было удивительно прекрасное, захватывающее зрелище. Соне нужно было пролететь около сорока футов, чтобы достичь соседнего дере­ва, и она проделала этот путь с грацией планера. Перепонки по обе сторо­ны ее тельца расправились, как зонтики. Перед самым деревом соня распрямилась, выпустила коготки, потом вцепилась в кору и стремительно поползла по стволу, словно огромная гусеница. И тогда я совершил посту­пок, о котором жалею до сих пор: я поднял ружье и выстрелил. Соня кам­нем упала на землю. Я бросился вперед, крича охотникам, чтобы те отозвали собак, и молясь, чтобы соня оказалась только раненой. Разумеет­ся, несчастная кроха была мертва. Я подобрал ее и плакал над этим преле­стным созданием...»

На следующий день Джеральд с охотниками поднялись на рассвете и обошли десять деревьев, окуривая их дымом. На первых девяти никого не оказалось — только несколько летучих мышей, многоножки и скорпионы.

«Мы подошли к последнему дереву. Я ужасно устал, мои легкие были заполнены дымом, поэтому я просто сел и перестал обращать внимание на происходящее. Сети были расставлены, костер разведен. Охотники закида­ли его зелеными листьями, чтобы было побольше дыма. Потом мы уселись и стали ждать. Мне в ладонь впился острый шип, и более всего мне хоте­лось оказаться дома в своей постели. Наконец я приказал снимать сети, так как было ясно, что поймать никого не удалось. Джеймс полез снимать сеть, и вдруг я заметил, что он достает кого-то из дупла. Он подошел ко мне, держа животное за хвост. «Маса хотеть такой добыча?» — с неуверен­ной улыбкой спросил он. Мне достаточно было только глянуть на зверька, как сердце мое чуть не вырвалось из груди. За длинный пушистый хвост Джеймс держал соню-летягу. Глаза зверька были закрыты, бока тяжело вздымались. Передо мной была настоящая Idiurus macrotis. «Скорей, ско­рей, — в страхе закричат я, — неси коробку для этой добычи... нет, не эту, покрепче... вот эту... Теперь положи внутрь маленький листок... малень­кий листок, а не целый куст... скорее!» Соня со всеми предосторожностями была помещена в ящик. Она была без сознания — наверное, надышалась дымом, ее крохотные розовые лапки судорожно подергивались. Я схватил огромный пучок листьев и принялся размахивать ими перед зверьком, пы­таясь обеспечить ему приток свежего воздуха. Постепенно соня пришла в себя, я закрыл ящик, и мы тронулись в обратный путь. Когда мы верну­лись, уже почти стемнело. Клетку для Idiurus мне пришлось мастерить в полной темноте при свете фонаря. Но заснуть мне удалось лишь благода­ря солидной порции «Белой лошади». Я снял шкуру с крыланов и почистил ружье, а потом рухнул в постель и заснул как убитый. Idiurus — самое удивительное маленькое создание. Оно похоже на английскую соню, только отличается более серым цветом шкурки. Скорость, с какой этот зверек пе­ребирается с дерева на дерево, просто удивительна. Она бежит, как соба­ка, в отличие от Anomalurus, которая ползает по деревьям, как гусеница».

Следующий день для Даррелла стал поистине красным днем календаря. В глубине леса охотники нашли дуплистое дерево 150 футов высотой. За­глянув в дупло, Джеральд обнаружил, что там полным-полно Idiurus ов. К счастью, поблизости росло небольшое деревце, на которое мог залезть охотник и набросить сеть на дупло, чтобы выбирающиеся оттуда сони запу­тывались в сетях. В тот день Джеральду удалось поймать восемь сонь, а также трех необычных летучих мышей, которых Джеральд принял за со­вершенно новый вид. «Я убил их с величайшей осторожностью, чтобы не повредить шкурку, — записал он в своем дневнике, — и упаковал их в вату».

Хотя Джеральд ужасно устал, он решил доставить летяг в Мамфе той же ночью, так как не смог устроить им подходящую клетку. «Эти маленькие твари выпрыгивали из банки и пытались забраться наверх по стенкам клетки, — писал Джеральд в дневнике. — Смит смотрел на них с востор­гом и носился вокруг тента, как неутомимый блуждающий огонек. Я смер­тельно устал, но звуки, которые издавали летяги в своем новом жилище, наполняли мое сердце радостью».

На следующий день в лагерь пришел Джеймс, тот самый мальчишка, который изобрел способ забраться на желанное дерево. За ним шел носиль­щик, тащивший большую корзину, накрытую банановыми листьями. «На­шим глазам предстало удивительное зрелище — настоящая черная дыра, кишевшая летягами всех полов и возрастов. Их там было тридцать пять! Мы со Смитом чуть с ума не сошли. Если бы нам удалось довезти их до Анг­лии живыми, мы бы потрясли зоологический мир до основания!»

Джеральд так писал маме о событиях этого дня:

«Я хочу сообщить тебе великую новость! В углу нашей палатки стоит клетка шести футов высотой, в которой поселились тридцать редчайших животных Западной Африки — карликовые сони-летяги. В наших музеях есть всего несколько шкурок этих зверьков, а живьем их видели в джунг­лях не более дюжины человек, не говоря уже о том, чтобы увидеть их в Ев­ропе. Если мы сможем доставить их в Европу в целости и сохранности, это будет зоологическим событием года. Даже мой ангвантибо померкнет ря­дом с этими удивительными созданиями. Но не будем загадывать, так как эти крохи живут у нас всего двадцать четыре часа и нервничают, как ста­рые дамы в темной комнате. К тому же они очень привередливы в отноше­нии еды».

