Глава 15. Музыкальный центр, включившись, как и всегда, в положенные ему утренние часы, возопил радостно‑развеселой песенкой неутомимой Тины Тернер

Музыкальный центр, включившись, как и всегда, в положенные ему утренние часы, возопил радостно‑развеселой песенкой неутомимой Тины Тернер, которая и мертвого может поднять с постели, а не только под самое утро чуть задремавшего. Вероника с трудом вынырнула из своего видения, но странным каким‑то образом: картинки из прошлой жизни все никак не хотели отпускать ее, и показалось даже на секунду, что все эти люди и события – и Стас, и Валера, и сломанная нога – на самом деле и являются сном, а пришедшее ей в задремавшую память воскресенье и так вдруг счастливо и ярко в ней высветившееся – самой настоящей явью. Нащупав рукой на прикроватной тумбочке пульт от центра и не открывая глаз, она направила его в голос любимой певицы, который никак не хотел замолкать и все выпускал и выпускал старательно в ее сторону мощно‑талантливые и страстные свои децибелы. Когда наконец Тина Тернер захлебнулась на одной ноте и замолчала, она снова зарылась головой в подушки и снова плотно свела веки. Очень уж захотелось, даже через боль и на себя досаду, еще пожить там, в том правильно‑беспечном воскресенье, еще подышать его легкомысленно‑вкусным воздухом. И чтоб не было в этом воскресенье никаких посторонних телефонных звонков и всяких прочих глупых глупостей…

Задремать, однако, больше не получилось. Слишком уж торопливо наплыла на нее реальность, быстренько отогнала красивые памятные картинки да напомнила о себе тупой болью в ноге и болезненной ломотой в мышцах. К тому же сильно болело горло и голова температурно кружилась, отбиваясь капризно от наплывающих тревожных проблем этого утра. «Ангина начинается, – обреченно подумала Вероника, чуть приоткрывая тяжелые, уже набрякшие болезнью веки. – К вечеру совсем поплыву, наверное. Долежалась в снегу, партизанка чертова…»

Она с трудом перевернулась с живота на спину, настороженно прислушалась к боли в ноге и постонала сама себе жалостливо. Но тут же этот стон и оборвала – хватит себя жалеть, сама в своих бедах‑проблемах виновата. Поэтому и решать их надо самой! Без всяческих к себе жалостей да дамских кокетливых стонов! Хотя как же теперь самой… К маме‑то она на одной ноге все равно не ускачет. Придется‑таки Ольге Артемовне звонить и просить помощи… Вот ведь как все получилось‑вывернулось за эти последние дни! Еще недавно она ей по телефону хамила, а теперь без нее никак… Что ж, тоже урок хороший… Не плюй, Вероника, в колодец! Учись, раз пригодилось из него воды напиться…

Протянув руку, она нащупала на тумбочке телефонную трубку и долго на нее смотрела, сильно нахмурив лоб. К разговору готовилась. «А если Игорь возьмет трубку? Что я ему скажу? – трусливо подумалось ей. – Он и разговаривать со мной не захочет, наверное… И правильно сделает…»

Однако выхода у нее не было. Надо было звонить. Катька‑то сегодня уедет, а мама там одна… Вздохнув прерывисто, Вероника набрала дрожащими пальцами знакомый номер и сглотнула от волнения воспаленным горлом. И приказала сама себе – не реветь! Себя не жалеть! И себе не жалости просить, а помощи только. И быть готовой ко всему. Потому что это «все» она заслужила и от Игоря, и от Ольги Артемовны…

– Да, слушаю вас, – раздался в трубке такой родной, такой правильно‑спокойный, такой уверенно‑мужской голос Игоря…

От голоса этого воспаленное ее горло перехватило спазмом и приготовленные заранее слова сразу улетучились куда‑то из головы. И слезы ударили волной по глазам, несмотря на все ее внутренние и строгие запреты.

– Игорь, это я, здравствуй…

Пытаясь сдержать слезы, она издала на этом «здравствуй» какой‑то совсем уж странноватый звук. И не стон, и не всхлип, а что‑то вроде булькающего болезненного писка. Звук получился, видно, совсем уж некрасивым, потому что Игорь в следующую же секунду спросил холодно‑озабоченно:

– Что это с тобой, Вероника? Здравствуй, конечно… Что у тебя с голосом?

– Да вот, со слезами борюсь. Так и лезут в глаза, проклятые. Игорь, мне надо с Ольгой Артемовной переговорить…

– У тебя что‑то случилось, Вероника?

