Райские врата: Корфу 1935-1936

Через несколько часов после прибытия на Корфу Дарреллы сошли на берег и отправились в город. Процессия состояла из Джеральда, вооружен­ного сачком для ловли бабочек и держащего в руках банку, битком наби­тую гусеницами, и мамы, «имевшей вид захваченного в плен беспокойного маленького миссионера» и пытавшейся удержать на поводке крупную соба­ку, отчаянно стремящуюся к ближайшему фонарному столбу. Две повоз­ки, в одну из которых погрузились члены семьи, а в другую сложили ба­гаж, отправились в путь по узким, залитым солнцем улочкам элегантной, маленькой столицы острова. Очень скоро семья Дарреллов сделала свою первую остановку на Корфу. Они выбрали «Швейцарский пансионат», рас­полагавшийся неподалеку от центральной площади Платиа. Здесь их уже поджидали Ларри и Нэнси. «Сегодня семья наконец-то сползла на берег, — писал Лоуренс Алану Томасу, — и сразу же застала нас в постели, так что... Описать красоту этого образцового места просто невозможно, я до сих пор не верю своим глазам».

На следующее утро мама и все остальные члены семьи отправились на поиски дома. В сопровождении агента из гостиницы они объехали огром­ное множество домов самых разнообразных видов и размеров. Но маме не понравился ни один из них, поскольку все они обладали одним весьма су­щественным недостатком — в них не было ванны. Поэтому семья продол­жала жить в «Швейцарском пансионате». 29 марта Лесли написал Алану с просьбой выслать ему газеты и журналы — «Дейли миррор» и другие га­зеты для Лоуренса, пару детских журналов для Джерри, журналы по ши­тью и домоводству для мамы, а также несколько журналов, посвященных оружию, для него самого. Мама приписала к письму постскриптум, в кото­ром жаловалась на то, что Корфу не оправдал ее ожиданий.

«Мы по-прежнему остаемся в отеле, но надеемся вскоре переехать. Не верьте ни одному слову, что вам будут говорить об этом вонючем острове. Природа вокруг восхитительна, не могу не признать. Но вот город... Пожа­луй, будет разумнее не говорить о нем вообще. Однако, если вы соберетесь приехать, мы всегда найдем для вас местечко. Вы можете спать с Лесли или с Джерри, но вряд ли нам удастся найти на Корфу что-нибудь подходя­щее».

У мамы были все основания находиться в подавленном настроении. Все были не в духе. Они очутились в чужой стране, языка которой не знали и обычаи которой были для них незнакомы. Неудивительно, что все были встревожены, подавлены и постоянно ворчали друг на друга. Хуже всего было то, что лондонский банк до сих пор не перевел в Грецию ни фунта, поэтому семья сидела без гроша в кармане. К тому же багаж Лоуренса и Нэнси не прибыл, и молодожены оказались без одежды и книг. Дарреллы снимали душные комнаты в «Швейцарском пансионате» в долг. Маргарет, или Марго, как ее стали называть на Корфу, чувствовала себя отврати­тельно и постоянно плакала, а Джерри подвывал ей в унисон. Надежды питались только красотой природы и восхитительным теплым морем.

В первые же дни пребывания на Корфу Джеральд овладел новым на­выком, который кардинальным образом изменил его отношение к этому острову. Он научился плавать. В то недолгое время, что он провел в шко­ле, уроки плавания не дали ему ничего, кроме безумного страха перед во­дой. Но стоило ему очутиться на острове, как все изменилось.

Джеральд писал в своих неопубликованных мемуарах:

«Мы с мамой в сопровождении отчаянно лающего Роджера отправля­лись в маленькую скалистую бухточку, расположенную под старинным ве­нецианским фортом, возвышавшимся над городом. Именно здесь я открыл для себя, какой восхитительной и волшебной может быть вода. Сначала я заходил в воду по колено, потом вода поднималась до подмышек, и вот я уже плыл по этой теплой, шелковистой, голубой глади. Мои губы ощущали соленый вкус морской воды. Вода была теплой и ласковой, мои страхи ис­чезли, словно их никогда и не бывало. Очень скоро я стал заплывать так далеко, что встревоженная мама принималась носиться взад и вперед по берегу, как обезумевший кулик, призывая меня немедленно вернуться в безопасные воды».

Пока остальные члены семьи томились в пыльном городе, Лоуренс и Нэнси нашли для себя небольшой домик на холме, неподалеку от виллы Агазини, где жили их друзья Вилкинсоны. Этот дом располагался возле Перамы, на южном побережье острова. С холма они могли видеть бескрай­ние морские просторы, а к дому вела узкая проселочная дорога. Вскоре по­сле переезда Лоуренс писал Алану Томасу:

«По-моему, я уже писал тебе о том, как здесь удивительно красиво, на нашем холме, или нет? Ну так можешь умножить мои восторги на четыре. Сегодня мы поднялись с восходом и завтракали в лучах восходящего солнца. Мы поставили стол на террасе, откуда видно море. Рыбацкие лодки проплывали взад и вперед. Албанский берег сегодня был затянут дымкой. Днем жара лишает всяких сил. Повсюду кишат пчелы, ящерицы и черепа­хи... Господь создал этот остров!»

За этим письмом последовало новое. Мама все еще продолжала подыс­кивать для себя дом. Лоуренс снова написал Алану, поскольку никак не мог сдержать восторгов по поводу собственного приобретения:

«Ты не представляешь, сколько запахов и звуков окружает меня в на­шем доме. Вот, к примеру, я сижу в доме. Окно. Свет. Серая голубизна. Два небольших кипариса гнутся под порывами сирокко. Они острые и ве­селые, как груди девушки. На море слабое волнение, волны набегают на берег, который изгибается к Лефкимо. Я вижу единственную лодку. По до­роге... едут крестьяне на ослах. Восторги, проклятья, скрип колес, яркие пятна цвета, шарфы и экзотические наряды. На севере ничего. Впереди Эпир и Албания, укутанная сливочно-белой дымкой. На юге туманы. Там скры­ваются другие острова, но сейчас я не могу их видеть».

Тем временем мама решила арендовать автомобиль, чтобы они могли съездить в Пераму, посмотреть дом, который предложил им владелец «Швейцарского пансионата». И вот в этот момент Дарреллы встретились с человеком, который изменил их жизнь на острове раз и навсегда. Семей­ство Дарреллов отправилось на стоянку такси, располагавшуюся на глав­ной площади. Толпа крикливых таксистов, говоривших только по-грече­ски, набросилась на невинных англичан, словно коршуны на добычу. И тут раздался глубокий, сочный, низкий голос, «какой мог бы быть у вулкана», который по-английски или почти по-английски произнес:

«Эй! Почему вы не брать с собой кого-нибудь, кто говорить на вашем языке?»

«Обернувшись, мы увидели древний «Додж», припаркованный у обочи­ны, — вспоминает Джеральд. — За рулем сидел маленький, плотный чело­век с огромными руками и широким, обветренным лицом. На нем была кепка, лихо сдвинутая на бок.

«Эти ублюдки облапошат собственную мать, — прорычал этот чело­век. — Куда вы хотеть поехать?»

Вот так семейство Дарреллов впервые встретилось со Спиро Хакьяопулосом. На острове его звали Спиро-американцем, потому что он восемь лет провел в Америке. Он работал в Чикаго и скопил достаточно денег, чтобы вернуться домой. Спиро был колоритной личностью с сердцем из чистого золота. Очень скоро он стал проводником, философом и другом в самом высоком смысле этого слова. Джеральд называл Спиро «грузным, несклад­ным ангелом с дубленой кожей... громадной загорелой горгульей»; Лоуренсу Спиро больше всего напоминал «здоровенную бочку оливкового масла».

«Ванны? — переспросил Спиро. — Вы хотеть ванны? Я знаю виллу, где есть ванны!»

Усевшись в «Додж», семейство отправилось в долгую поездку по лаби­ринту пыльных греческих улочек. Затем машина выехала на белую просе­лочную дорогу, петлявшую между виноградников и оливковых рощ.

«Вы англичане? — спросил Спиро. Обращаясь к пассажирам, он пово­рачивался к ним всем телом, отчего машина начинала метаться по дороге от одной обочины к другой. — Так я и думал... Англичане всегда хотеть ванны... Я любить англичан... Честное слово, если бы я не быть грек, я бы хотеть быть англичанин».