Джеральд собирался отправиться с экспедицией на север, ближе к го­рам, где лес переходит в огромную, поросшую травой саванну — овер-шенно иной мир, с иной растительностью, иными животными, более про­хладным климатом. Британский чиновник утверждал, что самым лучшим местом для экспедиции будет Бафут, область, по размерам своим превы­шавшая Уэльс. Племена Бафута подчинялись интеллигентному, богатому и эксцентричному правителю — Фону. Его дворец был построен на границе саванны и лесистой местности, где можно было поймать интересных и цен­ных животных: шимпанзе, мангустов, львов, леопардов, кобр и зеленых мамб. «Африканцы выполняют все, что он скажет, — сказал чиновник Джеральду. — Он премилый старый мошенник, и вернейший путь к его сердцу — доказать, что вы можете выпить не меньше его самого и привезе­те выпивку с собой». В тот же день Джеральд отправил к Фону посланца с бутылкой джина и запиской, в которой он просил разрешения посетить его владения с целью ловли редких зверей. Через четыре дня посланец вернул­ся с личным письмом от Фона:

Резиденция Фона Бафута, Беменда, 5 марта 1949 года.

Мой дорогой друг!

Твое письмо от 3 марта получил, кстати, с приложением, и оценил.

Да, я принимаю твой приезд в Бафут на время два месяца насчет твоих животных и тоже очень буду рад отдать тебе в распоряжение один дом в моих владениях, если ты мне хорошо заплатишь.

Сердечно твой, Фон Бафута.

Джеральд решил немедленно выехать в Бафут.

«11 марта. Мы отправились в Бафут и прибыли туда в половине четвер­того. Дом для гостей построен на обочине дороги на крутом берегу. Лестница из пятидесяти ступеней ведет на веранду, а за ней и в дом. Стоя на веранде, видишь через дорогу похожий на крепость дворец Фона, окруженный малень­кими кирпичными строениями и бесчисленными хижинами жен правителя. Стоя на верхней ступеньке, я увидел, как Фон в окружений многочисленных членов совета направляется ко мне через широкий двор. Я спустился и встре­тил его у подножия лестницы. Мы обменялись рукопожатием и улыбну­лись друг другу, как давно потерявшие друг друга братья».

Фон был высоким, стройным человеком с живым, веселым лицом. На нем было простое белое одеяние и маленькая белая шапочка, но с первого взгляда было понятно, что он самый главный — так величава и царственна была его осанка. Фон стал Джеральду настоящим другом, родственной ду­шой, и вскорости зверолов в этом убедился. Вот что он пишет в своем днев­нике:

«После обмена лестными замечаниями относительно характера друг друга и выражения уверенности в крепости здоровья, Фон удалился, со­общив, что зайдет ко мне позже, когда я распакую вещи. Я поднялся к себе, чтобы достать виски и джин. Когда стемнело, ко мне пришел гонец, сообщивший, что Фон хотел бы прийти побеседовать о мной, если я уже передохнул после долгой дороги. Я достал стаканы и бутылку виски. Фон прибыл с переводчиком, который показался мне совершенно лишним. Мы выпили за здоровье друг друга (он чистого виски, а я разбавленного) и за­говорили о добыче. Я достал книги и стал показывать ему картинки, пы­тался подражать голосам тех животных, которых хотел поймать, рисовал их на клочках бумаги, и все это время наши стаканы наполнялись с ужа­сающей регулярностью. В начале разговора бутылка была полна, через два часа, когда Фон поднялся, чтобы уходить, в ней оставалось виски всего на два пальца. В конце разговора его речь стала совершенно неразборчивой, и тогда я понял, зачем он взял с собой переводчика. Мы вышли на лестницу, Фон повернулся к переводчику и велел ему выпить. В руке он держал пол­ный стакан виски. Переводчик упал на колени и протянул к Фону сложен­ные ладони. Фон налил ему половину стакана, и африканец с жадностью выпил живительную влагу. Этот поступок мне не понравился, мне было неприятно видеть, что к человеку относятся как к домашнему животному. Я выпил еще, но неприятное ощущение не прошло. Когда Фон нетвердой походкой пересекал двор, я услышал, что барабаны извещают население Бафута о том, что мне нужна добыча».

Жизнь в Бафуте текла своим чередом. Бесконечные попойки с Фоном перемежались покупкой животных, которые поступали со всех концов страны. Порой силы Джеральда были на исходе. «Сегодня я чуть с ума не сошел, — записал он в дневнике 15 марта. — Животные продолжают поступать, и справиться с этим потоком я не в состоянии... Я смертельно устал». На следующий день ситуация усугубилась. В полном отчаянии Джеральд написал: «Сегодня я точно сошел с ума... Здесь сущий ад». Поми­мо животных, которых приносили Джеральду Фон и его подданные, он сам отправлялся на охоту вместе со своими помощниками. Зверей вспуги­вали на плантациях пальм мимбо с помощью местных мальчишек, стряхи­вали с деревьев, выкуривали из нор, ловили с помощью ловушек. На веранде просторного гостевого дома стала расти коллекция самых разнооб­разных представителей животного мира. Многие из них были настоящей редкостью. Здесь бьши крохотные, яркие колибри всего четыре дюйма дли­ной и крупные птицы, размером с индейку, миниатюрные сони, поместив­шиеся бы в чайной ложке, и гигантские крысы, размером больше кошки. 14 марта Джеральд отправился на совершенно новую для Африки охоту — на охоту с гончими.

