Глава 14. Из дома в Востриковом переулке они вышли очень поздним вечером, ночью почти

Из дома в Востриковом переулке они вышли очень поздним вечером, ночью почти. Вероника сердито помалкивала, ежась в непривычной для нее одежде. Катькин старый пуховичок был ей откровенно маловат, и кисти рук торчали из коротких рукавов совсем уж жалко, как у выросшего из своей старой одежки нескладного мальчугана. Зато ботинки ей Катька дала высокие, Костькины, и в них можно было запихнуть‑зашнуровать пожестче тоже оказавшиеся короткими штанины джинсов, но опять же с ботинками этими сразу определилось для Вероники крайнее неудобство – настолько они оказались большими по размеру, что запинаться приходилось практически на ровном месте. Постепенно, правда, она к этому неудобству приноровилась, то есть начала по‑дурацки высоко поднимать ноги, смешно пристраиваясь к Катькиному далеко не модельному, широкому шагу. Слава богу, народу в этот час на улице совсем не было. Потому что при народе да при ярком дневном свете Вероника не согласилась бы показаться в таком грубо‑мужицком образе ни за какие коврижки – она вообще к внешнему виду относилась весьма щепетильно, где‑то и болезненно даже. И в булочную из дома не могла выскочить лохматой. Вот не могла, и все. И некрасивой не могла быть. И толстой не могла быть. И плохо одетой – тоже. Все и всегда в ней должно было быть по‑мадамски чики‑чики. А иначе она начинала страдать и съеживаться, съеживаться и страдать до болезненной нестерпимости. Вот такой вот ее преследовал комплекс глубоко въевшегося и самозапрограммированного несовершенства, или как там еще смог бы обозвать это безобразие какой‑нибудь умненький психоаналитик, если б ей в голову вдруг пришло вообще к нему на прием напроситься. Она даже иногда чуть‑чуть завидовала Катьке, которая, казалось, отродясь не испытывала никакого такого дискомфорта от своего непрезентабельного внешнего вида. Косметикой не пользовалась, стрижек модельных не делала. И одевалась как чучело какое. И непреодолимо‑природного стремления к обыкновенному мадамскому соперничеству не испытывала. Вот и сейчас вышагивает себе решительно и смело и на дорогу выскочила, приплясывая и выставив в сторону руку – надо ж как‑то умудриться в такой час еще и машину поймать для срочного их путешествия…

Веронике все время казалось, что и водитель старенькой белой «шестерки», не испугавшийся взять двух странных пассажирок, неодобрительно как‑то на нее поглядывает. Натянув поглубже на голову бесформенный капюшон куртки и засунув руки в карманы, она вжалась, как ей показалось, целиком практически в заднее сиденье и отвернулась к окну, за которым, помелькав редкими огнями городских улиц, началась уже беспроглядная темень окраины. Катька, лихорадочно вертясь на первом сиденье, все пыталась по каким‑то странным признакам разыскать нужное им место, чем очень злила и без того уже сердитого мужика‑водителя.

– Знаете, там на углу еще дом такой, с круглыми башенками, стоял… Из красного кирпича… А слева овраг был… Или не овраг… Может, стройка какая‑то…

– Как улица‑то называется, вы мне скажите! – раздражался мужик, старательно объезжая высвеченные фарами подозрительные дорожные ухабы. – Мы ж так полночи можем ездить и ничего не найдем…

– Вот! Вот! Я узнала это место! Видите, на крыше тарелка торчит? Домик маленький, а тарелка торчит самая настоящая, из дорогих… Это где‑то здесь… А может, на соседней улице…

– Так, может, я вас уже высажу, а? А дальше сами найдете? – тоскливо попросил водитель. – Сколько уже можно колесить‑то по одним и тем же улицам? Да и опаздываю я…

– Нет уж, вы нас все‑таки до того места довезите. Здесь даже, смотрите, и фонарей‑то нет – еще стукнет кто‑нибудь по башке…

– Кать… Может, и правда поедем домой, а? Ясно же, что ничего не найдем… – тихо проговорила Вероника с заднего сиденья. Гнев потихоньку вытек из нее тонким, незаметным ручейком, уступив место нелегкому, но все же здравому смыслу. И туман в голове тоже рассеялся. И в самом деле, какая, по большому счету, разница – обманул ее Стас или нет? Ну, если даже и обманул… Что это меняет‑то? Что ей от этой правды – легче будет? Игоря‑то этим все равно не вернешь…

– Нет‑нет, Верка, ты что! Зря, что ли, в такую даль тащились? Нет уж. Не боись, найдем сейчас. Выведем на чистую воду…

– Мужика, что ль, загулявшего выследить решили? – проявил вдруг проницательность водитель. – Во дуры бабы… Зачем это вам надо‑то? Ну, пусть бы побаловался немножко. Жалко, что ли?

– Ага. Жалко. Сейчас найдем и домой погоним, как теленка. Кормить‑поить будем, денег давать побольше… Да, подруга? – хохотнув, обернулась она к Веронике на заднее сиденье.

– Отстань… – сердито отмахнулась от нее Вероника. – Смотри вон лучше по сторонам, а то так до утра проездим…

– Во дуры… – снова покачал головой мужик, скосив глаз на Веронику в зеркало.

– Так. Постойте‑ка… – снова вгляделась Катька в ночную темень. – Давайте на параллельную улицу выедем, а там уж я соображу…

«Соображала» она еще довольно долго, заставляя бедного мужика ни за что ни про что изводиться на тихое свое раздражение. Наконец, еще раз внимательно всмотревшись в окно, милостиво произнесла:

– Ладно, высаживайте нас уже. Это где‑то здесь, я думаю.