– Да, Игорь. Случилось. Со мной много чего за это время случилось. Очки, например, нежно‑розовые потерялись, и белое без них вдруг черным стало, и наоборот…

– О чем это ты, Вероника?

– О чем? О нас с тобой, Игорь. Ты прости меня за мою куриную слепоту. За то, что так по‑хамски плюнула в то настоящее, что у нас было… Я понимаю, что такое не прощают, наверное, и правильно, что не прощают…

– Погоди, Вероника! Погоди… У тебя точно что‑то нехорошее произошло… Знаешь что? Давай‑ка не будем это по телефону обсуждать, а? Давай сядем спокойно, поговорим. Может, поужинаем где‑нибудь сегодня вместе?

– Я не могу никуда идти, Игорь. Ногу сломала. Собственно, поэтому и хотела у Ольги Артемовны помощи попросить…

– Ты хочешь, чтоб она тебя посмотрела?

– Да нет, не меня! Понимаешь, тут такое дело… У мамы инсульт был, и она теперь дома лежит. Неходячая больная, так сказать. А Катька сегодня уезжает! А сиделку я найти не успею! И сама никак не могу к ней приехать. Ну вот и решила Ольге Артемовне в ноги упасть, чтоб она ее к себе в клинику забрала. Хотя бы на несколько дней, пока я сиделку найду. Положение прям безвыходное…

– А… Ты сейчас одна дома? Или…

– Я одна, Игорь. Говорю же – очки розовые сразу потеряла… И хорошо, что потеряла… Так мне и надо…

Вероника, не в силах более сдерживаться и некрасиво икнув, тут же расплакалась горячо и отчаянно. Слезы с удовольствием и быстро выскакивали из ее глаз, торопясь и обгоняя одна другую, словно боясь не успеть вырваться на долгожданную свободу, и ей вдруг опять подумалось почему‑то – надо было все‑таки с вечера наплакаться, а сейчас эти горячие слезы вроде бы и не к месту совсем, и не ко времени… Да и вообще, нет у нее никакого такого права перед Игорем теперь плакать…

– Вероника, не плачь. Я приеду, и мы обо всем с тобой поговорим. А маму я сейчас попрошу, чтоб она с Александрой Васильевной вопрос решила. И в самом деле, не оставлять же лежачую больную женщину одну в квартире… Погоди… Она тут рядом стоит…

Голос Игоря вдруг отодвинулся и только шуршал чуть‑чуть издалека, перебиваемый властно‑тревожными нотками голоса Ольги Артемовны, и вскоре возник в трубке снова:

– Алло, Вероника, ты меня слышишь?

– Да… Да, Игорь…

– Мама сказала, что сама за Александрой Васильевной поедет. Прямо сейчас. Только машину вызовет и поедет. Она заберет ее к себе в клинику. Хоть силой, но заберет. Так что ты не волнуйся, пожалуйста. А я на работе сейчас покажусь – и к тебе. У меня, как назло, на утро совещание важное назначено. Что‑нибудь купить нужно?

– Ага… Лекарства купи, ладно? У меня, похоже, ангина началась. Жаропонижающее, антибиотики… Ну, в общем, все, что нужно… Да ты про это лучше меня знаешь…

– Ну как же ты без ангины‑то обойдешься? Это уж как правило, это каждой зимой… – вдруг прежним своим голосом, звучавшим только в той их жизни, такой правильной, такой надежно‑доброй, проворчал Игорь. Вероника сразу уловила эти его теплые ворчливые нотки, и надежда вдруг радостно‑осторожно зашевелилась в душе, и очень захотелось жить. Жить так, как она жила раньше, – с теплым счастьем об руку, с надежным и любимым мужчиной рядом…

– Игорь, ты прости меня, пожа… – снова икнув от перекрывшей горло коварной слезной волны, не давшей даже договорить последнего слова, прошептала она сдавленно в трубку.