«Что нравится мне в Африке больше всего, так это то, что ты можешь отправиться в буш с твердым намерением поймать какое-то конкретное животное и вернуться с совершенно другой добычей. Сегодня я собирался поймать галаго Аллена и молотоглава. Мы не поймали ни того, ни другого, но зато заполучили совсем другого зверя.

Со мной отправились Джозеф, четыре охотника и две собаки, которые выглядели так, словно только что вернулись из Белсена. Меня уверили, что это первоклассные охотничьи собаки. Потом я некоторое время пререкался с одним из охотников, который хотел взять с собой свое датское ружье: не желая возвращаться домой с дробью в ягодицах, я сказал твердое «нет». Мы прошли мимо нескольких плантаций мимбо, вспугнули белку и упустили ее, а затем вышли на просторный луг. Растительность здесь футов шесть высотой и напоминает миниатюрный бамбук. Листья имеют очень острые края, так что пробираться по этим зарослям довольно неприятно.

Мы шли дальше. Вскоре собаки подняли отчаянный лай, и охотники заявили, что они почуяли траворезку, то есть гигантскую тростниковую крысу. Несколько охотников направились в траву за собаками, а другие расставили сети почти у земли. Я думал, что собаки, скорее всего, взяли след хромой древесной лягушки (эти дворняжки выглядели так, что бегать быстрее подобного создания им явно было не под силу), поэтому уселся по­удобнее, достал термос и принялся прихлебывать чай. Я только что налил себе вторую чашку, как раздался отчаянный шум и гам. Трава раздвину­лась, и что-то темно-бурое размером с приличного бобра кинулось на меня, круто свернуло и запуталось в сети. Джозеф и другой охотник (по-моему, его звали М'ервеги) бросились на зверя, но тот сопротивлялся так отчаян­но, что они оба очень скоро оказались на земле. После громких криков и полезных советов мы наконец сумели запихнуть нашу добычу в мешок и убедились, что это действительно оказалась траворезка, причем очень крупная, двух футов в длину, с круглой, похожей на бобровую, мордочкой. По-научному эта крупная крыса называется Praomys tullbergi tullbergi.

Вскоре после поимки тростниковой крысы мы вспугнули еще одну, ко­торая промчалась буквально у меня между ног. Мы пытались преследовать ее около мили с громкими криками. Это напомнило мне охоту с гончими: сначала собаки лают и рычат, маленькие колокольчики, прикрепленные к их ошейникам, звенят, как сумасшедшие; затем охотники, я сам и целая толпа мальчишек с громкими криками бросаются вдогонку. Мы несемся че­рез высокую траву, которая режет нам руки и лицо, перепрыгиваем (час­тенько промахиваясь) небольшие ручейки, бежим по плантациям мимбо. И наконец, покрытые потом и пылью, мы понимаем, что собаки добычу упустили. Я валюсь на землю, пытаясь перевести дух, откуда ни возьмись появляется мальчишка, держащий в руках грязный калебас, узкое гор­лышко которого заткнуто листьями. Джозеф заглядывает внутрь, а затем оказывается, что в калебасе сидит «шиллинг», то есть галаго Аллена. Это именно тот зверь, о котором так страстно мечтает весь Лондонский зоо­парк!»

Хотя по-настоящему крупной добычи Джеральду добыть так и не уда­лось, качество и количество более мелких зверьков поражало воображение. 16 марта он получил мешотчатых крыс, мангустов, гигантскую тростнико­вую крысу, белок трех видов, детенышей дикой кошки («злющих, как чер­ти») и «украшение коллекции — существо, которое Лондонский зоопарк мечтал заполучить давным-давно, двух огромных волосатых лягушек!!!! Я был так рад, что послал Фону сообщение, приглашая его прийти и вы­пить со мной сегодня вечером».

Визит оказался весьма запоминающимся, и 17 марта Джеральд записал в дневнике:

«Сегодня Фон пришел ко мне около семи и ушел в одиннадцать вечера, опустошив бутылку джина. Позже он послал за своими женами, они при­шли и всю ночь распевали песни и играли на барабанах под моими окнами. Заметив, что джин кончается, Фон собрался уходить, и мы с ним рука об руку в сопровождении трех мужчин с фонарями стали спускаться по длин­ной лестнице, у подножия которой толпились обнаженные женщины, ко­торые пели и танцевали. Мы с Фоном были хорошо освещены, мы чуть было не падали со ступенек, но каждый раз успевали спасти жизнь друг другу в последнюю минуту. Каждое такое событие население Бафута встречало криками ужаса. Затем мы пересекли большой двор. Жены про­должали танцевать перед нами, сзади нас, повсюду. Затем мы добрались до дворца Фона, рухнули в кресла и стали наблюдать за танцами.

Когда я сорвал голос, рассыпая комплименты танцевальному искусству жен Фона, самим танцам и оркестру, мы стали друзьями на всю жизнь. Потом Фон спросил меня, не хочу ли я потанцевать. Подобная перспекти­ва напугала меня до полусмерти, и я быстро отказался, сообщив, что, к своему глубокому сожалению, так и не научился танцевать. Фон на минуту задумался, а потом просиял радостной улыбкой. Он поднялся, схватил меня за руку и сообщил: «Я учить тебя национальный танец».

