Сад богов: Корфу 1937-1939

Вот так совершенно счастливый мальчик жил на своем райском остро­ве, а формальное образование проходило мимо. Время от времени мама решала, что ребенку нужно чему-то учиться, и отправляла его на уроки французского языка к бельгийскому консулу, еще одному колоритному обитателю Корфу. Консул жил на верхнем этаже высокого, неустойчивого здания в центре еврейского квартала столицы острова. Это был экзотичный и колоритный район с узкими улицами, где было полно лошадей, орущих торговцев, нагруженных ослов, квохчущих куриц и голодных, одичавших котов. Консул был милым маленьким человеком с золотыми зубами и уди­вительной трехконечной бородкой. Он всегда был одет соответственно сво­ему официальному статусу, носил шелковые галстуки, блестящую шляпу и гетры.

Французскому языку Джеральд так и не научился, но скуку этих уро­ков скрашивало удивительное увлечение преподавателя. Выяснилось, что консул, как и Лесли, страстный охотник. Порой во время урока он вскаки­вал из кресла хватал пневматическое ружье прицеливался и стрелял из окна. Сначала Джеральд считал, что консул исполняет ритуал кровной мести, хотя то, что никто не стрелял в ответ, его несколько удивляло. К тому же после каждого выстрела консул утирал слезы и говорил: «Ах, бедная крошка...» В конце концов Джерри понял, что консул, страстно лю­бивший кошек, отстреливал самых тощих и больных животных. «Я не могу накормить их всех, — говорил он. — Поэтому я стремлюсь осчастливить хоть нескольких из них, убивая их. Им так лучше, но мне так грустно...» И он снова хватал ружье и стрелял по другой кошке.

Бельгийский консул оказался не лучше остальных учителей Джеральда. Ему не удалось зажечь в мальчике искру интереса к обучению. Только под влиянием Ларри и Тео Стефанидеса Джеральд сумел научиться хотя бы че­му-нибудь. «Ларри обладал уникальной способностью заставить человека поверить в себя, — писал Джеральд о своем старшем брате. — Всю жизнь он подбадривал меня настойчивее кого-либо другого. Если я и добился хоть какого-то успеха, всем этим я обязан только ему». Сразу же после переезда на Корфу Лоуренс начал заниматься литературным образованием младше­го брата. Именно под его эклектичным, но вдохновенным руководством Джеральд познакомился с миром литературы и начал писать. Живой, по­стоянно ищущий ум Лоуренса увлекал мальчика.

«Мой брат Ларри был для меня настоящим богом, — вспоминал Дже­ральд. — И я пытался ему подражать. Ларри приглашал к себе интересных людей вроде Генри Миллера. К тому же я мог пользоваться его богатой библиотекой». Ларри давал Джеральду книги, кратко объясняя, какой ин­терес они представляют. Если слова брата увлекали мальчика, он прини­мался за чтение. «Господи, каким же я был всеядным! Я читал все: от Дар­вина до полной версии «Любовника леди Чаттерлей». Я восхищался кни­гами В. Г. Хадсона, Джилберта Уайта и бэйтсовым «Натуралистом на Амазонке». Я верю, что все дети должны расти в окружении книг и живот­ных», — писал Джеральд. Именно Лоуренс подарил младшему брату эк­земпляр классических трудов Анри Фабра «Жизнь насекомых: наблюдения натуралиста» и «Жизнь и любовь насекомых». На страницах этих книг жили осы, пчелы, муравьи, комары, пауки и скорпионы. Эти книги откры­ли для Джеральда Корфу. Он продолжал любить их всю жизнь, благодаря ясности и простоте, с какой они были написаны. Эти книги давали пищу для воображения. Даррелл писал:

«Если бы кто-нибудь подарил мне способность превращать в золото все, к чему я ни прикоснусь, я и то не был бы ему так благодарен. С того мо­мента Фабр стал моим личным другом. Он раскрыл передо мной множест­во загадок, которые меня окружали, показал мне чудеса и объяснил, как они происходят. Благодаря его уникальным книгам я превращался в осу-охотницу, парализованного паука, цикаду, неуклюжего, громоздкого жука-скарабея и во многих других необыкновенных созданий».

По иронии сдобы, именно ленивый, не увлекающийся литературой, живущий в мире ружей и пистолетов брат Лесли открыл Джеральду его призвание. Он принес в дом экземпляр приключенческого журнала «Ши­рокий мир», где с продолжением печатались рассказы о приключениях американского зоолога Айвена Сандерсона об экспедициях за животными Перси Слейдена, о диких джунглях Камеруна. Истории Сандерсона заро­нили в душу мальчика зерно, которому суждено было прорасти в далеком будущем. Джеральд дал себе клятву, что однажды он сумеет совместить свою любовь к животным и страсть к приключениям. Он решил отправить­ся в Африку за животными. И привезти этих животных в Европу он наме­ревался живыми, а не застреленными и не удушенными в силках, как это сделал Перси Слейден.

Лоуренс подарил Джеральду не просто напечатанные книги.Он пода­рил ему язык, уникальный чистейший язык, богатый метафорами и срав­нениями. Прогресс, достигнутый Джеральдом на пути от его первых роб­ких литературных опытов до настоящих бестселлеров, стал возможен только благодаря влиянию старшего брата. За один год Джеральд стал взрослым, и произошло это летом 1936 года, когда Джерри было всего одиннадцать лет. В своем следующем стихотворении «Смерть», написанном под явным влиянием Лоуренса, Джеральд писал:

На кургане мальчик лежал,

У подножия текла река;

Лиловые ирисы стояли вокруг него,

Словно стараясь укрыть его от ока смерти,

Которая всегда захватывает человека врасплох

И не дает ему собраться с духом.

Рододендроны склонились украдкой.

Глядя, как мальчик считает овец.

О, ужас!

Мальчик мертв,

Но смерти он не увидел.