– Не плачь, Вероника. Не надо. Я приеду, и мы поговорим…

Услышав короткие гудки, она нажала на кнопку отбоя и долго еще плакала счастливыми слезами, прижимая трубку к губам. Так плачут потерявшиеся и отчаявшиеся дети, пока мамка‑разиня не отыщет их в толпе да не прижмет к своей надежной и теплой груди. Хорошо, конечно, когда отыщет. И ребенку и мамке. Плохо, когда отыскать им друг друга не удается уже никогда…

Закрыв глаза, Вероника вздохнула прерывисто и улыбнулась этому новому своему чувству – ощущению надежды, ощущению радости, ощущению жизни, наконец… Игорь сказал – поговорим! Как хорошо! Она обязательно ему расскажет все, что произошло с ней за эти дни, она будет потихоньку, по капельке возвращать его любовь. И доверие. И теплоту‑заботу. И Андрюшкину детскую доверчивость к нерушимости папиных‑маминых отношений будет возвращать. Она сумеет, она изо всех сил будет стараться…

А в следующий момент она будто и увидела даже это новое свое счастье. Оно и правда было новеньким и хрупким, свежим и нежным, как пробившийся на проталине первый весенний одуванчик. Как глаз всегда видит и радуется после долгой зимы этим первым, нежным цветам, так и душа ее обрадовалась новым этим ощущениям. Вот оно! Наконец, наконец она его увидела. Вот же он, Божий промысел… И пусть оно, это новенькое и нежное чувство, сколько угодно потом увидится ей обыкновенной замужней бытовухой, или бегством от мамы, или чем угодно – пусть. Она его все равно разглядела! Оно есть! Тот самый Божий промысел и есть. Одуванчик ведь тоже очень скоро подставит свою совсем уже не яркую, а блеклую и некрасивую голову пролетающему мимо ветру и отдаст ему свое вызревшее семя, чтоб весной оно вылезло из земли этой видимой глазу желтизной‑радостью, новой и нежной… Скорей, скорей бы пришел Игорь. Надо обязательно рассказать ему еще и про это новое чувство, рассказать про открывшийся ей сейчас Божий промысел, рассказать про свою бывшую слепоту, позвавшую ее искать этот Божий промысел в испуганную и оттого коварно‑обманчивую темень… Он поймет. Он умный и добрый. Он настоящий. И он ее любит. И она его тоже. Теперь‑то уж она это точно знает…

Трудная бессонная ночь все‑таки взяла свое, и вскоре тяжелый температурный сон полностью завладел ею. В сне этом, однако, ничего хорошего больше не привиделось, а только кружили под закрытыми веками оранжево‑красные спирали‑всполохи, да все проваливалась она куда‑то так, что душа замирала от страха. А один раз, так вот улетев, она вдруг проснулась и с удивлением обнаружила на своем плече чью‑то теплую руку, слегка его поглаживающую. Повернув от подушки голову и испуганно открыв глаза, увидела нависшее над собой яркое, смуглое лицо Стаса и снова торопливо их закрыла, чтоб прогнать побыстрее от себя сонное это наваждение. Наваждение, однако, уходить вовсе не собиралось, а, наоборот, совершенно четко произнесло настоящим, человеческим Стасовым голосом:

– Вероничка, что это с тобой? Ты так сейчас стонала во сне… Ты болеешь, да?

– А ты… Ты откуда… Как ты сюда попал, Стас?

Вероника испуганно попыталась сесть, морщась от боли и изо всех сил стараясь подтянуть тяжелую ногу. Тут же приплыл ей в голову горячий болезненный туман, и сонные спирали‑сполохи замелькали будто уже и наяву, грозясь превратиться в опасный оранжево‑красный хоровод. С силой сжав веки и тряхнув головой, она снова открыла глаза, вопросительно уставилась на Стаса:

– Так как ты сюда… Я не поняла…

– Ой, что у тебя с ногой, Вероничка? Ты ногу сломала, да? Когда успела? Больно? А я и не знал… Вчера, говорят, ты очень лихо передвигалась…

– Да вот, сломала. Но это неважно, в общем… Так все‑таки как ты сюда вошел?

– Обыкновенно, как, – пожал плечами Стас, вполне дружелюбно ей улыбаясь. – Ключами дверь открыл и вошел. Ты же мне их сама отдала, между прочим…

– Ну да, отдала. Я ж не знала, кто ты такой вообще… Вот же дура оказалась, правда?

– Хм… Не понял… А кто я такой, по‑твоему?

– Кто ты? Ты вор, ты пошлый аферист и трусоватый жулик. Сам не знаешь, что ли? А еще ты очень слабый и зависимый человек…

– Ну да. Спорить не буду, умница моя Вероника. Зависимый – это точно. Так уж получилось. А вот насчет слабого – с этим можно и поспорить…

– Да не хочу я ни о чем с тобой спорить, Стас! Давай уходи отсюда! Ты зачем приперся? Если насчет вчерашнего инцидента отношения выяснять, так тетке твоей бледно‑белобрысой за дело досталось – нечего нацеплять на себя краденое!