Похоже, Спиро был англофилом до мозга костей.

«Честное слово, миссисы Дарреллы, — сообщил он маме чуть позже, — если вы вскрыть меня, то найти внутри Юнион Джек».

Машина выехала на берег моря, затем дорога стала подниматься по холму. Внезапно Спиро ударил по тормозам, и машина остановилась, под­няв облако белой пыли.

«Вот, — сказал Спиро, указывая вперед своим коротким, толстым пальцем. — Вот дом с ванны, как вы хотели».

Перед ними стоял маленький, квадратный одноэтажный домик, землянично-розового цвета. Отсюда до дома Ларри можно было дойти пешком. Домик расположился в небольшом садике, границы которого были отмече­ны небольшими стройными кипарисами. Склоны холма покрывали оливко­вые деревья, раскиданные живописными рощицами. Небольшой балкон был увит цветущей бугенвиллеей. Ставни на окнах кто-то выкрасил зеле­ной краской, но она давно выгорела и потрескалась от солнца. «Горячий воз­дух был напоен ароматами сотен увядающих цветов, — вспоминал Дже­ральд. — Повсюду нежно и тонко пели разнообразные насекомые. Как только мы увидели этот дом, нам сразу же захотелось в нем поселиться — вилла словно поджидала, когда же мы наконец приедем. Мы поняли, что обрели свой дом».

На следующий же день весь багаж перевезли в дом на холме. Ставни распахнулись, полы были вымыты, белье проветрено, кровати застелены. На кухне запылал очаг, кастрюли и сковородки выстроились на полках. Дом постепенно приобретал совсем жилой вид. Все свое время Джеральд проводил в саду. Это был удивительный сад. Лепестки, облетавшие с увя­дающих цветов, образовывали звездочки, полумесяцы, треугольники и круги. Садик стал для Джеральда настоящим открытием, «волшебной стра­ной, где в цветочной чаще суетилась такая живность, какой я еще никогда не встречал». Никогда еще он не видел такого изобилия природы. Под каж­дым камнем Джеральд находил по двадцать различных созданий, на каж­дом растении сидело еще двадцать совершенно новых: божьи коровки, пче­лы-плотники, яркие бражники, гигантские муравьи, паучки-крабы, которые умели менять окраску, словно хамелеоны. Завороженный богатством жизни за порогом дома, Джерри бродил по саду в совершеннейшем изумле­нии, а потом часами наблюдал за существованием загадочных созданий. «Пока мы не поселились в нашем первом доме, — позднее вспоминал Дже­ральд, — мы не понимали, что попали в рай... Я чувствовал себя так, слов­но со скал Борнмута меня перенесли на небеса. Наконец-то я ощутил себя по-настоящему дома».

Итак, семья наконец обрела дом. Спиро принял на себя все заботы по устройству бестолковых англичан. Он яростно спорил по поводу каждой покупки. Именно Спиро сумел навести порядок в вопросе пропавших ма­миных денег. А таможенные чиновники, задержавшие багаж семьи, вернули все чемоданы и ящики с извинениями. Спиро, с «громовым голосом и вечно нахмуренными бровями», сообщал Дарреллам все, что они должны были знать относительно жизни на острове. Он стремился удовлетворять их са­мые мелкие желания. Маму Спиро буквально боготворил, повсюду ее со­провождал, словно ангел-хранитель. Однажды Лесли сказал ему: «Знаешь, она ведь совсем не хорошая мать!» Спиро был в ужасе. Он немедленно вы­ступил на мамину защиту. «Не говорить так! — ревел Спиро. — Если бы я иметь такая мать, я бы каждое утро опускаться на колени и целовать ее ноги!»

Все члены семьи Дарреллов приспосабливались к новой жизни сообраз­но своим привычкам и вкусам. Марго устроилась на Корфу быстрее всех. Маленькая, светловолосая, веселая, в крохотном купальнике, она, к вос­хищению всех местных парней, часами загорала в оливковых рощах. Мо­лодые греки возникали словно по мановению волшебной палочки, даже если она отправлялась в самое уединенное место. По крайней мере, так ут­верждал Джеральд в своей великолепной книге, посвященной дням, прове­денным на Корфу, «Моя семья и другие звери». Он написал ее двадцать лет спустя и порой не придерживался строгой хронологии событий. Марго же вспоминала о греческом путешествии иначе. «Джеральд выставил меня полной идиоткой, которая только и думала, что о парнях, — жаловалась она много лет спустя. — Джерри никогда не понимал меня, никогда не хо­тел заглянуть в глубь моей души. Оглядываясь назад, я вижу романтич­ную, чувствительную девушку, которая стремилась постичь дух Греции. Я единственная сумела понять подлинную натуру Корфу».

Акклиматизация Лесли оказалась весьма шумной. Как только багаж прибыл, он распаковал свои ружья и пистолеты, вычистил их, смазал и за­рядил, а потом принялся стрелять по консервным байкам из окна своей спальни. Мама целые дни проводила на кухне, помешивая что-то в кипя­щих на плите кастрюльках. Дом был наполнен ароматами трав и чеснока. «Мы с мамой Даррелл увлеклись готовкой, — вспоминала Нэнси. — Она любила готовить невероятно острые блюда, которые было почти невозможно есть. Мы заготавливали банки с различными чатни, томатной пастой, кабачковой икрой. Вообще в нашем рационе было множество местных ово­щей, включая такие экзотические плоды, как плоды опунции».

Лоуренс же, по воспоминаниям Джеральда, был «самим провидением создан для того, чтобы нестись по жизни, словно маленький светловолосый огонек, разбрасывающий вокруг себя искры идей, а затем сворачивающий­ся в чисто кошачьем равнодушии и снимающий с себя всякую ответствен­ность за последствия». Читая «Мою семью и других зверей», можно поду­мать, что Лоуренс жил вместе со всей семьей, однако они с Нэнси снимали собственный дом почти все время, проведенное семьей Дарреллов на Кор­фу. Хотя Лоуренс любил публично заявлять, что он не встречался со своей семьей в Греции, кроме как на Рождество, на самом деле они с Нэнси про­водили много времени в мамином доме. Пока они жили возле Перамы, это было несложно. Затем, когда семья перебралась на северное побережье, видеться стало сложнее. Нэнси хорошо запомнила свои контакты с семьей Дарреллов.

«Ларри постоянно терзал Лесли. Он говорил, что тот дурак, что он бес­цельно тратит свою жизнь. Ему доставляло удовольствие унижать младше­го брата. У Лесли было три или четыре пистолета. Когда Ларри доводил его до крайности, Лесли хватался за пистолет и угрожал, что сейчас его при­стрелит. Думаю, он вполне был способен это совершить. Иногда Лесли при­нимал мою сторону. Он хватал пистолет и тогда, когда мы с Ларри ссори­лись. Бедный старина Лесли, он бродил по полям с полевой полицией — очень неинтересными людьми с ружьями наперевес: У него была повреж­дена барабанная перепонка, поэтому он не мог плавать и развлекаться, как мы все. Не слишком веселое времяпрепровождение для девятнадцатилет­него парня».

В землянично-розовом доме было всего три спальни, поэтому, хотя Джеральду и не приходилось больше сворачиваться клубочком в материн­ской кровати, он по-прежнему жил вместе с ней в одной комнате. В уголке для него была поставлена кушетка. Лоуренсу досталась роль отца. Разница в возрасте была такова, что Джерри видел в старшем брате скорее отца, чем брата. Он все знал и умел, его авторитет в семье был непререкаем. Та­кой человек вполне мог заменить мальчику недостающего отца.

Постепенно семья привыкла к тому, что не может общаться почти ни с кем, кроме Спиро. Греческий язык довольно сложен для изучения. Дарреллам пришлось потрудиться, чтобы хоть как-то им овладеть. Младшие члены семьи сумели все же справиться с этой задачей — не изучая грамма­тику и не заучивая новые слова, а просто общаясь с крестьянами из сосед­них деревень. Греческий язык они помнили всю свою жизнь. «Понемногу я научился понимать их разговор, — вспоминал Джеральд. — Сначала мое ухо стало выделять из общего неясного потока отдельные звуки, потом эти звуки приобрели вдруг значение, и я начал медленно, с запинками выгова­ривать их сам».