Прогресс Джеральда был невероятен. Стихотворение потрясло Лоуренса, и он отослал его в Америку, своему другу Генри Миллеру, сообщив, что автором этого стихотворения является его младший брат. «Он сам написал это стихотворение, — писал Лоуренс, — и я ему завидую». Позже Лоуренс поместил «Смерть» в американском литературном журнале «Бастер», выходившем в Париже. В этом журнале сотрудничали Миллер, Альфред Перлес и Уильям Сароян.

Вскоре мама нашла для Джеральда нового учителя, призванного заме­нить Джорджа Вилкинсона, вернувшегося в Пераму. Это место занял два­дцатидвухлетний Пэт Эванс, еще один приятель Лоуренса. «Пэт был высоким, красивым молодым человеком, — вспоминал Джеральд, — только что окончившим Оксфорд». Эванс серьезно подошел к вопросу образования своего ученика. Джеральд же считал, что усилия нового учителя заслужи­вают лучшего применения. Но беспокоиться ему было не о чем. Очень ско­ро волшебный остров оказал на вновь прибывшего свое чарующее дейст­вие, и все разговоры о дробях и прилагательных прекратились, уступив ме­сто более ориентированным на природу занятиям, таким, как плавание в лодке по морю за приятной беседой о теплых океанских течениях и о про­исхождении прибрежных пород. Эванс глубоко интересовался естествен­ной историей и биологией. Он старался передать свой интерес ученику, не напрягая и не пугая его сложными сведениями. «Они просто бродили во­круг и рассматривали жуков», — вспоминала Марго.

Джеральд убедил Пэта Эванса позволить ему написать книгу. Это должно было стать его домашней работой по английскому языку. Очень скоро мальчик увлекся описанием «увлекательного кругосветного путеше­ствия со своей семьей ради ловли диких зверей». Лоуренс назвал это произ­ведение «великим романом о флоре и фауне нашего мира». В одной из глав этого произведения рассказывалось о том, как на маму набросился ягуар, а в другой Ларри задыхался в смертельных объятиях гигантской анаконды. К сожалению, рукопись безвозвратно погибла. Когда семья Дарреллов окончательно решила покинуть остров, Джерри спрятал свое творение в жестяной банке и забыл его в доме. Он полагал, что нацисты жестоко ис­требили его произведение во время войны.

Один из фрагментов раннего творения Джеральда сохранился. Это сти­хотворение в прозе «В театре». Лоуренс опубликовал его в «Бастере» — и это была первая публикация Джеральда Даррелла. Было совершенно ясно, что Джеральд обладает присущим его старшему брату живым, кон­кретным воображением, чутьем на сравнения и метафоры, составляющи­ми основу поэтического видения мира. Свои образы мальчик почерпнул из дикой жизни Корфу.

«Они положили его на носилки, белые и прочные, каждый стежок на которых напоминал о больнице. Они положили его на холодный каменный стол. Он был в пижаме, его лицо напоминало каракатицу. Студент суетил­ся, кто-то тяжело и хрипло кашлял. Доктор мельком взглянул на новень­кую сестру: она была бледна, как мрамор, и отчаянно теребила в руках голубой кружевной платок.

Скальпель тихо прошуршал, рассекая ткани. Показались внутренно­сти, напоминавшие клубок весенних червей. Руки доктора двигались со скоростью атакующей кобры. Он резал, раздвигал, исследовал. Наконец в скорпионьем зажиме пинцета показалось что-то розовато-серое, напоми­навшее сосиску. А затем зашивать — игла погружается в мягкую глубину и выходит снова по другую сторону бездны. Края раны соединяются, кожа стягивается, словно магнитом. Носилки прогибаются под неожиданной тя­жестью».

Впервые прочитав творения своего одиннадцатилетнего братца, Ло­уренс решил, что на самом деле это стихотворение в прозе написал Пэт Эванс. Но Эванс категорически все отрицал. «Неужели ты думаешь, — сказал он Лоуренсу, — что если бы я мог так писать, то стал бы тратить свое время на частные уроки?»

Но Пэт Эванс сыграл определенную роль в литературном образовании Джеральда. Позже Джерри написал письмо Алану Томасу и приложил к нему свое самое свежее поэтическое творение.

«Посылаю тебе свой последний опус. Мы с Пэтом каждую неделю пи­шем стихи. Это моя первая домашняя работа. Называется «Ночной клуб».

Любезничают, кокетничают со смертью. Тоска.

Спой мне что-нибудь бесполое, как растение,

Бессмертное, как платина, циничное, как любовь.

Меня охватила тоска, мой танец бессмыслен.

Вокруг сплошная пустота.

Танцуют дактили, саксофонист и пони,

Рыдают саксофоны...

Кругом содом, кокетство и тоска.

Мне нравятся тоскливые звуки саксофона.

Любовь должна торжествовать — даже трахаясь в гардеробе,

Когда никому нет дела, осталась ли еще любовь, которая должна

Торжествовать.

Я тебя очень люблю. Нэнси рисует для тебя картинку. Зачем?

Джерри Даррелл».

Мог ли одиннадцатилетний мальчик с невинной любовью к паукам и морским конькам написать это отчаянное, напряженное и изысканное сти­хотворение? Удивителен не только выбор темы, но и экзистенциальное на­строение, лексикон, сила воображения, стремление шокировать. Здесь явно чувствуется влияние Ларри-поэта, не говоря уже о Ларри-романисте, бескомпромиссном писателе-анархисте, который как раз в то время закан­чивал свой первый серьезный роман — «Черную книгу». Может быть, это стихотворение написал Ларри? Если же нет, то это явное подражание старшему брату, изысканный бред, обладающий неким подобием смысла.

Позже Джеральд написал стихотворение «Африканский диалог». С по­мощью Лоуренса оно было опубликовано летом 1939 года. В последнем четверостишии юный автор суммирует метафизический смысл всего произ­ведения:

Она вошла в дом и зажгла свечу. Свеча зарыдала: «Я убита, убита». Пламя сказало: «Я тебя убиваю». Служанка ответила: «Это правда, правда. Теперь я вижу твою белую кровь».

