Глава 16. Оранжевые круги то приближались к ней вплотную, то улетали куда‑то быстро, никак не желая принимать Веронику в свою уносящуюся вверх спираль

Оранжевые круги то приближались к ней вплотную, то улетали куда‑то быстро, никак не желая принимать Веронику в свою уносящуюся вверх спираль. Казалось, она подлетала совсем к ним близко, и стоило чуть‑чуть всего поднапрячься, чтобы вплыть в загадочную эту круговерть, но будто неведомая какая сила отбрасывала ее назад, и она все металась в этом странном пространстве неприкаянно и виновато. Плохо там было – душно и жарко очень. Параллельно где‑то и в то же время рядом совсем с этой неприкаянной духотой, она это чувствовала, двигалась‑происходила отдельная шумная суета, и к суете этой она тоже имела какое‑то смутное отношение. Очень, очень уж ей хотелось в эту суету. И голоса – тревожные и знакомые – тоже все звали и звали ее туда, в суету, обещая прохладу и воздух. Много‑много воздуха…

А потом вдруг горячая и яркая спираль‑воронка взяла и исчезла в одночасье, и вместо нее появилось белое гладкое пространство – очень привычное, очень знакомое. Просто белое. Просто гладкое. Хотя не такое уж и гладкое – вон едва видимая трещинка по нему поползла куда‑то вниз… Вниз…

Наконец трещинка эта закончилась, и вместо нее выплыли перед ней неожиданно и четко очертания чьей‑то человеческой фигуры в белых одеждах. Фигура, повернувшись к ней спиной и подняв руки, очень уверенно и ловко производила какие‑то манипуляции с двумя висящими у нее над головой бутылочками с исходящими из них прозрачными трубками, потом медленно повернулась к ней лицом…

– Ну, слава богу, очнулась! – узнала Вероника и голос, и спрятанное под надвинутой до самых бровей шапочкой лицо своей свекрови Ольги Артемовны. – Ох и напугала ты нас всех, девушка…

Вероника еще долго смотрела ей в лицо размытым, невидящим взглядом, потом потихоньку вновь перевела глаза на точку, из которой начинала двигаться вверх знакомая уже ей дорожка‑трещинка, потом снова уперла взгляд в белое пространство. «Господи, да это же всего лишь потолок! – пришла первая мысль в пустую и звонкую голову. – Всего лишь потолок, и ничего больше… Как хорошо… Как хорошо, что я живая…»

– О… Ольга Артемовна… – попыталась она воспроизвести вслух имя свекрови, и сразу острой сухой болью свело горло, словно невидимый кто потянул за такую же невидимую удавку. Инстинктивно и резко, чтоб успеть ухватить эту удавку и попытаться как‑то ее ослабить, она потянула к ней ладонь, чем натворила вокруг себя много непонятной пока суеты: свекровь вдруг бросилась к ней со всех ног от своих бутылочек и с силой вернула руку на место, приговаривая сердито:

– Ти‑хо! Тихо, Вероника, ты чего это разбуянилась… Лежи смирно, у тебя иголка в вене торчит, а ты руками тут размахалась! Потерпи, совсем уже немного осталось. Вот это, что стоит сейчас, прокапается, и все…

– А где я? – осторожно просипела Вероника, послушно давая ей расположить свою руку на прежнем месте.

– В больнице ты, где ж еще? Тебя Игорь ко мне привез, еще четыре дня назад. Все отделение эти четыре дня перед тобой на ушах стояло. Долго жить будешь, девочка. Живучая‑везучая ты. Видно, умирать тебе вовсе не хотелось, раз организм так яростно сопротивлялся… Да и дай бог…

– А что со мной было такое?

– А ты сама не помнишь ничего?

– Я? Я помню… Ногу сломала… Дома была… Потом мне Катька позвонила… А потом… Потом…

– А потом – суп с котом! Ладно, не напрягайся, вредно тебе. И без того вижу, что с головой у тебя все в порядке. Про это «потом» ты уже не мне рассказывать будешь.

– А мама… Мама моя где? Она тоже в этой больнице лежит, да? Катька говорила, вы сами за ней приехали…

– Нет, Вероника. Мама твоя сейчас дома.

– Ой… Как это – дома? Там же нет никого! Катька к сыну в армию уехала! Мне тогда домой надо бежать, срочно, я сейчас…

– О господи, да лежи ты смирно, беспокойное какое хозяйство! – снова рванула к ней Ольга Артемовна, пытаясь прижать к одеялу ее руку с иглой. – И никуда тебе бежать вовсе не надо, успокойся!

– Но как же это…

– А вот так это! Мама твоя живехонька, здоровехонька и своими ножками по дому вовсю топает. Так что лежи и не волнуйся о ней. Лучше о себе сейчас поволнуйся – так справедливее будет.