Корфу был самым красивым из всех средиземноморских островов, а во времена Даррелла он оставался практически не затронутым современной цивилизацией. Корфу расположен в одной из самых красивых областей Греции. За свою историю он часто переходил из рук в руки — его захваты­вали венецианцы, французы, англичане. Завоеватели оказали сильное влия­ние на образ жизни местного населения. Венецианцы стали аристократией острова. Именно они построили столицу острова и самые изысканные вил­лы. Англичане же, которых изгнали с Корфу в 1864 году, познакомили островитян с имбирным пивом, почтовой службой и крикетом. Дарреллам в этом отношении повезло — корфиоты всегда относились к англичанам с глубоким уважением. Греки считали каждого англичанина лордом и во­площением самых высоких человеческих добродетелей. Джеральда мест­ные крестьяне прозвали «маленьким английским лордом». Ему были рады в каждом доме.

Но, как и любой невинный Эдем, остров имел и свою оборотную сторо­ну. «Крестьяне оказались неисправимыми ворами и лжецами, — писал Ло-уренс вскоре после переезда в Пераму. — Но они полностью компенсиро­вали эти недостатки своей восхитительной манерой вилять задом при ходь­бе. Это объясняется тем, что им постоянно приходится переносить тяжести на голове». Вскоре Лоуренс переменил свое отношение к корфиотам. Дарреллы подружились со многими жителями острова. Но все же мир грече­ского острова оставался им чужд. Позже Джеральд писал:

«Корфу был замечательным местом, странным и немного сумасшед­шим. Когда продавец в магазине с присущим всем корфиотам шармом го­ворил, что приготовит для вас все, что нужно завтра, он погружался в мир, который поставил бы в тупик самого Эйнштейна. Слово «завтра» могло оз­начать все, что угодно, — полтора часа, две недели, два месяца или вообще никогда. Слово «завтра» никогда не имело нормального значения. Оно мог­ло превратиться во вчера, в прошлый месяц или в следующий год. Мы были Алисами, попавшими в страну чудес».

В те дни Греция не пользовалась такой популярностью, как в наши дни. Она считалась слишком далекой и грубой страной. Туристы, отправ­лявшиеся за границу, предпочитали Италию. Греция же оставалась дикой страной, не соответствовавшей запросам рафинированных европейцев. Ино­странец, поселившийся в этой стране, сталкивался с массой практических проблем. Не составлял исключения в этом отношении и Корфу.

До изобретения ДДТ, как писал Лоуренс, «Корфу был одной огромной блохой — одной ужасающей волосатой отвратительной блохой, — а также несколькими клопами, тоже слоновьих размеров». Он жаловался, что жизнь на острове почти так же примитивна, как в Африке, что крутом кишат на­секомые, распространена малярия, летняя жара почти невыносима, а поч­ва камениста. Обычная греческая деревня мало изменилась со средних ве­ков. Медицина была совершенно неизвестна. Если кто-то заболевал, то его лечили народными средствами — массажем, припарками, травяными на­стоями — или отправляли к костоправу. Хотя в городах и были квалифи­цированные медики, но обратиться к греческому врачу, по воспоминаниям Джеральда, было равнозначно «пересечению Ниагарского водопада в боч­ке». Дороги на острове были плохими, на три дюйма покрытыми белой пы­лью. На северное побережье было сложно добраться даже летом, а зимой эти дороги полностью размывало. В отдаленные части острова добирались на пассажирских рыбачьих лодках, но зимой, когда море штормило, эти лодки переставали ходить.

Поскольку Дарреллы поселились неподалеку от города, их жизнь была более или менее устроенной. Фруктов и овощей — картофеля, кукурузы, моркови, помидоров, зеленого перца и баклажанов — было неимоверно много, и продавались они за чисто символическую цену. Каждый день можно было купить свежую рыбу. Но на острове просто не существовало сливочного масла, а молоко было только козьим. Тощие костлявые цыпля­та не привлекали взгляд, что такое говядина, островитяне не знали, хотя в изобилии была прекрасная баранина и порой свинина. Из консервов на Корфу можно было найти только горошек и томатную пасту, а хлеб был тяжелым, серым, мокрым и кислым. На острове не было газа, электриче­ства и угля. Очаги топили древесным углем, поэтому, чтобы вскипятить чайник, требовалось не меньше двадцати минут. Белье гладили тяжелыми черными утюгами на древесном угле. В качестве источников света исполь­зовались масляные лампы. Они наполняли комнату специфическим запа­хом. Для обогрева помещений использовались масляные печки, а также камины. Для торжественных случаев приобретались большие церковные свечи, которые устанавливали на веранде и в саду. Для освещения стола использовали сушеные мандарины, которые заполняли маслом и куда опус­кали маленькие фитили. На Корфу не было холодильников, но для мамы Спиро устроил ледник, куда он каждый день привозил лед из города. В от­сутствие холодильника его роль исполнял глубокий колодец, куда опускали продукты в специальной корзине. Часть продуктов хранилась в пещере на берегу, где тоже было довольно прохладно. «Иногда было так жарко, — вспоминал Лоуренс, — что мы выносили обеденный стол на берег и уста­навливали его так, чтобы сидеть в воде. Если вода доходила до пояса, то становилось вполне комфортно. Море было настолько чистым и спокой­ным, что по ночам не колебались даже свечи. А луна была невероятно ог­ромной и оранжевой!»

Но все свои недостатки Корфу с избытком компенсировал необычайны­ми достоинствами. Арендная плата была очень низкой. Дарреллы платили всего два фунта в месяц за большой дом на берегу. Пища также достава­лась практически даром. «На Корфу продается отличное местное вино, — писал Лоуренс Алану Томпсону. — На вкус и на вид оно больше всего на­поминает замороженную кровь. Вино стоит 6 драхм за бутылку. Чего еще можно желать? В Англии за такие деньги не купишь даже бутылки лоша­диной мочи. Вчера мы по-королевски пообедали красной кефалью — пища подлинных эпикурейцев! — и стоил наш обед всего 20 драхм». Одежда на острове также не отличалась изысканностью. Джерри большую часть вре­мени проводил в шортах. Он отпустил длинные волосы, поскольку терпеть не мог ходить к местному парикмахеру. Когда воздыхатель подарил Марго большую шелковую шаль, которую та не собиралась носить, Джеральд вы­просил у нее этот подарок и стал носить его вместо плаща во время прогу­лок на деревенском пони. Шаль была разукрашена золотыми, зелены­ми, красными и фиолетовыми цветами, а по краям шла длинная красная бахрома. «Я представлял себя настоящим рыцарем, — вспоминал Дже­ральд, — когда в своем наряде мчался по холмам».

Жизнь на острове была довольно спартанской. В доме были деревян­ные полы, которые раз в неделю мыли и чистили песком. Каждое утро при­слуга вывешивала простыни на улицу, чтобы проветрить. Обстановка в доме была простой, деревенской и совершенно греческой. Мама украсила дом экзотическими индийскими предметами, которые она привезла из Анг­лии. На окнах красовались темно-синие занавеси с огромными павлинами, в гостиной расположились круглые медные столики с затейливым чекан­ным орнаментом и изящно изогнутыми ножками, пепельницы украшали драконы и павлины.

Жизнь семейства Дарреллов на Корфу была простой, неспешной, спо­койной и уравновешенной. Остров был прекрасен, не испорчен цивилиза­цией — настоящий земной рай, окруженный кристально-чистым морем. Джеральд был совершенно счастлив.

«Мало-помалу остров незаметно, но властно подчинял нас своим чарам. Каждый день нес в себе такое спокойствие, такую отрешенность от време­ни, что хотелось удержать его навсегда. Но потом ночь опять сбрасывала свои темные покровы, и нас ждал новый день, блестящий и яркий, как детская переводная картинка и с тем же впечатлением нереальности. В те дни я вел странную тройную жизнь. Я существовал одновременно в трех мирах. Один мир принадлежал моей семье, второй — эксцентричным друзьям, а третий — местным крестьянам. По всем трем мирам я проходил незамеченным, но внимательным наблюдателем».