Тем временем семейная жизнь Дарреллов все больше и больше превра­щалась в сумбур и неразбериху. «Мы так распустились, — писал Ларри Алану Томасу, — что Лесли спокойно может пукнуть за столом, а мы хо­дим почти весь день нагишом и постоянно мокнем в море». Нэнси считала, что мама не может справиться с семьей. «Даже Джерри пошло бы на поль­зу немного порядка, — жаловалась она. — Я имею в виду, что он растет, не имея ни малейшего представления о дисциплине». Нэнси и Ларри отды­хали душой в тишине и покое своего белого рыбацкого домика в Калами, подальше от шумной семьи. «Десять миль к югу, — писал Ларри Тома­су, — и все семейные неурядицы и вопли остаются позади».

Со временем Дарреллы пристроили к своему дому большой балкон, с которого можно было любоваться морем и холмами на закате. И для Дже­ральда, и для остальных членов семьи Корфу приобретал особое значение.

«Покой этих вечеров на нашем балконе, когда еще не зажжены лампы, не сравним ни с чем, — писал Лоуренс. — Покой небес снисходил на зер­кальную гладь залива... Это было как тишина, которую ощущаешь на ки­тайских акварелях». Они сидели на балконе, и море постепенно сливалось с небом, а где-то далеко в холмах невидимый пастух начинал наигрывать на флейте.

«Над заливом раздавались тихие, льдистые звуки флейты... Сидя на балконе, окутанные приятным теплым воздухом, мы слушали молча. Под­нималась луна — не та белая, яркая луна, которую можно увидеть в Егип­те, а луна греческая, теплая и дружелюбная... Мы босиком шли через темные комнаты, ощущая под ногами прохладный пол, а затем спускались на скалы. В полном молчании мы входили в воду и осторожно, чтобы не нарушить тишину плеском, плавали по серебряной глади. Мы не разгова­ривали. Потому что любой звук в этой тишине прозвучал бы фальшиво. Мы плавали, пока не уставали, а затем поднимались на белые скалы, заво­рачивались в полотенца и ели виноград».

«Это земля Гомера, — с восторгом писал Лоуренс Алану Томасу. — В ста ярдах от нас приставал корабль Улисса...» Питалась семья Дарреллов весьма оригинально. «Хлеб и сыр, и греческое шампанское... инжир и ви­ноград, когда они есть... Но все недостатки с лихвой компенсируются са­мым лучшим купанием в мире и удивительной красотой — ОСТРОВАМИ!»

Совершенно ясно было, что рано или поздно, ежедневно наблюдая за ослепительной красотой моря, семья должна была оказаться в воде. Основ­ным вдохновителем морских купаний стал Лесли. До приезда на Корфу он хотел поступить в торговый флот, но врач решил, что его здоровье недоста­точно крепко. На Корфу Лесли построил маленькую лодку, назвал ее «Морская корова» и стал выходить в море, сначала на веслах, а потом с помощью небольшого мотора. Чаще всего он плавал в одиночку, но порой брал и других членов семьи.

«Ты должен нас увидеть, — писал Лесли в одном из писем домой. — Целая толпа придурков в море. Ты бы от души посмеялся.

Однажды к нам присоединились Ларри и Нэн. Я сказал, что отвезу всех домой — маму, Пэта, Джерри, Ларри, Нэн и себя самого. Мы запус­тили мотор и вышли в довольно бурное море. Пэт улегся на палубу и вце­пился в нее изо всех сил. Мама, Ларри, Нэн и Джерри перегнулись через борта — далеко им до настоящих моряков! Парус намок, все промокли. Это продолжалось довольно долго. Ситуация ухудшалась. Внезапно лодка сделала элегантный поворот, и на нас обрушились тонны морской воды. Это переполнило чашу маминого терпения, и мы вынуждены были вер­нуться, Ларри, Нэн, Пэт и я выпили немного виски. Когда наша одежда просохла, они отправились домой на машине».

Порой, когда погода благоприятствовала, Лоуренс и Нэнси на лодке от­правлялись в Албанию и устраивали там полуночные пикники. Затем они возвращались домой, с удовольствием вспоминая о фантасмагорическом путешествии. Вскоре Лоуренс купил собственную лодку, черную с корич­невым двадцатидвухфутовую яхту. Он назвал ее «Ван Норден» — «моя мечта, мой черный дьявол». На ней Лоуренс с Нэнси совершали прогулки к близлежащим островам. Лесли за три фунта приобрел еще одну лодку, вскоре получившую гордое название «Бутл Толстогузый», которую они с Пэтом Эвансом подарили Джеральду на день рождения. Джеральд вспо­минал, что по своему строению эта лодка являла собой удивительный при­мер в истории морского судостроения. «Бутл Тостогузый» имел семь футов в длину, плоское дно и почти круглую форму. Внутри он был выкрашен зе­леной и белой краской, а по бокам шли черные, белые и оранжевые поло­сы. Лесли соорудил замечательно длинную мачту из кипариса и предложил торжественно водрузить ее и отправиться в небольшое путешествие по за­ливу, раскинувшемуся перед домом. Но все пошло наперекосяк. Как только мачта была установлена, «Бутл Толстогузый» «со скоростью, удивительной для его комплекции», перевернулся, увлекая за собой Пэта Эванса.

Через некоторое время Лесли скорректировал свои расчеты и наконец сумел сделать мачту требуемой длины. Эта длина составляла всего три Фута. Мачта не могла нести парус, так что «Бутл» остался гребной лодкой, скользившей по зеркальной глади воды «с ленивой грацией целлулоидной утки». Свое первое путешествие на собственной лодке Джеральд совершил на рассвете. Солнце уже поднялось, дул легкий ветерок. Мальчик оттолк­нулся от берега и стал грести, время от времени заходя в небольшие залив­чики и приставая к маленьким островкам архипелага, где морская жизнь буквально кипела. «Какая радость иметь собственную лодку! — писал Джеральд. — Хотя потом я все время плавал на «Бутле» и пережил немало приключений, но с этой первой поездкой ничто сравниться не могло».