– Да как же… Что вы… У нее же инсульт…

– Нет у нее никакого инсульта.

– Как это – нет? А что у нее?

– Ну, был сильный криз. Она уже на второй день после него встать могла. В смысле, себя обслужить физиологически. В общем, все как обычно…

– А вы не ошибаетесь, Ольга Артемовна?

– Ага. Давай‑ка поучи меня моей профессии, а то ведь я за полвека так и не научилась гипертонический криз от инсульта отличать… Я твою маменьку в два счета расколола, она у меня встала и побежала ножками в туалет, как миленькая! Только шум стоял…

– Нет. Нет. Этого просто не может быть… – снова попыталась дернуться отчаянно Вероника, но Ольга Артемовна, наученная ее неуемной прытью, уже плотненько держала свою сухую, горячую ладонь на ее руке в районе локтя, откуда торчала толстая иголка, прижатая чуть отодравшимся от кожи пластырем. – Этого просто не может быть, и все…

– Почему это не может?

– Послушайте… Но как же тогда все эти памперсы, мокрые простыни, утки‑подмывки‑уборки… Если она сама могла…

– Ну, я не могу тебе сейчас объяснить, какое такое удовольствие находила во всем этом твоя мама… Но, по всей видимости, оно таки присутствовало, удовольствие это. Не знаю, Вероника. Не берусь оценивать эту ситуацию. Хотя психически она показалась мне вполне адекватной…

– О боже… – прошептала Вероника и закрыла устало глаза. – Теперь мне понятно, куда делась Катькина колбаса… Но этого не может быть, просто не может, и все…

– Какая колбаса, Вероника? Чего это ты про колбасу вдруг вспомнила? Ты есть хочешь, да? Тебя покормить?

– Нет. Не хочу. Спасибо вам, Ольга Артемовна. За все спасибо. Вот же судьба у вас – не позавидуешь… Столько я вам материнских переживаний да неприятностей принесла, сына вашего обидела, а теперь меня еще и спасать приходится! Вам же! Не зря, видно, я вам никогда особо в роли невестки не нравилась…

– А ты мне и сейчас не очень нравишься, Вероника! – рассмеялась сухим, дробным смехом Ольга Артемовна. – А только знаешь, что я тебе скажу, девочка? Если где вдруг услышишь, что свекровь невестку свою любит – не верь. Старается любить – да. А как старается – это уж кому господь сколько мудрости подарил. У меня ее, видно, раньше маловато было. А в последние дни, на сына своего глядючи, вдруг прибавилось. И вообще, ты знаешь, в раю два заветных местечка так и останутся вакантными на веки вечные – одно местечко для свекровки, другое – для ее невестки… Никто их никогда не займет…

– Ольга Артемовна, я вот что вам сказать хочу. Я ведь тоже только недавно поняла, что Игоря люблю. За последние дни и поняла. Он у вас, знаете, замечательный…

– Ну почему у меня? Пусть теперь у тебя он будет замечательным. Я‑то тут при чем? Тебе с ним, с таким замечательным, дальше жить. Не мне.

– Спасибо вам, Ольга Артемовна… Вы хорошая. Вы настоящая. Вы все понимаете. Повезло же Игорю… Спасибо вам…

– Ну что ты все заладила, как попугай – спасибо да спасибо! Мне вот вчера сюда твой шеф звонил, между прочим. Как его, я забыла…

– Геннадий Степанович?!

– Ну да. Уж как он по тебе сокрушался, если б ты знала! И умница ты, и дисциплинированная, и с полуслова все схватываешь… И еще сказал, место там какое‑то у них начальственное освободилось, и оно будет ждать тебя столько, сколько надо…

– Ух ты! Здорово… – улыбнулась наконец Вероника. – Хорошие какие новости… На том месте зарплата гораздо больше моей теперешней, и я сама смогу один нехороший долг постепенно выплатить…

– А знаешь, Вероника… Вот он тебя хвалил, а мне так приятно было! Как будто это моего собственного ребенка хвалят. О! А вот и он, легок на помине, мой ребенок…

В палату уже влетел Игорь в накинутом на плечи белом халате, запыхавшийся от быстрой ходьбы. Обе женщины – и мать, и жена – совершенно одинаково блеснули глазами ему навстречу, одинаково потянули в улыбке губы, одинаково отметили про себя и непривычную, против правил, Игореву вопиющую неухоженность: светлые прямые волосы топорщились над головой неаккуратными вихорками, уголок воротника рубашки некрасиво замялся внутрь, да и трехдневная небритость совсем его не красила. Не прибавляла его лицу мужественности и стильности, как это бывает у других мужчин – более фактурных и более красивых, просто торчала пегими клочками на щеках, делая его совсем простецким и беззащитным. Вероника отвела глаза, задохнувшись – будто кто поддал кулаком ей прямо в солнечное сплетение, и боль тут же отозвалась в сердце и быстро перескочила в сухое больное горло, ухватив его цепким слезным обручем. И никакого сладу с этим обручем уже не было – слезы сами покатились из уголков глаз, торопливо закапали в подушку, быстро образуя на наволочке темные и мокрые пятнышки.