Расплатившись с неприлично даже обрадовавшимся водителем, они вышли в неуютно стылую ночь, и тут же обе вздрогнули от громкого и хриплого собачьего лая, неожиданно раздавшегося из‑за высоких железных ворот ближнего дома. Лай этот грозно сопровождался еще и железным бряцанием цепи, и они поспешили поскорее отойти от этих ворот подальше и пошли быстро вдоль темной улицы. Катька старательно вглядывалась в сердитые и угрюмые зимние домишки за некрасивыми заборами, сверкая желтыми глазами, как ночная кошка‑гулена, и тихо приговаривала сама себе под нос:

– Нет, нет… Это не тот дом… Опять не тот…

– Кать, а может, ты вообще заблудилась, а? Может, это вообще на другой улице? – тихо спросила Вероника, идя за ней след в след по узкой, протоптанной в стороне от большой дороги тропке.

– Отстань, Верка! Ты еще тут… И без тебя знаю… – отмахнулась от нее Катька. – Погоди, погоди… Это, кажется, здесь… Ну да… Точно, Верка, этот дом и есть! А вот и щелка в заборе, в которую я днем подглядывала!

Она тут же и припала глазом к этой самой щелке и долго пыталась что‑то за ней высмотреть. Потом, с сожалением от нее оторвавшись, повернулась к испуганно замершей Веронике:

– Не видно ни фига… Но там, в доме, кто‑то есть! Точно! Окошки чуть‑чуть светятся…

– Ну? И что дальше? – прошептала Вероника, пожав плечами. – Отсюда мы все равно ничего не увидим…

– Ага. Не увидим. Придется через забор лезть. Ты как? Сможешь?

– Как – через забор? – распахнула на нее глаза Вероника. – Ты думаешь, у меня получится? Я сроду через заборы не лазила…

– Господи, да делов‑то! Вот смотри – хватаешься за жердину, потом подпрыгиваешь, потом подтягиваешься, ставишь ногу сюда…

– Ой, Катька, боюсь я! Эти Костькины ботинки такие неудобные, мне в них никуда не залезть! Упаду еще, шуму наделаю…

– Да ну тебя, Верка! Что мы, зря в такую даль по ночи тащились, что ли? Лезь давай! Я тебя подсажу! Ну, пробуй…

Вероника вздохнула и, неумело зацепившись руками за острые края серого забора, потянула свое худое тело вверх. Странно, но у нее и впрямь это получилось довольно ловко – не прошли, видно, даром многолетние да многотрудные занятия всяческими новомодными гимнастиками в женских спортивных клубах да до седьмого пота отжимания в тренажерных залах. Только не думала она тогда, конечно, что занятия эти ей пригодятся не только для поддержания сексапильно‑стройной да упругой формы молодого тела, а еще и для лазанья по чужим заборам с целью опровержения унизительных Катькиных домыслов.

Спрыгнув с забора уже на другую его сторону, она тут же провалилась по пояс в снег и, ойкнув, испуганно оглянулась на Катьку, которая, пыхтя, уже перебрасывала худое, жилистое тело тем же путем и вскоре оказалась в сугробе рядом с ней, шепотом и со смаком ругнувшись матерью.

– Да ничего, Верка, это у забора просто так намело. Сейчас выберемся. Ты ноги, главное, вытащи и шагай пошире. И потише, не ойкай лишний раз…

С грехом пополам да с тихим Катькиным матом в придачу они добрались до стены черного бревенчатого дома с двумя маленькими, высоко оторванными от земли оконцами, из которых падал на снег голубоватыми бликами слабый отсвет – то яркий, то совсем тихо‑уютно мерцающий. Скорее всего, странное это голубое мерцание происходило от работающего в комнате телевизора, и даже, как показалось, доносился до них сюда хорошо поставленный, бойко‑задиристый голос то ли диктора, то ли шустрого какого журналюги, ведущего ночную душевно‑попсовую телеразвлекуху. Катька жестом показала Веронике на небольшой приступочек у стены, что‑то вроде завалинки – вставай, мол, подглядывай… Вероника и в самом деле послушно на эту завалинку ступила и уже уцепилась было руками за железный карниз, собираясь так же ловко, как и на заборе, подтянуться на руках, и уже нацелилась глазом на широкую щель между неплотно задернутыми занавесками, но тут же и отпрянула, соскользнула торопливо на землю и прижалась спиной к холодным черным бревнам. Все произошло как‑то совсем уж неожиданно, в один миг – шторы будто сами по себе резко раздернулись, и женская ладонь с маникюром мелькнула у нее перед самыми глазами и потянулась к крохотной форточке, криво вырезанной наверху неказистого оконца. А еще, чуть повыше этой женской ладони, сверкнул Веронике в глаза белым золотом знакомый до боли браслет тонкой, нежной змейкой. Ее браслет. Такого ни у кого больше не было. Игорь для нее этот браслет заказал у хорошего частного мастера на ее двадцатипятилетие, вместе с кольцом и серьгами…

Тут же из форточки потянуло острым сигаретным дымком – новая хозяйка браслета оказалась, по видимости, любительницей крепкого мужского табака, и голос ее, вскоре из форточки раздавшийся, тоже оказался почти мужским, с характерной утробной хрипловатостью. Она что‑то сердито выговаривала невидимому своему собеседнику, и по интонациям ее голоса можно было догадаться, что выговаривала уже давно и что даже устала вконец от надоевшего долгого спора. Слов, ею произносимых, Вероника не разбирала – сердце в груди бухало так громко и невыносимо, что слова оставались где‑то там, за этим буханьем, и до сознания ее пока не доходили. Зато очень хорошо дошел до сознания зрительный, выхваченный глазами в долю секунды факт – браслет‑то точно был ее, собственный, привычный, родненький. А вскоре и сердце уже успокоилось, и можно было вполне четко разобрать вылетающие на улицу из форточки, как камни, резкие и хриплые фразы:

– …И долго, интересно, он будет тебя как подстилку использовать? Тебе что, не противно самому‑то этим делом заниматься? Тоже мне, крутой альфонс‑добытчик нашелся… Бизнесмен по части бабских душ… Чего молчишь‑то?