Мне пришлось подчиниться. Хлопая в ладоши, мы обошли весь двор. Нельзя сказать, что наш танец выглядел весьма привлекательно. Я посто­янно запутывался в длинном, ярком одеянии Фона, и нам приходилось ос­танавливаться, пока несколько слуг выпутывало мои ноги из одежды Фона. К тому же он засыпал на ходу, я тоже, поэтому, с чувством глубоко­го сожаления, нам пришлось прервать такую чудесную вечеринку. Я ска­зал, что мне пора идти. Фон проводил меня до ворот и сентиментально со мной распрощался.

Какое бы жестокое похмелье ни ждало меня на следующее утро, в тот момент мне хотелось, чтобы этот вечер никогда не кончался!»

Через два дня Фон вернулся. На этот раз Бафуту предстоял праздник срезанной травы. В четыре часа придворный гонец примчался пригласить Джеральда на праздник. С удивительной ловкостью он проложил для гостя дорогу среди радостных африканцев. Они пересекли двор и оказались во дворце Фона. Совет Бафута, состоявший из пятидесяти старейшин, уже был в полном сборе. Старики сидели, прислонившись спинами к стене, и попивали из сделанных из коровьих рогов сосудов мимбо («молочно-бе­лую жидкость, очень чистую, светлую и сладкую — но очень крепкую!»). В дальнем углу двора под огромным манговым деревом на богато украшен­ном троне, вырезанном из камня, восседал сам Фон. На нем было восхитительное одеяние и остроконечная шапочка с кисточкой из слоновьего хвоста. Джеральда усадили по правую руку от правителя (высокая честь!), и одна из жен Фона подала ему стакан мимбо.

Затем настала пора угощать население. За то, что подданные приноси­ли сухую траву, чтобы покрыть крышу дворца Фона, тот устраивал для них праздник. Фон поднялся и вместе с Джеральдом двинулся в путь мимо восторженных членов совета, своих жен, «оглашавших воздух криками, пронзительности которых позавидовал бы любой краснокожий». За воро­тами дворца Фона встречала толпа подданных, разразившихся при виде правителя криками восторга. Джеральда снова усадили по правую руку от Фона, мимбо потекло рекой, вожди мелких племен выражали свою почти­тельность и удалялись, получив царственный кивок от Фона.

В своем дневнике Джеральд описал ход праздника, в котором он тоже принял посильное участие.

«К этому времени я поглотил уже изрядное количество мимбо и преис­полнился необычайного благодушия. Затем, к моему ужасу, рядом с нами появился столик с двумя стаканами и бутылкой джина какой-то немысли­мой марки, о которой я никогда прежде не слыхивал и впредь не жажду возобновлять это знакомство. Фон налил в мой стакан на четыре пальца джина, я попросил принести воды. Фон что-то рявкнул на своем языке, и к нам тут же подбежал мужчина, державший в руках бутылку горькой на­стойки.

— Горькая! — гордо объявил Фон. — Ты любишь джин с горькая на­стойка?

— Да, — сказал я и через силу улыбнулся. — Обожаю джин с горькой настойкой.

Первый же глоток этого пойла едва не прожег мне горло: в жизни не пил чистого спирта да еще с таким отвратительным привкусом. Даже Фон, которому, казалось, все было нипочем, после первого глотка как-то стран­но заморгал. Он сделал второй глоток, немного подумал, а потом сообщил мне:

— Мы отдавать этот крепкий питье всем наш маленький-маленький люди, а потом уйти в мой дом и пить «Белая лошадь»...

Мы облизнулись в предвкушении, хотя я с трудом представлял себе, как буду себя чувствовать, отполировав мимбо и джин «Белой лошадью».

К этому времени во дворе собралось огромное множество народа, уго­щавшегося самыми разнообразными блюдами и напитками. Повсюду стоя­ли калебасы с пальмовым вином, мимбо и кукурузным пивом; лежали ог­ромные тыквы и связки бананов; тушки тростниковых крыс, мангустов, летучих мышей, питонов коптились и жарились над огнем на бамбуковьгх палочках. Гостям подавали сушеную рыбу, крабов и креветок, красный и зеленый перец, папайю, апельсины, манго, кассаву, сладкий картофель и другие овощи. Это был настоящий народный праздник. Когда гости присту­пили к угощению, Фон стал подзывать к себе членов совета и разливать им джин в сосуды с мимбо. Затем он поднялся, и мы перешли во дворец, где нас ждала «Белая лошадь».

Когда мы прикончили бутылку, мы успели обсудить множество инте­реснейших тем, начиная от достоинств различных марок ружей и кончая русским вопросом. Затем Фон, уже как следует набравшийся, послал за своими женами и заставил их петь и танцевать во дворе. Оркестр исполнял различные мелодии, и один из мотивов оказался в удивительно подходя­щем для конги ритме. Раззадорившись, я предложил Фону научить его ев­ропейскому танцу. Фон был в восторге, и мы вышли во двор. Фон уселся в ожидании. Я встал и попросил его дать мне пятерых членов совета, чтобы я мог обучить их этому танцу. Пятеро стариков поднялись и присоедини­лись ко мне.

Наступила такая тишина, что слышно было, как шелестят на ходу шел­ковые одежды государственных мужей. Я выстроил их всех за собой, что­бы каждый держался за талию другого; потом кивнул оркестру, музыкан­ты с жаром заиграли мелодию в ритме конги — и мы пустились в пляс: раз, два, три, четыре, пять, БРЫК, раз, два, три, четыре, пять, Б РЫК. Я снискал всеобщее одобрение: все остальные члены совета вскочили и присоединились к нашему танцу, а следом за ними выстроились и тридцать жен Фона. Нечего и говорить, что сам Фон не выдержал и, поддерживае­мый с обеих сторон, уцепился за талию последней в цепочке жены.