Для Джеральда Корфу был своеобразным средиземноморским Конго, населенным аборигенами и кишащим животными и насекомыми. Любая прогулка по острову превращалась в увлекательное приключение, любой шаг в сторону от привычного пути таил в себе что-то новое, неожиданное и невероятно интересное.

Семья решила пробыть в Греции полгода, а затем решить, стоит ли ос­таваться на Корфу. Это время стало для Джеральда временем полной сво­боды, нескончаемым праздником — ни уроков, ни обязанностей, ни до­машней работы. Только прогулки по острову, только знакомство с земным раем, только новые открытия, поджидавшие его, стоило ему только отойти от землянично-розового дома.

Каждое утро спальню Джеральда заливали лучи восходящего солнца, а затем доносился аромат растапливаемого очага на кухне. Раздавалось ку­дахтанье кур, лай собак, звон овечьих колокольчиков. После завтрака под мандариновыми деревьями, состоявшего из кофе, тостов и яиц, Джеральд натягивал сапоги — мама купила ему резиновые сапоги и поначалу требо­вала, чтобы он обязательно их надевал, она еще помнила опасных индий­ских змей — и отправлялся на прогулку по утренней прохладе. В руках мальчик держал сачок, его карманы были полны пустых спичечных короб­ков, а за ним несся лохматый черный Роджер — верный друг и спутник во всех путешествиях Джеральда.

Для жителей деревень, расположенных в радиусе шести миль от земля­нично-розового дома, Джеральд был чем-то вроде местной газеты или про­граммы новостей. В те дни местные крестьяне редко виделись друг с дру­гом, разве что пару раз в год на сельских праздниках. Такой неутомимый путешественник, каким был Джеральд, разносил новости от деревни к де­ревне. Он сообщал, что Мария умерла, а у Спиро погиб урожай картофеля (речь шла о том Спиро, который держал слепого осла, а не о Спиро-американце). «По! По! По! — в ужасе восклицали крестьяне. — И теперь ему придется зимовать без картошки?! Храни его святой Спиридон!»

Джеральд быстро перезнакомился с местными крестьянами, и многие из них стали его настоящими друзьями. К числу его друзей относился весе­лый деревенский простак, дружелюбный, но немного заторможенный юно­ша с круглым, как блин, лицом, постоянно ходивший в котелке с обрезан­ными полями. Очень любил Джеральд веселую и толстую Агати. Агати уже перевалило за семьдесят, но ее волосы по-прежнему оставались блестящи­ми и черными. Она пряла шерсть на ступеньках своего дома и напевала пронзительные народные песни, чаще всего свою любимую, «Миндальное дерево». Еще одним другом Джеральда был старый беззубый пастух Яни с крючковатым носом и огромными бандитскими усами. Яни угощал десяти­летнего Джеральда оливками, инжиром и местным красным вином, разве­денным до бледно-розового цвета.

Но самым удивительным и притягательным человеком для Джеральда был Человек с Золотыми Бронзовками, странствующий коробейник, отличавшийся уникальной эксцентричностью. Когда Джеральд впервые увидел его во время своих странствий, он играл на пастушьей свирели. Наряд Че­ловека с Золотыми Бронзовками поразил мальчика. На нем была бесфор­менная потрепанная шляпа, за ленту которой были заткнуты самые разно­образные перья — совиные, удодовые, зимородковые, петушиные и лебе­диные. Из карманов пиджака торчали гребешки, воздушные шарики и цветные образки святых. На спине он нес бамбуковые клетки с голубями и цыплятами, несколько загадочных мешков и большой пучок свежего зеле­ного лука. «Одной рукой он держал свирель, а в другой сжимал пучок ни­тей, к каждой из которых была привязана золотая бронзовка, размером с миндальный орех. Сверкая на солнце, золотисто -зеленые жуки летали во­круг шляпы и отчаянно гудели, стараясь сорваться с ниток, крепко обхва­тывающих их тельца». Жуки, как показал жестами человек (он был не просто странным, а немым), деревенским ребятишкам заменяли игрушеч­ные самолеты.

Мешок Человека с Золотыми Бронзовками был набит черепахами. Осо­бенно понравилась Джеральду одна из них, с более яркими, чем у ее това­рок, глазами и обладающая, как показалось мальчику, уникальным чувст­вом юмора. Джеральд назвал черепашку Ахиллесом. «Разумеется, такой прекрасной черепахи я еще никогда не видел. По-моему, она стоила раза в два дороже, чем я за нее заплатил. Я погладил черепаху пальцем по чешуй­чатой головке, осторожно положил в карман и, прежде чем спуститься с пригорка, оглянулся. Человек с Золотыми Бронзовками стоял на том же самом месте, но теперь он танцевал что-то вроде джиги, раскачивался, прыгал, подыгрывая себе на свирели, а на дороге, у его ног, копошились маленькие черепахи».

У Человека с Золотыми Бронзовками Джеральд приобрел нескольких зверушек, которые поселились в землянично-розовом доме, — жабу, лас­точку с поврежденным крылом и всех его золотых бронзовок, которые ле­тали по всему дому, падали на постели и врезались в людей, как маленькие изумруды. Самым беспокойным жильцом оказался молодой голубь, кото­рый наотрез отказывался летать и предпочитал спать в изножье постели Марго. Птица была настолько некрасивой и толстой, что Ларри прозвал ее Квазимодо. Именно Ларри заметил, что при звуках музыки голубь начина­ет кружиться вокруг граммофона в неком подобии вальса, а при звуках марша Саузы гордо вытягивался во весь рост и раздувал грудь. В один пре­красный день Квазимодо поразил всех тем, что снес яйцо. Характер вздор­ной голубихи становился все невыносимей, она позабыла о граммофоне и внезапно научилась летать. Она вылетела из дома и поселилась на сосед­нем дереве, устроив свою жизнь с крупным голубем весьма мужественного вида.

Джеральд быстро постигал секреты природы Корфу. Но мама решила, что ему нужно получить образование. За это неблагодарное дело взялся Джордж Вилкинсон. Каждое утро он приходил в дом Дарреллов, длинный, нескладный, бородатый очкарик, в шортах и сандалиях, держащий под мышкой стопку книг из собственной небольшой библиотеки. Для обучения десятилетнего Джеральда Джордж выбрал «Энциклопедию» Пирса и книги Уайльда и Гиббона. «Джерри делал все, чтобы только увильнуть от заня­тий, — вспоминала Нэнси. — Уроки казались ему страшно скучными, а из Джорджа вышел неважный преподаватель». Привлечь внимание ученика Джорджу удавалось только тогда, когда он заговаривал о животных и при­роде в связи с каким-нибудь изучаемым предметом от истории («Господи боже мой, живой ягуар!» — воскликнул Колумб, впервые ступив на землю Америки) до математики («Если две гусеницы за неделю съедают восемь листьев, сколько времени потребуется четырем гусеницам, чтобы съесть то же количество листьев?»). Именно Джордж убедил Джеральда вести дневник наблюдений за живой природой, куда мальчик тщательно записы­вал все, что он видел и чем занимался каждый день. К сожалению, эти тол­стые разлинованные в голубую линейку тетради были впоследствии поте­ряны.

Джеральд не любил сидеть дома, но на улице он совершенно преобра­жался. Ему было все равно, где гулять, — по ухоженному газону или по болоту, кишащему змеями. Поняв это, Джордж разработал для своего уче­ника план занятий на природе. Они отправлялись в оливковые рощи или спускались на небольшой пляж у подножия холма Пондиконисси (Мыши­ный остров). Здесь учитель с учеником сосредоточенно обсуждали, какую историческую роль сыграла коллекция птичьих яиц Нельсона в исходе Трафальгарской битвы, лениво плавая по тихому заливчику. Но больше всего Джеральда увлекала флора и фауна морского дна — темные водорос­ли-ламинарии, крабы-отшельники, голотурии, лениво перекатывающиеся по песку, втягивающие в себя воду с одного конца и выпускающие ее с дру­гого. «Море, как теплое шелковистое одеяло, окутывало мое тело, — писал Джеральд, — и легонько покачивало его. Волн не было, только слабое, убаюкивающее меня подводное движение, пульс моря».