Женщина пробормотала сердито что‑то нечленораздельное, потом помолчала немного, выпустив из форточки сильную струю голубоватого дыма, и продолжила:

– Чего молчишь, я спрашиваю? Сказать нечего? Иль впрямь решил навеки альфонсом заделаться?

– Слушай, заткнись, а?

Сердце в груди у Вероники вздрогнуло и снова забухало испуганной канонадой. Она сразу, сразу узнала голос Стаса. Хоть он и был сейчас другим – не таким совсем, к которому она успела привыкнуть. Не игривым и не ласковым он был, а резким, хамоватым и злым – сроду он с ней таким голосом не разговаривал. Еще чего…

– Да ты пойми, дурак, что я жить хочу нормально! – хрипло и также по‑хамски выкрикнула ему в ответ женщина. – Не бояться твоего Валеры, не ждать тебя с твоих альфонских выгулов в свет, а нормально жить! Когда это все кончится, ей‑богу…

– Я ему должен, ты же знаешь. Пока не рассчитаюсь, и говорить об этом нечего…

– Да ничего ты ему давно уже не должен! Кто эти ваши долги подсчитывал, скажи? Просто ты слабак, и все. Потому он и использует тебя, как хочет, и всегда будет использовать. Подкладывать под богатеньких теток, причем всегда по одному и тому же сценарию. Тебе бежать от него надо, Стас…

– Ага. Пробовал уже. Он же меня в два счета вычислил! Я думаю, не без твоей помощи…

– Да, не без моей помощи! Ты же не только от него удрал, ты и от меня удрал… Хоть бы подумал прежде, кому ты, кроме меня, нужен‑то…

– Как оказалось, нужен…

– Ой ли! Уж не той ли бабе, у которой цацки стащил да мне принес? Зачем тогда сбежал от нее, раз нужен?

– Я б не сбежал. Если б меня Валерка не вычислил, точно не сбежал бы. Просто ее подставлять под раздачу не захотелось…

– Заткнись! Заткнись лучше, сволочь! Иначе выставлю сейчас на мороз, понял? Придурок! Выступает тут еще чего‑то…

В следующую же секунду маленькая форточка, звеня плохо пригнанным стеклом, плотно захлопнулась, заставив Катьку и Веронику в очередной раз вздрогнуть. Вероника так и стояла, распластавшись рядом с дурацким этим окошком, и Катька заглянула ей в лицо жалостливо и с опаской. Потом, вздохнув и ничего не сказав, показала головой в сторону забора – пошли, мол, пора как‑то выбираться из этого злого места…

Они совсем было ступили уже на протоптанную ими рыхлую тропу, но Катька вдруг замерла испуганно, придержав Веронику за руку. Издалека еще, двигаясь прямиком в их сторону, нарастал шум едущей по улице машины, и вскоре пространство по ту сторону серого забора осветилось ее фарами, и она остановилась прямо у ворот этого неказистого домика, хозяйкой которого, по всей видимости, и была обладательница хриплого голоса и украденного у Вероники браслета.

– Ложись! Верка, ложись! Прямо в снег падай! – потянула Катька за собой Веронику, и вскоре обе они распластались на дне своей рыхлой тропы, не замечая от страха насыпавшегося мгновенно за воротники и потекшего по спинам холодными, противными струйками снега. Хорошо, что лампочка в этом дворе имелась только на крыльце дома и хиленько выхватывала из темноты маленький кружок, не достающий даже и до последней ступеньки допотопной лесенки, за что оставалось сердечно возблагодарить хозяйкину экономность – молодец женщина, и в самом деле не стоит палить электричество в пустую зимнюю темень…

Подъехавший к воротам человек хлопнул дверцей своей машины и, пошуршав слегка запором калитки, вошел во двор. Пройдя мимо лежащих в пяти шагах от расчищенного пространства двора Катьки и Вероники, он решительно ступил на хлипкое крылечко и чертыхнулся недовольно, соскользнув с нижней ступеньки. Потом решительно застучал кулаком в дверь и молотил им отчаянно до тех пор, пока за дверью не началось осторожное движение и не послышался приглушенно‑испуганный звук мужского голоса.

– Стас! Открывай! Я знаю, что ты дома! – сразу узнала Вероника голос Валеры и инстинктивно еще глубже вжала голову в снег. Дверь, недовольно скрипнув старыми петлями, наконец открылась, выпустив на освещенное крыльцо Стаса в накинутой на плечи старой телогрейке.

– Ты чего тут бьешься, как в судороге? Подождать не можешь, что ли? – спросил он недовольно, заставив Валеру отступить от двери на шаг.

– А ты чего мне лапшу на уши вешаешь? И почему я с этой лапшой до утра жить должен? Тоже мне Андерсен хренов… Я что тебе, мальчик пятилетний?

– Это ты о чем, Валер? Не понял.

– Да все о том же! Каких ты мне сказок про бабу эту наплел? Как там ее? Про Веронику твою?

– Ничего я тебе не наплел…

– Да? Может, не ты сказал, что квартира ее на мужа записана? И что в залог ее под бабки для твоего выкупа никак отдать нельзя? Думал, десятью тысячами отделаешься, да? И все?

– Валер, не трогай эту женщину…

– А что? Дорога, как память? Нет уж, красавчик, так дело не пойдет. Мне, между прочим, очень срочно деньги нужны. Начал дело – доводи его до логического конца, понял?

– Да не начинал я с ней никакого такого дела! Я вообще от нее ничего не хотел! Да она и не из таких…

– Из каких – не из таких?