Мы протанцевали около двух миль. Я вел процессию вокруг двора Фона, по лестницам, по комнатам, а музыканты бежали за нами, играя, как сумасшедшие. Я совершал любые па, какие только приходили мне на ум, подпрыгивал, вертелся, отбрасывал ногу в сторону, и огромный хвост африканцев в точности повторял мои движения. Африканцы улыбались и выкрикивали следом за мной:

— Раз, два, три, четыре, пять... БРЫК!

— Раз, два, три, четыре, пять... БРЫК!

Наконец мы остановились, обливаясь потом. Фон во время танца не­сколько раз падал, теперь же его под руки проводили к трону и с почестями усадили. Он сиял и с трудом переводил дух. Фон похлопал меня по спине и сообщил, что мой танец «отличный, очень, очень много отличный». Мы с ним выпили немного мимбо и снова стали наблюдать за танцорами. Более всего эта вечеринка напоминала мне бальный зал в сумасшедшем доме, куда пришли Фред Астер и Виктор Сильвестр.

После двух часов непрерывных танцев Фон подозвал к себе одну из своих дочерей, девочку лет четырнадцати, и усадил ее ко мне на колени, заявив, что теперь она моя и я должен на ней жениться. Мне пришлось соображать очень быстро. Я беспомощно оглядел зал и впервые за все время заметил, что очень многие в толпе вооружены копьями. Я утер пот со лба и стал соображать, что же мне делать. Если я соглашусь, Фон может запом­нить это и утром потребовать выполнения обещания. А сейчас он настоль­ко пьян, что я должен отказаться с максимально возможным тактом, что­бы не обидеть его. Прежде всего я поблагодарил Фона за то, что он так лю­безно предложил мне свою дочь, однако же, сказал я, как мне известно, он отлично осведомлен о дурацких обычаях европейцев, и, следовательно, по­нимает, что англичанин при всем желании не может завести себе больше одной жены. Фон рассудительно закивал и согласился, что это дурацкий обычай. Поэтому, продолжал я, мне поневоле придется отклонить его в высшей степени лестное предложение — ведь у меня уже есть жена в Лон­доне, и будет незаконно и далеко не безопасно привезти с собой туда вто­рую. Но я заверил Фона, что, не будь я женат, я бы с радостью женился на его дочери и провел в Беменде весь остаток своей жизни. Моя речь была встречена громкими криками и рукоплесканиями. Фон немного всплакнул оттого, что такому замечательному плану не суждено осуществиться. Затем вечеринка завершилась. Фон и все присутствующие проводили меня к ле­стнице, продолжая пританцовывать в ритме конги Даррелла. Ну и похмелье же меня ждет!»

Ловля диких животных всегда сопряжена с риском, как для животно­го, так и для человека, особенно если ловцы используют не самые испытан­ные способы поимки. Джеральду необходим был отдых, но поток животных не иссякал. В своем дневнике 21 марта он записал:

«Охотник принес мне самку обезьяны, которая попала в жесткий сталь­ной капкан. На ноге у нее отсутствовали три пальца, нога загнила и рас­пространяла ужасный запах. Бедная малютка пробыла в капкане не меньше двух дней. Как только я развязал ее, она легла и не шевелилась. Сначала я решил пристрелить ее, хотя эта идея меня совершенно не при­влекала, но потом я подумал, что попробую вылечить несчастное создание. Сначала нужно было ее накормить. Обезьянка была истощена, и твердая пища сейчас была бы для нее вредна. Тогда я развел для нее молоко и на­сильно влил в нее полчашки. Обезьяна стала выглядеть получше. Затем я занялся ее ногой, которая была в таком плохом состоянии, что меня бук­вально тошнило. Кости пальцев были перебиты, и мне пришлось их полно­стью ампутировать. Затем я увидел, что подушечка ноги загноилась. Мне пришлось промыть ногу и нанести антисептическую мазь. Я перевязан ногу, положил обезьяну на одеяло и поместил в коробку, чтобы она могла немного отдохнуть. Примерно в пять часов она проснулась, немного поела и выпила еще молока, но вид ее ноги мне не нравился. Однако она не со­рвала повязку, а для обезьяны это что-то да значит. Бедная малютка поняла, что я хочу помочь ей, и позволяла себя осматривать, хотя, когда к ее клетке подходили местные мальчишки, она очень пугалась. Надеюсь, я смогу ее спасти».

Джеральд в Бафуте вел увлекательную жизнь, переходил вброд реки, кишащие змеями, голыми руками ловил зверей в норах. Но в какой-то мо­мент его стали преследовать неудачи. Возможно, удача от него отвернулась, возможно, виной всему стало нараставшее переутомление и излишняя са­моуверенность. Он упустил несколько ценных животных, а некоторые про­махи могли не только погубить его репутацию зверолова, но и просто стоить ему жизни.

Впервые смерть прошла рядом, когда он пытался сделать раненой коб­ре укол формалина в голову. Затем 22 марта взрослая белка Стрейнджера прокусила ему вену на запястье, и Джеральд истекал кровью, как «недоре­заная свинья». Вскоре после этого на Джеральда напали три очень возбуж­денные смертельно ядовитые зеленые гадюки, а он был в одних шортах и сандалиях. «Господи, как же я подпрыгнул! — лаконично записал он в сво­ем дневнике. — В тот момент я по-настоящему испугался».