Джордж Вилкинсон был выдающимся романистом, но его уроки анг­лийского настолько утомляли Джеральда, что однажды мальчик пред­ложил написать собственный роман. В то время Лоуренс как раз работал над своим вторым романом, «Черная книга». Произведение Джеральда на­зывалось «Друг зверей» и было написано с массой грамматических ошибок, ужасным почерком, неуверенной рукой. Сюжет заключался в описании приключений человека, каким Джеральду суждено было стать впоследст­вии.

«Долеко-долеко, в самом серце африканских жунглей жывет ма­линкий белый чиловек. Самое удевительное в нем то, что он дружит со всеми звирями в акруге. Сичас он петается только травами и си­минами, хотя совершено их не любит. Чтобы не голодать, он взял лук и стрелы и подстрелил какую-то птицу. Он не любит убевать сваих друзей, но он настолько аслабел, что с трудом мог хадить!

Любимым жывотным этого чиловека был большой серый павиан, каторого он назвал Сотине. Этот павиан был очень умный. Когда хо­зяин сказал ему: «Сотине, мне нужна бальшая палка, чтобы я мог сде­лать лук», он атправился в жунгли и принес бамбук для лука и стрел. Павиан принес бамбук и палажил перед белым чиловеком, и стал ожи­дать благодарности. Не стоит и гаварить, что хазяин был ему край­не признателен... »

И так далее в том же духе. Вполне в духе экспериментальной прозы мо­лодой писатель смело переходит с третьего лица на первое, и дальнейшие приключения Друга зверей описывались уже не от лица рассказчика, а от лица самого героя повествования.

«Аднажды, когда я брадил вокруг сваего дома в Африке, на мое пли­чо легла Тежелая Валасатая Рука. Она зашвырнула миня в самое сер­це жунглей. Я лител и лител, и наконец упал (нильзя сказать, чтобы на очень мякую поверхность). Очнувшись, я увидил большого серого бабуина. «Господи боже мой, — проворчал я, — какого хрена ты миня сюда притащил?» Я заметил, что бабуин риагирует на май слова. Он падашел ко мне и снова схватил своей Большой Валасатой Рукой...»

В то же время Джеральд увлекся и написанием стихов. Сначала в этих произведениях сочеталась простота содержания и грамматики, но искрен­няя любовь к живой природе придала виршам Джерри подлинную содер­жательность.

Яркая пчела парит над миром насекомых,

Она летит в лучах света,

У нее бьется сердечко и пульсируют вены,

И эта крылатая красотка стремительно падает вниз,

Садится на цветок, раздвигает лепестки

И жадно пьет нектар.

А пыльца прилипает к ее красно-желтым крылышкам.

Голод утолен, и пчела улетает домой

И уносит с собой частицу живого цветка.

Очень скоро в соседней оливковой роще Джеральд обнаружил таинст­венные, затянутые паутиной дверцы. Эти кружочки были не больше моне­ты в один шиллинг, но они полностью изменили жизнь Джеральда. Озада­ченный таким странным явлением, мальчик отправился на виллу Джорджа Вилкинсона, чтобы посоветоваться со своим учителем. Джордж был дома не один. «Около него на стуле сидел человек, которого я сначала принял за брата Джорджа, так как у него тоже была борода, — вспоминал Дже­ральд. — Однако, в отличие от Джорджа, он был безукоризненно одет: костюм из серой фланели, жилетка, белоснежная рубашка, со вкусом по­добранный, хотя и мрачноватый галстук и большие крепкие башмаки, на­чищенные до блеска.

«Джерри, это доктор Теодор Стефанидес, — сказал Джордж. — Он знает почти все, о чем ты только можешь спросить, он сам тебе расскажет. Так же, как и ты, он помешан на природе. Теодор, это Джерри Даррелл».

Джеральд рассказал Теодору о странных тайниках, обнаруженных им в оливковой роще. Доктор Стефанидес внимательно его слушал, а затем предложил отправиться на место, чтобы увидеть этот феномен собственны­ми глазами. Это было несложно, так как оливковая роща располагалась как раз на пути Теодора домой.

«По дороге я украдкой разглядывал Теодора. У него был прямой, хоро­шей формы нос, насмешливые губы, скрытые пепельной бородой, а из-под ровных, довольно пушистых бровей на мир глядели проницательные глаза, смягченные веселым огоньком и добрыми морщинками в уголках. Теодор шел бодрым шагом, что-то напевая про себя».

Теодор с первого же взгляда понял, что перед ним норки земляных пау­ков, ловушки, в которые пауки ловят зазевавшуюся добычу. Тайна была разрешена. Доктор Стефанидес пожал Джеральду руку и собрался уходить. «Он повернулся и, размахивая тростью, зашагал вниз по склону. Я глядел ему вслед, пока он не скрылся из виду, а потом побрел к себе домой... Тео­дор привел меня в смущение и в то же время вызвал восторг. Он был един­ственным взрослым из всех, кого я знал, кто разделял мой интерес к зооло­гии. Я был очень польщен тем, что он обращался и разговаривал со мной так, будто мы были одного возраста. Теодор обращался со мной, как с рав­ным не только по возрасту, но и по знаниям».

Джеральд не думал, что увидит этого человека вновь, но, по-видимому, его интерес, серьезность и наблюдательность произвели на Теодора впечатле­ние. Два дня спустя Лесли вернулся из города и принес небольшой сверток для Джеральда. Внутри свертка обнаружились маленькая коробочка и письмо.

«Дорогой Джерри Даррелл,

после нашей недавней беседы я подумал, что тебе для исследования ме­стной природы неплохо было бы иметь какой-нибудь увеличительный при­бор. Поэтому я решил послать этот карманный микроскоп в надежде, что он тебе пригодится. У него, конечно, не очень сильное увеличение, но ты увидишь, что для работы в поле оно достаточно.

Желаю тебе всего хорошего, искренне твой Тео Стефанидес.

Р. S. Если в четверг ты ничем не занят и захочешь прийти ко мне на чашку чая, я смогу показать тебе кое-какие препараты».

Доктор Тео Стефанидес открыл Джеральду незнакомый и удивительный мир, в котором мирно соседствовали поэт Затопеч и камердинер последне­го греческого короля, микроскопические малиновые клещи и одноглазые циклопы, необычайное богатство черепаховых холмов, озеро лилий и фос­форесцирующее лиловое море. Прогулки с Теодором изменили Джеральда. Он усвоил язык и манеру поведения греческих крестьян, полюбил их музы­ку и сказки, научился пить их вино, петь их песни, избавился от тонкого налета «английскости». По сути дела, Джеральд никогда не был настоящим англичанином, и этот недостаток, в сочетании с отсутствием формального образования, причинил ему много неприятностей в последующие годы.

Когда Джеральд познакомился с Теодором Стефанидесом, тому испол­нилось сорок. Хотя семья Стефанидесов происходила из Фессалонии, Тео (как и Джеральд) родился в Индии, благодаря чему владел английским языком так же хорошо, как и греческим. В Бомбее семья Стефанидесов го­ворила только по-английски. Вернулись они на Корфу в 1907 году, когда Тео исполнилось одиннадцать. В этом возрасте он впервые начал изучать греческий язык. Во время Первой мировой войны он служил в греческой армии в Македонии, а когда шла война с Турцией, оказался в Малой Азии. После окончании войны Тео отправился в Париж, чтобы изучать медици­ну. Затем он вернулся на Корфу. В 1929 году Тео Стефанидес открыл пер­вый на острове рентгеновский кабинет. Вскоре он женился на Мэри Алек­сандер, внучке бывшего британского консула на Корфу. Хотя Тео был док­тором, он не преуспел. По большей части, он лечил бесплатно. Почти всю свою жизнь он и его жена прожили в одном и том же маленьком арендо­ванном домике.

Тео отличался удивительной цельностью и вежливостью. Он одинаково уважительно относился к старикам и к детям, к друзьям и к совершенно посторонним людям. Он был очень застенчив и позволял себе расслабиться только в обществе самых близких людей. Но Теодор обладал удивительным чувством юмора. Он любил хорошую шутку, даже самую глупую, и мог хо­хотать над ней от всего сердца. Он любил греческие танцы и порой сам танцевал kalamatianos. В свободное время он излазил весь остров вдоль и поперек. Там, где были дороги, он путешествовал на автомобиле, а туда, куда машина не могла проехать, отправлялся пешком. Всю дорогу он что-то напевал себе под нос. Прогуливаясь с Джеральдом, Теодор распевал дурацкую песенку, которую он очень любил.