Джеральд пробрался на нос и улегся там рядом с Роджером, пока лодка неспешно дрейфовала вдоль берега. Мальчик принялся рассматривать мор­ское дно сквозь кристально-чистую морскую воду. «На серебристых песча­ных прогалинах гроздьями висели приоткрытые раковины моллюсков-разинек....Рядом с моллюсками обитали серпулиды — венчики красивых пу­шистых лепестков на конце длинной толстой трубки сероватого цвета. Всегда подвижные золотисто-оранжевые и голубые лепестки казались уди­вительно не на месте на конце этих толстых обрубков — прямо орхидея на ножке гриба....Из углублений на вас таращились и махали плавниками надутые морские собачки....Кругом лепились пухлые, глянцевитые акти­нии, щупальца их исполняли какой-то чувственный восточный танец, пы­таясь схватить проплывавших мимо прозрачных, как стекло, креветок....На поверхности рифов встречались толстые зеленые крабы, машущие клешнями как бы в дружеском приветствии, а внизу, на покрытом водо­рослями дне, — крабы-пауки с их необычным колючим панцирем и длин­ными тонкими ногами. Каждый из этих крабов носит на себе водоросли, губки, иногда актинию. Везде на рифах, среди скоплений водорослей и на песчаном дне двигались сотни раковин-волчков, искусно расписанных по­лосками и пятнами синего, серебряного, серого и алого цвета». Солнце склонялось к закату, и Джеральд собрался домой. Все банки и бутылки были заполнены всевозможными трофеями. «Солнце уже пряталось за стволами олив и на море лежали золотые и серебряные полосы, когда круг­лая корма «Бутла» легонько толкнулась в пристань. Голодный, усталый, умирающий от жажды, с вихрем разнообразных впечатлений в голове, я медленно взбирался вверх по склону...»

Порой летом, во время полнолуния вся семья отправлялась на ночные купания. По ночам морская вода немного остывала и дарила желанную прохладу. На воду спускали «Морскую корову» и отплывали на ней в удоб­ное место. Вода фосфоресцировала в лунном свете. Как-то раз, когда Дже­ральд отплыл на приличное расстояние и от берега и от лодки, он очутился в стае дельфинов, которые шумно вздыхали, пищали, всплывали и вновь погружались, выпрыгивали вверх и шумно плюхались в воду. Какое-то время мальчик плавал среди них, наслаждаясь присутствием этих удиви­тельных созданий. Но вдруг дельфины, словно подчиняясь неслышному приказу, повернулись и устремились к далеким берегам Албании. «Я высу­нулся из воды и смотрел, как они плывут вдоль светлой лунной дорожки, то выныривая на поверхность, то с блаженным вздохом снова уходя под воду, теплую, как парное молоко, — вспоминал Джеральд. — За ними тя­нулся след из крупных, дрожащих пузырей пены, которые вспыхивали, | точно маленькие луны, прежде чем исчезнуть в волнах».

Вскоре семья открыла для себя и иные прелести ночного Корфу — све­чение моря и обилие светлячков на оливковых деревьях, растущих вдоль берега. Эти явления наблюдать было легче в новолуние. В ту ночь, когда мама отправилась на морское купание в собственноручно изготовленном купальном костюме, дельфины, светлячки и свечение моря поразили вооб­ражение всех членов семьи Дарреллов. Вот что пишет об этом Джеральд:

«Никогда нам не приходилось видеть такого огромного скопления свет­лячков. Они носились среди деревьев, ползали по траве, кустам и стволам, кружились у нас над головой и зелеными угольками сыпались на подстил­ки. Потом сверкающие потоки светлячков поплыли над заливом, мелькая почти у самой воды, и как раз в это время, словно по сигналу, появились дельфины. Они входили в залив ровной цепочкой, ритмично раскачиваясь и выставляя из воды свои точно натертые фосфором спины... вверху свет­лячки, внизу озаренные светом дельфины — это было поистине фантасти­ческое зрелище. Мы видели даже светящиеся следы под водой, у самого дна, где дельфины выводили огненные узоры, а когда они подпрыгивали высоко в воздух, с них градом сыпались сверкающие изумрудные капли, и уже нельзя было разобрать, светлячки перед вами или фосфоресцирующая вода. Почти целый час любовались мы этим ослепительным представлени­ем, а потом светлячки стали возвращаться к берегу и постепенно рассеи­ваться. Вскоре и дельфины потянулись цепочкой в открытое море, остав­ляя за собой огненную дорожку, которая искрилась и сверкала и наконец медленно гасла, будто тлеющая ветка, брошенная в залив».

Моторная лодка давала Дарреллам замечательную возможность путе­шествовать вдоль острова, чего раньше они сделать не могли. Первым это оценил Лесли. Теперь он мог отправиться на охоту в дикую северную часть острова. Иногда он брал с собой Лоуренса и Нэнси, так как его путь проле­гал мимо Калами (эта деревушка лежала к северу от Кондокали). «Неделю или две тому назад, — писал Лоуреис Алану Томасу, — мы с Нэнси и Лес­ли отправились поохотиться на мертвое, заболоченное озеро на севере. Это настоящие тропики. Толстый слой ила покрывал дороги. Он пузырился от горячих болотных газов. Повсюду торчали корни деревьев. Кое-где ил сверкал изумрудным блеском от усевшихся на него стрекоз и москитов. Озеро называется Антиниотисса (враг юности)».

Со временем Луоренс превратился почти в такого же страстного охот­ника, как и Лесли. Удивительно, что Джеральд сумел сохранить свою лю­бовь к животному миру — ведь он вырос в обществе двух старших братьев, только и мечтавших, чтобы перестрелять всю живность на несколько миль вокруг. Но ему это удалось, несмотря на то, что он честно носил за Лесли его охотничьи сумки, а порой даже принимал участие в охоте на голубей. Лесли стрелял и по голодным, одичавшим собакам, которые увязывались за семьей во время пикников.