24 марта Джеральд отправил свою коллекцию в Мамфе, «предоставив Смиту самому разбираться с кучей визжащих и ревущих животных». Дже­ральд явно переутомился и стал раздражительным, что особенно сильно проявлялось, когда шел дождь. В таком нервном, неуравновешенном со­стоянии он неосторожно взял голыми руками змею, которую принял за безобидную слепозмейку. Эту добычу принесла Джеральду жизнерадостная толстуха. 13 апреля, через две недели после последней записи, он смог опи­сать в дневнике все, что произошло.

«Я заглянул в калебас и увидел тонкую змею, которую ошибочно при­нял за безобидную слепозмейку. Я вытряхнул змею на землю, чтобы полу­чше рассмотреть. Змея показалась мне совершеннейшей слепозмейкой, и я смело взял ее в руки. Взглянув на нее, я с удивлением увидел пару боль­ших, блестящих глаз, а ведь у слепозмеек глаз не бывает. И тогда, как по­следний дурак, я, вместо того чтобы бросить змею на землю, сообщил Пайосу, что у нее есть глаза. И когда я сделал это удивительное открытие, змея плавно повернула голову и вцепилась мне в палец.

Я бросил змею столь стремительно, словно она была раскаленной, за­жал палец и бросился в дом. К счастью, Пайос отлично знал, что делать, и через три секунды мой палец уже был туго перетянут, а ранка, после мучи­тельных моральных усилий, надрезана бритвой и засыпана марганцовкой. К этом времени палец уже распух и стал сильно болеть. Пульс мой, на­сколько я мог определить, оставался нормальным. Прошло десять минут после укуса».

Положение Джеральда было тяжелым. По справочнику он выяснил, что укусившая его змея была норной гадюкой, укус которой вызывает смерть от паралича сердца и нервной системы в течение двенадцати часов. Спасти жизнь зверолова могла только противозмеиная сыворотка, но в Ба-футе ее не было. Джеральд сильно сомневался, что она есть где-либо еще. К счастью, в Беменде, в сорока милях от дворца Фона, жил врач-англича­нин. Дорога туда заняла пять часов, но зато у врача оказалась сыворотка. Если бы сыворотки у него не было, Джеральд Малькольм Даррелл, двадца­ти четырех Лет от роду, зверолов, скончался бы еще до наступления ночи. Вот что написал он в своем дневнике.

«Я сидел в полной панике, анализируя свои симптомы. Мальчика по­слали за шофером Фонова вездехода, чтобы тот отвез меня в Беменду. Я сомневался, что там есть сыворотка, но, по крайней мере, там был врач. Через полчаса мой палец и запястье распухли и стали сильно болеть. Кожа покраснела, скорее всего, из-за тугой повязки, но место укуса оставалось белым.

Прибежал шофер. Разумеется, чертов вездеход не желал заводиться. Его пришлось толкать по дороге. Я стоял на лестнице, прихлебывая коньяк и отчаянно матеря сотни две африканцев, которые толкали машину. Когда машина завелась, у меня уже распухли лимфатические узлы в обеих под­мышках, а правая рука, куда меня укусила гадюка, горела огнем».

Правая рука Джеральда распухла, а лимфатические узлы увеличились до размера грецкого ореха. Голова и шея страшно болели, и чувствовал он себя «отвратительно».

«Мы неслись так быстро, как только позволяла дорога. Первую оста­новку мы сделали в британской миссии. Там была медсестра, которая не знача, что делать, но наложила мне две повязки на руку — одну на пред­плечье, а другую на бицепс. Они были настолько тугими, что рука моя за пару секунд посинела. Затем руководитель миссии отвез меня в Беменду на своей машине, более быстроходной, чем вездеход Фона. Примерно через час после укуса, я уже входил в дом доктора.

— Привет, Даррелл, — радостно приветствовал меня доктор. — Кто вас укусил?

К моему несказанному удивлению, у него оказалась сыворотка, и он сделал мне пять уколов — три в палец идва в руку. Уколы были весьма бо­лезненными, у меня кружилась голова и было страшно больно. Когда док­тор закончил свою работу, он щедрой рукой налил мне виски, за что я был ему очень признателен. Затем я принял горячую ванну и после легкого ужина отправился в постель. Рука моя все еще сильно болела, но чувства облегчения и усталости были столь сильны, что я уснул как убитый. Доктор сказал мне, что, когда я приехал, зрачки у меня уже были сильно сужены.

Рука продолжала болеть в течение нескольких дней, и я не мог ни про­должать свое эпическое повествование, ни ухаживать за животными. В конце недели я собирался вернуться в Мамфе без какой-либо стоящей добычи. Но затем, за день до моего отъезда, свершилось чудо! Я отдыхал после чая, когда вошел Пайос и сообщил, что человек принес «лесную соба­ку». Я подумал, что увижу очередную виверру или генетту. Парень принес большой мешок, из которого доносились весьма устрашающие звуки. За­глянув внутрь, я не смог удержаться от радостного восклицания. В мешке сидела почти взрослая золотистая кошка, разозленная до крайности».

В Лондонском зоопарке золотистой кошки не было вот уже пятьде­сят лет.