– Ух ты, как заговорила! Ты ли это, солнышко нежное Вероничка? Прямо как подменили девочку… А я думал, мы сейчас душевно с тобой поговорим…

– О чем? О чем нам с тобой разговаривать, Стас?

– Ну… Я вообще‑то объяснить тебе хотел… Ты не думай, у меня с тобой все по‑настоящему было! Честное слово. Я пропал, потому что у меня неприятности были. Большие очень неприятности. Я боялся и тебя в них вовлечь. Потому что я очень тебя люблю, вот и боялся…

– Не ври, Стас.

– Я не вру! Я тебе никогда не врал и сейчас не вру! А что украшения твои взял – за это прости. На тот момент, понимаешь, положение такое было… Безвыходное…

– Ну да. Я понимаю, – жестко рассмеялась ему в лицо Вероника, – конечно же, безвыходное! Кто ж тебя с пустыми‑то руками в дом пустит? На любовь сейчас одни только неврастенички разводятся да такие, как я, слепые, заблудшие идиотки. А нормальным, прагматичным теткам материальные доказательства своей состоятельности подавай…

– Вероника! Что ты говоришь такое, солнышко мое? Ну, прости, прости меня! Ну я тебя очень прошу – не разговаривай со мной так! Ведь ты же не такая… Не такая жестокая, как все они… Лучше выслушай меня – я ведь и в самом деле совсем заплюхался. Помоги мне, Вероника! Иначе я никогда из этого дерьма не выпрыгну! Мне совсем, совсем больше не на кого надеяться. Если б ты знала, как я тебя люблю… Я всего себя под ноги тебе брошу – спаси…

Стас красиво вскинул мускулистые загорелые руки и потянул их к ней в мольбе. Было, и в самом деле было что‑то знойно‑гипнотическое и дьявольски притягательное в этом его нарочитом – теперь‑то она это знала, конечно же, – порыве. Точно было. Вот хотелось верить, и все тут. Она и сама через этот гипноз прошла и выскочила из него с трудом, вся душевно, да и телесно, впрочем, израненная. И вполне можно было понять, наверное, тех бедных теток, которым захотелось от всей дурной души рвануть и упасть в эти руки всем своим жалостливо‑добрым женским организмом, и защитить, и спасти, и ответить на предлагаемую любовь… А по пути еще, может, и коня на скаку остановить, и в горящую избу успеть заскочить, и в банк завернуть, чтоб кредит под залог оформить спасения любимого ради… В общем, молодец Валера – что еще скажешь. Настоящий кладезь дьявольски‑мужского криминального обаяния в лице Стаса сумел откопать, да еще и привязать к себе намертво. Вот и несет теперь ему это обаяние золотые яички…

– Так. Погоди, Стас, – улыбнувшись ему грустно, тихо произнесла Вероника. – Это что же у нас с тобой получается? Помочь я тебе должна именно материально, да? То есть пойти в банк, взять ссуду под залог квартиры… Так? Я правильно догадалась?

– Ну… В общем… да…

– Ага! Я так и подумала. Логика – просто убийственная. Тебе не кажется? Ну ладно, золотишко ты мое упер. Ладно, десять тысяч баксов под человеческий фактор, как говорится, выманил. А дальше что получается? Если я дважды оказалась дура, то трижды дурой просто быть обязана? Так, по твоему разумению, выходит?

– Вероника, я все отдам… Я буду работать как проклятый! Мне бы только живым из всего этого дерьма выскочить, а потом я рассчитаюсь, все отдам до копеечки… Я очень хочу выбраться, Вероника! Ты не знаешь этого Валерку… Помоги мне! Тебе даже ехать никуда не надо будет, раз тебе трудно. Я и нотариуса сам могу домой привезти. И представителя банка тоже…

– Да? Это у вас так хорошо дело поставлено, господа аферисты‑мошенники? Ничего себе! Такая простая схема охмурения бедных женщин. Ты знаешь, вот ни за что бы в такое не поверила, если б сама не попалась на эту удочку…

– Вероника, ну почему, почему ты мне не веришь, скажи? – сверкнул горестно и очень красиво Стас ярко‑синими глазами, будто плеснул ей в лицо коварной этой гипнотической синевой. – Я тебе и правда не вру… Ведь они ни за что не отстанут от нас так просто…