– Ну… Не из тех, кто ради наличия рядом с собой красивого мужика станет на амбразуру бросаться. Она и без этой амбразуры одна не останется. Умная, красивая. Да и постелью особо не озабоченная. Так, в меру все. Нормальная, в общем, баба. Не наша с тобой клиентка. И вообще, я не понял… Ты деньги у нее, что ли, взял, Валер?

– Ну да. Взял. Десять тысяч баксов за твое освобождение. Отдала, как миленькая. Вот видишь! А ты – не будет, не будет… Да все, все бабы в этом смысле одинаковы! Любви к такому, как ты, красавчику все считают себя достойными. И все ее хотят одинаково, независимо от красоты и возраста. И платят, как миленькие…

– Ну и сволочь же ты…

– Это я – сволочь? А ты уверен в том, что именно я – сволочь? Я‑то как раз из нас двоих белее ангела. Это же не я одним махом охмуряю знойных мадамок Грицацуевых, а потом исчезаю из их жизни надолго. Это не я опрометчиво попадаю в разные якобы переплеты, и бедные влюбленные мадамки опрометью бегут к банкирам оформлять бешеные займы под залог своих квартир. Конечно, я согласен – не без моего трогательного участия все это происходит. Но разводишь‑то их на любовь во спасение ты, Стас. Ты, а не я! Так кто из нас больше сволочь, скажи? Да если только вспомнить недавний совсем, летний, так сказать, случай… Бедная сорокалетняя неврастеничка Алиса! Ты знаешь, как она страдала, когда ты исчез из ее жизни? Как страстно умоляла меня спасти тебя, то есть у злых бандюганов выкупить? Ее даже и уговаривать на залог шикарной пятикомнатной квартиры под ссуду не пришлось, сама предложила… Только у меня вопрос к тебе назрел – куда это она потом подевалась, интересно? Когда ты, мною при помощи ее денежек спасенный, должен был по сценарию снова появиться в ее жизни? Ты как хоть ее грохнул‑то, красавчик? Красиво, надеюсь? На пикничке отравил? Или утопил в лесном озере?

– Да замолчи ты, сволочь… – испуганно прохрипел Стас на выдохе. А на вдохе вдруг истерически зашелся‑закашлялся и снова захрипел, пытаясь впустить в себя небольшими порциями спасительный холодный воздух.

– Да ты не бойся, Стасик. Я ведь никому не скажу, – хохотнул ласково Валера, несколько раз хлопнув его по спине. – По крайней мере, пока со мной не рассчитаешься, точно не скажу…

– Да говори! Кто тебе поверит‑то? Это еще доказать надо…

– Ну да. Ну да. Ты прав. Да я тебя очень даже понимаю, дружище! Что ты… С этой Алисой чтоб в койку завалиться, нормальному мужику надо ящик водки на грудь принять… А Вероника твоя ничего, слушай! Красивая бабенка. Опять же и деньги из нее сложнее вытащить, это я тоже понимаю… Эх, и трудное же у тебя ремесло, Стасик! Как говорится, чем баба страшнее, тем деньги легче… И наоборот…

– Валера, пожалуйста… Я ведь тебя никогда ни о чем таком не просил… Ну, будь другом… Не трогай ее, а? Не надо, Валер… А я потом отработаю…

– Ладно, Стасик, поговорили, и будет. Ничего‑ничего, не растекайся тут соплями. Это вариант хороший, и пренебрегать им сдуру тоже не следует. А главное, она одна в собственницах своей хаты числится. Я уже пробил‑разузнал все. Обмануть меня хотел, противный мальчишка…

– Да не пойдет она ни на какой залог, Валер. Бесполезно все это. Говорю же, она не из тех…

– Из тех, не из тех… Наивный ты какой, Стасик! И глупенький. Говорю же тебе – все бабы из тех! Да каждая первая из тех! А Вероника твоя сама, кстати, просила, чтоб ты к ней после своего крутого «освобождения» зашел… Любит она тебя, Стасик, самые светлые и нежные чувства к тебе питает! А ты… нехорошо, нехорошо, малыш! Вот придешь к ней завтра и скажешь: спасибо, мол, конечно, дорогая, но там еще денег за меня требуют…

– Я не пойду!

– Пойдешь. Куда ты денешься? Тем более она сама тебя об этом просила.

– Что? Так прямо сама и просила? Чтоб зашел? Не может быть… А больше ничего такого она не говорила?

– Ну, что‑то вроде того, что обижается она на тебя.

– За что обижается?

– Да не понял я! Обыкновенные бабские дела, чего там…

– Валер, я у нее цацки кое‑какие с собой прихватил. Вот на это она и обижается. Так что нельзя мне туда, сам понимаешь…

– Во дает… Ну ты и придурок, красавчик! Ну и чучело! Тупой, еще тупее… Господи, с кем приходится работать… Ладно, самому придется разбираться. А что делать? Не бросать же дело посреди дороги…

– Не надо, Валер…

– Ладно, все! Проехали! Я ведь к тебе, собственно, по делу зарулил… Давай‑ка собирайся, надо тебе одну тетку показать. Она сейчас в ночном клубе тусуется, сам посмотришь. Хорошая тетка, тебе понравится. Ну чего ты на меня волком смотришь? Работать надо, Стасик, работать! Жить хорошо хочешь? Вот и поехали! Хорошее качество жизни определяется по хорошим к чему‑либо человеческим способностям. А у тебя, Стасик, по нынешним временам, способности просто редчайшие – весь из себя красавец, а только баб одних любишь, без всяких там порочных исключений. Иди‑иди, оденься погламурнее. Я тебя в машине подожду. Только хрипатой своей заразе не отчитывайся, чего да как! Скажи – просто по делу поехал…