В конце апреля Джеральду стало ясно, что у экспедиции возникли про­блемы. Собирание зверей — это процесс, подчиняющийся вселенскому ма­тематическому закону. В каждом успехе таятся зерна будущих неудач: чем больше животных поймает зверолов, тем больше времени он должен будет тратить на уход за ними, а следовататьно, у него вовсе не останется време­ни на ловлю новых зверей. Хотя компаньоны ловили довольно мелких жи­вотных, некоторые из них в неволе заболевали. Каждый день несколько животных умирало от болезней, травм или неправильного питания. Под­робный список пойманных зверей, составленный Джеральдом 26 апреля, гласил, что было поймано 394 животных, из них 34 сбежало, а 108 умер­ло — и половину из них составляли заветные сони-летяти. Процент потерь составлял почти 40%.

Однако беспристрастная статистика не способна охарактеризовать спо­собности Джеральда как зверолова. Некоторых животных несложно содер­жать в неволе, другие очень трудно приспосабливаются. Некоторых содер­жать вообще невозможно — как, например, сонь-летяг. Способности зве­ролова определяются тем, насколько хорошо он ухаживает за пойманными животными — как заботится о них, в какой чистоте содержит клетки, на­сколько правильно их кормит и так далее. В этом смысле поведение Дже­ральда соответствовало самым высоким меркам. Но работа эта была очень, очень трудной. 28 апреля он записал в дневнике о том, что умерли коро­левская антилопа, одна волосатая лягушка и две сони-летяти. «Теперь у меня осталась только одна карликовая соня-летяга, — жаловался Дже­ральд. — Вчера вечером я дал им немного картошки и, к моей радости, они почти всю ее съели. Если бы я смог приучить их к этой пище, было бы не­сложно доставить их в Англию живыми».

Питание животных превращалось в настоящий кошмар. Никто из пло­тоядных зверей не отказывался от козлятины, но подавать им это мясо следовало по-разному. Одни предпочитали мясо с кровью, другие любили жирные куски, третьи требовали, чтобы мясо рубили на мелкие кусочки. Насекомоядные птицы любили крылатых термитов, и Джеральд часами со­бирал этих насекомых по ночам при свете лампы. Крыланы предпочитали бананы в кожуре, броненосцы поедали яйца и молоко, но в рот не брали ничего сладкого. Золотистая кошка любила мозги, а совятам в пищу следо­вало добавлять немного ваты, чтобы сделать ее более грубой. Один вид обезьян питался только апельсинами, причем поедал кожуру, а мякоть вы­брасывал. Кормление сонь-летяг вообще превратилось в неразрешимую за­гадку. «Я в жизни не встречал настолько упрямых созданий», — писал Джеральд.

Поймать и содержать в неволе крупных животных — слонов, гиппопо­тамов или леопардов — Джеральду оказалось не под силу. Финансовое со­стояние экспедиции близилось к краху. Хуже того, разрешение на поимку гориллы было отозвано, хотя Джеральд все еще надеялся поймать живот­ное во французской части Камеруна. Он собирался поймать гиппопотама из стада, которое обитало в реке Мамфе неподалеку от основного лагеря экспедиции, устроив ловушку на одной из троп, по которым ходили эти ги­ганты. Но этот план целиком зависел от помощи вольных охотников на гиппопотамов, которых Джеральд нанял для выполнения этой задачи. «По-прежнему никаких признаков появления чертовых охотников на гип­попотамов, — писал он в дневнике 24 апреля. — Если мы не поймаем бе­гемота, мы будем полностью разорены и никогда больше не сможем ловить животных». В отчаянии Джеральд слышал ворчание и плюхание гиппопо­тамов ниже по течению, примерно в двухстах ярдах от лагеря. «Черт бы побрал этих ублюдков! — писал он о ненадежных охотниках. — Черт бы побрал чиновников из зоопарков, которые считают ловлю зверей плевым занятием!»

Хотя Кен Смит убеждал его, что они поймали зверей достаточно, чтобы оправдать стоимость экспедиции, у них оставалось всего 50 фунтов. 28 ап­реля Джеральд вынужден был написать матери письмо с просьбой выслать денег. «Сотня-другая полностью нас выручит, — писал он. — Не волнуйся о том, что я не смогу вернуть тебе эти деньги, потому что мы совершенно определенно сумеем продать своих животных не меньше чем за тысячу фунтов. Это не считая гиппопотама. Если мы поймаем гиппопотама, мы получим прибыль, и приличную. А шансы на поимку этого зверя — девя­носто к десяти. Если ты не сможешь одолжить нам денег, не волнуйся. Мы можем как-нибудь продержаться». Несколько дней спустя Кен написал письмо миссис Даррелл и Лесли в еще более несчастном тоне. В своем по­слании он оценивал собранную ими коллекцию в две с половиной тысячи фунтов (примерно пятьдесят тысяч по современным меркам) «по мини­мальным рыночным ценам».

Итак, гиппопотам должен был решить судьбу экспедиции. Несколько попыток поймать животное из ближайшей колонии не увенчались успехом, к великому облегчению Смита, который считал, что им не поймать и не до­везти до Англии такое крупное животное. «Если бы твоя мать знала, что я отпускаю тебя на эту чертову отмель, где бродят гиппопотамы, без охра­ны, — заявил он Джеральду после очередной ночной вылазки, — она бы никогда меня не простила».