– От нас? Ты сказал – от нас? А при чем тут я, Стас? Давай‑ка отделим мух от котлет. Я что, похожа на ту самую неврастеничку Алису, которая, которая…

Вероника вдруг изо всех сил прикусила язык, поняв, что сболтнула сейчас лишнего. Встряхнув головой решительно и еще немного подтянувшись на подушках, она нахмурила брови и произнесла как можно более сердито‑насмешливо:

– И вообще, Стас, шел бы ты отсюда, а? Чего ты тут распинаешься? Не видишь, девушка поумнела? Перешла из разряда ваших клиенток в разряд нормальных людей… Оставь ключи и уходи подобру‑поздорову. Сейчас сюда мой муж придет, а мне совсем не хочется, чтоб…

– Погоди, Вероника… Откуда ты взяла про Алису, – вкрадчиво‑тихо проговорил вдруг парень, подвинувшись к ней ближе. – Что, что ты знаешь про Алису? Ты что, вчера что‑то слышала, да?

– Ладно, хватит, Стас! Говорю же – уходи быстрее, пожалуйста! – повысила раздраженно голос Вероника, инстинктивно выбрасывая руки вперед. – Иди! И оставь мне мои ключи, пожалуйста! Ну?

– Нет уж, погоди. Это интересно даже… Нет‑нет, я не уйду, пока ты мне всего не расскажешь!

– А расскажу – уйдешь?

– Что ж, уйду, конечно… Раз так…

– Ладно, слушай. Так уж получилось случайно, что я все про тебя узнала. И про то, каким злостно‑коварным способом Валера твою красоту неземную использует, и что в самом деле должен ты ему… Весь ваш бизнес, Стас, не так уж и оригинален! Только вот как я в него умудрилась вляпаться, сама не пойму…

Стас долго смотрел на нее молча, потом улыбнулся грустно, медленно протянул к ее лицу руку. Убрал прилипшую ко лбу белую прядку‑спиральку, ласково провел по щеке и, еще раз улыбнувшись, произнес тихо:

– Глупая, глупая ты девочка, Вероничка… Ничего ты не поняла… Никуда ты вовсе не вляпывалась – я и в самом деле тебя любил. Если б не нашел меня Валера так быстро, еще неизвестно, что бы с нами дальше было. Может, и жили бы, как все люди…

– Нет, Стас. Не жили бы.

– Почему?

– Потому что я Игоря люблю. И всегда любила. А на твою обманку‑внешность по бывшей своей овечьей глупости купилась. Слава богу, вылечиться от нее вовремя удалось…

– Это мужа, что ли, любишь? Ревнивого лохушника?

– Заткнись, ты… Ты… Ты что… – Вероника аж задохнулась от прилившего к голове гнева. – Ты, мелкий жулик и жалкий альфонс, будешь давать оценки моему мужу? А ну, пошел вон отсюда! И вот еще что! Передай там, кстати, Валере своему, пусть мне доллары вернет! Раз уж такой облом у вас со мной вышел. Пусть, пусть вернет! А иначе про Алису вашу загубленную, где надо, расскажу, понял? Иди, Стас, и так и передай ему…

– Молчи! Молчи ты, дура… Не надо так разговаривать со мной, Вероника! Слышишь? Не надо… Прошу тебя… Молчи…

– Ах, я уже и дура? – продолжало нести Веронику напропалую. – Если вы со своим Валерой решили сделать из меня дуру, то оно непременно так и должно случиться? Нет, ребята. И не мечтайте даже. Я теперь про вас такое знаю, что быстренько обоих из разряда сильно умных в дураки переведу…

Она вдруг осеклась и замолчала, вскинув на Стаса глаза. Отчего‑то страшно стало. Он тоже молчал, смотрел на нее отчужденно и в то же время совсем отрешенно, словно она была неодушевленным предметом – подушкой, например, или телефонной трубкой. Вероника вдруг увидела, как медленно сужаются его зрачки, превращаясь в совсем маленькие точки‑отверстия, как остро и неприятно выходит из них и прямиком направляется в ее сторону нарастающая злоба. Даже необычайно красивая ярко‑синяя радужка вокруг этих зрачков, ей показалось, совсем выцвела‑побелела. А может, и не показалось? Может, и впрямь сейчас и не Стас перед ней сидит, бывший ее любовник, а какой‑нибудь злой Азазелло? А что, похож… Вот сейчас он улыбнется, и запросто еще и клыки покажутся… Она даже кистью руки слегка махнула перед лицом – чур, мол, меня, чур…

Спасительной зовущей трелью зашелся на прикроватной тумбочке ее мобильник так, что они оба вздрогнули и уставились на него удивленно. Вероника слишком поспешно схватила трубку, слишком торопливо поднесла ее к уху и радостно подалась навстречу такому родному Катькиному голосу:

– Да, Кать, да!