Жил себе старик в Иерусалиме,

Глориаллилуйя, И — еро — джерум,

И носил он шляпу, и был настоящим франтом,

Глори аллилуйя, И — еро — джерум,

Скинермер ринки дудл дам, скинермер ринки дудл дам,

Глори аллилуйя, И — еро — джерум...

«Это был удивительный мотив, — вспоминал Джеральд, — который придавал новые силы утомленным ногам. Приятный баритон Теодора и мой дрожащий дискант далеко разносились под кронами сумрачных деревьев».

Тео имел собственный взгляд на проблемы экологии. Он намного опе­редил свое время, особенно для Греции. Семена, зароненные Тео Стефанидесом в душу Джеральда, дали свои входы в последующие годы. Когда Тео отправлялся за город, он всегда рассеивал семена деревьев из окна автомо­биля в надежде на то, что хотя бы несколько из них прорастет. Он всегда выбирал время, чтобы научить крестьян бороться с эрозией почвы и убе­дить их не пасти коз повсеместно, чтобы не уничтожать растительность. Хороший врач, он многое сделал для развития здравоохранения на Корфу. Он убеждал крестьян заселять водоемы особым видом пескарей, которые уничтожали бы личинки малярийных комаров.

Для Джеральда общение с Теодором стало курсом Оксфорда или Гар­варда без промежуточных школ и колледжей. Тео был живой, говорящей энциклопедией, откуда можно было почерпнуть самые разнообразные, точ­ные и детальные сведения. Он родился до эпохи узкой специализации и знал кое-что, а порой и очень много, обо всем. В течение дня он давал ма­ленькому Джеральду знания по антропологии, этнографии, музыковеде­нию, космологии, экологии, биологии, паразитологии, биохимии, медици­не, истории и по множеству других наук. «У меня было мало книг, которые могли бы дать ответы на мои вопросы, — писал Джеральд. — И Тео стал для меня чем-то вроде ходячей, бородатой энциклопедии».

Тео обладал уникальной способностью коллекционировать в своей па­мяти отдельные, не связанные между собой факты. Он был настоящим эрудитом, умевшим связать события прошлого и настоящего, увидеть цель­ную картину, научно достоверную, но порой парящую в облаках фантазии. «Школьные уроки биологии были для меня закрытой книгой, — во взрос­лом возрасте признавался Джеральд своему приятелю, — а во время про­гулок с Теодором мы говорили с ним обо всем: от жизни на Марсе до осо­бенностей микроскопического жучка. Я знал, что все это части единого це­лого. Я понимал взаимосвязь всего в природе».

Тео Стефанидес сумел преодолеть железный занавес, отделяющий нау­ку от искусства. Он был не только биологом и врачом, но и поэтом. Друзья считали Тео выдающимся греческим поэтом. «Если бы я обладал даром волшебника, — однажды заметил Джеральд, — я бы сделал каждому ре­бенку на земле два подарка: беззаботное детство, какое было у меня на ост­рове Корфу, и дружбу с Теодором Стефанидесом». Под руководством Тео Джеральд стал настоящим натуралистом в том смысле этого слова, какой в него вкладывали в девятнадцатом веке. Он не походил на прямолинейных современных зоологов, выходивших из британских университетов, хотя и всегда указывал в качестве профессии именно зоологию. Тео учил Джеральда не только тому, как живут и развиваются биологические организ­мы, но и объяснял ему роль человека в экологической системе. Он считал, что жизнь на планете должна существовать и развиваться без вмешатель­ства человека. Человечество, по мнению Теодора, являлось всеведущим и смиренным — и доминировать среди этих качеств должно было именно смирение.

«Немногим молодым натуралистам посчастливилось сделать первые шаги под руководством такого всеведущего, доброжелательного и веселого греческого бога, — вспоминал Джеральд. — Теодор обладал самыми луч­шими качествами натуралиста викторианской эпохи. Его интерес к миру был безграничен. Он умел оживить любую тему собственными наблюде­ниями и размышлениями. Широта его интересов доказывается тем фак­том, что в его честь назвали микроскопическое морское ракообразное и кратер на Луне».

В период с 1935 по 1939 год Тео и Мэри Стефанидес раз в неделю наве­щали семейство Дарреллов. Они приходили после обеда и оставались до ужина. Свою маленькую дочку Алексию они обычно оставляли дома с ня­ней-француженкой. Девочка часто болела, и к тому же Тео не хотел де­лить внимание Джеральда ни с кем другим. Джеральд стал для Тео Стефанидеса настоящим сыном. Джеральду крупно повезло, что он встретил та­кого одаренного наставника в очень ответственный период своей жизни, Теодору повезло не меньше. Не каждый учитель встречает ученика, кото­рый полностью разделял бы его воззрения на жизнь и научные интересы. Помимо безграничной энергии и энтузиазма, неутолимой жажды знаний — уникальной в столь юном мальчике, как замечал Тео, — Джеральд прояв­лял задатки настоящего натуралиста. Для начала, он обладал удивитель­ным терпением. Он мог часами сидеть на дереве, не двигаясь, и наблюдать за каким-нибудь крохотным созданием. Даже Нэнси заметила это его каче­ство: «Джеральд обладал невероятным терпением даже в столь юном воз­расте. Он делал из травы специальные силки для ловли ящериц и часами просиживал возле норки, чтобы поймать юркое существо. А когда ящерица высовывалась, он ловко набрасывал на нее петлю».

Тео привлекало в Джеральде отсутствие высокомерия по отношению к животным, свойственное многим людям. Мальчик инстинктивно чувство­вал, что животные равны человеку вне зависимости от того, насколько они малы, уродливы или невзрачны. Животные были его друзьями и компаньо­нами — часто единственными, потому что он был практически лишен об­щения со сверстниками. Животные чувствовали это и относились к Дже­ральду точно так же. И проявлялось это не только на Корфу, но и на про­тяжении всей жизни великого натуралиста.

Именно тогда Джеральд пришел к выводу о том, что существует фунда­ментальный моральный закон, согласно которому все виды имеют право на существование. И это в то время, когда человечество не испытывало мо­ральных обязательств по отношению к другим живым существам! Дже­ральду было сложно изучать биологию так, как это было принято в то вре­мя. Он не мог убивать и рассекать животных, чтобы постичь их образ жиз­ни и классификацию. «Я хочу жить рядом с живыми существами, — заявил он гораздо позже, — а не запихивать их в бутылку со спиртом!» Джеральд постепенно превращался в зоолога-бихевиориста (или этолога). Биология для него была изучением живых существ — порой даже слишком живых, на взгляд других членов его семьи.

Наступила первая зима, холодная и очень сырая. Ларри и Нэнси пере­брались на другое побережье острова, в Калами, небольшую деревушку на северо-западе Корфу. Там они купили одноэтажный побеленный домик — Белый дом. Новое жилище Ларри стояло на самом берегу, всего в паре миль от берегов Албании. Зимние дожди на Корфу по своей интенсивности приближаются к тропическим. Море с яростью набрасывалось на прибреж­ные скалы. Единственным источником тепла в доме были вечно пылающие жаровни, которые ставили в центр комнаты.

На Рождество к Дарреллам приехал девятнадцатилетний Алекс Эммет, школьный приятель Лесли. Мама даже ради гостя не рассталась с любимой бутылкой джина. Джерри остался полностью поглощенным своими паука­ми и уроками биологии с Тео Стефанидесом. А Лесли бесцельно слонялся по острову со своим ружьем. Не будь Тео, замечал Алекс, Джеральд с лег­костью мог бы превратиться в такого же бездельника, как Лесли.