Крестьяне из ближайших деревень не одобряли попыток поймать гип­попотама, поскольку место, где они обитали, считалось заколдованным. Джеральду посоветовали отправиться подальше, в район Ассагема (четыре часа на каноэ ниже по течению). 30 апреля он предпринял последнюю по­пытку поймать гиппопотама. «Вчера Джеральд отправился в Ассагем, — писал Смит в письме к многострадальной миссис Даррелл, — чтобы попы­таться все же поймать гиппопотама. Я убеждал его в необходимости со­блюдать осторожность и не рисковать. Надеюсь, мои усилия не пропадут даром».

Тропики Камеруна состояли из рек, окружающих их лесов. Лес был глухим, а порой и враждебным — сокровищница живой природы, обра^ щаться с которой и восхищаться которой следовало с осторожностью. Река же, наоборот, была открытой и дружественной — сверкающая голубая лента, где животный мир изменялся с удивительной скоростью. 30 апреля Джеральд описал в своем дневнике впечатления от путешествия в Ассагем; Здесь его писательский дар проявился в полную силу.

«Каноэ прибыло почти вовремя. Мы стащили багаж вниз с холма на песчаную отмель и погрузили все в лодку. Мы оттолкнулись и отдались на волю течения. Стоило нам покинуть места, обитаемые человеком, как мы попали в настоящие джунгли.

Я решил, что путешествовать по африканской реке в каноэ — это са­мое замечательное и прекрасное занятие, какое только можно себе пред­ставить. На протяжении трех миль река была очень спокойной, ровная вода черным зеркалом раскинулась между серых, скалистых берегов. Лес по берегам реки был совершенно непролазным, деревья и кустарники спле­лись, образуя непроходимые заросли. Две зеленые линии обрамляли реку так далеко, как только хватало глаз. Можно было увидеть все оттенки зе­леного — яркие, сверкающие и нежные, пастельные: зелень нефрита, оли­вок, бутылочного стекла, изумруда, шартреза — листья и ветки сплетались в удивительную филигрань. Даже серые скалы были покрыты, порой пол­ностью, ковром колышущихся под ветром папоротников и пятнами побле­скивающего мха.

Мы миновали несколько отмелей. Белоснежный, как слоновая кость, песок блестел на солнце. Повсюду валялись выбеленные временем стволы поваленных деревьев. Лес замер в молчании. Единственными звуками, на­рушавшими это молчание, было пение цикад, тихое, хрипловатое, печаль­ное воркование изумрудных горлиц и ленивое, спокойное плюханье весел о воду. Вдалеке звуки, издаваемые насекомыми и птицами, перекрывались неясным рокотом. Постепенно он становился все громче, и вскоре из тихо­го ворчания превратился в угрожающий мощный рев. Спокойные до сей поры воды вскипели, мы почувствовали, как начало раскачиваться на вол­нах наше каноэ. По воде пошли длинные, сверкающие, черные волны, без-жалостно раскачивающие хрупкую лодочку. Мы перестали грести — всего несколько движений, чтобы удержать каноэ на верном курсе, а все осталь­ное предоставили реке. Мы достигли излучины. Посреди реки торчали ог­ромные острые скалы, напоминавшие скелет какого-то доисторического монстра. Река разделилась на несколько рукавов. Огибая скалы, вода пе­нилась, тысячи брызг взлетали в воздух, образуя множество мелких радуг. Рев воды стал настолько громким, что мы почти не слышали друг друга. Каноэ неслось вперед, и какое-то время нам казалось, что мы вот-вот разо­бьемся о скалы. Но внезапно течение успокоилось, и вот мы уже снова скользим по ровной водной глади. Мы оказались на мелководье, в сонном царстве, где вода лениво перекатывает мелкие камешки.

Подобное речное путешествие идеально во многих отношениях. Мы плыли достаточно медленно, чтобы иметь возможность внимательно рас­смотреть все вокруг. Перед нами разворачивалась великолепная картина леса, словно кто-то специально для нас сделал срез и позволил увидеть все ярусы тропических джунглей. Мы видели крохотные наземные растения и лохматые вершины лесных гигантов, высота которых достигала несколь­ких сотен футов. Надо всем царил ленивый покой — теплая вода, лес, ухо­дящий за горизонт, красота девственной природы.

Порой река изгибалась, образуя глубокие бассейны с тенистыми бере­гами. Из глубин поднимались гиппопотамы и провожали нас вниматель­ным, но вполне дружелюбным взглядом. Затем они плюхались в воду, и только расходящиеся круги и поднимающиеся на поверхность серебристые пузырьки показывали, что здесь только что был речной гигант. На отмелях мы купались. Рыбки нас совершенно не боялись. Крохотные серебристые создания кружились вокруг нас и тыкались в наши ноги. Мы проплыли мимо стаи обезьян, спустившихся к реке на водопой. Они галдели и крича­ли, по-видимому, отпуская в наш адрес нелестные замечания. А потом под­нялся просто оглушительный шум — на отмели стояла взрослая антилопа, первая, которую мне довелось увидеть в этом лесу. Она была прекрасна — блестящую каштановую шкуру покрывали широкие белые полосы и пятна, издалека напоминавшие странную надпись. Охотники закричали, чтобы я стрелял. Чувствуя, что мне нужно поддержать свою репутацию, я тщатель­но прицелился куда-то на пятьдесят ярдов правее антилопы и выстрелил.

Раздались крики разочарования, а Пайос подозрительно покосился на меня. Он-то знал, что стрелок я отменный. Антилопа какое-то мгновение стояла спокойно, а потом бросилась бежать и, к моей радости, скрылась в джунг­лях.

В Ассагем мы при

Date: 2015-11-13; view: 434; Нарушение авторских прав