Валера, хохотнув, шутливо подтолкнул Стаса к двери, осторожно спустился со скользких ступенек. Похрустывая снегом под подошвами ботинок, прошел в трех шагах от лежащих в сугробе Вероники и Катьки, скрипнул ржавыми петлями маленькой калитки. Стас не заставил себя долго ждать, выскочил вслед за ним на крыльцо, на ходу застегивая молнию на куртке. С силой хлопнул за собой дверью, отчего мелко задрожал бледный круг света на крыльце и вскоре погас – то ли лампочка хилая перегорела, то ли слишком уж жадно‑экономной, в том числе и до вхолостую крутящегося счетчика, оказалась «хрипатая зараза», как обозвал хозяйку неказистого домика Валера. Первой подняла осторожно из сугроба голову Катька, как только отъехала на безопасное от забора расстояние Валерина машина, толкнула в бок замершую в странной позе Веронику: та лежала на животе, уткнувшись лицом в снег и прикрыв затылок руками, будто обороняла голову от невидимых ударов.

– Эй, поднимайся, Верка, уходим отсюда, – прошептала Катька и снова подоткнула подругу острым локотком под бок, – давай‑давай, сматываем удочки по‑быстрому…

Вероника будто ее и не услышала. Лежала в прежней своей странно‑неудобной позе, ткнувшись лицом в снег, и лишь плечи ее чуть‑чуть сдвинулись с места и задрожали мелко, и руки еще сильнее сжали затылок.

– Господи, Верка, потом, потом плакать будешь! Нашла время… Надо быстрее сматываться отсюда, пока нас тут эти бандиты не пришибли. У меня уже зуб на зуб не попадает! Давай, Верка, вставай! Отползаем быстро к забору! Потом нарыдаешься…

– А я и не рыдаю!

Вероника пошевелилась в снегу, подняла на Катьку темное, вмиг осунувшееся лицо. Никаких следов слез на нем не было вовсе, а был один только сухой гнев, блеснувший из ее глаз так яростно‑пронзительно, что Катька вдруг испугалась даже – сроду она таких отчаянных глаз у подруги не наблюдала… А в следующий момент испугалась еще больше. Так испугалась, что понять не могла – то ли кино она смотрит какое нереальное, сидя в холодном сугробе и клацая зубами, то ли на самом деле все это наяву происходит…

Резко поднявшись на ноги, Вероника вдруг рванула к темному крыльцу и в два прыжка оказалась у двери в дом и потянула ее на себя по‑мужски сильно. Катька и опомниться не успела толком, как уже загрохотало‑зашмякало в доме опрокинутыми в темноте под Вероникиными ногами то ли пустыми ведрами, то ли еще какой домовой утварью, которую хозяйки обычно держат в сенцах. А потом послышались голоса. Женские. Один хриплый и злой, а другой, наоборот, звонко‑четкий и совершенно спокойный, ясно произносящий слова‑выстрелы. Вероникин же голос… Господи, откуда у нее такой голос‑то взялся?

Спохватившись, Катька быстро закопошилась в пухлом снегу, вскочила и опрометью бросилась вслед за подругой. Проскочив через темные сенцы и тоже погрохотав чем‑то под ногами, заскочила в полуоткрытую дверь, и совершенно вовремя заскочила, потому как в маленькой кухоньке этого дома уже развернулась между хозяйкой да Вероникой настоящая борьба за лежащий на столе хозяйский мобильник. Хозяйка, неопределенного, пегого цвета то ли крашеная блондинка, то ли природная блеклая шатенка, пыталась прорваться к своему родному телефону, а Вероника, стало быть, ей этого не разрешала. Катька хозяйке в лицо заглядывать не стала и, мгновенно оценив ситуацию, вцепилась в ее пегие волосы и с силой отбросила на стул. Еще и за плечи придержала – не дергайтесь, мол, девушка…

– Вы кто? Что вам от меня надо? – испуганно прохрипела женщина, с тоской взглянув на свой мобильник, предусмотрительно оказавшийся в Катькиных руках.

– От тебя – ничего не надо, – снова звонко проговорила Вероника. – Я просто свое забрать хочу! Снимай! – указала она пальцем на браслет, красиво обхвативший руку хозяйки дома. – Мне его, между прочим, муж подарил!

– Так и мне муж подарил… – обиженно‑хрипло проговорила женщина, торопливо стягивая с себя браслет.

– Не подарил, а украл… У меня украл, понимаешь? А мне эти вещи дороги! По‑настоящему дороги! Давай быстро все сюда неси, все мужнины подарки! Колечко с бриллиантом, серьги с изумрудами… Ну? Все неси, сволочь такая! Иначе вот по этому мобильнику я сейчас милицию вызову, а на Стаса твоего с Валерой… Сколько там за укрывательство краденого полагается, не помнишь?

– В комнате, в деревянной шкатулке, на комоде… – испуганно прохрипела женщина, отворачивая лицо от Вероникиных блестящих гневом глаз. Катька тоже не узнавала свою подругу – господи, и откуда что взялось в этой беленькой кудрявой мышке, которая и пищать‑то громко боялась…

Метнувшись в комнату, Вероника притащила с собой шкатулку, с удовольствием сложила в карман куртки все свои драгоценности. Мотнув в Катькину сторону головой, коротко проговорила, будто выстрелила:

– Все! Пошли отсюда! Мобильник оставь, батарейку только вытащи… Нам чужого барахла не надо…

Стремительно пройдя через двор, она выскочила на темную улицу и быстро пошла по дороге – Катька за ней едва только и успевала, слушая ее торопливое бормотание:

– Еще чего… Игорь это мне все дарил… Так радовался… А теперь эта сука мой браслет на себя напялит и ходить будет… Еще чего…

Не заметив в темноте торчащую из земли железяку‑колдобину, она запнулась о нее на быстром ходу и полетела неловко на землю, больно шмякнувшись о дорожную наледь головой. Чертыхнувшись, попыталась сгоряча вскочить, но тут же и обмякла, испуганно застонав:

– Ой, Катька, нога…

– Что? Что – нога? – бросилась к ней Катька.