Лоуренс относился к миру живой природы с полнейшим безразличием. Единственным, что его заинтересовало, было ночное представление со свет­лячками. А путешествие с Лесли на озеро пробудило в нем охотничий ин­стинкт. «Я с ума схожу от стрельбы, — писал он Алану Томасу. — Стре­лять цапель я не могу, но вот утки — это совсем другое дело. Утки для меня — это летающая ветчина, снабженная клаксоном. Я не воспринимаю их как живых существ. А принести подстреленную утку домой — это ни с чем не сравнимое ощущение гордости. БУМ. Словно стеклянный стакан разбился где-то вдалеке. Я могу настрелять сотню уток без малейшего уг­рызения совести». Утки для Лоуренса были почти тем же, что и осьминоги, на которых он научился охотиться по греческому способу с помощью палки с крючком — «нечто грязное и отвратительное».

После нескольких охотничьих вылазок на север острова Лоуренс начал менять свое мнение о Лесли. «Клянусь, ты бы не узнал Лесли, — писал он Алану Томасу летом 1936 года. — Он стал удивительно цельной и сильной натурой, он может поддерживать разговор почти как доктор Джонсон. Ко­гда он идет с двумя ружьями и еще с одним за спиной, так и кажется, что вот сейчас он начнет палить направо и налево». Лесли воображал себя кру­тым парнем в крутом мире, лучшим стрелком на острове. Он ходил повсю­ду «грязный, небритый и распространял вокруг себя запах ружейного мас­ла и крови».

Дарреллы приобрети фотоаппарат «Кодак» и занялись фотографией. Они снимали друг друга и восхитительные виды острова. Чаще всего сни­мал Лесли, у него открылся настоящий дар фотографа. Но замечал он не только красоту окружающей природы, но и красоту женщин. На снимке Марии, служанки в доме Дарреллов, он написал: «Мария, наша служанка (веселая милашка)».

Ближе к осени 1936 года мама решила отказаться от услуг Пэта Эванса. Как утверждал Джеральд, это произошло потому, что Пэт влюбился в Марго, и Марго ответила ему взаимностью. Так Джеральд лишился самого верного помощника и товарища по литературным занятиям и изучению ес­тественной истории. Изгнанный из рая, безутешный Эванс отправился на материк. Он так и остался в Греции. Во время войны он стал нацио­нальным героем, сражаясь за свою родину за линией фронта. Эванс был английским разведчиком в оккупированной нацистами Македонии. Застенчивый и неуверенный в себе Эванс, по словам Марго, «был очень, очень привлекательным». Маргарет глубоко влюбилась в него. Известие об его отъезде потрясло ее. Она заперлась на чердаке и предалась неумеренно­му обжорству. «В этот период Марго находилась в отвратительном настрое­нии, — вспоминала Нэнси. — Она очень сильно располнела. Я хочу ска­зать, что она стала по-настоящему жирной. Марго стыдилась своей внеш­ности и не хотела выходить из комнаты — она даже не спускалась к обеду». Проблемы с весом были вызваны не обжорством и не разбитым сердцем. Позже медицинское обследование показало, что у нее возникло эндокринное заболевание, из-за которого она прибавляла по фунту в день.

Вскоре Джеральду нашли нового учителя. Это был польский эмигрант, в жилах которого текла французская и английская кровь, Краевски. Дже­ральд в своих книгах называет его Кралевски. Это был похожий на гнома горбун, главным увлечением которого были, по утверждению Джеральда, зяблики и другие птицы. Он держал их на верхнем этаже своего полураз­рушенного дома, примостившегося на окраине города. Краевски жил здесь вместе со своей старой, похожей на ведьму, матерью («старой, больной ко­ролевой»).

Уроки Краевски были смертельно старомодны и скучны — история превращалась в бесконечную череду дат, а география — в список городов. Для мальчика было огромным облегчением узнать, что у его наставника есть другое увлечение. Краевски был настоящим фантастом. Он жил в во­ображаемом мире, где жизнь его состояла из удивительных приключе­ний — кораблекрушение на пути к Мурманску, нападение разбойников в сирийской пустыне, удивительная храбрость на секретной службе во время Первой мировой войны, инцидент в Гайд-парке, когда хрупкий горбун су­мел задушить разъяренного бульдога голыми руками. И все эти подвиги со­вершались во имя таинственной Леди. С этого времени уроки стали более приятным времяпрепровождением для Джеральда. Краевски очень много сделал для развития воображения и навыков рассказчика у своего ученика. К сожалению, знаний эти занятия Джеральду не прибавили.

«Как и все на Корфу, — вспоминал Джеральд, — мое обучение склады­валось необычно, но счастливо. Я никогда не забуду эту бесконечную чере­ду удивительных профессоров, которые не научили меня ничему полезно­му, что помогло бы мне добиться успеха в жизни, но дали мне настоящее богатство. Они научили меня жизни». И они показали мальчику не только жизнь, но и свободу, наслаждение, восхитительную красоту и чувствен­ность Корфу.

Джеральд взрослел. В январе 1937 года он отметил свой двенадцатый день рождения. В честь этого события был устроен прием. Джерри разо­слал всем гостям приглашения, украшенные автопортретом и написанные в стихах. Удивительно, что на этих открытках Джеральд изобразил себя с пышной бородой, довольно плотным человеком, почти таким, каким он стал гораздо позже.

Одним из приглашенных был преподобный Джеффри Карр, капеллан Церкви Святой Троицы, которую посещали все члены английской общины на Корфу. Джеффри был близким другом Тео Стефанидеса и его семилетней дочери Алексии.

Карр вспоминал, что вечеринка удалась на славу. Приглашены были Тео и Спиро, и бельгийский консул, и множество друзей семьи Дарреллов. Лесли, Тео и камердинер последнего короля Греции танцевали «Каламатианос», звери вели себя безобразно, в том числе и вновь прибывшие (на день рождения Джерри подарили двух щенков, которых окрестили Вьюн и Пачкун — и не без оснований). С потолка спускался большой самодельный абажур, собственноручно изготовленный Марго из красной бумаги. Он был наполнен конфетти, мелкими игрушками, сладостями и угощением для крестьянских детишек, которые были голодны не меньше, чем дикие соба­ки. В самый торжественный момент Тео метким выстрелом из ружья вре­мен Первой шаровой воины, принадлежавшего Лесли, перебил веревку, и абажур рухнул на пол, к восторгу всех собравшихся. Дети мгновенно бросились подбирать подарки, разлетевшиеся во все стороны.