Ольга Артемовна встала поспешно и, еще раз улыбнувшись Игорю и ласково тронув его за плечо, быстро пошла к выходу, бормоча что‑то себе под нос, вроде того – некогда мне тут с вами, ребята… Сами уж теперь разбирайтесь…

– Не плачь. Что ты? Не надо плакать, – утер Игорь теплую Вероникину слезу с виска тыльной стороной ладони. – Теперь уже все позади, а ты плачешь…

– Да я не плачу… Это я так просто… А ты почему небритый такой? Непривычно…

– Так я и дома практически не был, что ты! Ты ж в себя не приходила почти четыре дня… А только отошел – и вот, пожалуйста! Моя жена тут уже и очи открывши, и слезы проливши…

– А ты что, эти дни около меня сидел?

– Ну да… А где мне надо было сидеть, по‑твоему? Правда, мама меня периодически к себе в кабинет спать прогоняла, но я быстро сбегал. Она меня даже один раз на ключ заперла, а сама около тебя всю ночь сидела. Теперь, слава богу, все позади. Теперь уже все, все будет хорошо. Скоро домой тебя заберу. И за Андрюшкой в лагерь пора ехать… Хочешь, я его пораньше привезу?

– Хочу. Конечно же, хочу.

– Ну все, договорились. Ты не устала, Вероника? Может, тебе поспать хочется? Ты спи, я тут рядом посижу, не бойся.

– Игорь…

– Что, милая?

– Я… Я не знаю, как тебе сказать… В общем, прости меня! Я такая была глупая…

– Не надо, Вероника. Слышишь? Я тут подумал и так решил – давай‑ка не будем об этом вообще никогда говорить. Не было ничего! Не было, и все! Слышишь? Даже и слушать ничего не хочу!

– Да как же не было, когда было! Нет, я обязательно, я обязательно должна тебе рассказать… Все про себя рассказать, и про промысел тоже…

– Не понял… Какой такой промысел?

– Божественный… Высший Божий промысел – «любовь» называется. Он был, а я его не увидела. А ведь он сразу был, мы с ним вместе с тобой рука об руку десять лет прожили! А я пошла его искать… А он был, был! Выходит, я его обманула, да?

– Хм… Знаешь, а ведь ты совсем другая стала, маленькая моя Вероника… Что‑то такое произошло с тобой… Очень уж хорошее! И не бойся, не обманула ты свой промысел. Просто если б не пошла ты его искать, то и назад бы не оглянулась. Так что все правильно…

– Нет, неправильно. Неправильно! Потому что я плохой тебе женой была! Так долго – десять лет целых! Потому что уверена была, что любить тебя не умею. Жила, будто черновик писала. Да я думала, что вообще никого любить не умею! А теперь знаю – умею. А правильнее сказать – чувствую… И я очень люблю тебя, Игорь! Очень!

– Я знаю, Вероника. Знаю.

– Откуда? Я же тебе никогда не говорила…

– Ну и что? Знаю, и все. А как может быть по‑другому? Ты же моя жена! И этим все уже сказано. И вообще, не бывает у жен никаких эпитетов. Ты – не плохая, и ты – не хорошая. Ты – просто жена. Моя. Любимая…

Катька, стоя под дверью палаты и держась за сердце, с удовольствием подслушивала этот трогательный диалог двух близких ей людей. Примчалась она сюда прямиком из аэропорта. А что было делать? Пришлось, пришлось последние деньжонки на дорогущий самолетный билет потратить, потому как ехать обратно на поезде трое долгих суток все равно не хватило бы терпения. Вся бы на тревогу по Веронике изошла. Так что пришлось, пришлось поторопиться… Да оно того и стоило! Стоило прилететь сюда побыстрее, чтоб вот так постоять и послушать, как ее любимая и враз поумневшая подруга лепечет про свой долгожданный и увиденный наконец воочию Божий промысел, делясь этим открытием с очень счастливым, судя по голосу, ее мужем Игорем. Она тихонько открыла дверь, просунула осторожно, как ящерица, в образовавшуюся щелочку рыжую голову и, разглядев в деталях всю эту счастливую картинку, расплылась тут же в широкой улыбке, заставив сдвинуться с насиженных мест некрасиво‑крупные темно‑коричневые веснушки. Хотя нет – не были они сейчас некрасивыми. Не бывает в человеке ничего некрасивого в тот момент, когда он радуется так по‑детски счастью ближнего своего…