– Не знаю… Как током пробило…

Она снова попыталась встать и снова вскрикнула громко от пронзившей все тело будто горячим ножом боли – такой яркой и нестерпимой, сопровождающейся нечеловеческим каким‑то, хрустким звуком, что даже сознание дрогнуло и совсем уж было собралось отлететь на время в сторону, как ему и надобно поступать в таких случаях, но все ж таки передумало и решило пока что остаться на своем месте – войти решило, видно, в сложившуюся Вероникину нелегкую жизненную ситуацию.

– Тихо! Тихо ты, Верка! Что случилось? – испуганно зашептала, склонившись над ней, Катька. – Не ори только, умоляю тебя! Ударилась, что ли? Так потерпи! Разоралась на всю улицу!

– Нет, не ударилась, – простонала страдальчески Вероника. – Сломала, кажется…

– Иди ты… – растерянно протянула Катька. – И идти не можешь, что ли? И что теперь делать? Нам ведь здесь оставаться ни минутки нельзя…

– Ой, больно… Не могу… Не могу…

– Тихо! – снова простонала Катька, испуганно оглядываясь по сторонам. – Я понимаю, что больно, но надо все равно как‑то стерпеть. Уходить отсюда надо. А вдруг они вернутся? Господи, что же мне делать‑то с тобой? Слушай, а я же ведь шкалик с собой прихватила! Как же я забыла‑то! Специально взяла, чтоб не замерзнуть! Думала, долго в засаде сидеть будем. Куда ж я его сунула‑то… А, вот он, родненький! Давай‑ка прими за анестезию…

Достав из бокового кармана болоньевых штанов блеснувшую в лунном свете белым металлом фляжку, Катька трясущимися пальцами отвинтила маленькую крышку и сунула фляжку в руку Веронике:

– Пей! Пей быстро! Все пей! До дна! Ну?

Вероника, морщась от боли и отвращения, послушно начала вливать в себя через узкое горлышко пахучую мерзкую жидкость, давясь и рефлекторно сжимая горло, и наконец зашлась надсадным кашлем, с отчаянными всхлипами втягивая в себя воздух.

– Молодец, Верка, хорошо… Только кашляй потише, умоляю… Сейчас тебе полегче будет…

Боль и в самом деле вскоре не то чтобы утихла, но притупилась слегка. Вероника даже попыталась, опершись на руки, чуть приподняться с земли, но тут же со стоном свалилась обратно – боль вновь ударила по ноге электрическим током, прошлась нервной судорогой по всему телу. И в то же время краешек отмякшего от выпитой водки сознания уже подсказывал‑диктовал ей, что надо с этой болью каким‑то образом смириться и даже подружиться, может, слегка. А иначе нельзя. Иначе никакого выхода у нее нет. Надо, надо включать непременно природный свой инстинкт самосохранения и двигаться вперед, подальше от этого опасного дома…

– Верка, я тебя сейчас подниму, а ты обопрись об меня получше, поняла? Придется тебе на одной ноге попрыгать. Ничего, нам бы только до угла добраться да на другую улицу свернуть. Свалить отсюда подальше…

Обливаясь холодным потом и сцепив героически зубы, Вероника, утробно повизгивая, с трудом поднялась на здоровую ногу и, вцепившись руками в Катькины плечи и практически на них повиснув, запрыгала неуклюже по дороге, часто останавливаясь и переводя сиплое дыхание. Сил ей, однако, хватило ненадолго – как раз для того только, чтобы успеть завернуть за угол. Предательски вдруг понеслась темная улица перед глазами огненной больной круговертью, и, отцепившись от Катькиного плеча, она вновь свалилась на утоптанный комковатый снег, больно ударившись затылком.

– Господи, Верка… Ну ты чего… – чуть не заплакала Катька, опускаясь перед ней на колени. – Ну давай, вставай… Давай еще попробуем…

– Нет, Кать, не могу больше, – отчаянно прошептала Вероника. – Давай подождем здесь. Может, машина какая проедет…

Катька, вздохнув, поднялась на ноги, пытаясь вглядеться в ночную темень. Простояв так довольно долго и бормоча себе под нос что‑то невразумительно‑растерянное, сделала несколько неуверенных шагов вперед, потом присела и снова начала вглядываться куда‑то упорно. Вернувшись к распластавшейся на снегу Веронике, проговорила быстрой скороговоркой:

– Слушай, Верка, там во дворе чьем‑то машина вроде стоит… Я попробую хозяев разбудить, ага? Вдруг добрые люди окажутся? Ты пока полежи тут, а я сейчас…

Метнувшись быстро к воротам, за которыми шустрым своим кошачьим глазом разглядела машину, она начала стучать в них поначалу тихо и вежливо, а потом уже и громче, словно все больше и больше смелея от вынужденного своего ночного нахальства. И достучалась наконец до того, что окошки в доме загорелись‑таки поочередно испуганным ночным светом, и вот уже дверь звякнула недовольно железной задвижкой, и грубый мужской голос прохрипел непроснувшейся злобностью:

– Эй, кто там хулиганит среди ночи? Щас в лоб дам, сволочи…

– Извините нас, пожалуйста! Что вы, мы не хулиганим! Мы стучим просто. Знаете, нам помощь срочная нужна! Человека в больницу отвезти надо! – возопила Катька каким‑то тонюсеньким, девчоночьим почти, слезливым голоском. Она и сама удивилась, как это у нее так жалостливо вдруг получилось. И не старалась даже вроде…

– Какого такого человека? Что с ним такое? Нормальные человеки не шляются по улицам среди ночи… – прохрипел с прежней злобностью мужской голос.