Лесли и Лоуренс отлично разведали окрестности озера Антиниотисса в северной части острова. Вскоре за ними последовали и другие члены семьи. «Это продолговатое мелкое озеро, окруженное густой гривой тростника и камышей, — вспоминая Джеральд. — Оно имеет около мили в длину и от­деляется с одной стороны от моря широкий пологой дюной из замечатель­ного белого песка». Наилучшим временем для посещения Антиниотиссы был сезон цветения песчаных лилий. Эти роскошные растения выпускали толстые зеленые листья и ароматные белые цветы. Вся дюна, по словам Джеральда, превращалась в «сверкающий белизной глетчер». И вот, как-то раз теплым летним днем, вся семья, включая Тео и Спиро, отправилась на озеро Антиниотисса. Все погрузились на «Морскую корову» и «Бутла Толстогузого». Когда двигатель умолк, обе лодки бесшумно заскользили к бе­регу. Аромат лилий плыл навстречу путешественникам — «тяжелый, пря­ный запах, очищенный аромат лета, теплое благоухание, заставлявшее вас все время глубоко вдыхать воздух и задерживать его в груди».

Выгрузив снаряжение для пикника среди лилий, все разбрелись в сто­роны. Лесли принялся за охоту, Марго стала загорать, мама удалилась на прогулку с собаками, вооружившись ведерком и совком. Спиро, «похожий в своих трусах на смуглого волосатого доисторического человека», стал ло­вить рыбу с помощью остроги. Джеральд и Тео отправились на озеро, при­хватив с собой бутылки и банки для мелких трофеев. «Райское место, — бормотал Ларри. — Я хотел бы лежать здесь вечно. Через столетия я, ко­нечно, забальзамируюсь от постоянного вдыхания этого аромата». Через какое-то время все собрались к ланчу, затем принялись пить чай. После чая Джеральд и Тео снова отправились за ценными образцами местной фауны. День клонился к закату. Спиро разложил костер и принялся жа­рить на вертеле пойманную им рыбу. Скоро совсем стемнело — на берег опустилась магическая темнота, трещал костер, во все стороны летели ис­кры. Джеральд знал, что он попал в уникальное место, и старался впитать в себя всю красоту волшебного озера.

«Над горами поднялась луна и превратила лилии в серебро. Только там, где на них падали дрожащие отсветы костра, они вспыхивали розовым пламенем. По светлому морю бежали легкие волночки и, коснувшись бере­га, с облегчением вздыхали. На деревьях начинали ухать совы, а в густой тени зажигались и гасли нефритовые огоньки светлячков.

Зевая и потягиваясь, мы перетащили наконец свои вещи в лодки, добрались на веслах до устья залива и, ожидая, пока Лесли заведет мотор, ог­лянулись на Антиниотиссу. Лилии сияли, как снежное поле под луной, а темный задник из олив был усеян смутными огнями светлячков. Костер, затоптанный нами перед отъездом, светился гранатовым пятном у края по­крытой цветами дюны».

В конце 1937 года мама, Марго, Лесли и Джеральд перебрались в но­вый дом. Третье жилище семьи было меньше и симпатичнее громадной, гулкой виллы в Кондокали. Это был элегантный особняк в георгианском стиле, построенный в 1824 году в деревушке Кризеда. В то время островом правили англичане, и в этом доме жил губернатор британского протектората Ионических островов. Новый дом стоял на холме, неподалеку от землянич­но-розового дома. Его назвали Белоснежным домом. Широкая, заплетенная виноградом веранда выходила в маленький, запущенный садик, осененный огромной магнолией. По краю садика росли традиционные оливы и кипа­рисы. Лоуренс и Нэнси иногда приезжали погостить на несколько дней, ко­гда им становилось скучно в Калами. Лоуренс писал: «Порой даже рай наскучивает. Хочется немного ада. К тому же это полезно для моей рабо­ты — общение с семьей не позволяет моему мозгу застаиваться. Джерри любой дом превратит в настоящий ад».

С задней стороны дома открывался восхитительный вид на холмы и до­лины, поля и оливковые рощи. Для Джеральда это был прекрасный мир — мир, обещавший бесконечные вылазки на природу и знакомство с различ­ными созданиями, большими и малыми — от гигантских жаб и птенцов со­роки до гекконов и богомолов. Парадным входом вилла была обращена к морю и длинной, мелкой заводи, почти полностью отделенной от моря. Заводь называлась озером Хакьяопуло. У ее дальнего конца располагалась полоса прорезанных каналами полей, которую Джерри прозвал Шахмат­ными полями. Когда-то венецианцы прорыли сеть ирригационных кана­лов, чтобы спустить соленую воду из заводи в соляные чаны. Теперь же эти каналы стали настоящим раем для морской живности и для гнездова­ния морских птиц. Со стороны моря лабиринт каналов окружали песчаные берега, где любили жить птицы — бекасы, пегие кулики, чернозобики и крачки. А в песке на отмели всегда можно было найти устриц, сердцевидок и наловить креветок. Со стороны же острова каждый квадратик земли был тщательно обработан и засажен виноградом, инжиром, кукурузой, дынями и овощами. Это были охотничьи угодья Джерри. Здесь он мог раздобыть для себя и морскую птицу, и водяную змею, и черепашку-террапина. Здесь Джеральд пытался поймать большую, очень старую черепаху, которую он назвал Старым Шлепом, здесь он раздобыл своего любимца — морскую чайку Алеко, Лоуренс называл его «чертовым альбатросом». Алеко ему по­дарил арестант, осужденный за убийство своей жены. Этого арестанта от­пустили из местной тюрьмы, чтобы он мог провести выходные дома.