– Верка, слушай, тут за твоей матерью «Скорая» приехала! – затараторила Катька в трубку последние новости. – Твоя драгоценная свекровка самолично заявилась! Уже минут сорок о чем‑то она там с Александрой Васильевной беседует. Чего с ней беседовать‑то, скажи? Хватай на носилки да тащи в больницу! Мне через полчаса выходить надо, а они там разбеседовались… Я подслушать хотела, а она, свекровка твоя, перед самым моим носом дверь закрыла… Не шибко она у тебя вежливая, я скажу! Так сверкнула на меня глазом сердито, будто я виновата в чем…

– Слушай, Кать…

– Ой, погоди, Верка, я чего спросить у тебя хочу! Где моя сырокопченая колбаса, ты не знаешь? Может, ты переложила ее куда? Я ж в вашем холодильнике ее оставляла, а сейчас сунулась – и нет ничего… Кто ее съел‑то?

Вероника хотела было сказать ей, что ни про какую такую колбасу и знать ничего не знает, да не успела. Большая подушка, молниеносно выдернутая у нее из‑под головы красивыми мускулистыми Стасовыми руками, вдруг навалилась на ее лицо всем своим упругим холофайбером, и резко остановившееся дыхание враз отозвалось суматошной панической болью в легких. Тут же на смену этой боли пришло и дикое, такое же суматошное желание освободиться во что бы то ни стало, потому что по‑другому просто не могло быть, потому что новая жизнь уже вошла в нее, пустила первые свои ростки, да потому, в конце концов, что она ничего еще не объяснила Игорю про эту новую свою жизнь, про новую свою смелость, про открывшийся ей так ярко Божий промысел! Сжавшись пружиной, она вдруг резким усилием извернулась, провернулась на живот, и голова ее под подушкой провернулась тоже, хрустнув опасно шейными позвонками. Не ожидая от нее такой прыти, Стас ослабил вдруг хватку, и в следующую минуту рука ее, интуитивно выбросившись вперед, коснулась его лица, и острый пальчик‑коготок впился во что‑то упруго‑мягкое, скользнув фалангой по костному выступу. Стас взвыл от боли, резко отдернул от нее руки и закрыл ими лицо. «В глаз, в глаз попала!» – молнией пронеслась в голове спасительная мысль, и она тут же перекатилась упругой кошкой по кровати, таща за собой толстую загипсованную ногу, и потянулась рукой к отброшенному Стасом на пол телефону. Она уж совсем дотянулась было да него – миллиметр какой‑то несчастный оставался… Не успела, конечно, – шею сзади обхватили железно‑жестокие руки ее бывшего любовника – такие, как ей казалось недавно еще совсем, нежные, такие исполненные любовью, такие страстно‑сексапильно‑мужские… Она пыталась было дернуться, да где там. Слишком уж силы физические обидно были неравны – хрупкая женщина с температурой да с загипсованной ногой против красавца качка с железной тупой хваткой…

Игорь, в эти самые секунды, уже припарковав во дворе машину, неторопливо продвигался в сторону подъезда, неся на весу пакеты с лекарствами, едой и фруктами. Лежали в этих пакетах и еще всяческие для кормления его жены Вероники вкусные вкусности, и он улыбался сам себе радостно и нетерпеливо, предвкушая процесс этого самого кормления. И счастлив был, как тогда, десять лет назад… И вдруг замер на полпути – ключей‑то у него не было! Оставил он их вежливо на тумбочке в то злополучное, так замечательно начавшееся и такой катастрофой закончившееся воскресенье. Вот же дурак был… «Придется теперь Вероничке как‑то до двери самой допрыгивать», – вздохнул он тяжело, и двинулся дальше, и поднялся на свой этаж в лифте, и удивленно уставился на открытую настежь дверь квартиры. И не догадался назад оглянуться, в лестничный пролет… Хотя чего бы он там и увидел особенного? Так, мелькнула какая‑то быстрая, модно‑стильная тень и исчезла трусливой пулей и так же быстро потом понеслась по улице, пряча от людей свои злые Азазелловы глаза с зияющей под ними свежей кровавой раной от Вероникиного острого ноготочка…