Однако послышалась Катьке в его сонной сердитости уже и некая неуверенность, и потому она заголосила еще громче:

– Дядечка! Миленький! Тут девушка ногу сломала! Прямо на дороге лежит! Отвезите ее в больницу, пожалуйста! Ну, будьте человеком, дядечка…

– Чего там, Коль? – прошелестел из‑за спины стоящего на крыльце мужчины и женский осторожно любопытствующий голос. – Хулиганы какие‑то, да? Чего хотят‑то?

– Не знаю… Говорят, в больницу везти кого‑то надо… Кто‑то вроде ногу сломал… – недовольно пробурчал сердитый Коля своей собеседнице. – Да ну их! Пойдем давай спать. Ходят тут всякие ночами…

– Ну ты что, Коль! А может, и правда кому помочь надо? Пойдем посмотрим…

– Ага! Совсем рехнулась, что ли? Или телевизора не смотришь? Вчера только показывали в криминальных новостях – так же вот баба все орала да о помощи просила. А потом того помощника ограбленным подчистую да по башке стукнутым нашли. И прямо у ворот своего дома…

– Ну, ты уж вообще, Коль! Люди о помощи просят, а ты…

– Ой, помогите, помогите нам, пожалуйста! Нам срочно в больницу надо! Очень срочно! Я вас ни грабить, ни по башке стучать точно не буду! – тут же поддержала проявившую участие к их судьбе невидимую Колину собеседницу Катька и даже взвыла тонко‑жалобно для пущей убедительности. Хотя, может, и не для убедительности вовсе. Может, и в самом деле взвыла, оглянувшись на распластавшуюся на снегу несчастную подругу.

– Коль, отвези, раз просят! Ну, хочешь, я с тобой поеду? Чего ты прям неповоротливый такой? Вишь, женщина как надрывается…

– Да как, как я отвезу‑то? Я ж выпимши! Сама на меня орала весь вечер, а теперь – отвези…

– Господи, да я сама отвезу! Ты только мне машину заведи, я отвезу!

– У тебя ж прав нету…

– Ага… Когда тебя из гостей пьяного везу, что‑то ты не шибко про права мои спрашиваешь! Зараза такой… И вообще, не зли меня лучше! Заводи давай машину! Рассуждать он у меня тут еще будет…

Переругиваясь, разбуженные Катькой хозяева удалились в дом. Она быстро метнулась к Веронике и, ухватившись за капюшон ее куртки, попыталась подтащить ее распластанное по снегу тело поближе к воротам. А вскоре, сердито фыркнув, завелся во дворе двигатель машины, и сами ворота открылись, явив перед ней «выпимшего» накануне Колю. На первый взгляд он показался ей совсем даже не сердитым – мужичонка как мужичонка, пузатенький и кривоногий слегка. Добрая его подруга оказалась на вид чуть посимпатичнее и даже улыбнулась ей ободряюще, не узрев, видно, в Катьке никакой угрозы для возможного женского соперничества:

– Ну, где тут твоя, которая со сломанной ногой, показывай…

– Вон! Вон на снегу лежит! Надо бы поближе подъехать!

С трудом они запихнули тихо постанывающую от боли Веронику на заднее сиденье и тронулись в путь. Коля, уже смирившись с непредвиденным своим ночным приключением, все пытался проявить запоздалое сострадание, и старательно объезжал видимые в свете фар ухабы плохой загородной дороги, и все оглядывался тревожно на Веронику, и живо любопытствовал – вполне, впрочем, доброжелательно:

– А вы откуда ночью‑то сюда выпали, девки? Вроде лица мне ваши совсем незнакомые…

– Да так… Из гостей шли… – попыталась отмахнуться от вопроса Катька.

– А от кого? Я здесь в округе всех вроде знаю. Чего вас ночью‑то из гостей понесло? Вы, случаем, не из этих, не из ночных бабочек?

– А что, похожи?

– Да нет… Нет вроде… И одежонка у вас не та, и вообще… Вас куда везти‑то? Тут поблизости дежурный травмпункт есть. Может, туда? А далеко я не могу, девки. Говорю же – выпимши я с вечера.

– Ну что ж, давай в травмпункт. И за то спасибо. Только помоги мне девушку внутрь втащить, ладно?

Им пришлось долго стучать в стеклянную дверь дежурного травмпункта с большим, нарисованным на ней красным крестом, пока толстая заспанная тетка в белом халате вышла к ним навстречу. Недовольно отступив в сторону, пропустила вперед кряхтящего от надсады Колю с бледной, закатывающей от боли глаза Вероникой на руках. Опустив свою поклажу на кушетку в маленьком коридорчике, Коля с трудом распрямился, держась за широкую поясницу, проговорил с чувством хорошо выполненного гражданско‑человеческого долга:

– Ух, и тяжелая, зараза… А такая худобень вроде…

Катька торопливо сунула ему в руку три сотенные бумажки и даже успела улыбнуться и поклониться несколько раз быстро и благодарно. В следующий же миг, не убирая с лица этой просящей подобострастной улыбки, заглянула робко и снизу в лицо подошедшей к Веронике зевающей тетке:

– А вы ведь врач, да? Правильно? Вы знаете, у нее, по‑моему, перелом… На ноге…

Тетка, не удостоив Катьку вниманием, наклонилась к лицу Вероники и тут же скривилась презрительно, помахав перед носом рукой. Потом распрямилась, пробормотала сама себе обреченно:

– Господи, что ж это за дежурство такое выдалось… То бомжи, то бабы‑алкоголички прут и прут… Чего вам дома‑то не сидится, господи? Ну, выпили и ложились бы спать себе. Нет, все на приключения тянет… Вот и нашли их себе на свою же задницу! Сейчас врача разбужу, а ты пока ей ботинки сними. А штанину разрезать придется, если и в самом деле перелом…

– Ну, как только нас сегодня не обозвали с тобой, подруга! – нарочито насмешливо произнесла Катька, пытаясь отвлечь разговором Веронику, отчаянно и тихо взвизгнувшую от одного только прикосновения к ботинку на больной ноге. – И проститутками обозвали, и алкоголичками. Сейчас врач выйдет, еще и лесбиянками назовет. Так что не повизгивай лучше, потерпи на всякий пожарный случай…

Врач оказался симпатичным бородатым мужиком и обзывать их никак, слава богу, не стал. Быстро сделали Веронике рентген, быстро вдвоем с толстой теткой наложили они гипс на Вероникину ногу, быстро подошло и вызванное Катькой ночное такси. Обезболивающий укол тоже сделал свое хорошее дело, и Вероника, держась за Катькино плечо, довольно резво сама допрыгала до машины, а потом до лифта в своем доме и даже до родной своей кровати, на которую и опрокинулась с облегчением, осторожно придерживая на весу толстую загипсованную ногу. Катька, громко пытаясь отдышаться, тут же сползла по стене без сил, проворчала беззлобно:

– А Коля‑то прав оказался, Верка… Хоть ты и худобень, конечно, с виду, а такая тяжелая, зараза… Слушай, все спросить тебя хочу… Чего это тебя вдруг понесло так? Там, в снегу? Я даже и не узнала тебя…

– Сама не знаю, Катька! Вдруг лопнуло во мне что‑то – не хочу больше быть овцой‑потребительницей! Всю жизнь только и делаю, что чьей‑то добротой пользуюсь. А сама‑то я где? Так обидно вдруг стало! То меня с работы выживают, то деньги вымогают… Правда, с работы я себя выжить не дала, схитрила все‑таки… Но злобной тетке я нос утерла! Маленькая, но победа… В общем, не хочу больше быть овцой, и все тут!

– Молодец, Верка!

– Да чего там – молодец… Игоря‑то я потеряла…

– Ничего, вернешь. Вернешь, если так вот и будешь дальше жить! И с маминой властностью одной левой сама справишься! Только знаешь, положение‑то теперь для становления характера у тебя аховое…

– Это ты о чем, Катька?

– Да не о чем, а о ком! Кто ж за Александрой Васильевной теперь присмотрит? Мне ведь завтра к Костьке ехать надо! И не поехать я не могу, Верка… Я уж ему написала, что обязательно на этом их мероприятии побываю, он же ждать меня будет! Господи, что же делать‑то, Верка? И ты тоже на одной ноге далеко не упрыгаешь!

– Кать, да перестань, что ты! Тебе к Костьке обязательно надо поехать. Конечно, кто ж спорит‑то?

– А мать твоя как? Куда мы ее денем? Даже сиделку найти уже не успеем!

– Куда, куда… Позвоню завтра Ольге Артемовне, уговорю, чтоб она ее в больницу к себе забрала на время. Выхода‑то у меня нет. Я думаю, мама со своей судьбой смирится, когда про мои новые обстоятельства узнает. Я ж действительно не могу теперь… У тебя во сколько поезд?

– Днем, в двенадцать часов.

– Тогда я прямо с утра ей позвоню, чтоб успели маму до твоего отъезда забрать. Ага?

– А ты уверена, что свекруха твоя не завредничает?

– Уверена. Она такая же, как мой Игорь, честная да обязательная. Они‑то нормальные как раз люди. Правильные. В отличие от меня. Это я оказалась им и никудышной женой, и никудышной невесткой… Эх, почему начинаешь умнеть только тогда, когда по башке жизнь треснет? Ладно, иди, Катька… Там же тебя таксист внизу дожидается…

– Плакать, что ль, будешь сейчас?

– Ага, Катька, буду. Иди…

– Ну ладно. Я утром тебе позвоню, ага? Сильно‑то не реви! В жизни, знаешь, все пережить можно. И наказать себя можно, и простить тоже можно… Не отчаивайся так, Верк! У тебя хоть еда‑то есть какая в холодильнике? Неделю без меня продержишься? Или мне заскочить к тебе перед поездом?

– Есть, есть еда. Все, иди. Тебе же еще собираться надо…

Вероника и в самом деле думала, что тут же зарыдает горько и в голос после Катькиного ухода. Но слез не было. Они будто застыли у нее внутри и превратились в острые, колкие комочки, и надо было поднапрячься как‑то, чтоб выпустить их наружу. А иначе они просто разорвут‑расцарапают ее душу на жалкие клочки. Кое‑как стянув с себя одежду и зарывшись лицом в подушки, она закрыла глаза, и тут же провалилась в обманчиво‑легкую смутную дрему, и даже увидела нечто, очень похожее на сон. Привиделось ей в эти короткие предрассветные часы, а может, и не привиделось, а вспомнилось просто одно из «правильно‑занудных» воскресений ее замужней жизни, во всех мельчайших и скучных, как раньше казалось, подробностях – и со сборами мужа и сына на лесную лыжную прогулку, и ее утренней ленью в постели, и запахом жареного мяса из духовки, и румяными от мороза щечками сына, и ярким белым солнцем через окно… Зачем, зачем привиделось? Может, застывшим внутри слезам именно так ее душу разбередить захотелось? Чтоб мучилась она теперь тем же горем, которое принесла сама в свою налаженную семью? Мучилась болью мужа да пролитыми слезами сына Андрюшки? Господи, как больно… Как жестоко больно… Надо было поплакать все ж таки, прежде чем в эту дрему проваливаться…