Корфу стал для Джеральда подлинной сельской Аркадией. В те време­на там не было аэропорта, не было широких, оживленных дорог у подно­жия холмов, не было отелей и мини-маркетов, почта не было машин. На Мышином острове в келье жил монах-отшельник, а рядом с его кельей стояло несколько рыбацких хижин (теперь разрушенных). Иногда Джерри и Марго отправлялись на пляж у подножия холма и переплывали на Мы­шиный остров. Здесь Джерри разыскивал для себя интересных животных, а Марго загорала в своем весьма откровенном купальнике. Старый монах спускался и, потрясая кулаками, вопил симпатичной англичанке: «Ты бе­лая ведьма!» Склонность европейцев к загоранию в почти обнаженном виде шокировала благочестивых греков.

Вскоре после тринадцатого дня рождения Джерри греческая идиллия была нарушена. Тео Стефанидес, друг и учитель Джеральда, собрался по­кинуть Корфу, чтобы приступить к работе в противомалярийном союзе, организованном на Кипре фондом Рокфеллера. Его отъезд ознаменовал за­вершение утопического существования семьи Дарреллов.

Лесли зачастил в ближайшую деревушку. Он целыми днями пьянство­вал с крестьянами, как только представлялась такая возможность. Ларри и Нэнси занимались ремонтом своего дома в Калами, но этого им было явно мало. Молодожены, оставшиеся наедине друг с другом в заброшенной северной деревушке, постоянно ссорились, порой весьма серьезно. Летом 1936 года Нэнси забеременела. Тео помог ей сделать аборт, и это событие сказалось на моральном климате семьи далеко не лучшим образом. Мама, узнав об этом, пришла в ужас. Семейное единство начинало рушиться. Лоуренса уединенность и заброшенность его островного рая начинала тяго­тить. Когда на Корфу по его приглашению приехали две молоденькие бале­рины, он спал на пляже с ними обеими, посоветовав Нэнси пойти спать в другое место. «Он устал быть женатым человеком, — с горечью вспоми­нала Нэнси, — и поэтому он всячески пытался оттолкнуть меня. Он посто­янно унижал меня и порой очень жестоко». В конце концов, Лоуренс ре­шил перебраться в Париж и Лондон, оставив на время греческий рай. Мар­го к тому времени исполнилось двадцать лет, она тоже решила найти свой путь в реальном мире, для чего было необходимо вернуться в Лондон.

И для Джеральда период детской невинности тоже закончился. У него появились новые интересы, и интересы эти вступали в конфликт с безгра­ничной любовью к животному миру. Время от времени Джерри играл в «отцы-матери» с маленькими девочками — вполне естественное занятие для подрастающего мальчика. Став взрослым, Джеральд говорил своему другу: «Прежде чем ты успевал понять, что происходит, панталоны уже снимались и все происходило само собой».

Хотя остальные члены семьи Дарреллов не имели ничего против бес­цельного существования на райском острове, атмосфера вокруг Корфу сгу­щалась. В Европе замаячил призрак войны. На севере гитлеровская Герма­ния готовилась начать Вторую мировую войну. На юге Муссолини пытался установить итальянское господство над Албанией и начинал предъявлять территориальные претензии к Греции. Корфу также относился к сфере итальянских интересов.

Лоуренс и Лесли готовились защищать остров от итальянцев, но собы­тия развернулись иначе. В апреле 1939 года Мэри Стефанидес и ее дочь Алексия уехали с Корфу и переселились в Англию. Джеральд сожалел об отъезде своей верной маленькой подружки. Война в Европе казалась все более неизбежной. Луиза стала подумывать, что неразумно оставаться на греческом острове. В книге «Моя семья и другие звери» Джеральд утвер­ждает, что к переезду семью подтолкнуло беспокойство мамы относительно его образования. Мальчику уже исполнилось четырнадцать, и он, по воспо­минаниям Мэри Стефанидес, был «очень независимым и не терпел контро­ля со стороны взрослых. Лоуренс пытался время от времени стать для него отцом, но им редко доводилось жить в одном доме, да и к тому же Ларри был чересчур снисходителен к младшему брату. А мамой Джеральд вертел, как хотел. Только Теодор мог хоть как-то его контролировать, да и то это длилось не больше недели. Поэтому, даже если бы в 1939 году не началась война, дни на Корфу для Джеральда Даррелла были сочтены».

Окончательно к решению покинуть Корфу маму подтолкнул ее англий­ский банк. Маме сообщили, что в случае войны ее средства станут недос­тупны и тогда вся семья останется в Греции без средств к существованию. В июне 1939 года Луиза покинула Корфу вместе с Джеральдом, Лесли и тридцатилетней греческой служанкой Марией Кондос.

«Когда пароход вышел в открытое море и остров Корфу растворился в мерцающем жемчужном мареве, — писал Джеральд об окончательном рас­ставании с Грецией, — на нас навалилась черная тоска и не отпускала до самой Англии». Из Бриндизи семейство Дарреллов, состоявшее из четырех людей, трех собак, двух жаб, двух черепах, шести канареек, четырех щег­лов, двух зеленушек, коноплянки, двух сорок, чайки, голубя и совы, дви­нулось на север к Швейцарии.

«На швейцарской границе в вагон вошел ужасающе вышколенный чи­новник и проверил наши паспорта. Он возвратил их маме вместе с небольшим листком бумаги, без улыбки поклонился и оставил нас с нашей тоской. Чуть позднее мама взглянула на заполненный чиновником бланк и застыла на месте.

— Вы только посмотрите, что он тут написал, — сказала она с возму­щением. — Какой наглец!

На маленькой карточке в графе «Описание пассажиров» аккуратным крупным почерком было выведено: «Передвижной цирк и штат служащих».