Приехав на Рождество, Эммет пробыл с Дарреллами до весны. Весна на острове оказалась удивительной. Джерри восторженно наблюдал за про­буждением природы: «Остров покрылся цветами, заблагоухал, заиграл светлой зеленью. Кипарисы... стояли теперь прямые и гладкие, под легким плащом из зеленовато-белых шишечек. Всюду цвели восковые желтые крокусы, кучками выбивались среди корней деревьев, сбегали по откосам речных берегов. Под кустами миртов гиацинты набирали свои похожие на фуксиновые леденцы бутоны, а по дубовым рощам разлилась синеватая дымка буйно цветущих ирисов....Да уж, это была весна так весна: весь остров дрожал и гудел от ее шагов, все живое откликалось на ее приход. Это узнавалось по сиянию цветочных лепестков, по яркости птичьих перь­ев, по блеску в темных, влажных глазах деревенских девушек».

Семья реагировала на приход весны по-разному. Лесли отправился стрелять горлиц. Лоуренс купил гитару, здоровенную бочку крепкого крас­ного вина и принялся распевать меланхолические елизаветинские любов­ные романсы. Марго поправилась, стала часто купаться и увлеклась краси­вым, но смертельно скучным молодым турком — не самый лучший выбор для греческого острова.

Экскурсии Джеральда по острову стали более увлекательными и даль­ними, когда семья перебралась в другой дом. Это произошло летом 1936 го­да. Джеральд вспоминал, что инициатором переезда стал Ларри. Он при­гласил нескольких друзей — поэта Затопеча (его настоящее имя было Зариан), трех художников — Жонкиль, Дюрана и Майкла, и совершенно лысуго Мелани, графиню де Торро. И Ларри хотел, чтобы всех этих гостей мама разместила в землянично-розовом доме. Но в Розовой вилле с трудом размещались даже члены семьи. Что уж было говорить о каких-то гостях! Мама со свойственной ей изощренной логикой решила, что легче всего ре­шить проблему, переехав в более просторный дом. В любом случае, ванна землянично-розового дома не заслуживала своего гордого названия. Это был простой умывальник и примитивный туалет, где было невозможно даже повернуться.

Новый дом, который Джеральд окрестил Нарциссово-желтой виллой, оказался высоким, просторным венецианским особняком. Его называли вилла Анемоянни, по фамилии владельцев. Он располагался на холме у моря в деревушке Соториотисса, неподалеку от Кондокали к северу от столицы острова. С веранды можно было наблюдать за тем, как раз в неде­лю к острову подплывает большой корабль, перевозящий почту. Дом пус­товал уже три года. Зеленые ставни и бледно-желтые стены потрескались. Повсюду росли одичавшие оливковые, лимонные и апельсиновые деревья. Джеральд вспоминал:

«Все здесь наводило на грустные мысли о прошлом: дом с облупленны­ми, потрескавшимися стенами, огромные гулкие комнаты, веранды, засы­панные прошлогодними листьями и так густо заплетенные виноградом, что в нижнем этаже постоянно держались зеленые сумерки... Заброшенный дом постепенно ветшал, и все вокруг приходило в запустение на этом холме, обращенном к сияющему морю и к темным изрезанным горам Албании».

Новый дом для семьи нашел все тот же Спиро, и он же организовал пе­реезд. Длинная вереница тяжело нагруженных повозок потянулась по про­селочным дорогам, поднимая облака белой пыли. Но даже после того, как перевезли все вещи, дом все равно оставался пустым и гулким. Повсюду стояла древняя мебель, которая рассыпалась, стоило лишь коснуться ее ру­кой (или бедром). Дом оказался достаточно большим, и Джеральду выде­лили собственную комнату на первом этаже. Он назвал ее студией, а ос­тальные члены семьи беспардонно прозвали обиталище Джерри «Клопов­ником». Клоповник стал первым рабочим кабинетом Джеральда. Вот что он писал о своей комнате:

«В комнате приятно пахло эфиром и метиловым спиртом. Здесь я хра­нил книги по биологии, дневники, микроскоп, различные инструменты, сачки, сумки для образцов и другие ценные предметы. В больших деревян­ных ящиках, разделенных на ячейки, я разместил свою коллекцию птичьих яиц, жуков, бабочек и стрекоз. На полках рядами выстроились бутылки с метиловым спиртом, в которых хранились другие мои сокровища — цып­ленок с четырьмя ножками, разнообразные ящерицы и змеи, головастики в различных степенях развития, маленький осьминог, три бурых крысенка (подарок от Роджера) и крохотная черепашка, которая не сумела пере­жить зиму. Стены были скромно, но со вкусом украшены сланцевой плит­кой с окаменевшими останками рыбы, моей собственной фотографией, где я пожимал руку шимпанзе, и чучелом летучей мыши. Я набил чучело само­стоятельно, без посторонней помощи, и очень гордился результатом».

Для Джеральда зима была скрашена регулярными уроками биологии с Тео Стефанидесом. Каждый четверг Джерри отправлялся в город к сво­ему учителю. Комната Тео была набита книгами, блокнотами, рентгенов­скими пластинами, банками и бутылками, где копошились речные и мор­ские обитатели. В небо уставился довольно мощный телескоп, а на столе возле микроскопа валялись различные инструменты и предметные стекла. Джеральд часами мог рассматривать ротовые части крысиной блохи, яич­ные сумки самки циклопа или прядильный орган садового паука. Когда по­года улучшалась, они отправлялись на природу. Тео приходил в Нарциссо­во-желтый дом пешком. Он всегда брал с собой жену, а порой и Алексию, которую на такси привозил Спиро. Тео с Джерри отправлялись исследо­вать окружающую природу. Учитель и ученик шли плечом к плечу, громко распевая народные песни.

Как-то раз компанию им составил Алан Томас, приехавший на Корфу навестить друзей. По воспоминаниям Алана, на Тео был элегантный белый костюм и шляпа, составившая бы честь царственной особе. Джерри носил­ся вокруг, буквально пританцовывая от возбуждения. И Джерри, и Тео не­сли сумки с различными принадлежностями. «Я повернулся к Ларри, — вспоминал Томас, — и сказал: «Как замечательно, что у Джерри есть Тео­дор!» И Ларри ответил: «Да, Теодор для Джерри настоящий герой!» Джер­ри обычно брал с собой бутылку лимонада и коробку с бутербродами или бисквитами, а также целую кучу разных сачков, сумок, коробок и бутылок для образцов. Теодор так вспоминал об этих экскурсиях: «Мы с Джерри предпочитали исследовать живые создания и сводили собирание образцов к минимуму».

Исследуя природу окрестностей, Джерри и Тео проявляли недюжин­ную сосредоточенность. Они не оставляли неперевернутым ни одного кам­ня, заглядывали под все палки и в каждую лужу. «Каждый прудок, каждая канава с водой были для нас словно неисследованные джунгли, битком на­битые зверьем, — вспоминал Джеральд. — Крохотные циклопы, водяные блохи, зеленые и кораллово-розовые, парили среди подводных зарослей, будто птицы, а по илистому дну крались тигры прудов: пиявки и личинки стрекоз. Всякое дуплистое дерево, если в нем оказывалась лужица воды, где обитали личинки комаров, подвергалась самому тщательному исследо­ванию, всякий замшелый камень переворачивался, а трухлявое бревно раз­ламывалось». По возвращении Тео с Джерри совершали набег на мамину кухню и запасались суповыми тарелками и чайными ложками. С помощью этих инструментов они разбирали свои трофеи и рассортировывали их по банкам и бутылкам, где водяным созданиям предстояло жить. Тео вспоми­нал, что им удалось собрать весьма представительную коллекцию водяной живности.

Вскоре Джеральд стал совершать длительные прогулки вокруг Нарцис­сово-желтого дома самостоятельно. Мама настаивала, чтобы он надевал яркие пуловеры, благодаря чему она всегда видела, где он находится. В миртовых рощах неподалеку от дома маленькие черепашки пробудились от зимней спячки. Джеральд целыми часами наблюдал за их брачными иг­рами под лучами жаркого солнца. «Настоящий сексуальный акт, — запи­сал он в своем дневнике, — был самым неловким и странным действием, какое мне только доводилось видеть. Самец крайне неуклюже и неловко пытался взгромоздиться на панцирь самки. Он раскачивался и был готов в любой момент сорваться. За ним было больно наблюдать. Желание помочь несчастному созданию переполняло меня». Не менее интригующей для две­надцатилетнего натуралиста оказалась сексуальная жизнь богомолов. Мальчик в ужасе наблюдал за тем, как удовлетворенная самка медленно нацеливается на голову самца, в то время как он старается оплодотворить ее, даже оставшись без головы: великолепная демонстрация двух основных целей жизни — питание ради выживания отдельной особи и совокупление ради выживания рода, — совмещенных в едином процессе.

Порой по ночам Джеральд отправлялся на охоту за летучими мышами. Это был удивительный мир, погруженный в молчание и залитый лунным светом, где царили обитатели ночи — шакалы, лисы, белки, сони и козо­дои. Они бесшумно пролетали по ночному небу, словно привидения. Одна­жды Джеральду удалось поймать маленького совенка сплюшки. Мальчик принес его домой и назвал Улиссом. Улисс обладал сильным характером и не позволял собой помыкать. Когда он вырос, то стал свободно переме­щаться по Клоповнику. По ночам он летал в саду, а вечерами сопровождал Джеральда в его прогулках, уцепившись за шерсть на спине Роджера.

Теперь Джеральд стал собирать более крупных представителей живот­ного мира. Его комната становилась мала для домашнего зоопарка, и оби­татели Клоповника расползались и разлетались по всему дому, что приво­дило к различным недоразумениям. Остальные члены семьи не разделяли увлечения Джеральда и резонно возражали, когда обнаруживали в своих комнатах скорпионов или ящериц. Однажды дом заполнили огромные мос­киты. Никто не понимал, откуда они взялись, пока Тео не обнаружил, что Джеральд натащил полный аквариум крупных личинок Theobaldia longeareolata, самых крупных москитов на острове, которых он принял за головастиков. Но худшее было еще впереди.

Джеральду всегда нравились черные скорпионы, несчастные создания, пользующиеся дурной репутацией. Пастух Яни объяснял мальчику, что от яда скорпиона можно умереть, особенно если тот заберется вам в ухо, пока вы спите. Так умер молодой пастух, приятель Яни, и смерть его была не­легкой. Джеральд не испытывал страха перед опасными созданиями. Когда он обнаружил, что на стене, окружавшей сад Нарциссово-желтого дома, живут целые стаи черных скорпионов, то только обрадовался. «У этих странных малюток плоское овальное тельце, — писал Джеральд, — акку­ратные изогнутые ножки и огромные, словно крабьи, вздутые клешни с со­членениями, как на скафандре. Хвост их, похожий на нитку коричневых бусин, заканчивается жалом вроде шипа розы». По ночам Джерри выходил в сад с факелом и наблюдал за восхитительными брачными танцами скор­пионов. «Сцепив клешни, они тянулись вверх и нежно обвивали друг друга хвостами». «Я проникся большой любовью к скорпионам, — писал Джеральд. — Они казались мне очень милыми и скромными созданиями с вос­хитительным, в общем-то, характером». Правда, если забыть об их канни­бализме.

Однажды Джеральд нашел на стене крупную самку скорпиона. На ее спине копошилось множество мелких скорпиончиков. Радостный Джерри посадил мать с семейством в пустой спичечный коробок, намереваясь вы­растить скорпионов в Клоповнике, где бы он мог наблюдать за их развити­ем. К несчастью, как только он вошел в дом, его позвали обедать. Джерри положил коробку на камин и присоединился к остальным членам семьи. Обед прошел великолепно, а затем Лоуренс поднялся и подошел к камину, чтобы закурить. И вот тут-то его ожидал словно специально приготовлен­ный коробок спичек.

Джерри с интересом следил за тем, как Лоуренс открывает коробок. Скорпиониха мгновенно выскочила из коробка и побежала по руке Ларри. Маленькие скорпиончики по-прежнему восседали у нее на спине. Лоуренс закричал от ужаса и инстинктивно махнул рукой. Скорпиониха очутилась на столе, рассыпая вокруг себя своих малюток. Безобразие продолжалось. Лугареция уронила тарелку, Роджер начал бешено лаять, Лесли опрокинул стул, а Марго вылила на скорпиониху стакан воды, но промахнулась и по­пала в маму.

«Опять этот проклятый мальчишка!» — проревел Ларри, пытаясь пере­крыть царящий в столовой шум. Роджер решил, что во всем виновата Лу­креция, и цапнул ее за лодыжку.

«Это все он! — продолжал орать Ларри. — Он нас всех прикончит. По­смотрите на стол... Там по колено скорпионов...»

Вскоре скорпионы попрятались под тарелки и салфетки, и все немного успокоились.

«Этот чертов мальчишка, — продолжал жаловаться Ларри, — каждый спичечный коробок в доме таит опасность!»

Во время другого не менее впечатляющего инцидента пострадавшей стороной оказался Лесли. Жарким сентябрьским днем Джерри решил, что его водяным змеям слишком душно в их аквариуме. Он принес рептилий в дом и выпустил в ванну, налив туда холодной воды. Вскоре с охоты вер­нулся Лесли и решил принять ванну, чтобы немного освежиться. В тот же момент из ванны донесся душераздирающий вопль, и на веранду выскочил совершенно голый Лесли.

«Джерри! — орал он с покрасневшим от гнева лицом. — Где этот чер­тов мальчишка?»

«Успокойся, дорогой, — рассеянно сказала мама. — Что случилось?»

«Змеи, — прошипел Лесли, — вот что случилось... Этот чертов маль­чишка напихал полную ванну чертовых змей, вот что случилось... Отврати­тельные твари толще нашего шланга... Удивительно, что они меня не уку­сили!»

Джеральд вытащил змей из ванны, посадил их в большую кастрюлю и вернулся к столу как раз в тот момент, когда Ларри рассказывал гостям: «Наш дом — это смертельная ловушка. Любой укромный уголок или тре­щина кишмя кишат опасным зверьем, которое только и поджидает, чтобы наброситься. Как я сумел уцелеть, ума не приложу...»

Однажды Джерри и Тео вернулись домой с банкой, полной медицин­ских пиявок, каждая из которых достигала трех дюймов в длину. В озере Скотини, единственном пресном озере на Корфу, и по сей день водится множество этих ужасающих созданий. По какому-то недоразумению банка опрокинулась, и пиявки расползлись по дому. Ночью Лоуренс в ужасе про­снулся оттого, что все простыни были залиты кровью. Ужасное создание сосало его кровь. Это было воплощением самых страшных кошмаров Лар­ри, апофеозом проделок Джерри.

Лоуренс по-разному оценивал младшего брата. Когда тот копался со своими многоножками, скорпионами или жабами, уважение старшего бра­та падало до нуля. Но потом он слышал, как мальчик насвистывает Вось­мую симфонию Бетховена, что вызывало в нем безграничное изумление. Но даже по прошествии многих лет Лоуренс не изменил своего отношения к занятиям Джеральда. «В детстве он был совершенно невыносим, — гово­рил Лоуренс своим друзьям много лет спустя. — Ужасная заноза в заднице! В своей книге он выставил себя и самым худшим, и самым лучшим обра­зом. До сих пор не могу забыть эти спичечные коробки, полные скорпио­нов. Я не мог спокойно присесть в этом доме. А мама постоянно защищала его — стоило произнести лишь слово критики, как она вскидывалась, словно медведица. А тем временем в супе копошились жуки! Нет, он был про­сто невыносим! Его нужно было как следует выпороть».

Хотя остальные члены семьи не разделяли увлечения Джеральда стран­ными созданиями, Тео всемерно поддерживал своего ученика. Общение с Тео было для Джерри словно папское благословение. Позже Джеральд вспоминал, как они с Теодором отправились исследовать местные водо­емы, которые как раз наполнились дождевой водой.

«Я искал черепашку-террапина, жабу, лягушку или змею, чтобы по­полнить свой зоопарк, а Тео, вооруженный сачком с бутылкой, выискивал более мелких животных, порой даже невидимых глазом.

«Ага! — воскликнул он, вытаскивая сачок из воды и поднося бутылку к глазам. — Вот это... Гм... Очень интересно. Я не видел ничего подобного с того времени, когда жил в Эпире...»

«Взгляни, Тео», — сказал я, протягивая ему маленького змееныша.

«Гм... э-э-э...да... — ответил Теодор. — Очень славная».

Услышать, что взрослый человек говорит о змее «очень славная», было для меня подобно райской музыке».

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