Теперь на Корфу оставались только Лоуренс и Нэнси. Они продолжали жить в белом домике возле Калами вплоть до осени. Когда немцы вошли в Чехословакию, а итальянцы оккупировали Албанию, расположенную все­го в нескольких милях от острова, покинули Грецию и последние члены се­мьи Дарреллов. Но это было не последнее явление Дарреллов на Корфу. Однажды Марго решила, что Корфу — это ее настоящий дом, где живут все ее друзья. И она вернулась на остров. Она поселилась в крестьянском доме рядом с семейством Кондос в Пераме. Марго спала в одной постели со своими подружками Катериной и Рене, мылась в маленькой бочке во дворе и рассчитывала пересидеть войну на любимом острове, притворившись крестьянской девушкой.

Лоуренс и Нэнси уехали чуть позже. Будущее их тревожило. Близость войны становилась все более очевидной. Северная часть острова находи­лась так близко от театра военных действий, что приходилось решать — либо уезжать, либо быть захваченными вместе с островом. Марго получила таинственное послание от Спиро: «Дорогая мисси Марго, сообщаю вам, что война объявлена. Никому ни слова!» Лоуренс вспоминал день объявления войны со страданием. «Мы стояли на балконе и смотрели на море, — писал он своей подруге Анне Ридлер в октябре 1939 года. — Казалось, мир поги­бает... Это был самый печальный период моей жизни...»

Были мобилизованы все, кто мог держать в руках оружие, и все лоша­ди. Столицу Корфу наполнили толпы людей, пытавшихся покинуть остров. На лодках, с которых разгружали оружие и муку, пылали огромные неф­тяные факелы. В Калами плакали деревенские дети. Критская пехота мар­шировала вокруг города. «Пахли солдаты ужасно, но моральный дух был как никогда высок». Местное командование планировало разместить мино­меты возле белого дома и минировать проливы. Затем всех мужчин из де­ревни отправили в глубь острова в секретный лагерь. Забрали всех, вклю­чая Анастасиу, «нашего обходительного, красивого, обаятельного хозяина, слишком женственного и истеричного, чтобы брать в руки оружие». В де­ревне остались одни женщины, рыдавшие у колодцев, и малолетние дети. «Мне не с кем было попрощаться, кроме самого острова, — вспоминал Ло­уренс. — У меня душа болела за всех».

Лоуренс и Нэнси приготовились к отъезду, сожгли рукописи и рисунки, упаковали несколько книг, которые могли нести в руках. Маленький черно-коричневый «Ван Норден» остался на острове. В доме остались и карти­ны Нэнси — «ленивые, красивые портреты наших деревенских друзей». Они висели на каждой стене. Хмурым осенним днем над Корфу сгустились тучи, пришедшие со стороны Албании. Моросил мелкий дождик, море вол­новалось. Лоуренс и Нэнси сели на маленький пароходик и покинули ост­ров. «Я отлично все помню, — писал Лоуренс. — Мои сожаления были так глубоки, что я не смог справиться с эмоциями... Мы никогда не говорили о бегстве с Корфу».

На острове осталась одна Марго. Перед отъездом Лоуренс пытался уго­ворить сестру поехать с ними, но она осталась непреклонна. Тогда он посо­ветовал ей в экстренном случае спускать на воду «Ван Норден» и Эгейским морем добираться до Афин — совет довольно странный, если учесть, что Марго никогда в жизни не управляла лодкой. Но она смотрела в будущее с оптимизмом: «Я была молода, а когда ты молод, то ничего не боишься». Марго перебралась в город, чтобы узнавать новости и читать военные бюл­летени, которые вывешивали на центральной площади. Здесь за чашкой кофе или чая со льдом она иногда встречалась с летчиками морской авиа­ции, все еще летавшими по маршруту Великобритания — Карачи. Летчи­ки пытались убедить Марго в том, что пересидеть войну в холмах Корфу не удастся, и советовали ей покинуть остров, пока он еще не захвачен и имеет связь с внешним миром. Марго особенно подружилась с молодым авиаци­онным инженером, которого звали Джек Бриз. Именно ему удалось убе­дить Марго уехать. Он помог ей выбраться с острова. Сразу же после Рож­дества Марго улетела с Корфу на одном из последних английских самоле­тов. Она рассталась с островом своей юности навсегда.

В октябре 1940 года итальянские войска вошли в Грецию, а на следую­щий год оккупировали Корфу. Белый дом в Калами был разрушен, а лодка Ларри затонула. Под холмом, на котором стоял землянично-розовый дом, где Джерри впервые погрузился в мир живой природы, итальянцы устрои­ли палаточный лагерь. Здесь целыми днями маршировали и стреляли. Поз­же на острове появились немцы. Они уничтожили Шахматные поля, где когда-то Джерри охотился за Большим Шлепом. Город разбомбили. По­гибли родители Тео Стефанидеса, наставник Джеральда Краевски, его больная мать и все птицы. Какая судьба постигла великий труд Джеральда о флоре и фауне мира, осталось неизвестным.

Семья Дарреллов покинула свой Эдем и очутилась в мире, разрываемом войной. Единственным, что они увезли со своего райского острова, были несколько фотографий и воспоминания о волшебной жизни, которые про­должали жить в их памяти так же ярко и живо, как греческое солнце.

Жизнь на Корфу оказала огромное влияние на Джеральда и во многом определила его дальнейший жизненный путь. Но на острове его окружали только любовь и радость, счастье и мир. В результате он оказался совершенно не приспособленным к реальной жизни, постоянно стремившейся поставить его на колени.

Оглядываясь назад, вспоминая волшебный сад, магический островок в жестоком мире, Лоуренс много лет спустя писал: «На Корфу нам удалось восстановить индийский период нашей жизни, который мы все пропусти­ли. Остров позволил нам немного пожить простой, открытой жизнью, под­ставить свои тела теплым лучам солнца. Без Корфу Джерри бы никогда не смог стать таким, каким он стал. Ему бы никогда не сделать того, что он сделал... Мне кажется, я родился на Корфу. Это было подлинное благосло­вение между двумя войнами, и назвать его можно было только одним сло­вом — рай».

ГЛАВА ПЯТАЯ

Date: 2015-11-13; view: 475; Нарушение авторских прав